Отправлено: 01.02.09 12:46. Заголовок: А. Виньи Сен-Мар или заговор во времена Людовика XIII
А. Виньи Сен-Мар или заговор во времена Людовика XIII
ПРЕДИСЛОВИЕ
Оригинальность этой книги заключается в том, писал Альфред де Виньи о своем произведении,— что в ней все похоже па роман, тогда как она целиком представляет собой историю.. С этой оценкой романа самим автором мы не можем согласиться, несмотря на колоссальную предварительную работу по собиранию исторического материала, несмотря на явное стремление Виньи быть верным эпохе, ее запросам и волнениям, ее добродетелям и порокам. Мы далеки от того, чтобы упрекать автора Сен-Мара в исторических неточностях. Они допущены сознательно, в целях более совершенного развития фабулы. Виньи хорошо знал, так же как и мы теперь знаем, что старик Басомпьер (на его стороне все симпатии автора), запертый в Бастилии еще в 1631 году, не мог произносить в 1639 году в кругу своих друзей горестную речь против Ришелье и новых порядков; что отец Жозеф, правая рука Ришелье, не мог принимать участия в событиях, разыгравшихся а 1639—1642 годах, потому что он в это время был уже в могиле (он умер в 1638 г.); что казнь Урбена Грандье, которая имела место не в 1639 году, не могла произвести того сильного впечатления на молодого Сен-Мара, которое определило затем его отношение к кардиналу, ибо Сен-Мар, склонивший свою голову на плахе в 1642 году, когда ему было всего двадцать два года, не мог видеть этой казни во время своего путешествия ко двору Людовика ХIII в 1639 году и т. д. и т. п. Все это, повторяем, неточности, допущенные автором в интересах большей концентрации и динамичности действия. И просчеты Виньи вытекают не из фактических неточностей. Истоки их значительно глубже. В связи с этим представляет определенный интерес предпосланное А. де Виньи к одному из изданий романа Сен-Мар теоретическое введение, написанное им в 1827 году « Размышления о правде в искусстве». В этом введении автор излагает свои взгляды на историю вообще и на задачи исторического романиста в частности. Надо отметить, что теоретические взгляды А. де Виньи были ближе взглядам Джембаттисты Вико, чье сочинение «Новая наука» (1725) было опубликовано во Франции историком Жюлем Мишле. В этой работе исторический процесс рассматривался как великий круговорот возникновения, расцвета и упадка цивилизаций, без надежд для человечества выйти из заколдованного круга. Пессимизм, лежащий в основе мысли Вико об истории, был весьма близок настроению аристократа Виньи, болезненно переживавшего упадок аристократии по рождению, который начался задолго до революции 1789 года. Смысл истории, считает де Виньи, недоступен человеческому разумению. Философские системы до сих пор бессильны были проникнуть в него: «...деяния рода человеческого на мировой арене представляют собой, несомненно, единое целое, но смысл грандиозной трагедии, разыгрываемой человечеством, виден только богу, и лишь в последние дни существования мира он откроет этот смысл последнему человеку». История в том виде, в каком ее представляет себе историк, следуя фактам, не удовлетворяет и не может удовлетворить мыслящего человека, хочет сказать Виньи. Человек желает чего-то более завершенного, какого-то обобщения той обширной цепи событий, которую он не в силах охватить взглядом, ибо он хотел найти примеры, которые могли бы послужить для извлечения нравственных истин, предчувствуемых им. История, думает Виньи, в поисках правды не в состоянии удовлетворить эту потребность человека; ее может удовлетворить только искусство, создавая нечто большее, чем правду. Оно создает истину, которая является нравственным изображением жизни. Так и искусство — и в данном случае в историческом романе, по мнению де Виньи,— создается истина, более высокая, чем верность фактам, чем верность правде истории. Человечество гораздо безразличнее, чем думают, к реальности фактов и всегда старается упорядочить событие, чтобы придать ему великий нравственный смысл. «Искусство надо рассматривать не иначе, как в связи с его идеальной красотой. Надо признать, что правдивое является здесь всего лишь второстепенным элементом, это только лишняя иллюзия, которая украшает собой искусство... Искусство вполне могло бы обойтись без него, ибо истина, которой оно должно питаться, есть истина наблюдений над человеческой природой, а не правдивость факта. Имена исторических персонажей не имеют здесь никакого значения». «Идея — это все. Собственное имя — не что иное, как пример и доказательство идеи». Идея — это замысел художника, создающего из истории художественную картину, приводящую в восторг зрителя. Конечно, преобразованная путем искусства история делается более впечатляющей и более интересной. И в этом отношении Виньи прав. Он прав и тогда, когда считает, что силой искусства можно достигнуть большего впечатления в воссоздании духа эпохи, нежели сухим историческим описанием, и для такого изображения допустимы исторические неточности. Но автор хочет еще большего: исторической правде он противополагает нечто высшее — историческую истину, постигаемую искусством, и поэтому он настаивает на том, чтобы его роман воспринимался как история. Однако эти притязания автора во многом являются несостоятельными. В самом деле, раз смысл исторического процесса недоступен для человека и развивается по воле божества и этот смысл станет ясен лишь последнему человеку в последние дни существования мира, когда история закончится и намерение создателя, станет ясным,— что же остается человеку нашего времени черпать в истории, как не нравственные поучения (весьма сомнительного свойства, ибо в истории далеко не всегда добро торжествует, а зло карается). Но в таком случае на первый план выступают не люди, изображенные в романе истории, а автор такового, ибо только он дает определение того, что добро и что зло, а это, в свою очередь, обусловлено ого классовой принадлежностью. Смысл истории, извлекаемый из самой истории и приводящий нас к представлению о всемирно-историческом процессе, развивающемся с естественно-научной закономерностью от одной формации к другой, не мог быть доступен де Виньи, а поэтому и объективная оценка исторических событий была для него невозможна. Вместо этого выступала интерпретация историка, созданная членом феодального класса в пору его упадка, представителем дворянской аристократии, оттесняемой процветающей буржуазией и поэтому вздыхающей о прошедших временах, которые не могут возвратиться вновь. А отсюда я пессимизм и печаль, лежащие на всем романе, романтическая идеализация прошлого. В этой идеализации прошлого не все было неверным. Класс феодалов, как класс воинов, воспитывал в своих рядах высокие понятия о воинской доблести, о верности вассала своему сеньору, высокое понятие о чести, которую каждый член этого класса должен был защищать isque ad mortem (до самой смерти). Мы скажем кратко, что во внутриклассовой морали феодалов было больше идейных мотивов, чем в морали буржуазии с се стремлением переводить все на язык чистогана. Маркс в Энгельс еще в Коммунистическом Манифесте писали: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные нуты, привязывавшие человека к его естественным повелителям, и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного чистогана. В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой». Мы задаем теперь, после всего сказанного выше, вопрос, остается ли автор историком, хотя бы и в ограниченном смысле, когда он, пренебрегая хронологической точностью повествования, все же пользуется подлинным историческим материалом и живописует события и действующих в ней людей, стараясь верно изобразить эпоху и ее героев? Ответ на этот вполне правомерный вопрос может быть дан только после того, как мы поймем, чем был этот роман для самого автора, какое место он занимал в его политическом мышлении, ибо исторический роман, как и сама история, всегда наполнен политическим содержанием, хочет этого автор или нет, сознает он это или не сознает. Здесь мы сразу наталкиваемся на чрезвычайно оригинальную историческую концепцию, лежащую в основе романа. Характеристики де Виньи далеки от привычной трактовки эпохи и ее людей; свет и тени искусно расположены по замыслу художника так, что знакомый с эпохой по источникам историк сразу воспринимает роман как острый политический памфлет. В самом деле, в основу сюжета романа положен рассказ о действительно имевшем место в 1б42 году заговоре любимца короля Людовика ХIII, Сен-Мара, против всесильного кардинала-министра Ришелье. Сам по себе этот факт не заслуживает особого внимания. Такими заговорами полна вся история Франции ХVI — ХVII столетий. Но из маленького и отнюдь не великого Сен-Мара художник сделал крупную фигуру политика, воплощающего в себе чуть ли не весь протест того времени против всесокрушающей и сводящей всех к одному уровню политики министра, ставшего символом французского абсолютизма. И наоборот, монументальная фигура кардинала Ришелье, превращена чуть ли не в жалкого интригана, в политического выскочку, в честолюбца, хитростью и лестью взбирающегося на головокружительную высоту почета и власти. Остальных действующих лиц автор романа делит на две группы. Одна — сторонники кардинала, другая — его противники, друзья и близкие Сен-Мара. Если Виньи не решается до конца развенчать самого Ришелье и не может отказать ему в своеобразном величин, мрачном и жестоком, то все окружающие его, во главе с отцом Жозефом, оказываются негодяями, интриганами, продажными людьми, готовыми на всякую низость и жестокость для того, чтобы заслужить похвалу своего господина, которого они, впрочем, тоже готовы продать в ту минуту, когда для них станет ясно, что его власть, основанная в конце концов на королевском фаворе, начинает клониться к упадку. Против них стоят друзья и близкие Сен-Мара и их окружение — веселая и блестящая молодежь, жаждущая подвигов и славы, расточительная и великодушная, рыцарски благородная и готовая на самопожертвование и даже на смерть, когда задета ее честь. Контраст проведен и дальше. Вокруг Ришелье и возглавляемой отцом Жозефом толпы его приспешников нет ни одной женской фигуры,— какая-то опаленная демоном властолюбия пустыня, в которой не растут цветы жизни и не благоухает любовь. Грязный и вонючий капуцин, отец Жозеф, на вопрос о том, что такое любовь, отвечает, что это какая-то злая горячка, которая воспаляет мозг. Женщины романа — все сгруппированы вокруг Сен-Мара и так или иначе прикосновенны к его судьбе. И Виньи не скупится на краски. Нежной акварелью романтика он создает тонкие образы героинь, от королевы Анны Австрийской и невесты Сен-Мара Марии Мантуанской до несчастной возлюбленной Урбена Грандье, безумной и прекрасной монахини Жанны де Бельфиель. Сама фабула романа — какое-то непрерывное нагромождение преступлений политика, удушающего свободу, благородство, вольную жизнь старого дворянства, независимость древних и почтенных учреждений и в конце концов задыхающегося в созданной им самим смрадной теснине подлости и предательства. И наконец еще одна черта, которая дает нам ключ ко всей исторической концепции романа: на всем этом произведении лежит колорит безнадежного отчаяния.
