Отправлено: 26.01.10 17:15. Заголовок: Нанчем немного раньш..
Нанчем немного раньше Столетней войны. Куртуазная любовь и перемены в положении женщин во Франции XII-ХIII в. Привожу отрывки из книги Жоржа Дюби (перевод с французского Е. Ю. Симакова)
При рассмотрении вопроса о положении женщины в феодальном обществе и об изменении этого положения в лучшую сторону (что, по мнению ряда исследователей, имело место в ту эпоху) часто упоминается куртуазная любовь. Этим понятием обычно обозначают новую форму отношений между мужчиной и женщиной, которую современники называли «fine amour», т. е. «утонченная любовь».
Историки литературы восстановили модель куртуазной любви по сохранившимся поэтическим текстам того времени. Модель эта проста. В центре ее находится замужняя женщина, «дама». Неженатый мужчина, «юноша», обращает на нее внимание и загорается желанием. Отныне, пораженный любовью (любовь означала тогда исключительно плотское влечение), он думает только о том, чтобы овладеть этой женщиной. Для достижения цели мужчина делает вид, что подчиняется во всем своей избраннице. Дама — жена сеньора, нередко того, которому он служит, во всяком случае, она хозяйка дома, где он принят, и уже в силу этого является его госпожой. Мужчина, однако, всячески подчеркивает свое подчинение. Он, как вассал, встает на колени, он отдает себя, свою свободу в дар избраннице. Женщина может принять или отклонить этот дар. Если она, позволив себе увлечься словами, принимает его, она более не свободна, так как по законам того общества никакой дар не может остаться без вознаграждения. Правила куртуазной любви, воспроизводящие условия вассального контракта, по которому сеньор обязан вассалу теми же услугами, что получил от него, требуют от избранницы в конце концов предаться тому, кто принес себя ей в дар.
Однако дама не может располагать своим телом по своему усмотрению: оно принадлежит ее мужу. Все в доме наблюдают за ней, и если она будет замечена в нарушении правил поведения, ее объявят виновной и могут подвергнуть вместе с сообщником самому суровому наказанию.
Опасность игры придавала ей особую пикантность. Рыцарю, пускавшемуся в любовное приключение, надлежало быть осторожным и строго соблюдать тайну. Под покровом этой тайны, скрывая ее от посторонних глаз, влюбленный ожидал вознаграждения. Ритуал предписывал женщине уступить, но не сразу, а шаг за шагом умножая дозволенные ласки, с тем чтобы еще больше разжечь желание почитателя. Одна из тем куртуазной лирики — описание мечты влюбленного о наивысшем блаженстве. Он видит себя и свою даму обнаженными: вот наконец возможность осуществить свои желания. Однако по правилам игры он должен контролировать себя, бесконечно оттягивая момент обладания возлюбленной. Удовольствие, таким образом, заключалось не столько в удовлетворении желания, сколько в ожидании. Само желание становилось высшим удовольствием. В этом — истинная природа куртуазной любви, которая реализуется в сфере воображаемого и в области игры. Модель поведения, представленная здесь, воссоздана но стихам, сочинявшимся для развлечения придворных. Мы имеем дело с источником, требующим весьма осторожного подхода. Не следует думать, что он прямо воспроизводит жизненную реальность, т. е. нельзя принимать мысли и действия трубадуров и героев романов за прямое отражение мыслей и поступков тех, кто с удовольствием их слушал. Историку, изучающему истинное положение дел в ту эпоху, не следует забывать, что fine amour — это литературный образ. Особенно сильно можно ошибаться, определяя именно положение женщины, так как во всех текстах такого рода на первом плане находится мужчина. В огромном большинстве они были созданы мужчинами для развлечения мужчин. Эти произведения показывают нам не женщину, а ее образ в глазах мужчин той эпохи.
Нельзя тем не менее не признать, что творения поэтов имели определенную связь с образом жизни людей, составлявших их аудиторию. Поэмы трубадуров пользовались большим и продолжительным успехом, аудитория их была огромна. Естественно предположить, что сущность интриги не слишком отличалась от того, что было реально знакомо слушателям и читателям. Кроме того, поскольку эти произведения восхищали аудиторию, они должны были оказать на ее нравы влияние, которое можно сравнить с влиянием агиографической литературы. Так же как жития, куртуазная литература создавала примеры для подражания. Между поэзией и жизнью существовала связь. Можно предположить, что в самой реальности, в структурах французского феодального общества XII в. существовало нечто, способствовавшее распространению нового типа обращения с женщиной.
Игра в куртуазную любовь возникла при княжеских дворах феодальной Франции. Играя в эту игру, демонстрируя умение изысканно завлекать женщин, придворный подчеркивал свою принадлежность к миру избранных, свое отличие от «деревенщины». Куртуазная любовь была прежде всего знаком престижа в мужском обществе, благодаря чему влияние созданной поэтами модели оказалось столь сильным, что смогло со временем изменить отношение к женщинам в обществе в целом. Первоначально хотя бы к определенной категории женщин, поскольку деление общества на классы распространялось и на женщин. Водораздел, отделявший «вилланок», с которыми самый утонченный рыцарь мог обращаться, как ему вздумается, от «дам» и «девственниц», был незыблемым.
Придворные обычаи воздвигали барьер между мужским и женским миром, порождавший непонимание и недоверие с обеих сторон. В возрасте семи лет мальчиков отнимали от матерей, и их дальнейшая жизнь проходила исключительно среди мужчин. Подобная практика не только способствовала развитию гомосексуальных наклонностей, порождала не только образ недоступной утешительницы, но и пугающие предположения о том, чем могут заниматься женщины в своем кругу. Мужчины приписывали женщинам таинственную и опасную власть, влекущую и отталкивающую одновременно. Сегрегация полов порождала в мужском сознании определенную тревогу, которую рыцари старались заглушить демонстрацией презрения, громогласным утверждением своего физического превосходства и своих сексуальных подвигов.
Почему все же феодальная аристократия приняла правила игры в куртуазную любовь? Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует рассмотреть матримониальные обычаи того времени. Для ограничения наследственных разделов требовалось сократить количество браков, в которые вступали сыновья благородных родов. Обычно семья стремилась женить одного, по преимуществу старшего, сына. Остальные, предоставленные самим себе, оставались в своем большинстве холостыми. В XII в. благородное рыцарство состояло главным образом из «юношей», взрослых неженатых мужчин, чувствовавших себя обездоленными и завидовавших мужьям. Они не испытывали ущемления в половой жизни, но проститутки, служанки и незаконнорожденные, к чьим услугам они прибегали, были слишком легкой добычей. Достоин восхищения был тот, кто овладевал женщиной своего круга. Символический подвиг, предел юношеских мечтаний, заключался в том, чтобы дерзко соблазнить жену брата, дядюшки или сеньора, нарушив самые строгие запреты и презрев величайшую опасность, так как к верности жен (наряду со способностью их к деторождению) предъявлялись жесткие требования: от этого зависела правильность наследования. Двор был тем местом, где особенно процветала охота за благородными женщинами. Следовало ввести эту охоту в рамки определенных правил. Отношения между мужским и женским миром, которые сложились в результате аристократической матримониальной политики, таили в себе опасность. Куртуазная литература разработала своеобразный кодекс, положения которого имели целью ограничить ущерб, наносимый сексуальной распущенностью.
Кроме того, куртуазная любовь имела воспитательное значение. Двор был школой, в которой мальчики проходили обучение при сеньоре их отца или дяди по материнской линии. Естественно, что женщина, жена патрона, дама, принимала участие в воспитании будущих рыцарей. Признанная покровительница живущих при дворе юнцов, она в их глазах заменяла им мать, от которой они были оторваны почти детьми. Она была их доверенным лицом, наставляла и имела на них неоспоримое влияние. Это влияние подкреплялось тем, что дама делила с их господином не только ложе, но и его помыслы. Не говоря уже о ее прелестях, для преодоления соблазна которых приходилось иногда окунаться по ночам в бочки с ледяной водой. Вместе с супругом дама присутствовала на бесконечных турнирах, на которых мальчики стремились отличиться и завоевать внимание господина. Любовь юношей устремлялась сначала к женщине, которая становилась тем самым посредницей между ними и сеньором. Любовь к даме, таким образом, включалась в механизм функционирования феодального общества.
Куртуазная любовь способствовала утверждению существующего порядка, проповедуя мораль, основанную на двух добродетелях: выдержке и дружбе. Рыцарь должен был уметь владеть собой, укрощать свои порывы. Правила игры, запрещающие грубо овладевать женщинами из хорошего общества, предполагали благородные пути для их завоевания. В то же время в языке трубадуров слову «любовь» постоянно сопутствует слово «дружба». Чтобы завоевать благосклонность той, кого рыцарь называл своим «другом», он демонстрировал самоотречение, преданность, самоотверженность в служении. А это как раз те качества, которых сеньор требовал от вассала. Так стихи, воспевавшие куртуазную любовь, способствовали укреплению вассальной этики, на которой покоились политические устои феодального государства. Иногда кажется, что эти произведения были сознательно введены в систему рыцарского воспитания стараниями князей-меценатов, законодателей мод, которые стремились укрепить то, что мы назвали бы гражданским чувством.