Отправлено: 01.02.09 12:49. Заголовок: Автор черпает свое в..
Автор черпает свое вдохновение в — увы!— угасших идеалах минувшего навсегда средневековья и напрасно вопрошает о смысле всей человеческой истории, ибо в ответ на это может получить лишь «вечное молчание божества». Никакого другого ответа поэт и романист не может получить, раз он не понимает будущего, не принимает настоящего и убежден, что если в человеческой истории и было что-либо прекрасное, то оно было и прошло и вновь никогда не возвратится. Откуда эти ноты пессимизма и меланхолии, откуда эта неприязнь к будущему, и презрение к настоящему и страстное желание уйти в эстетически изображенное прошлое, затушевать свой протест против действительности созерцанием того, что миновало безвозвратно? Альфред де Виньи (1797—1863) принадлежал к старинному провинциальному дворянскому роду и гордился своим происхождением, быть может, даже преувеличивая древность своего дворянства, подчеркивал достоинство того сословия, чье господство было сметено вихрем Французской буржуазной революции 1789 года. За революцией последовали будни буржуазного скопидомства, мещанские добродетели накопления, прикрытые громкими фразами обирательство и жульничество, жертвам которых оказались и уцелевшие остатки французского дворянства. То, что так хорошо подметил в той же эпохе и реалистически отразил в человеческой комедии Бальзак, то дал в переводе на язык меланхолической лирики Альфред де Виньи, скорбный мыслитель и поэт, передавший в образах философского пессимизма и практической бездейственности обреченность класса, сознающего, что его роль сыграна до конца. Будущее для Виньи не существовало. Слова «революция» и «социализм» наполняли его ужасом. Он жил прошлым. Он находил прекрасное в героике дворянской вольницы феодальных времен, в монархии, окруженной старинными учреждениями, державшейся не хартиями и конституциями, а феодальной верностью вассалов своему сюзерену, феодальным договорам короля и ему равных, его пэров, таких же, исполненных собственного достоинства и независимых государей, как и сам король. Но эти времена давно миновали. Альфред де Виньи не был тупоголовым реакционером, мечтавшим попросту о восстановлении предреволюционных порядков. Революция вовсе не была случайностью. Она была своего рода наказанием за прегрешения позабывшей свой долг, свою честь и свою былую славу монархии. Падение ее началось давно, с тех пор, думает Виньи, когда на место старой почтенной феодальной монархии, построенной на равенстве и уважении, царивших в отношениях между сеньором и вассалом, стала упивающаяся низкопоклонничеством и лестью абсолютная монархия, уничтожившая старинные доблести, вольный дух и независимость дворянства. Эта монархия была создана деятельностью и злодеяниями Ришелье, и поэтому в его политике следует искать начало тех преступлений, которые потом были омыты кровью революции. Мы теперь понимаем, почему поэт и лирик Альфред де Виньи начал писать роман из эпохи Ришелье, почему он дал такое странное на первый взгляд освещение событий и людей. Подтверждение такой трактовки он нашел в мемуарах того времени, созданных в среде, враждебной министру-кардиналу. В свою очередь, вельможи, современники Ришелье, охотно подписались бы под всеми обвинениями романиста ХIХ века. Они согласились бы с ним, что политика Ришелье погубила старую неписаную конституцию феодальной монархии и на место дворянских вольностей водрузила гнет неограниченного произвола абсолютизма. «А вы что сделали, подавляя нас? Вы отрубили руку у королевской власти и ничего не даете взамен. Да, теперь я не сомневаюсь, кардинал-герцог до конца осуществит свое намерение, знатные семьи покинут свои земли, лишатся своих поместий, а тем самым лишатся и своего могущества; королевский двор теперь не что иное, как дворец, где все чего-то добиваются. Потом, когда при дворе останется только королевская свита, он превратится просто в прихожую; знатные имена послужат к облагораживанию пошлых должностей; но кончится тем, что в силу неумолимости обратного воздействия должности опошлят знатные имена. Когда дворянство лишится семейных очагов, его могущество превратится в ничто и будет зависеть только от полученных должностей, и если народ, на который дворянство уже не будет иметь никакого влияния, вздумает взбунтоваться...» Последние слова, произнесенные Басомпьером, принадлежат, конечно, романисту ХIХ века, устрашенному перспективой революции. Дворяне ХVII века не так уж боялись поднимать чернь против своих противников, и междоусобные войны этого времени полны подстрекательствами к мятежу народных масс, задавленных повинностями и налогами и легко поддававшихся на демагогию феодальных вождей, суливших им всяческие блага и затем их обманывавших. Но Басомпьер не только жалуется на новшества — им он противопоставляет старые времена, и симпатии автора целиком на его стороне... «Вы едете ко двору; в наши дни это скользкая стезя. Мне жаль вас: двор не остался таким, каким был прежде. Раньше он был просто гостиной короля, где король принимал своих друзей, равных ему по рождению: дворян из знатных семей, пэров, которые посещали его, чтобы засвидетельствовать свою любовь и преданность; они играли с ним в карты, сопутствовали ему в увеселительных прогулках и ничего от него не получали, кроме позволения повести за собой вассалов и вместе с ними сложить голову на королевской службе. Почести, которых удостаивался знатный человек, не преумножали его богатства, потому что за эти почести он расплачивался из собственной мошны; каждый раз, когда я получал чин, мне приходилось продать какое-нибудь имение; звание полковника швейцарских стрелков обошлось мне в четыреста тысяч экю, а ради крестин ныне здравствующего короля я заказал себе платье в сто тысяч франков». Все это исторически верно и точно с точки зрения Басомпьера и его духовного потомка Альфреда де Виньи. Но верно ли это в действительности? Феодально-абсолютистская монархия ХVI — ХVIII веков в Европе была политическим новообразованием. Вместо феодального распыления раннего средневековья она концентрировала волю класса феодалов в могущество одного из феодалов, который превратился в неограниченного монарха «милостью божией». Но абсолютная монархия пришла не сразу. В течение долгого времени короли вели упорную борьбу с верхушкой феодального класса, приводя к повиновению тех самых своих друзей, своих пэров, которые считали себя равными королю и никак не желали понять, что их время уже миновало. Если короли одержали верх над феодалами, то это произошло потому, что у них оказался могущественный союзник. Таким союзником было новое хозяйство и его организатор — буржуазия. Опираясь на города, а им для торговли было необходимо объединение крупных территорий, короли сломило власть феодальной вольницы, которая, разделяя страну бесконечными заставами, войнами, пошлинами, взимавшимися на каждом шагу, а подчас и прямым грабежом зазевавшихся купцов, мешала развитию торговли. Рост городов и промышленности, возникновение в городах зачатков капиталистического хозяйства дало в руки королей могучее средство — деньги. Денежное хозяйство позволило королю собирать налоги с самых отдаленных территорий, ибо деньги перевозить и концентрировать в одном месте легче, чем продукты. Деньги освободили короля от необходимости созывать феодальное ополчение своих строптивых вассалов и позволили перейти к казенному, послушному войску. Все это неизбежно должно было привести к централизации и концентрации власти. Если буржуазии концентрация власти давала возможность беспрепятственного использования внутреннего рынка, помощь государства в области внешней торговли и гарантию спокойной эксплуатации низших слоев населения, то основная масса дворянства (крупные феодалы ведь были в большей или меньшей степени уничтожены) жила за счет ренты со своих крестьян и службой в королевской армии (последнее являлось важным источником дворянского существования) и находилась в силу объективных условий между крестьянством и крепнущей буржуазией. Поэтому в усилении королевской власти она видела гарантию сохранения своего привилегированного положения. Буржуазия, не чувствуя себя еще достаточно сильной для того, чтобы вырвать власть из рук дворянства, предпочитала, как меньшее зло, налоговую политику централизованного государства прямым грабежам вассалов доброго старого времени , той самой феодальной вольницы, о гибели которой так скорбел Басомпьер. И вовсе не случайным было то обстоятельство, что такие министры абсолютной монархии во Франции в пору ее подъема, как Ришелье и Кольбер, были: один — выходцем из рядов среднего дворянства, другой — сыном французской буржуазии. Но Альфред де Виньи прав. Абсолютная монархия была исторически последним этапом дворянской власти. Дальнейшее экономическое усиленно буржуазии приведет в следующем, ХVIII веке к потрясению основ абсолютной монархии. Буржуазия протянет руку к власти, и Французская революция 1789 года даст ей эту власть. При изучении этой эпохи историк находится в очень выгодном положения. Ришелье и Кольбер, министры Людовика ХIII и Людовика XIV, оставили нам большое литературное наследство. Сохранилась не только их колоссальная должностная переписка, но и ряд документов, излагающих принципы их политики. От Ришелье остались многотонные мемуары и небольшое, но примечательное произведение, его «Политическое завещание». У Альфреда де Виньи Ришелье часто говорит словами, которые романист прямо заимствует оттуда. И это естественно. Ришелье изложил здесь существо всей своей политики. Ришелье ясно осознал историческое значение абсолютизма, как средство одинаково важное в его время и