Практика fine amour прежде всего повышала престиж «мужских» качеств: мужчине надлежало быть смелым и развивать присущие ему добродетели. От женщин тоже требовались смелость и осмотрительность. По правилам игры, падение женщин должно было происходить «благородным образом»: им следовало учиться держать себя в руках, владеть своими чувствами, бороться со своими недостатками — легкомыслием, лицемерием, чрезмерным вожделением. Так в высших слоях общества любовная игра служила воспитанию женщин. Она, по всей видимости, ни в малейшей степени не имела целью изменить существующий порядок подчинения женщины мужчине: как только игра кончалась, женщина возвращалась на отведенное ей Богом место, в непосредственную зависимость от мужчины. Однако способствуя душевному совершенствованию женщины, куртуазная любовь подготавливала тем самым условие для ее возвышения хотя бы в этом смысле.
Влияние куртуазной любви на общество оказалось весьма плодотворным, что повлекло за собой быстрое распространение ее традиций. Чтение куртуазной литературы и проецирование ее сюжетов на обыденное поведение людей постепенно вовлекли в сферу игры незамужних девиц — с конца XII в. во Франции куртуазные обычаи становятся частью ритуала, предшествовавшего вступлению в брак. В игру включались и женатые мужчины. Они теперь также могли выбирать себе среди женщин «друга», которому служили, как молодые рыцари. Все рыцарское общество целиком стало куртуазным. Куртуазные обычаи превратились в норму, и то, что поэты некогда воспевали как опасный и почти недостижимый подвиг, стало теперь обычным требованием хорошего тона.
Здесь уместно обратиться к литературному произведению, носящему нормативный характер. Я имею в виду «Трактат о любви», написанный Андре Капелланом в Париже около 1200 г. на латинском языке. Толкование этого произведения представляет большую трудность, что породило многочисленные и противоречивые его комментарии. Однако сегодня мы можем с уверенностью сказать, что «Трактат о любви» посвящен не только изложению правил куртуазной любви, но и ее критике. Автор, весьма просвещенный клирик, подробно объясняет благовоспитанным молодым людям, обучающимся при дворе Филиппа-Августа, что такое куртуазная любовь и каковы правила игры. Одновременно он указывает на то, что разгоревшуюся страсть нужно уметь вовремя укротить, так как она ведет к греху. Любовь, по его мнению, есть болезнь, испытание, которое нужно пройти, чтобы закалить себя. Но мужчина должен уметь победить в себе любовь, иначе он рискует попасть под власть женщины. Произведение не предназначалось для женщин, так как в последней части книги Андре Капеллан поносит их с очевидным удовольствием. Его сарказмы — лекарство для восстановления чувства мужского достоинства в соответствии с «правильным устройством мира». Андре Капеллан стремился дать ответ на многочисленные и непростые вопросы, возникавшие в результате заимствования королевским двором галантных обычаев, укоренившихся при соперничающих дворах феодальных князей. Распространение обычая требовало поставить его в определенные рамки, воспрепятствовать его «чрезмерности». Трактат Капеллана был единственным произведением такого рода, внесенным в списки королевской канцелярии, что, по всей видимости, является признанием его полезности. Он и был полезен в трех отношениях: призывом уважать иерархические различия; стремлением уменьшить издержки сексуальной активности вне брака путем внедрения в эту сферу норм, соответствующих матримониальным установлениям; проповедью плотских ограничений, благодаря которым телесная сторона любви, не теряя привлекательности, была менее чревата опасностью появления на свет незаконных наследников.
При чтении этого замечательного произведения следует отметить большое влияние куртуазной любви на изменение положения женщин. Андре Капеллан — один из первых авторов, приводящих высказывания женщин, которые звучат порой более значительно, чем речи мужчин. Кроме того, автор указывает на ту пользу, которую женщины могли извлечь из куртуазных обычаев: выражение сексуальных устремлений мужчин становилось менее агрессивным и опасным и, как следствие, опека со стороны мужей и отцов — менее строгой. Может быть, именно благодаря этой свободе влияние женщин стало проникать за рамки женской половины дома. Общий прогресс, особенно интенсивный во Франции на рубеже XII — XIII вв., освобождал личность от уз коллективных форм жизни. Обычаи куртуазной любви в значительной мере ослабили насилие и грубость в сексуальном поведении мужчин и в матримониальной политике родов. Мужчины начали понимать, что женщина — это не только тело, что нужно сперва завоевать ее сердце, заручиться ее согласием, что следует признать за женщиной наличие особых достоинств. Заповеди любовного кодекса соответствовали тому, что проповедовала церковь, стремясь доказать, что женщины должны иметь равные права с мужчинами не только на супружеском ложе, но и в вопросе согласия на вступление в брак. Случайно ли, что куртуазные обычаи вошли в моду как раз в то время (около 1200 г.), когда проповедники, почувствовав настроения женщин, стали прилагать усилия для развития форм чисто женской духовности?
То, что вначале было только игрой, предназначенной для мужчин, помогло женщинам феодальной Европы выйти из своего приниженного состояния. В течение веков, последовавших за утверждением новой модели отношений, вошедшие в ритуал слова и поступки, а через них соответствующие взгляды распространялись на все более широкие круги общества, как всегда бывает с культурными моделями, которые складываются в аристократических кругах, а затем постепенно проникают до самых нижних слоев социальной структуры. Так сформировался тип отношений между полами, характерный для западного общества. Еще и сегодня, несмотря на огромные перемены в этой области, яркой отличительной чертой европейской цивилизации являются традиции, унаследованные от куртуазной любви.
Отправлено: 15.02.10 00:00. Заголовок: Англия и Франция пер..
Англия и Франция перед войной
В Англии было мало больших городов. Население Лондона приближалось к пятидесяти тысячам. Йорк и Бристоль насчитывали десять-пятнадцать тысяч. Остальное можно было считать лишь большими поселками: три тысячи, пять тысяч жителей. Даже порт Саутгемптон, куда уже заходили итальянские судна и который был давно знаком всем морякам Ла-Манша и Северного моря, выполнять настоящие городские функции был не в состоянии.
Естественно, запад и центр Франции не достигли той плотности городского населения, какая была присуща промышленному Северу, большим речным долинам и даже Югу,где еще виднелись следы римской цивилизации. Однако во Франции не было ни одного региона, который бы не знал, что такое настоящий город с населением в 10-15 тысяч жителей, объединяющий все функции - интеллектуальные, религиозные, административные, финансовые. Такого значения достигли крупные дорожные узлы, такие как Лион, крупные порты как Марсель, и большие промышленные центры как Аррас и Дуэ. Другие были близки к этому, прежде всего большие епископские города - Реймс, Альби, Эврё.
Три города с населением в 30-40 тысяч человек уже были похожи на настоящие столицы. Бордо, Руан и Тулуза охотно соперничали с Парижем. Тулузский университет оспаривал у Сорбонны право выражать мнение интеллектуалов королевства. Суд Шахматной доски Руана претендовал на положение верховного суда. Бордо ловко извлекал выгоду из особого политического положения.
Над всей сетью городов, бесспорно, доминировал Париж. С двумястами тысячами жителей - 61 098 очагов, согласно переписи 1328 года - Париж представлял собой нечто вроде демографического монстра. Намного обогнав Милан, Венецию и Флоренцию, население которых приближалось к первой сотне тысяч человек, Париж стал первым городом Западной Европы.
Отправлено: 15.02.10 14:39. Заголовок: Жизнь и смерть (глав..
Жизнь и смерть(глава из книги Ж.Фавье "Столетняя война")
Люди того времени перед лицом бурного мира, где каждый день нес новые проблемы, не вели себя лекомысленно. Не был лекомысленен крестьянин, откладывая на время после Великого и Филиппова поста, с весны на осень и с осень на следующую весну свою женитьбу, которой он опасался как владелец клочка земли: каким бы ничтожным тот ни был, его придется поделить между наследниками. Не меньше колебаний проявлял и ремесленник, знавший как хозяин мастерской, что прокормит работника, но две-три семьи содержать не сможет.
Пока безработица никому не грозила, самым бедным был обеспечен кров и пища, если они не надумают жениться: поденщик, батрак в селе, слуга городского ремесленника понимал, что не может создать семью, не влезая в долги, выплачивать которые придется лишь за счет своего труда. Взять жену означало попасть в полную зависимость от хозяина.
К счастью, бывали "добрые хозяева". Известны случаи, когда подмастерья в день свадьбы гуляли за счет хозяина. Но бывали и бедолаги, прозабавшие всю жизнь в каморке. У кого котелок был слишком мал, не спешил плодить нищету. Да и котелок-то был не у всех.