для дворянства, и для буржуазия. В его учении о государственном интересе, о благе государства, государство становится силой, которой подчиняется все остальное: деятельность сословий, корпораций и учреждений, свобода и счастье отдельного человека. Перед лицом абсолютистского государства и его интересов умолкают жалость и милосердие к людям и остается неумолимая и беспощадная строгость, холодный и не допускающий никакой снисходительности расчет. «Христиане должны забывать оскорбления, наносимые им лично, но правители обязаны помнить проступки, которые затрагивают общие интересы...» — говорит Ришелье в своем «Политическом завещании». «В делах государственных преступлений нужно закрыть двери жалости, презирать мольбы заинтересованных лиц к речи невежественной черни...» — говорит он там же. Само собой разумеется, что его учение о государстве — это лишь выраженное в абсолютной форме господство классового интереса дворянства, как класса в целом, в жертву которому должен быть принесен интерес отдельного человека, хотя бы и принадлежащего к этому господствующему классу. В полном соответствии с этой теорией протекала политическая деятельность Ришелье, которой не в малой степени способствовало его личное безмерное честолюбие, его суровая, не знающая пощады воля, исключительная изворотливость и умение ответить на интригу еще более искусной интригой. Феодальная знать, утерявшая политическую независимость и власть на местах, теснилась теперь при дворе, добиваясь чинов и пенсий, высоких назначений и просто подачек; здесь плелись тончайшие сети искусных интриг, у которых была одна цель — добиться благосклонности короля, подставить ножку своему сопернику, свалить ненавистного министра и его партию. Но и старые феодальные нравы не были еще забыты до конца. Знать не мирилась с новыми порядками и вовсе не желала принимать теории Ришелье. Плелись не только интриги, но и заговоры с целью овладеть слабым королем и поставить у власти своих сторонников. Таким примером является мятеж аристократической партии во главе с матерью короля Людовика ХIII Марией Медичи и братом короля Гастоном Орлеанским, про содействии губернатора провинции герцога Монморанси, разгромленный Ришелье в 1632 году в Лангедоке. В своем «Политическом завещании», подводя итоги своей деятельности, Ришелье писал: «Когда вы, ваше величество, решили предоставить мне доступ в ваши советы и оказать мне великое доверие в управлении вашими делами, я поистине могу сказать, что... вельможи вели себя так, как если бы они не были вашими подданными, а наиболее могущественные губернаторы провинции чувствовали себя на своих должностях так независимо, как бы они были сами государями...» Этот беспорядок до такой степени успел укорениться за время после смерти Генриха IV (1610), что приход к власти кардинала Ришелье (1624) казался придворным, привыкшим к частым сменам министров, временным, его попытки твердой рукой ввести порядок и повиновение — недолговечными. Заключая это вступление к «Политическому завещанию», Ришелье в кратких словах резюмировал программу своей политической деятельности за восемнадцать лет своего правления (1624— 1642): «Я обещал вам употребить все свое искусство и весь свой авторитет, который вам угодно было дать мне, на то, чтобы сокрушить партию гугенотов, сломить спесь вельмож, привести всех ваших подданных к исполнению своих обязанностей и возвысить имя ваше среди других наций на ту высоту, на которой оно должно находиться». Все это были не только одни слова, но и дела. Рассмотрим их вкратце в том порядке, какой наметил в приведенной ныне фразе сам Ришелье. «Я,— говорит он,— употребил все свое искусство... чтобы сокрушить партию гугенотов...» Французский протестантизм зародился, как и повсюду в Европе, в недрах феодального общества и был первым выражением недовольства, которое шло из глубин нарождающейся буржуазии против феодальной эксплуатации, осуществляемой самой крупной феодальной организацией — католической церковью. Но французская буржуазия оказалась еще слишком слабой, чтобы направить этот протест не только против церкви, но и против феодализма вообще. Во Франции ересь захватила, помимо буржуазных кругов, и часть дворянства, в особенности ту ее часть, которая еще крепко сидела на земле в своих провинциях, была далека от двора и мечтала, обогатившись конфискацией несметных земельных богатств церкви, укрепить свои позиции по отношению к усилившейся королевской власти. Выросшая из недр буржуазии реформа грозила во Франции стать в руках дворянства знаменем феодальной реакции в борьбе против королевского абсолютизма. Поэтому протестантизм во Франции стал скоро терять почву под ногами. Та часть дворянства, которая уже связала свою судьбу с королем, и буржуазия северной Франции, работавшая на внутренний рынок и заинтересованная в единстве страны, отошли от протестантизма. Протестантизм во Франции стал уделом южнофранцузского дворянства, все еще крепко связанного с землей. Тон в религиозном движении ХVI века во Франции задавали феодалы, организовавшиеся под знаменем религии против королевского абсолютизма. Наоборот, католицизм стал лозунгом «единой Франции». «Единый король, единый закон и единая вера» — таково политическое содержание правоверия против гугенотской «ереси». Междоусобицы разорили страну и привели ее на край гибели. Центростремительные силы все же одержали верх, и сам глава гугенотов Генрих Бурбон, король Наваррский, которому по наследству достался престол Франции, понял, что быть французским королем может только католик. Париж не открыл ему ворот, прежде чем он не согласился переменить веру. А так как Париж стоил католической мессы, то Генрих Бурбон стал королем Франции — Генрихом IV. Но партия гугенотов была еще сильна. Умный и ловкий политик, Генрих IV, учел всеобщее утомление и жажду мира, пошел на компромисс. Нантский эдикт 1598 года признавал до известной степени за гугенотами свободу вероисповедания. Им дали право иметь в качестве опоры и гарантии ряд крепостей, в том числе торговую гавань и крепость Ла-Рошель, держать в них свои гарнизоны и устраивать каждые три года политические съезды для решения общих дел. После смерти Генриха IV знать и принцы крови снова подняли смуты. Готовая организация гугенотов немало содействовала строптивости вельмож, и их послушание королю покупалось дорогой ценой всевозможных пенсий и подачек. Религиозные войны ХVI века выродились а придворную склоку ХVII века, целью которой была не столько борьба с абсолютизмом, сколько расхищение казны. Получив власть, Ришелье решил покончить с гугенотами. В 1628 году Ла-Рошель была взята, ее укрепления срыты, замки гугенотских сеньоров разрушены, их политические собрания запрещены. Но гугенотскую «ересь» Ришелье в общем не преследовал. Для этого политика в красной кардинальской мантии религия была тоже, прежде всего, политикой. Раз аристократическая оппозиция была сломлена и дворянство, утеряв возможность рядить защиту феодальных вольностей а религиозное одеяние, стало толпами возвращаться к вере короля, в лоно католической церкви,— можно было оставить в покое прочих кальвинистов, религиозных гугенотов, эту мещанскую веру, буржуа и мелких ремесленников. Что, кстати сказать, способствовало примирению с абсолютизмом гугенотской буржуазии. Гугеноты были обезврежены, но зато перед Ришелье и абсолютизмом выросла другая опасность, шедшая со стороны, казалось бы, самого верного союзника королевской власти — католической церкви. Потрясенная, но не уничтоженная реформацией, католическая церковь проявила удивительную живучесть и выработала в себе перед лицом опасности великую силу сопротивления. Монашеские ордена, усиленные новой боевой организацией иезуитов — воинов Иисуса,— устремились во второй половине XVI и в XVII веке в бой с протестантской ересью, дабы вырвать человеческую душу из огня вечного заблуждения, а папские финансы — из мук перманентного кризиса. Абсолютная монархия желала иметь в католической церкви прочную опору, но не терпела в ней соперницу. Ришелье позволял монахам устраивать всевозможные душеспасительные процессы и зрелища, выражал радость по поводу всякой гугенотской души, возвращенной к правоверию, особенно если душа эта была дворянской, по монахам воли не давал и зорко следил, чтобы французская церковь не выходила из подчинения государству и не делалась проводником папской политики в ущерб прямым интересам Франции. А между тем, многочисленное монашество, соперничавшее с белым духовенством, готово было придраться к каждому случаю, чтобы показать свое усердие в деле служения церкви и усилить свой авторитет в низших слоях населения, все еще невежественного и суеверного. В XVI и XVII веках мы наблюдаем любопытное явление — большое распространение процессов против ведьм, колдунов, необычайную популярность сатаны и его приспешников, с которыми храбро сражаются святые отцы-капуцины, доминиканцы, францисканцы, премонстранты и др., которые прилежно занимаются наукой о дьяволе и его кознях, знают по именам больших и малых демонов — его помощников, ведут с ними переговоры через людей, будто бы одержимых нечистой силой, и культивируют особую, сатанинскую, медицину — искусство изгонять бесов из людей священными заклинаниями. Таков смысл всего дела кюре Урбена Грандье, составляющего содержание одной из первых глав романа и психологически мотивирующего дальнейшую борьбу героя романа, Сен-Мара, с кардиналом. Это дело остается во многих деталях до сих пор загадкой. Но существо его ясно. Это как раз один из многих процессов против дьявола, «избравшего» в данном случае своей плотской оболочкой несчастного священника и сделавшего его орудием великого соблазна. В XVII веке полем для своей деятельности дьявол избрал женские монастыри. До реформация монастырь не очень стеснял светскую жизнь благородных дам и девушек. Монахини принимали гостей, устраивали балы, танцевали и т. д. Такими монастыри оставались и в ХVI веке, несмотря на постановления Тридентского собора. Но в ХVII веке католическая церковь наложила на них свою суровую руку. Строгие уставы реформированных монастырей высокой стеной отгородили от мира монахинь, значительная часть которых происходила из бедных дворянских семей и шла туда потому, что не могла найти себе в мире места, приличного для своего звания. В монастырях стали происходить странные истории. Неудовлетворенная жажда любви и материнства, превращенная в экстаз любви к небесному жениху, часто изливалась на отца-духовника, единственного мужчину, появлявшегося в монастыре и принужденного в силу своих обязанностей выслушивать тайную исповедь блуждающей по самым интимным уголкам женской души. Дело принимало опасный оборот, когда таким отцом оказывался блестящий, красивый и образованный священник. Именно так и обстояло дело с Урбеном Грандье. Нужно прибавить только, что сам Грандье вовсе не был такой овечкой, какой изобразил его Альфред де Виньи. Он вел себя, по-видимому, чересчур галантно и в монастыре, и за его стенами, восстановил против себя многих мужей, жены которых были без ума от изящного кюре, и сделался предметом насмешек среди протестантов, к которым принадлежала большая часть населения в Лудене. Последнее обстоятельство, вероятно, и послужило главным основанием для того, чтобы дать ход делу, которое грозило кончиться великим поруганием церкви и соблазном для верующих. Надо было доказать, что Грандье действует не сам, а по наущению исконного врага рода человеческого — дьявола, и это было доказано.. Читатель, интересующийся подробностями этого и подобных ему дел, может найти их в интересной книге «Ведьма» французского историка Мишле, многократно переведенной на русский язык, для нас важно отметить здесь одно. Если на этот раз пришлось жестоко поплатиться Урбену Грандье, против которого свидетельствовали бесы, через отвергнутую им монахиню Жаннну де Бельфиель, а не самой одержимой, то это объясняется тем, что неосторожный кюре чересчур свысока третировал монахов и вел себя вообще слишком неосторожно. К тому же Ришелье желал отомстить Урбену за будто бы написанный им против него памфлет. Перейдем теперь ко второй фразе «Политического завещания», где Ришелье говорит о том, что он употребил все свое искусство для того, чтобы сломить спесь вельмож и привести всех подданных короля к исполнению своих обязанностей. Сломить спесь вельмож — такова была задача, ставшая вслед за разгромом гугенотов. Ибо спесь вельмож, их неповиновение, их интриги были лишь жалким отражением в обстановке двора, оппозиции феодалов, в которой Ришелье усматривал мятеж, а они сами — лишь справедливую защиту своих исконных прав. В абсолютной монархии индивидуальное благополучие дворянина зависят от королевского благоволения, двор становится настоящим правительством, интриги и фавор — средством движения вверх по ступеням придворной иерархии. Слабый король — широкое поле для интриг честолюбцев, и слабые стороны короля всячески поддерживаются для этих же целей. Отсюда мы можем понять значение заговора Сен-Мара и расправы Ришелье, так резко осуждаемой Альфредом де Виньи, целиком ставшим на точку зрения феодальной аристократии того времени. Людовик ХIII был бы, вероятно, бравым капитаном гвардейской роты, если бы случайность рождения не сделала его королем Франции и не наградила его болезненным и слабым телом. Он любил военную жизнь и мелочи военной службы, был отважен в бою, несколько мрачен и скрытен. В государственных делах разбирался плохо и охотно сложил тяжелое бремя королевских обязанностей на плечи своего министра и всецело ему подчинился. Иногда в кругу своих интимных друзей Людовик ХIII не прочь был жаловаться на деспотизм министра, тогда многие из его слушателей склонны были делать неправильные выводы об упадке влияния Ришелье, но всегда ошибались. Министр умел дать почувствовать своему государю, что без него он, король, бессилен, и странная близость этих двух людей, один из которых повелевал, пользуясь властью другого, обладавшего полнотой власти, но отказавшегося от того, чтобы царствовать даже над самим собой, продолжалась до почти одновременного конца их жизни (Ришелье умер 2 декабря 1642 г., а Людовик ХIII — 14 мая 1643 г.). Но эта власть вовсе не легко давалась кардиналу. Он был всегда настороже, опасаясь, как бы чье-нибудь влияние не оказалось в одну из таких минут королевской досады достаточным для того, чтобы король подписал указ об его отставке, ибо он знал, что «с таких высот не спускаются со ступеньки на ступеньку, а падают прямо в бездну». Большое внимание поэтому кардинал уделял сердечным привязанностям короля, холодного к своей жене, равнодушного к женщинам вообще, но склонного к сентиментальности. Одно время его сердечной привязанностью была мадемуазель Отфор, которую он так и не решился сделать своей любовницей. Когда она показалась кардиналу слишком самостоятельной и потому опасной, он постарался поссорить друзей, и одно время место Отфор заняла красавица Лафайет, которая искренно любила короля, была привязана к его жене Анне Австрийской и охотно выслушивала от него жалобы. на кардинала. Когда последнему это стало известным, он постарался удалить ее в монастырь. Ришелье решил сам заняться подысканием королю друга. Так как король все еще дружил, ссорился и мирился с мадемуазель Отфор, Ришелье обратил его внимание на молодого Сен-Мара, сына маркиза д’Эффиа, бывшего суперинтенданта финансов. В марте 1638 года восемнадцатилетний Сен-Мар получил звание заведующего гардеробом короля, и с этого времени король стал осыпать милостями нового любимца. В 1639 году назначил его обер-шталмейстером Франции. Привязанность к Сен-Мару заполнила все мысли короля. Мадемуазель Отфор он сказал, что она не может больше рассчитывать на его дружбу, ибо он отдал свое сердце целиком Сен-Мару. Новые друзья временами ссорились, и в таких случаях посредником выступал сам кардинал. До нас дошла забавная записка, свидетельство одной из таких ссор:
Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем перед всеми, кому сие надлежит ведать, что мы довольны друг другом и что мы никогда не находились в таком добром согласии, как сейчас. В удостоверение чего мы подписали данное свидетельство. Сен-Жермен, 26 ноября 1639
Подписи: Людовик и по моему приказу Эффиа де Сен-Мар.
Таково было начало дружбы, оказавшейся роковой для Сен-Мара. Ришелье смотрел на него как на свою креатуру и был очень раздосадован в тот день, когда он заметил, что мальчик пытается играть какую-то политическую роль. Он вздумал третировать его, как мальчишку, посмеялся над его любовью к Марии Мантуанской. Мальчик решил отомстить. Тогда им воспользовались заматерелые в придворных интригах многочисленные враги кардинала. Главная опасность для Ришелье на этот раз заключалась в том, что сам король оказался отчасти втянутым в комплот, во главе которого стояли брат короля Гастон Орлеанский, царственный бездельник и интриган, трус и прирожденный предатель, и старая придворная лисица, герцог Буйонский. Ободренные полусогласием короля, они заручились поддержкой испанского правительства. С точки зрения Ришелье, это была государственная измена, с точки зрения заговорщиков, которые никак не могли понять, что старые времена прошли, это был обыкновенный и вполне допустимый ход одной партии против другой. Комплот был раскрыт. Ришелье раздобыл даже копию договора с Испанией, и участь Сен-Мара была решена. Так как брат короля, выдавший все подробности заговора, и герцог Буйонский не могли быть казнены, за все ответили Сен-Мар и его друг де Ту, случайно вовлеченный в тайну заговора и пожелавший разделить вину и наказание со своим другом, хотя он в свое время и убеждал его не подписывать договора с испанским министром Оливаресом. Подробности событий изложены в романе довольно точно, так как Виньи использовал почти все материалы по этому делу. Расправа Ришелье была казнью изменников государству. Таким путем Ришелье осуществлял еще один пункт своей программы: «Привести всех подданных короля к исполнению своих обязанностей». Внешняя политика Ришелье была наиболее удачной стороной его политической деятельности. Вмешавшись в Тридцатилетнюю войну, он привлек на свою сторону протестантских князей Германии и Швецию в подготовил таким путем поражение австрийско-испанских Габсбургов, полуторавековых соперников французской монархии. Гегемония Франции в Европе с середины ХVII века была делом его рук. Но это было достигнуто путем полной покорности всех и вся внутри страны, ценой крайнего напряжения ее материальных сил. Средством для приведения всех к покорности было централизованное бюрократическое управление. Вместо прежних губернаторов, назначавшихся из местной аристократии, Ришелье стал посылать из центра на места покорных чиновников-интендантов, в руках которых скоро оказался высший надзор за судом, администрацией и финансами. Высшим судебным учреждениям Франции — парламентам, которым принадлежало право делать представления королю о несогласии его указов со старинными обычаями и правами королевства, Ришелье зажал рот, запретив им пользоваться этим правом. Народные массы должны были безропотно нести всю тяжесть блестящей внешней политики монархии и должны были по-прежнему выполнять повинности в пользу господствующего класса абсолютной монархии — дворянства.
Отправлено: 01.02.09 12:52. Заголовок: СЕН-МАР Король был..