Легче было бюргеру, даже если он не желал делить унаследованный или накопленный капитал. Он женился поздно, часто после тридцати. В восемнадцать лет незамужняя девушка начинала всерьез интересовать почтенного купца или преуспевающего адвоката. Дети рождались один за другим. Смерть родами была не мифом. Женились снова. Вдовцу это было совсем не трудно, а разница в возрасте между супругами в результате повторных браков часто росла. Но муж старел, и после женитьбы сорокатлетнего мужчины на юной девушке оставалась вдова, а не вдовец.
Если вдова не наследовала ничего, она могла оказаться в затруднительном положении. Зато повтороное замужество ей было обеспечено, если она получала в наследство лавку, или могла передать поклоннику ремесленный патент первого мужа.
Старая дева в доме отца или брата была дармовой рабочей силой или лишним ртом, в зависимости от нрава и ремесла. Зажиточная вдова жила за счет дохода и командовала зятьями. Хуже было вдове, которая была всем обязана детям: они давали ей это почувствовать. Что касается младших сыновей, женитьбу которых не слишком поощряли, то это были слуги брата, их попрекали любой мелочью, словно чужих наемных работников.
Чаще всего женщина, не умершая родами, могла гордиться, если подарила мужу 6-8 детей. Выживало два, три или четыре. Но это средние цифры: чуть больше детей было в деревне, где заразные болезни не всегда переходили в эпидемии, от каких страдали городские дети, чуть меньше в городе у бюргера, намного меньше у бедняка. Когда отцу приходило время задуматься о завещании, у него оставалось лишь 2-3 ребенка.
Основу питания составляло зерно, злаковые, вид которых зависел от преобладающих в том или ином регионе почв. На столе чаще оказывался ячменный или ржаной хлеб. Ели овсяную или ячменную кашу, гречишные лепешки. если зерна не хватало, лепешки пекли из каштанов, а кашу варили из желудей. Горох и бобы представляли собой основное блюдо на многих трапезах. Что касается супа, то готовили его из капусты, когда была возможность, или из трав, когда наступали тяжелые времена. Мясо и рыба к столу подавались регулярно, но основой, все-таки, была мучная пища.
Главная роль отводилась свинине. Ее солили, а запасы сала и мяса раскладывали на 12 месяцев. Кадка с солониной в хозяйстве успокаивала людей, знавших, что сезон на сезон не приходится. Не забудем о домашней птице и яйцах, о сыре. Они делали повседневное питание сбалансированным.
К тому же была еще и рыба. Рыбаки из Дьеппа и Булони снабжали ею всю Северную Францию сельдью и скумбрией. Выбор был очень широким - от осетра для аристократов до каракатиц. Города наживались на своих рвах, сдавая их на год в аренду предпринимателям-рыболовам. Они брали за право удить из прибрежных домов, забрасывать сети в реку из пришвартованной лодки.
Вина всегда хватало. Вино могло быть дороже или дешевле, в зависимости от сезона, но часто бывало посредственным и плохо хранилось. Тем не менее, они были не столь подозрительными, как вода из колодцев. Не все могли позволить себе гасконское или онисское, бонское или оксерское, словом, лучшие сорта вина. Но парижане высоко ценили вино из Шайо и Аржантея. В северных районах варили ячменное пиво.
Никто не был особенно уверен в завтрашнем дне. Тем более выживанию крестьянина и снабжению горожанина грозил неурожай. Запасов не было. Чтобы разразилась катастрофа хватало одного неурожайного сезона. В 1300-е о голоде успели забыть. Три поколения по-настоящему не познакомились с ним - с детства Людовика Святого до детства Филиппа Шестого. Поэтому гнилое лето 1315 было воспринято как кара небесная: дурное обращение с папой, сожжение тамплиеров, повешение министра - все это взывало к возмездию. Нескончаемый дождь летом, когда урожай гнил на корню, хорошо вписывался в картину катаклизма. Зимой цена зерна утроилась. Вторая зима была еще суровей прежней: иссякли последние запасы. В некоторых городах на севере уже умирали от голода, когда третье дождливое лето 1317 года повергло всех в уныние.
КРИЗИС РЫЦАРСТВА И УСИЛЕНИЕ АГРЕССИВНОСТИ В ОБЩЕСТВЕ
На одной из частей триптиха Иеронима Босха “Страшный Суд” среди десятков изображений чертей, пытающих души грешников, изображен черт с наружностью оборванца и с птичьим клювом вместо головы. Искусствовед Бакс, посвятивший этой картине целую монографию, анализируя каждое изображение на триптихе, уделяет этому образу особое внимание. Прототипом образа птицеобразного черта был полурыцарь-полуландскнехт, оборванец в рыцарском шлеме с опущенным забралом, удивительно напоминавшим птичий клюв.
Этот образ глубоко символичен. В годы жизни Босха, на рубеже XV и XVI веков, рыцарство — один из самых могущественных слоев средневекового общества — находилось в кризисном состоянии.
Но эпоха истинного феодализма и процветания рыцарства приходит к концу уже в XIII столетии. Господствующими факторами в государственной и общественной жизни становятся торговое могущество бюргерства и покоящееся на нем денежное могущество государя. Укрепление монархической власти и государственных институтов постепенно ослабляет социальную функцию рыцарства. Крах идеи крестовых походов в конце XIII в. обрекает многих рыцарей, особенно странствующих, на бесцельное существование. Они ведут паразитическую жизнь при королевских дворах. В XIV — XV вв. продолжается развитие оружейного ремесла, главным его центром был Милан, но и в других городах было много цехов, специализирующихся на изготовлении оружия и доспехов. В XV в. красота рыцарского вооружения достигает совершенства. Турниры становятся не только смотром воинской доблести, но и доспехов. Но красота их, и поныне украшающих дворцы и музеи, была причиной растущей ревности рядовых рыцарей, принужденных довольствоваться старыми или плохими, дешевыми доспехами. Одной из главных мотиваций жизни рыцаря в позднее средневековье становится стремление найти добычу на турнире или на войне. Связь рыцарского идеала с высокими ценностями религиозного сознания — состраданием, справедливостью, верностью — резко ослабла в позднее средневековье. Игровое поведение занимает в жизни рыцаря все больше места, чем функциональная жизнедеятельность. Игра может быть также переключением от паразитической жизни, преступных деяний и даже их оправданием. Во всей рыцарской культуре XV столетия, пишет Хейзинга, царит неустойчивое равновесие между легкой насмешкой и сентиментальной серьезностью. “Рыцарские понятия чести, верности и благородной любви воспринимаются абсолютно серьезно, однако время от времени напряженные складки на лбу расправляются от внезапного смеха”. Именно в XV в. распространяется “тип полурыцаря-полуциника”, способного на самые преступные, агрессивные поступки. Он сформировался в годы Столетней войны (1337-1453), которая охватила не только Францию и Англию, но и другие страны Западной Европы.
Изучая причины войн, Эрих Фромм подчеркивал, что хотя врожденная агрессия различной степени свойственная человеку, не может быть причиной войны, но именно в ходе войны агрессивность и садизм получают самую полную возможность для развития. Если индивидуальная агрессивность, как отмечает Фромм, возникает в результате деструктивности личного существования, то разрушение привычного образа жизни порождает коллективную агрессивность. Уже накануне Столетней войны значительное число рыцарей сознательно или подсознательно переживало свою “профессиональную невостребованность”. Это состояние порождало беспричинную агрессивность, всплески которой неоднократно возникали на протяжении Столетней войны. Несколько ее эпизодов особенно отчетливо прорисовали процесс распада рыцарского сословия. Один из них связан с правлением короля Иоанна II (1350-1364). Известный французский историк и писатель Жорж Борданов в биографии Иоанна II Доброго попытался нарисовать портрет короля-неудачника, как благородного короля-рыцаря, Дон Кихота XIV в.. На наш взгляд, подобный подход еще более подчеркивает военные неудачи французского рыцарства и крах его идеалов.
Сам Иоанн II пытался извлечь уроки из поражения при Кресси, но вместо реалистических реформ он мечтал о создании идеального рыцарского войска. Основной частью французского войска было рыцарское ополчение. Здесь не было ни порядка, ни дисциплины. Сеньор мог уехать с поля битвы по своему желанию. Король, будучи во власти утопических идеалов рыцарства, попытался создать светский рыцарский орден по типу духовно-рыцарских орденов. В отличие от английского ордена “Подвязки” (созданного Эдуардом III), включавшего небольшое число кавалеров (всего 24 человека), французский орден “Звезды” был “массовым”. Король не жалел денег. Была придумана специальная форма ордена “Звезды” — белый кафтан, на который надевался красный камзол, плащ, подбитый беличьим мехом, туфли, расшитые золотом. Король решил возродить обычаи, существовавшие в войсках древних франков, в частности ежегодные майские сборы. По приказу короля члены ордена должны были служить только ему, прервав прежние вассальные связи. Никто не мог участвовать в каких-либо войнах без разрешения короля. Во время битвы за дело монарха каждый рыцарь “Звезды” должен был сражаться до конца, уход с поля боя означал позорное изгнание из ордена, который уже в первый год существования насчитывал 500 человек.