СЕН-МАР
Король был негласным главою этого заговора. Обер-шталмейстер Сен-Мар был его душою; именем, которым прикрывались заговорщики, было имя герцога Орлеанского, единственного брата короля, а советником их являлся герцог Буйонский. Королева знала о готовящемся и знала имена заговорщиков. «Мемуары об Анне Австрийской, сочинение г-жи де Мотевиль» Кого же здесь обманывают? «Севильский цирюльник»
Глава 1 ПРОВОДЫ
Прощай, и если навсегда, То навсегда прощай... Байрон
Знаком ли вам край, который прозвали садом Франции, край, где так легко дышится среди зеленеющих равнин, орошаемых полноводной рекой? Если вам доводилось путешествовать летней порой по прекрасной Турени, вы долгое время с восторгом следовали по берегу тихой Луары и не могли решить, какому из ее берегов отдать предпочтение, чтобы там забыться вдали от людей возле любимого существа. Когда едешь вдоль медлительных желтых вод прекрасной реки, невозможно оторвать взгляд от очаровательных уголков, разбросанных по правому берегу. Долины со множеством уютных белых домиков, вокруг которых раскинулись перелески и холмы, то покрытые желтеющими виноградниками, то усыпанные белыми цветами вишневых садов, старинные стены, увитые молодой жимолостью, сады с кустами роз, над которыми вдруг воз- носится стройная башенка,— все это напоминает о тучности земли, о древности здешних построек и внушает сочувствие к труду местных предприимчивых жителей. Все пошло им на пользу; любя свой прекрасный край, единственную французскую провинцию, на которую никогда не ступала нога иноплеменного завоевателя, они, видимо, искони заботились о том, чтобы ни малейший клочок земли, ни малейшая песчинка не пропадали зря. Вы думаете, в этой древней полуразрушенной башне живут только отвратительные ночные птицы? Нет. Заслышав топот лошадей, из-за густого плюща, побелевшего от придорожной пыли, высовывает головку улыбающаяся девушка; когда вы поднимаетесь на холм, ощетинившийся виноградными лозами, легкий дымок вдруг оповещает вас о том, что у ваших ног находится печная труба,— оказывается, что даже скала обитаема, и что семы виноградарей ютятся в ее глубоких недрах, где их по ночам укрывает кормилица-земля, которую они заботливо обрабатывают днем. Славные туренцы просты, как их жизнь, ласковы, как воздух, которым они дышат, и крепки, как могучая почва, которую они возделывают. На их смуглых лицах не видно ни холодной неподвижности жителей севера, ни излишней живости южан; в их облике, как и в их характере, есть нечто простодушное, как в истинном народе святого Людовика: темно-русые свои волосы они все еще носят длинными, зачесывая их за уши,— как на каменных изваяниях наших древних монархов; говорят они на чистейшем французском языке, не растягивая, не глотая слова; колыбель французского языка здесь, рядом с колыбелью монархии!. Зато левый берег Луары кажется внушительнее: вдалеке виднеется Шамборский замок, синие крыши и маленькие купола его напоминают обширный восточный город; в стороне замок Шантлу, простерший к небу свою изящную пагоду. Неподалеку от этих дворцов более строгое сооружение влечет к себе взор путешественника своим великолепным местоположением и массивным обликом: это Шомонский замок. Воздвигнутый на берегу Луары, на самом возвышенном месте, он опоясывает широкую вершину холма толстыми стенами с огромными башнями; башни кажутся еще выше, благодаря темным колокольням, придающим зданию монастырский, церковный вид, который присущ всем нашим древним замкам и сообщает пейзажам большинства провинций более величественный характер. Это старинное поместье окружено темными густыми деревьями, которые издали напоминают перья на шляпе короля Генриха; у подножья холма, на берегу, раскинулась живописная деревня, и кажется, будто ее белые домики поднимаются из золотого песка; деревня соединена с замком, который оберегает ее, узкой тропинкой, вьющейся среди скал; на полпути между замком и деревней стоит часовня: направляясь к ее алтарю, сеньоры спускались вниз, а крестьяне поднимались вверх,— это место равенства, как бы нейтральный городок между великолепием и нищетой, не раз воевавших друг с другом. Здесь-то, в июньский полдень 1639 года, когда с башни старинного замка, как всегда, прозвонил колокол, сзывая его обитателей к обеду, произошло отнюдь не обычное событие. Многочисленная челядь заметила, что голос маркизы д’Эффиа, когда она читала утреннюю молитву в присутствии собравшихся, звучал не столь уверенно, что на глаза ее набегали слезы, а траурное одеяние было еще строже. И ее слуги, и слуги-итальянцы герцогини Мантуанской, которая временно жила тогда в Шомоне, с удивлением заметили, что в замке готовятся к проводам. Старый слуга маршала д’Эффиа, скончавшегося полгода тому назад, вновь надел сапоги, которые до этого решил не надевать больше никогда. Этот славный малый, по имени Граншан, неизменно сопровождал главу семы во всех походах и в деловых поездках; в ОДНИХ он был его оруженосцем, в других - секретарем; он недавно возвратился из Германии и сообщил жене и детям подробности Кончины маршала, который умер у него на руках в Луцельштейне; он принадлежал к числу тех преданных слуг, которые стали редки во Франции,— такие слуга горюют горестями своих господ и радуются их радостям, мечтают о женитьбе молодых хозяев, чтобы воспитывать малолетних отпрысков, бранят детей, а иной раз к отцов, жертвуют ради них жизнью, в годины смут служат им без жалованья и работают, чтобы их прокормить, в спокойные времена всюду их сопровождают, а на обратном пути, завидев замок, говорят: «Вот наши виноградники». У него было мужественное, очень смуглое незаурядное лицо и серебристо-седые волосы; несколько еще не побелевших прядей, как и густые брови, придавали ему на первый взгляд чуть суровый вид; но это первое впечатление смягчалось незлобивым выражением глаз. Голос его, однако, был грубым. В тот день он очень торопил с обедом и лично распоряжался челядью, одетой, как и он сам, во все черное. - Живее, живее,— говорил он,— подавайте обед, а Жермен, Луи и Этьен пусть седлают своих коней; нам с господином Анри к восьми часам надо быть далеко отсюда. А вы, господа итальянцы, доложили вашей молодой госпоже? Бьюсь об заклад, что она сидит и читает со своими дамами где-нибудь в парке или на берегу реки. Она всегда приходит к столу после первой перемены, чтобы рада нее все встали со своих мест. - Дорогой Граншан, не говорите так о герцогине,— шепотом сказала проходившая мимо молодая горничная,— она чем-то очень расстроена и, вероятно, не выйдет к обеду. Santa Maria! Мне вас так жаль! Выезжать в пятницу, тринадцатого числа, да еще в день святых великомученников Гервасия и Протасия! Я все утро молилась за господина де Сен-Мара, но, признаться, никак не могла отогнать от себя этих страхов; а госпожа моя, хоть и знатная дама, того же мнения, что и я; поэтому не делайте вида, будто вас это не касается. Тут молодая итальянка заметила, что широкие двери гостиной распахнулись, а это так испугало ее, что она птичкой порхнула через большую столовую и скрылась в коридоре. Граншан не обратил внимания на ее слова, так как был всецело занят приготовлениями к обеду; он выполнял важные обязанности мажордома и строго посматривал на слуг, проверяя, все ли они на местах; когда обитатели замка один за другим вошли в столовую, сам он стал за креслом старшего сына хозяев; за стол село одиннадцать человек мужчин в женщин. Последнею вошла маркиза под руку с красивым, пышно одетым стариком, которого она посадила слева от себя. Она опустилась в большое золоченное кресло но главе длинного прямоугольного стола. Другое кресло, несколько пышнее орнаментированное, стояло справа от нее,— но оно оставалось пустым. Молодому маркизу д’Эффиа; занявшему место напротив матери, полагалось разделять с нею обязанности хозяина дома; ему было не более двадцати лет, и лицо его казалось незначительным; серьезность и изысканные манеры юноши обличали в нем общительный характер и только. Его сестра, четырнадцатилетняя девушка, два провинциальных дворянина, три молодых итальянца из свиты Марии Гонзаго (герцогини Мантуанской), компаньонка, гувернантка маршальской дочери и местный аббат, старый и совсем глухой,— вот и все общество. Место слева от старшего сына тоже оставалось незанятым. Перед тем как сесть, маркиза перекрестилась и вслух прочитала Вепеdiсite (Католическая молитва перед трапезой); остальные также осенили себя крестом - кто широким движением, кто только на груди. Этот обычай сохранился во многих французских семьях вплоть до революции 1789 года; кое-кто блюдет его и сейчас, но больше в провинции, чем в Париже, и не без некоторого смущения и ссылки на доброе старое время; причем, когда это делается при постороннем, люди улыбаются, как бы извиняясь: ведь и хорошее вызывает краску смущения. Маркиза была женщина величественная, с прекрасными большими синими глазами. На вид ей не было и сорока пяти лет; но горе надломило ее, она ступала медленно и говорила с трудом, а если ей случалось повысить голос, она затем на мгновение закрывала глаза, склоняла голову и прижимала руку к груди, как бы умеряя острую боль. Поэтому она была рада, что гость, сидевший слева от нее, по собственному почину завладел разговором и с невозмутимым хладнокровием поддерживал его в течение всей трапезы. То был престарелый маршал де Бассомпьер; он был совсем седой, но сохранил удивительную живость и моложавость; в его благородных, изысканных манерах, как и в одежде, было нечто от старомодного щегольства,— он носил брыжи а-ля Генрих IV и фестончатые манжеты, по моде минувшего царствования, что в глазах придворных франтов являлось непростительным чудачеством. Теперь такой наряд нам кажется не более странным, чем многое другое; но так уж повелось, что в любую эпоху потешаются над привычками отцов, и лишь на Востоке, кажется, не подвержены этому заблуждению. Стоило только одному из итальянцев спросить у маршала, что он думает об отношении кардинала к герцогине Мантуанской, как старик воскликнул со свойственной ему непринужденностью: - Ах, сударь, у кого вы спрашиваете? Мне ли уразуметь новые порядки, которым теперь подчинена Франция? Нам, старым соратникам покойного короля, непонятен язык, на котором ныне изъясняется двор, а ему непонятен наш язык. Да что я! Теперь в нашей унылой стране вообще не говорят, при кардинале все предпочитают хранить молчание; этот надменный выскочка взирает на нас, как на древние фамильные портреты, да время от времени рубит кому-нибудь из нас голову, но девизы наши, к счастью, остаются. Не так ли, дорогой Пюи-Лоран? Гость, к которому обратился маршал, был почти его ровесник; но, как человек более сдержанный и осторожный, он в ответ пробормотал нечто невнятное, однако знаком обратил внимание маршала на то, как помрачнела хозяйка дома, когда он напомнил о недавней кончине ее супруга и непочтительно отозвался об ее друге, министре; но это было всуе — ибо Басомпьер, довольный полуодобрением, залпом осушил большой бокал вина, которое он в своих «Мемуарах» расхваливает как средство против чумы и осторожности, откинулся назад, предоставляя лакею снова наполнить бокал, после чего еще удобнее устроился в кресле и пустился в разглагольствования. - Да, все мы здесь лишние; намедни я это сказал моему другу герцогу де Гизу, которого они совсем разорили. Они отсчитывают минуты, которые нам осталось жить, и трясут песочные часы, чтобы время шло поскорее. Когда господин кардинал замечает, что где-нибудь собрались три-четыре видные фигуры из числа преданных покойному королю, он сознает, что ему не под силу сдвинуть с места эти железные монументы и что тут требуется рука великого человека; он спешит пройти мимо и не решается помешать нам, ибо мы-то его не боимся. Ему все кажется, что мы затеваем заговор; да вот и сейчас, говорят, речь идет о том, чтобы запрятать меня в Бастилию. - Что же вы не уезжаете, господин маршал, чего ждете?