На первых порах жизнь ордена казалась вечным праздником. Для его нужд был полностью перестроен один из замков; множество мастеров трудились над созданием банкетного зала. Зал был обит алым бархатом с вышитыми изображениями гербов всех рыцарей ордена. По приказу Иоанна II парижские мебельщики изготовили высокие золоченые стулья для кавалеров ордена и роскошный трон для короля у огромного стола. Регулярными стали пышные пиры, на которых их участники подражали обычаям рыцарей Круглого стола. Здесь выступали певцы, поэты и жонглеры. Но вскоре стало очевидно, что орден “Звезды” — только пародия на идеальный союз рыцарей Круглого стола.
Всякая игра, которая соприкасается с серьезной жизнью, может стать бессмысленной и жестокой. В первой битве с англичанами при г. Марроне 90 рыцарей ордена “Звезды” погибли только потому, что, согласно уставу ордена, они имели право отступать с поля боя не более чем на четыре арпана. Подобная регламентация лишала воинов свободы маневра, и они гибли, окруженные противником. Бессмысленные жертвы рассматривались как должное и никак не влияли на беззаботную, расточительную жизнь двора “нового короля Артура”.
В то время как французские рыцари представляли конгломерат почти независимых сеньоров, окруженных свитой своих вассалов, основная масса английского войска состояла из профессиональных лучников и гасконцев, которые, будучи природными воинами, умели быстро приспосабливаться к любой обстановке. Английский военачальник Черный принц учитывал многие факторы для будущей битвы: изучал местность, искал удобные переправы и броды для будущего отступления. Гасконцы подобно казачьим разъездам осуществляли службу разведки, а также постоянно тревожили медленно двигающихся французов внезапными налетами.
Долголетние оборонительные войны с шотландцами приучили англичан к тактике обороны. Английские лучники умели находить естественное прикрытие в густых кустарниках, быстро возводили высокие плетни, являющиеся препятствием для рыцарей.
Английский лук — грозное оружие: его длина достигала двух метров, сделан он был из тисового дерева, тетива была из шелка либо из специального обработанного льна, стрела летела на четыреста метров. Опытный лучник мог производить шесть выстрелов в минуту, стрела размером в один метр с острым зазубренным наконечником при ранении причиняла сильную боль.
Вооружение французского рыцаря делало его малоподвижным (на нижнее белье рыцарь надевал специальный боевой камзол и штаны из очень плотной ткани или из кожи, на этот костюм надевали нагрудные латы либо кольчугу с нашитыми пластинами. В середине XIV в. искусно выполненные (в основном миланскими оружейниками) доспехи еще не были распространены. Ни изящных кирас, ни плавно двигающихся на шарнирах наплечников и наколенников не носили, тяжелая кольчуга и железные пластины, покрывающие все тело, были громоздкими и неудобными, сковывали движение.
Как только рыцарь или его конь были ранены стрелой, этот тяжеловооруженный всадник терял всю свою боеспособность, наступала очередь наемников-ирландцев, валийцев или гасконцев, вооруженных копьями, боевыми топорами. У них было много традиционных приемов как сбросить рыцаря с коня, добить или взять в плен.
18 сентября 1356 г. войска встретились около города Пуатье. Видя численное превосходство французов и опасаясь за исход битвы, Черный рыцарь предложил перемирие на 7 лет. Но Иоанн II отказался от фактически бескровной победы, он жаждал реванша за поражение при Кресси. При этом набожный французский король перенес битву с воскресенья на понедельник. Пока французы молились, англичане возводили укрепления. Король отослал назад городское ополчение из Пуатье, пришедшее помочь рыцарям, он считал, что не дело простого народа вмешиваться в споры между королями.
19 сентября 1356 г. началась одна из решающих битв Столетней войны. Король находился в центре, предоставив двум фланговым конным рыцарским ополчениям свободу действий. Оба маршала, командующие флангами, во главе своих сил бросились на врага. Но фланговые атаки наткнулись на укрепления и захлебнулись в потоке стрел. Наследник престола Карл, видя неизбежность поражения, покинул поле битвы. Так же поступили два других сына короля Людовика и Жан. Рыцари, находившиеся в центре во главе с королем, не хотели отступать. Спешившиеся рыцари могли сражаться с английскими пехотинцами, но против английской дисциплинированной кавалерии они были бессильны. Множество французских рыцарей погибли под копытами английских коней, в своих тяжелых доспехах они с трудом передвигались по мокрой земле и становились легкой добычей ловких гасконцев и ирландцев. В этот день бесславно окончил свое существование орден “Звезды”. Паника, охватившая французов, заставила их забыть рыцарские клятвы. Тщетно французский король пытался соблюсти устав ордена. Он отказался отступить и вместе со своим младшим сыном Филиппом оставался на поле боя. Когда группа из гасконцев и англичан набросилась на короля, он понял, что битва проиграна и закричал: “Где мой кузен принц Уэльский, я сдаюсь ему в плен”. Только тяжелые доспехи спасли Иоанна II от неминуемой смерти. Несколько рыцарей из свиты Черного принца с трудом отбили лежавшего на земле короля у гасконцев. С точки зрения рыцарской морали, которую разделял и Черный принц, Иоанн II вел себя безупречно, он проиграл “большой турнир” и сдался в плен. Но битва при Пуатье была не турниром, а национальным поражением Франции и полным крахом рыцарства.
Английский король склонил своего пленника Иоанна II к миру в городке Бретиньи. По этому миру англичане получили значительные территории на юго-западе Франции и определили огромный выкуп за короля Франции — 3 млн. золотых крон. Но мир в Бретиньи не принес Франции желанного покоя. Невостребованные в условиях мира и брошенные на произвол судьбы отряды наемников — английских и французских, большинство которых составляли рыцари и оруженосцы, сделали 60-е — 70-е годы временем грабежа и разбоя во Франции. Но и разбойничьи отряды не были жизнеспособны. В ходе страшной Столетней войны рождался новый мир, более жестокий, но и более приспособленный к реальности, хотя и старый мир не хотел уходить быстро в прошлое, отчего рыцарская утопия уживалась, сращивалась с новым “предмакиавеллистским” мировоззрением.
Перелом в Столетней войне наступил в 70-х годах XIV в., к концу десятилетия почти вся территория страны была очищена от англичан. Победы явились следствием, главным образом, военной реформы Карла V, пытавшегося преодолеть анахронизм феодального ополчения и рыцарского ведения боя. Однако время правления Карла VI и развернувшаяся в стране феодальная анархия реставрировали старые традиции. Подросло новое поколение рыцарей, не помнивших позора Кресси и Пуатье, тем более что в 1382 г. рыцарское ополчение победило войско восставших фламандских горожан при городке Розбеке. Фруассар и другие хронисты сообщают, что рыцари проявили чудовищную жестокость, тысячи пленных горожан были зверски убиты. Подобная жестокость была несовместима с рыцарской моралью. Можно сказать, что победа при Розбеке принесла рыцарям не меньший позор, чем поражение при Кресси и Пуатье.
Вероятно, в “коллективном подсознании” сословия жила мысль о растущей его “социальной ненужности”. Феодальные игры не могли вытеснить из коллективной психологии рыцарства тревоги, связанной с исторической обреченностью сословия. Это было одной и причин усиления агрессивности.
Причиной общего падения нравов в Европе XIV — XV вв. стал и церковный раскол в католическом мире, начавшийся в 1378 г. и растянувшейся на целые десятилетия. В частности, ослабел церковный контроль над династическим кровосмешением, вследствие которого среди коронованных особ было много неполноценных людей.
Молодой король Карл VI уже в детстве страдал некими психическими отклонениями от нормы. В 1385 г. шестнадцатилетний король женился на принцессе Изабелле Баварской, которая вошла в историю под именем Изабо Баварской, оставившей недобрую память у потомков. Даже если наполовину правда то, что писали о ней маркиз де Сад, Дюма и Бретон, все равно трудно найти исторический персонаж, превосходящий ее развратом и преступной жестокостью. Не по годам физически развитая четырнадцатилетняя девочка-подросток оказалась в обстановке, где могли проявиться самые черные черты характера человека. На месте ордена “Звезды” возник “Двор Любви”. Юные король, королева, принцы крови, многочисленная знать, свободные от контроля зрелых людей, быстро преодолевали все нравственные барьеры. Автор хроники Сен-Дени пишет, что по случаю посвящения в рыцари младшего брата короля были устроены празднества, которые переросли в “необычные оргии”.