— спросил итальянец.— Только Фландрия, кажется мне, может служить вам убежищем. - Ах, сударь, вы меня плохо знаете. Вместо того чтобы бежать, я был у короля перед его отъездом и сказал, что прибыл для того, чтобы избавить от труда меня разыскивать и что если бы я знал, куда кардинал собирается меня упрятать, то сам бы в то место отправился, дабы не пришлось меня туда везти. Он был ко мне очень добр, как я и ожидал, я сказал: «Неужели, старый друг, ты мог подумать, что у меня такие намерения? Ты же знаешь, я люблю тебя». - Поздравляю, дорогой маршал,— сказала госпожа д’Эффиа ласково,— по этим словам я узнаю доброту короля, он помнит, как любил вас его отец, покойный король; кажется, он даже даровал вам все, о чем вы просили для ваших близких?— добавила она не без умысла, чтобы он сказал еще что-нибудь во хвалу королю и перестал столь громогласно выражать неудовольствие. — Что и говорить, сударыня,— продолжал маршал,— Франсуа де Басомпьер лучше, чем кто-либо, ценит его достоинства; я буду до конца верен ему, ибо был душою и телом предав его отцу; и клянусь, что, по крайней мере с моего согласия, ни один из членов моей семьи не нарушит своего долга по отношению к королю Франции. Хотя Бестейны и были иностранцы - лотарингцы, все же, черт возьми, рукопожатие Генриха Четвертого навсегда завоевало вас: самым большим моим горем было то, что мой брат умер, служа Испании, и я еще недавно написал племяннику, что лишу его наследства, если он перейдет к императору, как разнесся о том слух. Один из дворян, до сих пор не вымолвивший ни слова, но выделявшийся своим нарядом со множеством лент, бантов и шнурков, а также орденом святого Михаила, черная лента которого виднелась у него на шее, кивнул головой и заметил, что именно так должен рассуждать каждый верноподданный. — Право же, господин де Лоне, вы сильно ошибаетесь,— возразил маршал, которому вспомнились его предки,— люди нашего круга могут быть подданными только по велению сердца, ибо по милости божьей мы родились такими же полновластными сеньорами своих земель, как король — сеньор своих. Когда я приехал во Францию, у меня не было иных намерений, как только развлекаться здесь вместе с моими приближенными ни пажами. Я замечаю, что чем дальше, тем больше у нас об этом забывают, особенно при дворе. Ко вот входит молодой человек, и весьма кстати — он послушает меня. Действительно, дверь отворилась, и вошел довольно статный юноша; он был бледен, волосы у него были темные, глаза черные, он казался грустным в рассеянным: то был Анри д’Эффиа, маркиз де Сен - Мар (имя это происходило от названия родового имения); костюм на нем и короткий плащ были черные; кружевной воротничок спускался на грудь; маленькие сапоги с широким раструбом и со шпорами так стучали по каменным плитам гостиной, что шаги его слышались издалека. Он направился прямо к госпоже д’Эффиа, отвесил глубокий поклон и поцеловал ей руку. — Итак, Анри, лошади уже оседланы?— спросила она у него.— В котором часу вы уезжаете? — Тотчас же после обеда, матушка, если позволите,— ответил он с церемонной почтительностью, в духе времени. Затем оп подошел к господину де Басомпьеру, поздоровался с ним и занял место слева от старшего брата. — Итак, вы уезжаете, дитя мое,— сказал маршал, продолжая есть с аппетитом,— вы едете ко двору; в наши дни это скользкая стезя. Мне жаль вас: двор не остался таким, каким был прежде. Раньше он был просто гостиной короля, где король принимал друзей, равных ему по рождению: дворян из знатных семей, пэров, которые посещали его, чтобы засвидетельствовать свою любовь и преданность; они играли с ним в карты, сопутствовали ему в увеселительных прогулках и ничего от него не получали, кроме позволения повести за собою вассалов и вместе с ними сложить голову на королевской службе. Почести, которых удостаивался знатный человек, не преумножали его богатства, потому что за эти почести он расплачивался из собственной мошны; каждый раз, когда я получал чин, мне приходилось продавать какое-нибудь имение; звание полковника швейцарских стрелков обошлось мне в четыреста тысяч экю, а ради крестин ныне здравствующего короля я заказал себе платье в сто тысяч франков. — Однако согласитесь, что никто этого от вас не требовал, — сказала хозяйка дома, рассмеявшись, — о великолепии вашего одеяния, расшитого жемчугом, мы слышали; но я бы очень сожалела, если бы и теперь была такая мода. — Не беспокойтесь, маркиза, времена былой роскоши уже не вернутся никогда. Конечно, мы совершали тысячи безрассудств, ибо они доказывали нашу независимость; будьте уверены, тогда у короля не отнимали слуг и слуги были связаны с ним лишь узами любви, но король венчал их коронами герцогов и маркизов, где алмазов сияло не меньше, чем на монаршем венце. Излишне доказывать, что тогда честолюбие не могло захватить все сословия, ибо такие расходы были по плечу лишь людям богатым, а золото не валяется под ногами. Знатные роды, которые теперь с таким ожесточением уничтожаются, не страдали честолюбием, не требовали от правительства никаких должностей и зачастую сохраняли себе место при дворе только по праву рождения, существовали сами по себе и, подобно одной из таких семей, говорили: «Королем я не могу быть, герцогом не желаю, я – Роган». Так было со всеми семьями, которые довольствовались своей знатностью, и сам король подчеркнул это в письме к своему другу: «Для дворян вроде нас с вами – деньги не имеют значения».
Отправлено: 06.02.09 21:46. Заголовок: — Однако, маршал, та..
— Однако, маршал, такая независимость не раз порождала междоусобные войны и бунты, например, бунт господина де Монморанси,— холодно и подчеркнуто вежливо прервал его господин де Лоне, вероятно, не без намерения подзадорить старика. — Черт возьми! Сударь, мне прямо-таки нестерпимо слышать такие суждения!— воскликнул пылкий маршал, подскочив в кресле.— Все эти бунты и войны, сударь, ничуть не умаляли основных законов государства и не более расшатывали трои, чем чья-либо дуэль. Среди всех этих крупных вожаков партий не нашлось бы ни одного, который в случае удачи не положил бы свою победу к ногам монаха, ибо все они знали, что остальные дворяне их ранга сразу же отступились бы от них, как только оказалось бы, что они враги законного государя. Все эти люди поднимали оружие лишь против крамолы, а не против королевской власти, и после междоусобицы все снова становилось на свое место. А вы что сделали, подавляя нас? Вы отрубили руку у королевской власти и ничего не даете взамен. Да, теперь я не сомневаюсь, кардинал-герцог до конца осуществит свое намерение, знатные семьи покинут свои земли, лишатся своих поместий, а тем самым лишатся и своего могущества; королевский двор теперь не что иное, как дворец, где все чего-то добиваются. Потом, когда при дворе останется только королевская свита, он превратится просто в прихожую; знатные имена послужат к облагораживанию пошлых должностей; но кончится тем, что, в силу неумолимости обратного воздействия, должности опошлят знатные имена. Когда дворянство лишится семейных очагов, его могущество превратится в ничто и будет зависеть только от полученных должностей, и если народ, на который дворянство уже не будет иметь никакого влияния, надумает взбунтоваться... — Какой вы сегодня мрачный, маршал!— прервала его маркиза.— Надеюсь, что ни я, ни мои дети не доживем до этого. Я слушаю вас и не узнаю вашей обычной жизнерадостности; а я-то надеялась, что вы напутствуете моего сына. А с вами что, Анри; почему вы такой рассеянный? Взгляд Сен-Мара был обращен к большому окну столовой; он с грустью смотрел на великолепный пейзаж, расстилавшийся перед его глазами. Солнце сияло во всем своем великолепии и заливало золотом и изумрудом песчаный берег Луары, деревья и лужайки; небо было лазурное, река – прозрачно-желтая, островки – ослепительно зеленые; за их округлыми очертаниями виднелись высокие треугольные паруса торговых судов – словно флот, притаившийся в засаде. «О, природа, природа!— думал он.— Прекрасная природа, прощай! Вскоре мое сердце утратит непосредственность и перестанет понимать тебя, и тогда ты будешь нравиться только моему взору; сердце это уже сгорает от глубокой любви, а рассказы о столкновениях человеческих интересов зарождают в нем какую-то неведомую тревогу; итак, надо ступить в этот лабиринт, я погибну в нем, быть может, но погибну ради Марии...» Тут он очнулся, услышав обращение матери, и сказал, чтобы не обнаружить слишком ребяческое сожаление о разлуке с прекрасными родными местами и семьей: — Я думал, сударыня, о том, по какой дороге лучше ехать в Перпиньян, а также о дороге, которая снова приведет меня к вам. - Не забудьте, что вам надо ехать на Пуатье и по пути повидаться в Лудене с вашим бывшим наставником, добрым аббатом Кийе; он преподаст вам полезные советы относительно двора, он в отличных отношениях с герцогом Буйонским, и даже если он вам не будет особенно полезен, все равно вы должны его почтить вниманием. - Так, значит, мой друг, вы едете на осаду Перпиньяна?— вновь заговорил старый маршал, которому уже начинало казаться, что он слишком долго пребывает в молчании.— Какое это счастье для вас! Черт возьми! Осада! Вот прекрасное начало; когда я прибыл ко двору, чего бы я ни дал, только бы участвовать в осаде вместе с покойным королем; я предпочел бы, чтобы меня ранили в бою, а не на турнире, как это случилось. Но тогда было мирное время, и, чтобы не огорчать семью своим безделием, мне пришлось отправиться в Венгрию воевать с турками. Как бы то ни было — от души желаю, чтобы король встретил вас так же ласково, как меня встретил его отец. Конечно, король — человек доблестный и добрый, но его, к сожалению, приучили к холодному испанскому этикету, который служит помехой сердечным порывам; недоступным видом и ледяным обращением он сковывает и самого себя, и окружающих; что касается меня, признаюсь, я все жду хоть краткой оттепели, но тщетно. При жизнерадостном и простом Генрихе мы привыкли к другим манорам, и нам, по крайней мере, не возбранялось говорить, что мы любим его. Сен-Мар смотрел в глаза Басомпьеру, видимо, для того, чтобы заставить себя слушать его рассуждения, потом спросил, чем отличалась речь покойного короля. - Живостью и прямотой,— ответил тот.— Однажды, вскоре после моего приезда во Францию, я в Фонтенбло играл с ним и герцогиней де Бофор, ибо, как он сказал, ему хотелось выиграть у меня мои червонцы и прекрасные португалеры. Он спросил, что меня побудило приехать во Францию. «По правде говоря, государь,— ответил я ему откровенно,— я приехал не для того, чтобы поступить к вам на службу, а просто для того, чтобы некоторое время пожить при вашем дворе, а затем — при испанском; но вы так пленили меня, что я уже никуда не поеду, а если вам угодно принять меня на службу, я готов вам служить до последнего вздоха». Тут он обнял меня в сказал, что лучшего покровителя мне не найти,— такого, который полюбил бы меня больше, чем он; увы!., я в этом вполне убедился... и я, со своей стороны, всем пожертвовал ради него, вплоть до любви, и готов был бы принести и большую жертву, если бы было что-либо большее, чем отказ от мадемуазель де Монморанси. Глаза маршала увлажнились; зато молодой маркиз д’Эффиа и итальявцы переглянулись и не могли сдержать улыбку при мысли о том, что теперь принцесса де Конде далеко не молода и не красива. Сен-Мар поймал их взгляды и тоже улыбнулся, но горькой улыбкой. «Неужели правда,— думал он,— что у любви такая же судьба, как и у моды, и достаточно нескольких лет, чтобы и платья, и чья-то любовь стали посмешищем? Счастлив тот, кто не переживет своей юности, своих мечтаний и унесет в могилу все свое сокровище!» Но, сделав над собою усилие, он прервал поток этих печальных размышлений и сказал, чтобы бравый маршал не заметил насмешливого выражения на лицах гостей: — Значит, с королем Генрихом разговаривали очень непринужденно? Быть может, в начале царствования ему необходимо было ввести такой тон, а когда его власть упрочилась, он изменился? — Нет, нет. Всегда, до последнего дня ваш великий король оставался тем же; он не стеснялся быть человеком и с людьми разговаривал мужественно и ласково. Господи! Да я будто сейчас вижу, как он в карете целует герцога де Гиза в самый день своей смерти. Король обратился ко мне с какой-то остроумной шуткой, а герцог ответил ему: «По-моему, вы один из самых приятных людей на свете и судьба предназначила вас друг для друга, ибо будь вы простым смертным, я во что бы то ни стало взял бы вас к себе на службу, во раз по воле божьей вы родились могущественным монархом, мне поневоле пришлось служить вам». О великий муж! Как оправдалось твое предсказание!— воскликнул Басомпьер со слезами на глазах, быть может возбужденный уже не первым бокалом вина — «Когда вы меня лишитесь — тогда узнаете мне истинную цену». Во время этого рассказа присутствующие вели себя по-разному, соответственно своему положению в обществе. Один из итальянцев делал вид, будто занят беседой с дочкой маркизы, и оба они втихомолку смеялись; другой итальянец ухаживал за глухим стариком-аббатом, который приложил руку к уху, чтобы лучше слышать, и был единственным из гостей, кто внимательно слушал маршала; Сен-Мар, вызвав Басомпьера на воспоминания, вновь впал в меланхолическое раздумье, подобно тому как игрок смотрит по сторонам, пока брошенный им мяч не придет обратно; его старший брат с прежней невозмутимостью исполнял обязанности хозяина; Пюи-Лоран с озабоченным видом глядел на маркизу: он был всецело предан герцогу Орлеанскому и опасался кардинала, а у хозяйки дома вид был расстроенный и тревожный. Не раз неосмотрительно оброненное слово напоминало ей то о смерти мужа, то об отъезде сына, а еще чаще ее охватывало беспокойство за Басомпьера — как бы он не сказал чего-нибудь, что могло бы ему повредить, и она время от времени толкала его локтем, смотря на господина де Лоне, которого мало знала, во не без некоторых оснований считала сторонником министра; однако такому человеку, как маршал, всякие предостережения были бесполезны; казалось, он их не замечает; наоборот, он говорил громким голосом, умышленно поворачивался к этому дворянину, и именно к нему была обращена его речь, подкрепленная смелыми уничтожающими взглядами. Зато де Лоне старался казаться безразличным и держался с подчеркнутой вежливостью, как бы со всем соглашаясь,— и так продолжалось до той минуты, когда распахнулись настежь двери и слуга доложил о герцогине Мантуанской. Застольный разговор, который мы здесь подробно передали, все же длился недолго, и, когда прибытие Марии Гонзаго принудило всех подняться со своих мест, обед еще не дошел до середины. Герцогиня была невысокого роста, но превосходно сложена, и хотя глаза в волосы у нее были совершенно черные, от нее веяло ослепительной свежестью. Маркиза слегка приподнялась, отдавая дань ее положению, и поцеловала ее в лоб, отдавая должное ее доброте и цветущему возрасту. — Мы долго ждали вас сегодня, дорогая Мария,— сказала она, усаживая герцогиню рядом с собой.— Вы останетесь со мной, чтобы заменить мне уезжающего Молодая герцогиня покраснела и потупилась, чтобы скрыть заплаканные глаза, затем робким голосом произнесла: — Так и должно быть, сударыня, ведь вы заменяете мне мать. Сен-Мар, сидевший на другом конце стола, побледнел от брошенного ею взгляда. Появление герцогини Мантуанской изменило направление разговора; оп перестал быть общим, теперь каждый вполголоса беседовал с соседом. Один только маршал время от времени произносил несколько слов, вспоминая великолепие прежнего двора, или турецкую войну, или турниры и скудость нынешнего двора; но, к его великому сожалению, никто не поддерживал его. Когда часы пробили два удара и все уже собрались выходить из-за стола, на большом дворе появилось пять лошадей; на четырех из них сидели закутанные в плащи и хорошо вооруженные слуги, пятую лошадь, вороную и очень резвую, держал под уздцы старик Граншан — то был конь его молодого хозяина. — Вот ваш боевой конь!— воскликнул Басомпьер.— Он оседлан и взнуздан. Что ж, молодой человек, теперь вам остается только сказать, как сказал старик Маро:
Прощай же, Двор, прощайте все вы, Прощайте, дамы, жены, девы! Прощай, увы, на долгий срок, Жизнь без трудов и без тревог! Прощайте, танцы и фигуры, Кадансы, такт, и па, и туры, Прощай, и скрипка, и гобой! Нас барабаны кличут в бой!
Эти старинные стихи и самый облик маршала рассмешили весь стол, кроме трех человек. — Господи Иисусе! Мне кажется,— продолжал он,— будто и мне, как ему, только семнадцать лет; он вернется к вам, сударыня, весь в галунах; пусть его кресло до тех пор пустует! При этих словах маркиза вдруг побледнела и, заливаясь слезами, вышла из-за стола; вслед за ней встали и все остальные; она с трудом сделала два шага и без сил опустилась в другое кресло. Сыновья, дочь и молодая герцогиня окружили ее; среди вздохов и всхлипываний, которые вдова маршала тщетно старалась сдержать, они расслышали ее слова: — Простите!.. друзья мои… это безрассудство... это ребячество... но теперь я так слаба, что не могу совладать с собой. За столом нас оказалось тринадцать, и причиною этому были вы, дорогая герцогиня. Но с моей стороны очень нехорошо, что я при нем показала себя такой малодушной. Прощайте, дитя мое, дайте я поцелую вас, и да хранит вас бог! Будьте достойны своего имени и своего отца. Потом она, смеясь сквозь слезы, как выразился Гомер, встала и отстранила его, сказав: — Ну-ка, дайте посмотреть, каковы вы верхом, прекрасный всадник! Притихший путник поцеловал руки матери и отвесил ей низкий поклон; он склонился также, не поднимая взора, и перед герцогиней; потом почти одновременно обнял старшего брата, пожал руку маршалу, поцеловал сестру в лоб и вышел; мгновение спустя он уже сидел на коне. Все подошли к окнам, выходившим во двор; одна только госпожа д’Эффиа осталась в кресле — ей было дурно. — Он пошел галопом, это добрая примета,— весело сказал маршал. — Боже!— вскричала герцогиня, отпрянув от окна. — Что такое?— испугалась мать. — Ничего, ничего,— ответил господин де Лоне,— в воротах лошадь господина де Сен-Мара споткнулась, но он вовремя натянул поводья: вот он нам машет с дороги. — Опять дурное предзнаменование!— проговорила маркиза, удаляясь в свои покои. Вслед за ней разошлись и остальные — кто молча, кто тихо переговариваясь. День в Шомонском замке прошел грустно, за ужином царило молчание. В десять часов вечера старый маршал в сопровождении камердинера направился в северную башню, расположенную возле ворот и наиболее удаленную от реки. Было невыносимо жарко; старик распахнул окно, накинул на себя просторный шелковый халат, поставил на стол увесистый светильник и пожелал остаться в одиночестве. Окно выходило на долину, освещенную неверным светом молодого месяца; по небу тянулись тяжелые облака, и все располагало к грусти. Хотя Басомпьер по характеру своему отнюдь не был мечтателем, все же ему вспомнился разговор за обедом, и он мысленно стал перебирать свою жизнь и те печальные перемены, которые внесло в нее новое царствование, царствование, словно дохнувшее на него дыханием невзгод: смерть любимой сестры, дурное поведение наследника, утрата поместий и благоволения двора, недавняя кончина друга, маршала д’Эффиа, в комнате которого он сейчас находился,— все эти мысли исторгли у него невольный вздох; он подошел к окну, чтобы подышать свежим воздухом. В эту минуту ему почудилось, будто со стороны леса слышится топот кавалькады, но тут пронесся порыв ветра, и маршал решил, что топот ему только померещился; потом все сразу затихло, а он тут же забыл об этом. Он еще некоторое время наблюдал за тем, как огоньки светильников мелькали в окнах лестниц и блуждали по дворам и конюшням и, наконец, гасли один за другим. Затем он снова опустился в большое, обитое штофом кресло, облокотился на стол и погрузился в размышления; вскоре он вынул из-за пазухи медальон на черной ленточке и прошептал: — Приди, мой добрый старый государь! Приди! Побеседуй со мной, как часто беседовал когда-то; приди, великий монарх, и забудь возле меня свой двор, посмейся в обществе истинного друга; приди, великий муж, и посоветуйся со мной относительно властолюбивой Австрии; приди, непостоянный поклонник, и расскажи о искренних своих увлечениях и простодушных изменах; приди, бесстрашный воин,— крики мне снова, чтобы я заслонил тебя в бою! Ах, почему не мог я сделать этого в Париже! Почему не принял на себя поразивший тебя удар! Пролилась твоя кровь, и мир лишился всех благ твоего царствования... Слезы, капавшие из глаз маршала, затуманили стекло медальона; он стал стирать их благоговейными поцелуями, но тут дверь порывисто распахнулась, и маршал схватился за шпагу. — Кто там?