Развратная жизнь надломила болезненную психику Карла VI. В 1392 г. у него случился первый приступ безумия, которые затем регулярно повторялись. По мнению Ги Бретона, королева и ее любовник — младший брат короля Людовик, способствовали болезни короля. Эту ситуацию подтверждает факт, описанный Фруассаром. Во время одного из балов, когда король и несколько придворных вымазались смолой и облепившись перьями изображали пляшущих дикарей, брат короля “нечаянно” уронил свечу на танцующих. Платья “дикарей” вспыхнули как факелы. Король спасся чудом. После этого случая приступы невменяемости стали более частыми и продолжительными. В стране все более усиливался беспредел властей. Огромные деньги шли на содержание “Двора Любви”, где царили брат короля и Изабо. Элита рыцарства находилась в состоянии нравственного разложения. Но новые поколения рыцарей тоже мечтали о подвигах и стремились повторить судьбу своих предков - крестоносцев.
Когда венгерский король Сигизмунд обратился к государствам Европы с призывом помочь ему в борьбе с турками, многие французские рыцари откликнулись на его просьбу. В 1396 г. более 10 тыс. рыцарей с многочисленной армией оруженосцев и слуг стали медленно двигаться по направлению к Венгрии. Во главе ополчения был граф Жан Неверский, старший сын герцога Бургундского. Это был типичный представитель своего времени, в нем уживалось показное рыцарство с коварством беспринципного политика. Большинство рыцарей рассматривали поход как пышный маскарад, каждый, кто имел средства, стремился покрасоваться своими доспехами, ибо уже с конца XIV в. они стали не только вооружением, но и модным украшением, стремление захватить сокровища Востока было стимулом для большинства знатных и рядовых рыцарей.
Когда огромная армия султана приблизилась к Никополю, венгерский король вновь прибыл во французский лагерь, он умолял французских военачальников не поддаваться обманным маневрам турок, перегруппировать войска и объединиться с венграми. Но возобладало мнение большинства рыцарей. Не придавая значения помощи венгерской армии, рыцарское ополчение двинулось на турок и действительно потеснило войско мусульман. Но когда кавалерия значительно углубилась в расположение турецких войск, султан Баязид приказал основным силам, расположенным на флангах, окружить рыцарей. Тщетны были попытки французов сопротивляться туркам. Венгерские войска отступили. Баязид был обеспокоен, как бы турки не истребили всех рыцарей, и приказал не убивать наиболее знатных на вид вельмож. Большинство рыцарей предложили огромный выкуп. Так бесславно окончилась эта пародия на крестовый поход.
Печальный итог военной судьбы французского рыцарства подвела битва при Азенкуре. Французское рыцарское ополчение вновь поражало своей пышностью, оно как бы вопреки истории хотело доказать свою боеспособность, рыцари щеголяли красотой доспехов и боевым убранством лошадей. Забыты были Кресси, Пуатье и Никополь. Французская армия численностью вчетверо превосходила англичан, однако значительную ее часть составляли люди, обслуживавшие рыцарей (носильщики, пажи и т.д.) и потому не были боеспособными.
Армия Генриха V была малочисленна, но состояла из профессиональных воинов. Английский король использовал все преимущества местности и погоды, во влажную землю были вбиты колья, мешавшие продвигаться французской коннице. Следует отметить, что, хотя французская армия была разделена на фланги и авангард, многие рыцари не подчинились плану и сгрудились в авангарде. После того как англичане произвели предупредительную атаку на французов, тяжеловооруженные рыцари на конях двинулись на англичан. Но размокшая почва стала их главным противником. Рыцари тонули в грязи и фактически превращались в неподвижные железные статуи — идеальные мишени для лучников. И вновь, как в былые времена, началось истребление рыцарей. На этот раз оно было на редкость безжалостным. Английский король приказал никого не брать в плен.
В битве при Азенкуре (1415) были полностью нарушены старые рыцарские “турнирные” правила ведения войны, им на смену приходила беспощадность к побежденным, которая была свойственна рыцарям в борьбе с неверными.
Битва при Азенкуре окончательно показала, что рыцарство не способно защищать родину от внешнего врага. Полное разложение элиты рыцарского слоя оставило глубокий отпечаток и на рядовом рыцарстве, которое в годы самой тяжкой национальной катастрофы продолжало жить за счет феодального грабежа. Но как это бывает в истории, предельные национальные унижения пробуждают народное самосознание. Именно девушка из народа — Жанна д’Арк — стала символом освободительной войны. Будущее рыцарства как военного сословия было связано с военными реформами Карла VII, направленными на создание постоянной армии.
Современники тот период жизни выразили в страшной символике: война, голод и чума – это три всадника Апокалипсиса, сменяющие друг друга.
Смерть.
В том мире, где те, кто родился, имели мало шансов выжить, а в пятьдесят лет люди выглядели стариками, умирали много. Питание, медицина, гигиена – все способствовало тому, чтобы люди поскорей оказались на кладбище. Врач обходился дорого, а его сан клирика, накладывавший на него формальные ограничения, давал ему право лишь осматривать больных и прописывать лекарства, опираясь на авторитет Гиппократа и Галена. Для лечения как такового, считавшегося физическим трудом, приходилось обращаться к «хирургу», на самом деле – простому цирюльнику, который более или менее владел ланцетом и ставил пиявки. В то время, чем прибегать к дорогостоящим услугам медицины, люди охотней обращались к знахарю, целителю, шарлатану. Это был повседневный триумф «святого человека», колдуна. Впрочем, многие больные чувствовали себя не хуже после снадобья, состав которого передавался из поколения в поколение, чем после кровопускания, которое предписывала латинская ученость и которое проводили без дезинфекции. Все знали, что лучше перевязать раненого у цирюльника на углу, чем вести его к ученому медику, который к ране-то не притронется. Отсутствие гигиены не только вызывало болезни, но и усугубляло их. Инфекция убивала роженицу, панариций приводил к гангрене, дезинтерия косила города и армии. После раны мало кто поправлялся, и часто умирали от гриппа. Конечно люди мылись. Устрашающая грязь, какую будут скрывать пудреные парики Великого века, еще не овладела городом и двором. После дня пути горожанин мыл ноги и менял белье. Несомненно, мытье ног не было повседневным отдыхом горожанина, парильни больше походили на публичные дома, чем на современные бассейны. У немногих были отапливаемые комнаты, которые редко не заполнялись дымом. Сточная канава в то время проходила посреди улицы, из живодерен кровь текла по мостовым в реку, нечистоты образовали холм у городских ворот, не было ни санитарного контроля за мясным скотом, ни регулярной службы по уборке города, ни вывоза трупов домашних животных. Время от времени король, сеньор или город проявляли заботу о приведении улиц в порядок, выгребании рва, разборке груды мусора. Затем все начиналось сначала. О том, что больных надо изолировать, не было и представления. Тем не менее, даже не ведая о микробах и вирусах, очень хорошо знали, что такое зараза. Исключительная скученность в жилищах, как в городе, так и в деревне, гарантировала самое раннее начало сексуальной жизни с его свитой – кровосмешениями и вредом для здоровья. Все это порождало самую опасную из зараз, из-за которой поколения перемешивались. Перенаселенные комнаты, которые почти не проветривались, потому что не открывались окна, затянутые промасленной бумагой или вощеным холстом, которые пропускали очень мало света, были питательной средой, где и самый здоровый человек заражался болезнью, которую другие подцепили снаружи. В деревне дело выглядело еще хуже, потому что в одном помещении с людьми чаще всего теснился и скот. Не факт, что в этом отношении он был опасней людей. И потому умирали дети и взрослые от кори, оспы, гриппа, даже от коклюша. А уделом тех, кто избежал смерти, часто становились слепота и бесплодие. Паразитарные болезни разрушали самые крепкие организмы. Брюшной тиф был скрытой угрозой, которую таил в себе каждый стакан воды, любой овощ, мытый или нет. Ни после чахотки, ни после пневмонии не выживали. Одна болезнь начала отступать – проказа. Но какой ценой этого добились! Не имея возможности вылечить больного, его изолировали. Прокаженный с истерзанным телом жил вместе с себе подобными в одном из лепрозориев, которых было от полутора до двух тысяч и которые устраивали в королевстве за пределами городов, «на расстоянии броска камня от городской стены». Он питался за счет благотворительности, его перевязывали те, у кого милосердие переходило в героизм, он больше не мог жить в семье и играть роль в обществе, а мог лишь быть объектом милосердия, когда страх перед заразой не вызывал у здоровых людей приступов убийственной ненависти. Так, в 1321 году правительство Филиппа V призвало к настоящему организованному преследованию, после того как жители Перигее сожгли у себя всех взрослых прокаженных, заподозрив их в отравлении колодцев. Не зарекаясь ни от инфекции, ни от несчастного случая, кое-как защищая легкие и кишечник, почти не пытаясь бороться со старостью и ее свитой болезней, человек 1340-х годов по крайней мере не вспоминал об одной опасности: больше не было речи о чуме. Ее настолько забыли, что само слово получило другое значение. Словом «чума» (peste) теперь называли любую эпидемию. Уже шесть или семь веков во Франции не видели чумы. В XI веке она еще поразила Восточную Европу. Чума была давно и далеко. Эта болезнь считалась экзотической.
Сообщение: 143
Зарегистрирован: 02.10.12
Откуда: Москва
Репутация:
5
Отправлено: 20.11.12 12:14. Заголовок: Черная чума И вот в..
Черная чума
И вот в конце 1347 года в Западной Европе высадился вирус чумы. Прибыв из Центральной Азии, где в регионе между Уралом и Азовским морем эта болезнь была эндемической, он затронул Крым, заразил несколько экипажей итальянский кораблей и отправился по морю великими торговыми путями. В середине зимы 1347/48г эта болезнь почти одновременно обнаружилась в большинстве крупных портов Западного Средиземноморья: в Венеции, Мессине, Генуе, Марселе, Барселоне. Затронуты были также Корсика, Сардиния и Балеарские острова. Чума проявилась тогда, когда три дождливых лета – 1346, 1347, 1349 года – вызвали один из самых тяжелых хлебных кризисов своего века. Таким образом, она поразила Запад, в большинстве уже недоедавший, когда в крупных городах еще хватало продуктов. В тот холодный и сырой период, которому печальную известность уже принес кризис 1315 года, чума вырыла одну из глубочайших впадин на кривой колебаний численности населения. Эта была чума недоедающих – легочная, распространяющаяся в десять раз быстрее, чем обычная бубонная чума. Чтобы заразиться от больного, можно было его не касаться, достаточно было вдохнуть его дыхание. Чума летела на крыльях из города в город. За несколько месяцев она охватила всю Италию, почти всю Францию, Арагон и Наварру. В январе 1348 года она уже была в Монпелье. В марте она опустошила Авиньон, где папа Климент VII проявил смелость и инициативу: он разрешил вскрывать трупы, что каноническое право обычно запрещало, и написал послания христианским государям, чтобы предупредить их. В апреле чума была уже в Тулузе. В июне-июле она свирепствовала в Гаскони, достигла Пуату и Бретани, затронула Нормандию. Суда перенесли ее в Англию. Через Вексен эпидемия распространилась по Французской равнине. Она проникла в Руасси, затем в Сен-Дени. Парижа она достигла в августе. В то же время удар испытала и Пикардия. Чума дошла до Кале. Зимой, медленней, потому что холод ограничивал распространение заразы, она продвигалась на восток. Она достигла Амьена, Реймса, расползлась по Шампани. Паника была тем сильней, что болезнь накатывалась, как неумолимая волна. Ее замечали заранее, за несколько недель, и предвидели ее приближение. Каждый почти точно знал, сколько ему осталось жить… Чужаки были подозрительными. Когда приближалась эпидемия, городские ворота закрывали, приезжих не пускали, ввезенный товар распаковывать не решались. Родственников и друзей больше не было. На флюгер смотрели с тревогой. Ветер, дувший из зараженных краев, нес смерть. Так как о вирусе не имели не малейшего понятия, вину возлагали на испорченный воздух, или, точнее, на тот вид теплого и сырого смога, каким дышали летом в городе. Больных не спасало никакое лекарство. Больного предоставляли его участи, мертвых хоронили в спешке и уходили побыстрей и подальше. Что касается живых, их остерегались. Любые контакты, будь то плотская связь или обычный разговор, грозили опасностью. Полагали, что бдительность не повредит. Однако некоторые области, полностью или частично, избежали бедствия. Никому неизвестно, почему. Возможно, в некоторых случаях такое впечатление производят просто лакуны, оставшиеся в документах историков. По мере того как Черную чуму изучают все лучше, количество незатронутых местностей сокращается. Но бесспорно, что некоторые города, некоторые края спаслись. И не самые крохотные. Чума пощадила Брюгге, мало (и поздно) затронула Фландрию и лишь чуть-чуть – Эно. Она в неодинаковой мере поразила гасконские земли и обошла стороной часть территории Беарна.
Земли и города, пораженные чумой пострадали очень сильно. Не было семьи, которую бы она обошла… Где-то смерть уносила одного из десяти, где-то – восемь или девять. Эпидемия была тем более смертоносной, что в редком городе или области длилась менее 5-6 месяцев. В Живри, в Бургундии, она убила 11 человек, в августе 110, в сентябре 302, в октябре 168, в ноябре 35. В Париже она продолжалась от лета до лета. Реймс она опустошала с весны до осени. Города и деревни были парализованы. Самую большую дань заплатили города: скученность убивала. В Кастре, в Альби, полностью вымерла каждая вторая семья. Перигее разом потерял четверть населения, Реймс чуть больше. Из двенадцати капитулов Тулузы, отмеченных в 1347г, после эпидемии в 1348г восемь уже не упоминались. В монастыре доминиканцев в Монпелье, где раньше насчитывалось 140 братьев, выжило восемь. Ни одного марсельского францисканца, как и каркассонского, не осталось в живых. В бургундском городке Живри за 1348 год скончалось 649 человек. В селах по соседству с Экс-ан-Прованс население сократилось в среднем на 40 процентов. В Сен-Дени умерло 30 монахов из ста. В парижском монастыре Дев Божьих смертность за год составила 60 процентов. Уже никто не знал, где хоронить всех мертвых. Еще надо было придать их земле – в обычное время малопривлекательная задача, теперь опасная. Носильщики, спешно набранные в Авиньоне, один за другим гибли от чумы. В иных городах вскоре никого было не найти. Каждому приходилось самому погребать родственников. Сельское население за два года сократилось вдвое. Фруассар, как бы мало отношения к статистике не имел его подход, привел оценку, близкую к расчетам историков: Почти треть населения умерла. Старики мерли как мухи. Дети тоже, а их смерть в дальней перспективе имела самые драматические последствия для демографического равновесия. В самом деле, после чумы чувство облегчения у выживших взрослых выразилось всплеском браков и зачатий…Во множестве рождались двойни, а то и тройни… Таким образом, провалы быстро заполнились, а старики просто умерли на несколько лет раньше. Иначе обстояло дело с детьми, погибшими во время Черной чумы. Через 10-15 лет сокращение численности людей брачного возраста усугубит негативные последствия смертей как таковых. Население городов сохранялось и росло в результате активной миграции и только благодаря ей. То есть города день за днем пополнялись за счет людей, ставших лишними в сельской местности. Эпоха великих распашек осталась позади. Уже полвека как экспансия остановилась, демографический рост замедлился, цены на зерно замерли, изменения денежного стандарта подрывали обменную экономику. Черная чума была не первой эпидемией и не первым несчастьем. Не была она и последней эпидемией чумы. В 1361 году эпидемия была столь же общей, как и в 1348 году, но теперь она косила повзрослевших детей, выживших после Черной чумы, и истребляла малочисленное количество внуков. Демографический подъем, едва начавшись, пресекся из-за этого второго удара судьбы. Снова пострадала область Парижа, похоже, даже сильней: в 1363 году городок Аржантёй за несколько недель почти вымер. Потом чума уже не уходила. Ее отмечают в 1366, 1368 и особенно в 1375 году, когда всю Францию, как во времена Черной чумы, охватила эпидемия, последовавшая за страшным хлебным кризисом. Как обычно, к чуме привел голод. Новые городки Прованса за полвека потеряли две трети населения. XV век привыкнет к чуме, но с большим трудом. Почти не было года, когда бы ее где-нибудь не отмечали. В 1399-1400гг она потрясла Париж, в 1400-1401гг опустошила Перигор, в 1402г Лимузен, в 1405г графство Ниццское. В 1420, 1440, 1450гг она обрушивалась на Лангедок и Прованс. Прованс она поражала еще в 1456-1457 гг, в 1464 и в 1467 годах. Почти не было города или деревни, которые за век не перенесли бы с десяток эпидемий. Как некогда коклюш и дизантерия, чума вошла в быт. Капитулы Тулузы с течением времени приняли ее за данность: она разила уже 30 лет, каждые три года. Эти числа казались символическими. Чума стала составной силой божественного замысла. В ней видели одного из всадников-губителей, предвещающих Апокалипсис.
Сообщение: 146
Зарегистрирован: 02.10.12
Откуда: Москва
Репутация:
5
Отправлено: 20.11.12 20:22. Заголовок: Первый удар , 1348 г..