— воскликнул он в недоумении. Но он еще более изумился, когда увидел перед собою господина де Лове; тот подошел к нему, держа шляпу в руке, и не без смущения проговорил: — Господин маршал, сердце мое преисполнено скорби, но я вынужден объявить вам, что король мне приказал вас арестовать. У ворот вас ожидает карета и тридцать мушкетеров монсеньера кардинала-герцога. Басомпьер не встал с кресла; в левой руке он еще держал медальон, в другой — шпагу; он с презрением протянул ее вошедшему и сказал: — Сударь, я знаю, что зажился на свете; об этом-то я сейчас и размышлял; во имя великого Генриха я покорно вручаю эту шпагу его сыну. Следуйте за мной. Когда он произносил эти слова, взгляд его был так тверд, что де Лове пришел в полное замешательство; он пошел вслед за маршалом, понурив голову, словно сам был арестован этим благородным старцем, а тот, схватив факел, спустился во двор и увидел, что ворота отворены конными гвардейцами; они перепугали всех обитателей замка, но именем короля приказали соблюдать полнейшую тишину. Карета стояла наготове и помчалась, окруженная многочисленными всадниками. Маршал, сидевший рядом с господином де Лоне, задремал, убаюкиваемый покачиванием экипажа, как вдруг чей-то мощный голос крикнул кучеру: «Стой!» Но тот продолжал гнать лошадей; тогда раздался пистолетный выстрел... Карета остановилась... — Заявляю вам, сударь, что это делается без моего участия,— сказал Басомпьер. Он высунулся в окошко и увидел, что находится в лесу, на такой узкой дороге, что конной страже не объехать кареты,— для нападающих это было огромным преимуществом, ибо мушкетеры не могли выступить против них; маршал старался разобраться, что происходит, а в это время какой-то всадник, отражая длинной шпагой удары, которые пытался нанести ему один из мушкетеров, подъехал к карете, крича: — Выходите, выходите, господин маршал! — Что такое! Это вы, Анри, вертопрах, так проказничаете! Господа, господа, оставьте его, это ребенок. Тут де Лоне приказал мушкетерам отступить, и все получили возможность разглядеть друг друга. — Что за нелегкая занесла вас сюда,— продолжал Басомпьер,— я думал, вы в Туре, а то и дальше, и исполняете свой долг, а вы вернулись, чтобы совершить такое безрассудство! — Я вернулся сюда один не ради вас, а по секретному делу,— ответил Сен-Мар, понизив голос,— но вас везут, по-видимому, в Бастилию, следовательно, я могу быть уверен, что вы об этом никому не скажете; Бастилия — храм молчания. Однако, если бы вы захотели,— продолжал он,— я освободил бы вас из рук этих господ; кругом такой густой лес, что никакой лошади не пройти. Я узнал от одного крестьянина, что вас схватили в доме моего отца, и это — оскорбление, нанесенное нашей семье даже в большей степени, чем вам. — Это сделано по приказу короля, дитя мое, а его волю мы должны уважать; приберегите свой пыл для служения ему, тем не менее я благодарю вас от всего сердца. Дайте руку и предоставьте мне продолжать сие милое путешествие. Де Лове добавил: — Да будет мне позволено сказать вам, господин де Сен-Мар: король лично уполномочил меня заверить господина маршала, что он огорчен этой необходимостью и просит господина маршала провести несколько дней в Бастилии только из опасений, как бы его не вовлекли в какое-нибудь неправое дело. Басомпьер ответил, громко рассмеявшись: — Видите, друг мой, как теперь опекают молодых людей; берегитесь! — Ну, что ж, поезжайте,— сказал Анри,— не стану разыгрывать из себя странствующего рыцаря ради тех, кому это нежелательно. Карета помчалась дальше, а Сен-Мар тем временем углубился в чащу и глухими тропками направился в замок. У подножья западной башни юноша остановился. Он был один — Граншан и остальные сопровождавшие его остались позади; не слезая с коня, он вплотную приблизился к стене и приподнял подъемную решетку на одном из окон нижнего этажа; такие решетки еще можно встретить в некоторых старинных зданиях. Было за полночь, луна скрылась в тучах. Только хозяин и мог найти дорогу в такой тьме. Башни и кровли слились в одну черную громаду, которая еле выделялась на чуть более светлом небе; в заснувшем замке не было видно ни единого огонька. Сен-Мар надвинул на лоб широкополую шляпу, закутался в просторный плащ и стал тревожно ждать. Чего он ждал? Зачем вернулся? Из-за окна послышался еле внятный шепот: — Это вы, господин де Сен-Мар? — Увы, кто же еще может тут быть? Кто, словно злоумышленник, подъедет к отчему дому, но не войдет в него и не попрощается еще раз с матерью? Кто, кроме меня, вернется, чтобы пожаловаться на настоящее, без надежды на будущее? Нежный голос за окном задрожал, в нем ясно послышались слезы: — Анри, Анри! На что вам жаловаться? Разве я не сделала больше, гораздо больше, чем было в моих силах? Разве я виновата в том, что, себе на несчастье, родилась дочерью монарха? Разве может человек выбрать себе колыбель, разве может сказать: я хочу родиться крестьянкой? Вам хорошо известно, как тягостна судьба принцесс: сердце у них похищают при рождении, всему миру известен их возраст, их уступают по договору, словно город, и им никогда не дозволяется плакать. С той поры как я знакома с вами, чего только я не делала, чтобы приблизиться к счастью и удалиться от трона. Два года я тщетно боролась против неумолимой судьбы, которая отделяет меня от вас, но против вас, который отвлекает меня от долга. Вы сами знаете, я хотела, чтобы меня сочли умершей; да что говорить — я почти желала восстания! Быть может, я благословила бы удар, который лишил бы меня титула, как я благодарила бога, когда мой отец был свергнут с престола; но двор удивляется, королева требует меня; наши мечты развеяны, Анри; мы слишком долго грешили, пора обрести мужество и очнуться. Не вспоминайте больше эти два прекрасные года. Забудьте обо всем и помышляйте только о вашем великом намерении; живите одной-единственной мыслью, будьте честолюбивым... честолюбивым ради меня... — Неужели все надо забыть, Мария? — ласково проговорил Сен-Мар. Она ответила не сразу. — Да, все, как забыла я сама.— Потом она добавила горячо: — Да, забудьте наши счастливые дни, наши долгие вечера и даже наши прогулки в лесу и у пруда, но помните о будущем; поезжайте. Ваш отец был маршалом,— ставьте чем-то еще большим, коннетаблем, первым человеком при дворе. Поезжайте, вы молоды, благородны, богаты, отважны, любимы... — Навеки?— спросил Анри. — На всю жизнь и на веки вечные. Сен-Мар встрепенулся и, протянув руку, воскликнул: — Хорошо же! Клянусь пресвятой девой, имя которой вы носите, вы будете моей, Мария, или же голова моя скатится на эшафоте. — О небо! Что вы говорите!— воскликнула она, высунув из окна белую ручку, чтобы пожать его руку.— Нет, вы не сделаете ничего предосудительного, поклянитесь мне в этом; вы всегда будете помнить, что король Франции — ваш властелин; любите его больше всего на свете — после той, которая пожертвует ради вас всем и будет томиться, дожидаясь вас. Возьмите этот золотой крестик; держите его у сердца, на него пролилось много моих слез. Помните, что если вы когда-либо окажетесь виноватым перед королем — я буду плакать еще горше. Дайте мне кольцо, которое блестит у вас на пальце. О боже, и моя и ваша рука в крови! — Пустяки! Эта кровь пролилась не ради вас; вы ничего не слышали час тому назад? — Ничего; а сейчас — вы ничего не слышите? — Нет, Мария,— только шорох ночной птицы на башне. — Говорили о нас, я в этом уверена. Но откуда же кровь? Скажите скорей и уезжайте. — Да, уезжаю; вот облако — оно снова дарит нам темноту. Прощайте, ангел небесный, я буду постоянно взывать к вам. Любовь влила в мое сердце честолюбие, словно жгучий яд; да, я впервые чувствую, что возвышенная цель может облагородить честолюбивые помыслы. Прощайте, я еду, чтобы выполнить предначертание судьбы! — Прощайте! Но думайте и о моей судьбе! — Наши судьбы ничто не разъединит. — Ничто,— воскликнула Мария,— разве что смерть! — Больше смерти я боюсь разлуки,— сказал Сен- Мар. — Прощайте, я трепещу, прощайте,— прозвучал нежный голос. И над двумя еще соединенными руками стала медленно опускаться железная решетка. Тем временем вороной конь не переставая бил копытами о землю и беспокойно ржал; взволнованный всадник пустил его в галоп я вскоре прибыл в Тур, Сен-Гасьенскую колокольню которого он увидел еще издали. Старик Граншан встретил своего молодого господина не без воркотни, а узнав, что тот не намерен остановиться на ночлег, и вовсе разошелся. Отряд сразу же отправился дальше, а пять дней спустя спокойно, без всяких приключений вошел в Луден, древний город провинции Пуату.
Отправлено: 12.10.16 19:45. Заголовок: В одном из книжных м..
В одном из книжных магазинов Парижа (Librairie Le Feu Follet 31, rue Henri Barbusse 75005 Paris) продаётся книга Journal de Monsieur le Cardinal duc de Richelieu, которая принадлежала Альфреду де Виньи. Он использовал её при написании своего романа. Вернее, одну из её частей - « Procès de Messieurs de Cinq-Mars et de Thou instuict par Monsieur le Chancelier ».
Однако, сложно сказать, вынес ли писатель нечто полезное из этих документов, так как он сознательно искажал историю, чтобы обелить Сен-Мара, сделав из него романтического героя. За это его критиковали, и он даже был вынужден снабдить издание 1829 года предисловием "Размышления об истине в искусстве".
Так что тот, у кого есть лишние 1800 евро, может приобрести книгу, которой касался известный литератор.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 64
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Отправлено: 01.02.09 12:46. Заголовок: А. Виньи Сен-Мар или заговор во времена Людовика XIII
- участник сейчас на форуме