Первый удар , 1348 года, всех ошеломил даже больше, чем голод 1315-1317 гг. Стали искать виновных и нашли: это маргиналы. Где нищие, где евреи. Они, бесспорно, и отравили источники, колодцы, водоемы. Это была гипотеза анонимного и бессмысленного заговора, к которой так часто прибегают веками для объяснения того, чего человек не хочет признавать. Правда, некоторые замечали, что катаклизм по масштабу выходит за рамки заговора, но громко этого не высказывали. В каких-то городах казнили нищих, например, в Нарбонне. Неизвестные люди заплатили им, чтобы они бросили в воду порошок. «Смертоносный». За неимением лучшего общественное мнение довольствовалось таким объяснением. Но чаще толпа набрасывалась на евреев. Тщетно отдельные христиане указывали, что чума поражает еврейские общины столь же жестоко, как и соседние приходы. Везде, где нашли убежище евреи, изгнанные из Французского королевства, начиналась охота. Эта волна безнаказанного насилия была выражением одновременно ненависти и страха. Евреи – зловещие ростовщики и труженики-ремесленники, богатые кредиторы и скромные старьевщики – несколько недель жили в атмосфере террора. Иногда переходившего в резню. 4 июля 1348 года Климент VI провозгласил отлученным всякого, кто обидит еврея. Еврейское население, особенно многочисленное в Авиньоне и в Конта-Венессен, следовало спасти от худшей доли. Во Франш-Конте евреев арестовывали. В Провансе, Савойе, Дофине насилий становилось все больше. Тем евреям, которые нашли убежище в Конта-Венессен, повезло. В эльзасских городах истребление стало системой. Эльзасцы даже не ждали прихода чумы. В Бенфельде, где собрались представители имперских городов, было официально принято решение уничтожить еврейские общины. Города один за другим посылали своих евреев на костер. Страсбургские патриции какое-то время пытались остановить геноцид, но простой люд сверг их. Едва придя к власти, ремесленники свели счеты: евреев, не сумевших бежать из города через соседние деревни, 14 февраля 1349 года казнили. К тому времени в Эльзасе еще никто не болел чумой. Приближение бедствия стало просто предлогом.
Флагелланты — движение «бичующихся» (лат. flagellare — «хлестать, сечь, бить, мучить», лат. flagellum — «бич, кнут»), возникшее в XIII веке. Флагелланты в качестве одного из средств умерщвления плоти использовали самобичевание, которое могло быть как публичным, так и келейным. В качестве орудия для умерщвления и наказания плоти каждый флагеллант имел с собой бич или плётку с тремя хвостами, снабжённую многочисленными узлами, в каждом из которых сидели шипы, при ударе вонзавшиеся в плоть с такой силой, что «для извлечения их порой требовался дополнительный рывок». Придя в город, они, как правило, собирались в местной церкви, где, раздевшись, совершали крестный ход с песнями и молитвами, после чего начиналась церемония самобичевания, заканчивавшаяся лишь тогда, когда «кровь начинала струиться по ним ручьями до самых щиколоток». Флагелланты проповедовали жесточайшую аскезу, отказываясь не только от интимных отношений с женщинами, но даже от разговоров с ними, в случае нарушения запрета полагалось прилюдное раскаяние перед руководителем. Еда предписывалась только самая простая, спать разрешалось исключительно на соломе и т.д. В период эпидемии чумы 1348—1349 годов процессии бичующихся распространились по всей южной и центральной Европе. Первоначально Церковь относилась к флагелланству, как к одному из видов аскезы, однако впоследствии подобная деятельность стала осуждаться, т.к. флагелланты были распространителями ереси и сеяли панику и истерию, утверждая, что эпидемия чумы - это "божья кара" и что мир может спасти только покаяние.
Вот что об этом "народном движении" нам говорит Жан Фавье:
Обычная форма покаяния, умерщвление плоти, обернулась массовым спектаклем. Сначала во всей Германии и в княжествах империи, затем в Северо-Восточной Франции появились десятки групп бродячих фанатиков, демонстрирующих на перекрестках свою причастность к Страстям Христовым. Летом 1349 года эти флагелланты, хлеставшие себя плетьми и гнусавившие странные молитвы, начали всерьез тревожить Европу. Их вера была бесспорной, а вот ее ортодоксальность – сомнительной. Это народное движение, движение «бичующихся» (batteurs) – название «флагелланты» появится только потом, - решительно выламывалось из обычных ограничений и традиций нестрогого покаяниня, какие рекомендовала и практиковала церковь. Эти люди пели по-немецки, по-фламандски, по-французски, но не на латыни. Место таинства епитимьи заняло покаяние через посредство бичевания. Даже мессу, похоже, служили после публичного бичевания. Плеть, которой эти «бичующиеся» умерщвляли плоть, больше походила на инструмент для пыток, чем на принадлежность для церковного обряда. Три ремешка, каковые связаны в узел, каковой узел имеет четыре конца, острые, как иглы, концы же пересекаются внутри оного узла и выходят наружу с четырех сторон сего узла. И стегают ими себя до крови.
Они говорили, что получили от Бога некое письмо. В истории религиозных движений и сект уже не раз фигурировало послание, полученное от неба, которое в конечном счете никто и никогда не видел. На самом деле непохоже, чтобы для современников Черной Чумы это письмо было особо важным. Флаггеланты привлекали достаточно внимания, выражая уверенность, что не умрут от чумы, и требуя, чтобы сожгли всех евреев до единого. Пусть собрания и слова «бичующихся» были далеки от ортодоксальности – разве они не сравнивали кровь, текущую из их ран, с кровью Христа? – духовенству приходилось мириться с существованием флагеллантов. Они ходили большими группами и показывали бесплатные спектакли доброму народу, склонному пялиться на процессии и турниры и не меньше любящему смотреть на колесуемых заживо воров и на шалопаев, которых вешают. Духовенство быстро поняло: если закрыть церкви для флагеллантов, там наверняка не будет и верующих. И под готическими сводами начались «бичевания» с негласного благословления скучающих клириков. Каждая группа собиралась на 33 дня. Намек на жизнь Христа был очевиден. Скептики и обеспокоенные люди полагали: по крайней мере есть надежда, что это скоро кончится. Увы, очень быстро оказалось, что надежды не сбываются. Одна группа сменяла другую. Они обретали организацию, разработали устав. Летом 1349 года движение достигло пика. Одна маленькая группа рискнула показаться в Авиньоне, когда Филипп VI и Климент VI договорились наконец нанести удар, которого местные власти долго рассчитывали избежать. Реакция папы не заставила себя ждать, когда ему сообщили, что флагелланты близки к ереси, что они сравнивают свою пролитую кровь со Святой кровью, вводят новые суеверия – принимают только хлеб, отрезанный другим, или моют руки только в тазу, стоящем на земле. И потом, флагелланты спекулируют на антисемитизме, а Климент VI не для того защитил от резни евреев Конта-Венессен, чтобы допустить гибель других евреев. Главное, что флагелланты ставят под угрозу установленный порядок и открыто обходятся без официальных структур церкви. Как попросту сказал папа – или один из его приближенных – в публичной проповеди во время, когда дело флагеллантов занимало умы, «криками Бога ни к чему не принудишь!». Они совершали одну ошибку, перевесившую все их добрые намерения : вместо того, чтобы успокаивать людей, напуганных призраком Черной чумы, вместо того, чтобы утешать родственников жертв и самих будущих жертв, они окончательно выводили их из душевного равновесия. Покаяние с помощью окованного ремешка провоцировало истерию. Климент VI решил одним ударом разгромить движение флагеллантов. Он осудил систематическое бичевание, велел государям арестовывать упорствующих, поручил инквизиции преследовать тех, кто откажется подчиниться. Инквизиция – это были доминиканцы, давние соперники францисканского ордена. Они, конечно, приняли эту задачу близко к сердцу. Инквизиция сожгла нескольких флагеллантов для острастки. Христианское население в массе не осталось равнодушным к призывам покаяться, духовно возродиться благодаря умерщвлению плоти. Ведь снова пришел голод, от которого умирали. А в довершение всего чума. Смерть стала привычной спутницей человека. Так нужно ли удивляться появлению новых вкусов, где нашлось место для патологии? Поиск прекрасного сменился поиском трагического. Художники, меценаты, народ вдруг полюбили сюжеты, которые прежде игнорировали: «Бичевание Христа», «Крестный путь», «Положение во гроб», «Скорбящая Богоматерь» больше соответствовали чувствам людей этого жестокого времени, чем нежный «Младенец Христос» или красочный «Страшный суд». Обобщенный и назидательный образ смерти – вот чем выглядит в библиотеках и на стенах кладбищ «Пляска смерти» (Danse macabre), в отношении которой в конечном счете забыли, что прежде она называлась «Макабре» (Macabré), потому что, несомненно, так звали какого-то художника. Пляска смерти – это напоминание о смерти и ее биче, уравнивающем всех или претендующем на это. Это прежде были живые и мертвые. А теперь – Смерть. Это уже не естественная смерть, мирная смерть, превращающая некогда живое тело в прах. Теперь смерть была ужасной, сокрушительной, все мертвецы лежали на улице, и ни один могильщик не приходил за ними. Прах – прежде это был пепел, остающийся после очистительного огня. А теперь – «разлагающееся тело, кишащее червями». С момента паралича, который вызвала эпидемия, общественная жизнь восстанавливалась плохо, хотя здесь необходимо отметить одно из непосредственных последствий Черной чумы: Столетняя война приостановилась. Но нарушилось и экономическое равновесие. Можно было бы полагать, что демографический спад повлиял одновременно на спрос и на производительность. Меньше ртов, которые надо кормить, и меньше рабочих рук. Увы, это упрощенное представление. Черная чума наносила удары неравномерно, и действие компенсаторных механизмов восстанавливало равновесие по-разному. Мир после Черной чумы – это не мир до чумы в уменьшенном виде.
Чума поразила сельскую экономику, уже подорванную, и промышленные структуры, где едва начались изменения. Эпидемия - как первая, так и те, которые произошли после 1348 года, - лишь добавила ряд кризисов в тот спад, который ничто не сдерживало. Первым рухнул рынок рабочей силы. Выжившие мастера, от суконщика до каменщика, остались без подмастерьев, без слуг, без учеников. А ведь Черная чума лишь очень немного сократила спрос на роскошное сукно, на укрепления, на доспехи. Епископ Парижский умер от болезни, но в сан посвятили другого, которому были нужны посох и перстень. Компании распадались, но капитаны вербовали новых солдат. С подъемом новых слоев появлялись как новые потребители готовой продукции, так и новые производители. Через несколько месяцев в сфере обслуживания, в ремесле, в жизни правящих кругов уже было заметно мало следов болезни. Быстрое восстановление городского рынка рабочей силы стало результатом согласованной политики: повышение заработной платы было импульсивной реакцией хозяев на угрозу недопроизводства. Этот золотой век для выживших наемных работников дополнительно золотила конкуренция мастеров. Хозяин, не желавший закрывать лавку, не имел выбора. Впервые работник выдвигал требования и мог диктовать условия. Тщетно правительство Иоанна Доброго в 1351 году, а потом и в 1354 пыталось, вводя общую регламентацию труда, сдержать этот резкий подъем зарплат, который толкал в город последних работников, чьи руки еще можно было использовать на селе. Хаос, который порождали массовые миграции, и угроза политических беспорядков, которую создавало в городах большинство пришельцев, так же побуждали короля действовать, как и его желание контролировать рынок и спасти монету. Бродяжничество и текучесть, надбавки к зарплатам и конкуренция из-за работников – все едино. Король не брезговал вникать в детали разных видов деятельности и их оплаты. Для каждой заработной платы есть максимум. В то же время пытались сдержать исход из провинции в Париж и ограничить доступ к самым доходным должностям. Король урезал штат нотариев Шатле до шестидесяти и сократил штат торговых посредников. Началась охота на тунеядцев. Обратились за помощью к нищенствующим орденам, чтобы работоспособным людям не подавали милостыню, поощряя их заниматься попрошайничеством. Ничто не выполнялось. Разрываясь между желанием сохранить себестоимость изделий и нежеланием закрывать лавку, хозяин в конце концов уступал. Как во Франции, так и в Англии, как в Кастилии, так и в Тироле указы о замораживании зарплат оставались мертвой буквой при корыстном попустительстве обеих сторон. Зарплата каменщиков и кровельщиков за три года утроилась: в то время как королевский ордонанс предписывал платить им в день не более 32 денье, в реальности мастера, занятые этими ремеслами, получали от 60 до 92 денье. Подмастерье при тарифе в 20 денье зарабатывал от 32 до 42 денье. Едва возведенное заграждение сразу же рухнуло. Тщетно и муниципальные власти подхватывали инициативу власти королевской. Города регламентировали иммиграцию и наем на работу. На зарплату устанавливали тарифы. Но ее быстрый рост прекратится только сам, когда установится новое равновесие спроса и предложения. Подъем зарплаты, естественно, отражался и на ценах на готовую продукцию. Покупателей вполне хватало, чтобы производство имело смысл, - отчасти к ним принадлежали и те, кто сам выигрывал от роста зарплат. Хорошо известный феномен инфляции: каждый торопился покупать. Но рост цен быстро делал иллюзорным подъем зарплат. Квалифицированные работники какую-то прибыль все-таки получали. У других параллельный рост очень быстро вызывал разочарование. Холостой подмастерье еще мог компенсировать одно за счет другого, отцу семейства это удавалось трудней. Поэтому многим выживать было очень тяжело. Мастера-ремесленника беспокоило повышение зарплат, которые он должен был платить, чтобы не пришлось закрывать мастерскую. Бурный поток приезжих был опасен для тех, кто нашел себе место, даже из самых скромных, и в качестве реакции возникло «цеховое мальтузианство», т.е. стремление ограничить права на занятие ремеслом. Это мальтузианство подорвет динамику развития городского ремесла. Оно замедлит развитие технологии. Оно стимулирует традиционалистский конформизм и умственную леность. Короче говоря, оно усугубит трудности, которые были порождены структурными дефектами, отмеченными еще до Черной чумы.
Сообщение: 152
Зарегистрирован: 02.10.12
Откуда: Москва
Репутация:
5
Отправлено: 21.11.12 12:53. Заголовок: Положение в сельской..
Положение в сельской местности было не лучше. Землевладельцы страдали от все большего дисбаланса между своими расходами и доходами. Старая сеньориальная система сменилась системой эксплуатации наемного труда, а заработные платы вдруг стали расти. Застой цен на зерно, из-за смерти стольких покупателей, лишал землевладельцев возможности конкурировать с городскими предпринимателями и в отношении зарплаты, которую они могли предложить. Возделывать поля надо было заново, а для этой задачи оставшихся сил иногда не хватало. Таким образом, в то время как город манил к себе бурным ростом зарплат, сельский мир прибывал в длительном застое. Меньше всех падали духом не те, кто недавно, владея богатыми почвами, очень хорошо жил за счет зернового хозяйства с высокими доходами, а те, кто мог себе позволить иметь плуг с окованным лемехом и тягловых лошадей. Те, кто нанимал батраков. Те, кто решался применить севооборот. Страдая, как и другие, от медленного снижения обычных цен, они имели избыточный доход достаточной величины, чтобы продержаться в дождливые годы, когда самым скромным земледельцам, если они обеспечили себе кашу на каждый день и отложили семена для посева в следующем году, уже было нечего продавать. Хлебные кризисы – предвестия недорода – с 1315 года были сравнительной удачей для зажиточного крестьянина, живущего на илистых землях. Самый высокооплачиваемый батрак, чрезмерно дорогие подковы и лемех – теперь все теряло смысл. Земледелец испытывал те же невзгоды, что и держатели мелких клочков земли. Через 10 лет после Черной чумы Жакерия станет в основном взрывом гнева этих земледельцев, ошеломленных тем, что их тоже поразил кризис в свою очередь. Хлебные, монетные, демографические кризисы – все это делает XIV век чередой конфликтов. Все эти кризисы воспринимались как череда несчастий. В число этих несчастий входила Столетняя война. Будь то быстрые рейды по королевству, нескончаемые осады крепости или города, правильные сражения армий или движение бродячих компаний, никем не завербованных, - война всегда происходила только в одном месте и в конкретное время. Всеобщая война, когда разрушение и смерть грозят одновременно всей стране, была незнакома людям средневековья. Но урожай, сгоревший за день, означал год голода, если только сохранились семена для посева в следующем году. Сожженная рига, которую не отстраивали, опасаясь нового налета через год или десять, означала, что обработка земель здесь сократится надолго. Судно, затопленное в фарватере, разрушенный мост, разоренная мельница означали не просто временное несчастье, а паралич всей экономической жизни области. Война к эпидемии чумы имела мало отношения. Она разве что увеличила численность бродяг, в которых современники справедливо видели переносчиков заразы. Появление солдат и беженцев усугубляло ту или иную эпидемию во многих областях и городах. Столетняя война – это не сто лет войны. Но это сто лет парализующей неуверенности, век военного психоза. Война и чума здесь дополняли друг друга. Это стало хорошо заметным, когда по окончании скачка зарплат, последовавшего за Черной чумой, долгие периоды неуверенности – после 1356 года и особенно после 1360 года – удерживали сельских предпринимателей от найма работников; пресекли рост зарплат в сельском хозяйстве, уничтожили всякую надежду на быстрое восстановление сельской экономики и выбросили на городской рынок рабочей силы множество людей безо всякой квалификации, многие из которых станут жертвами чумы 1363 года. Чума, война, чума. Зарплаты, цены, зарплаты. Правителям не удавалось разорвать эти цепочки. Те, кто опасался одного бича, гибли от другого. Современники это хорошо понимали и выразили в страшной символике: война, голод и чума – это три всадника Апокалипсиса, сменяющие друг друга.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 49
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме