Дойдя до этого места нашего повествования, мы думаем, что было бы неплохо, если б читатель, подобно кардиналу де Ришелье, яснее представлял себе положение на шахматной доске. Нам спустя двести тридцать семь лет будет легче сказать «fiat lux» (Да будет свет, лат.), чем кардиналу. Окруженный тысячью всевозможных интриг, беспрестанными враждебными происками, разделываясь с одним заговором, чтобы тут же наткнуться на другой, он постоянно обнаруживал некую завесу между собой и теми горизонтами, что ему необходимо было видеть; но он умел заставить блуждающие огоньки личных интересов внезапно осветить картину в целом. Если бы эта книга была из тех, что кладут между кипсеком и альбомом на столе в гостиной, дабы гости могли полюбоваться гравюрами, или из тех, что, доставив развлечение хозяйке будуара, предназначены заставить смеяться или плакать прислугу, мы опустили бы некоторые детали, кажущиеся скучными легкомысленным или торопливым умам. Но поскольку мы хотим, чтобы созданные нами книги, если не при нашей жизни, то хотя бы после смерти — заняли место в книжных шкафах, то просим у читателей позволения начать эту главу с обзора положения Европы — обзора, необходимого в качестве фронтисписа второй части и ретроспективно не совсем бесполезного для понимания первой. Начиная с последних лет царствования Генриха IV и первых лет правления Ришелье Франция не только заняла место среди великих наций, но и стала точкой притяжения для всех взглядов; находясь уже впереди других европейских королевств по уровню духовного развития, она была накануне того, чтобы занять такое же место в качестве материальной силы. Опишем вкратце положение остальной Европы. Начнем с крупнейшего религиозного центра, влияющего одновременно на Австрию, на Испанию и на Францию: начнем с Рима. Светский властитель Рима и духовный властитель остального католического мира — маленький мрачный старик шестидесяти лет, родом из Флоренции и скупой, как истый флорентиец. Он прежде всего итальянец, прежде всего государь, но в самую первую очередь дядюшка. Он все время думает о том, как приобрести еще кусочек земельных владений для святого престола и дополнительные богатства для своих племянников; трое из них — Франческо и два Антонио — кардиналы; четвертый, Таддео, — генерал папских войск. Чтобы удовлетворить требования этого непотизма, Рим подвергнут разграблению. «То, чего не смогли сделать варвары, — говорит Марфорио Катон, папский цензор, — сделали Барберини». И в самом деле, Маффео Барберини, в понтификате носящий имя Урбан VIII, присоединил к патримониуму святого Петра герцогство, имя которого он носит. При нем Gesu (Орден Иисуса) и Propaganda(Конгрегация Пропаганды), основанная красавцем-племянником Григория ХV монсеньором Лудовико, организуют во имя и под знаменем Игнатия Лойолы: иезуиты — всемирную полицию, миссионеры — завоевание мира. Отсюда хлынули армии проповедников, охваченных нежностью к китайцам. В данный момент, стараясь не очень обнаруживать свое личное участие, он пытается сохранить испанцев в их Миланском герцогстве и помешать австрийцам перейти через Альпы. Он побуждает Францию прийти на помощь Мантуе и заставить снять осаду Казаля, но отказывается пожертвовать для этого хоть одним человеком, хоть одним байокко; в свободное время он исправляет церковные гимны и сочиняет анакреонтические стихи. Уже в 1624 году Ришелье понял, что тот собой представляет, увидел за его фигурой ничтожество Рима, который из-за своей трусливой политики уже потерял большую часть религиозного престижа, а ту небольшую политическую силу, какую он имел, заимствовал то у Австрии, то у Испании. После смерти Филиппа Испания скрывает свой упадок под высокопарными словами и высокомерным видом. Сейчас ее король — Филипп IV брат Анны Австрийской, монарх-бездельник, царствующий под управлением своего первого министра графа-герцога Оливареса, как Людовик ХIII царствует под управлением кардинала-герцога де Ришелье. Однако французский министр — человек гениальный, тогда как испанский министр — политический сорвиголова. Из своих вест-индских владений, откуда в царствование Карла V и Филиппа II текла золотая река, Филипп IV едва извлекает пятьсот тысяч экю. Хейн, адмирал Соединенных провинций, только что потопил в Мексиканском заливе галеоны с золотыми слитками, оцениваемыми больше чем в двенадцать миллионов. Испания так задыхается, что маленький савойский герцог, горбатый Карл Эммануил, кого в насмешку называют принцем Сурков, дважды держал в руках судьбу этой спесивой империи, над которой, как хвастливо заявлял Карл V, никогда не заходит солнце. Сегодня она превратилась в ничто, перестала даже быть кассиром Фердинанда II, заявив, что не может больше давать ему денег. Костры Филиппа II, огненного короля, истощили жизненную силу народа, в былые века бившую через край; Филипп III, изгнав мавров, уничтожил иноземную прививку с помощью которой эта сила могла возродиться. Однажды Испании пришлось сговориться с грабителями, чтобы поджечь Венецию. Главный военачальник Испании — итальянский кондотьер Спинола, ее посол — фламандский художник Рубенс. Германия с начала Тридцатилетней войны, то есть с 1618 года, стала рынком живого товара. На востоке, на севере, на западе, в центре страны открыто несколько контор, торгующих человеческой плотью. Любому отчаявшемуся, кто не хочет покончить с собой или стать монахом (один из способов самоубийства в средние века), из какой бы страны он ни был, достаточно пересечь Рейн, Вислу или Дунай и он сможет продать себя. Восточный рынок находится в руках старого Габора Бетлена, кому предстоит вскоре умереть; он был участником сорока двух сражений регулярных армий, заставил провозгласить себя королем и изобрел все эти необычные военные наряды — меховые шапки уланов, развевающиеся рукава гусаров, — стараясь напугать противника с их помощью. Его армия — это школа, из которой вышла легкая кавалерия. Что обещает он завербовавшимся? Ни жалованья, ни еды — они сами должны искать пропитание и содержать себя так, как умеют. Он предоставляет им войну без закона и бесконечность случая! На севере рынок в руках Густава Адольфа доброго, веселого Густава; он, в противоположность Габору Бетлену, вешает грабителей. Прославленный военачальник, ученик француза Ла Гарди, он только что одержал ряд побед над Польшей, заставив ее уступить крепости в Ливонии и польской Пруссии. Сейчас он занят созданием союза с германскими протестантами против императора Фердинанда II. Император смертельный враг протестантства, издавший против него «Эдикт о реституции» (он сможет послужить образцом для Людовика ХIV, отменившего Нантский эдикт пятьдесят лет спустя). Это — мы говорим о Густаве Адольфе властитель душ своего времени. Если говорить о боевом искусстве, то он создатель современной войны. В его характере нет ни угрюмости Колиньи, ни суровости Вильгельма I Молчаливого, ни яростной резкости Морица Нассауского. Он непоколебимо спокоен, и улыбка играет на его губах в самой гуще боя. В нем шесть футов роста, он толст, следовательно, ему нужны огромные лошади. Тучность иногда стесняет его, но оказывается и полезной: пуля, которая убила бы тощего генуэзца Спинолу, застряла в жире Густава Адольфа, жир обволок ее, и разговоров больше о ней не было слышно. Западный рынок находится в руках Голландии, сбитой с толку и охваченной расколом. У нее были две головы: Барневельдт и Мориц. Она только что отрубила их обе. Барневельдт, человек спокойного ума, друг свободы и особенно мира, глава партии провинций, сторонник децентрализации, а следовательно, слабости, посол при дворах Елизаветы, Генриха IV и Якова I (причем последнего он заставил вернуть Соединенным провинциям Брил, Флиссинген и Реммекенс), умирает на эшафоте как еретик и изменник. Мориц десять раз спасал Голландню, но убил Барневельдта и из-за этого убийства потерял свою популярность. Мориц думает, что его любят, тогда как его ненавидят. Однажды утром он проходит по рынку и, улыбаясь, приветствует народ. Он думает, что тот в ответ подбросит шапки в воздух с криками: «Да здравствует Нассау!» Народ молчит, шапки остаются на головах. С этого часа потеря популярности его убивает. Неутомимый часовой, нечувствительный к опасности полководец, тучный человек, обладающий крепким сном, худеет, перестает спать и умирает. Ему наследует младший брат Фридрих Генрих; к нему же переходит и людской рынок. Контора небольшая, вербующихся мало, но их тщательно отбирают, хорошо одевают, хорошо кормят, им регулярно платят жалованье; они ведут вполне стратегическую войну на болотистых дорогах и в течение двух лет по всем правилам науки осаждают какое-нибудь слабо укрепленное местечко, стоя в воде по колено. Храбрецы щадят себя, но экономное правительство Голландии щадит их еще больше; стоит им высунуться под пушечные или ружейные выстрелы, как командиры кричат: «Эй, вы там! Не дайте, чтобы вас убили, ведь каждый из вас представляет собой для нас капитал в три тысячи франков». Но главный рынок не на востоке, не на севере, не на западе. Он расположен в самом центре Германии, и ведает им человек непонятной национальности, главарь грабителей и бандитов, превращенный Шиллером в героя. Кто он: славянин? немец? Его круглая голова и голубые глаза говорят: «Я славянин!» Светло-рыжие волосы говорят: «Я немец!» Смуглый цвет лица говорит: «Я цыган!» На самом деле этот худощавый солдат, этот полководец с мрачным лицом, подписывающийся «Валленштейн», родился в Праге. Он появился на свет среди развалин, пожаров и резни, поэтому у него нет ни стыда ни совести. Однако у него есть верование, даже целых три. Он верит звездам. Он верит в случай. Он верит в деньги. Он установил господство солдат над Европой, как папа установил господство смерти над миром. Обогатившись благодаря войне, пользуясь покровительством Фердинанда II (позже тот прикажет убить его, облаченного в княжескую мантию), он не обладает ни спокойствием Густава, ни отзывчивостью Спинолы в ответ на крики, плач и жалобы женщин. Упреки, угрозы, обвинения мужчин не вызывают у него ни волнения, ни гнева; это слепой и глухой призрак, хуже того — это игрок, угадавший, что миром правит лотерея. Он позволяет солдату играть всем: жизнью людей, честью женщин, кровью народов; тот, у кого в руке кнут, — князь; тот, у кого на боку шпага, — король. Ришелье долго изучал этого демона. В похвальном слове ему он приводит целый ряд преступлений, которые тот не совершил, но позволил совершить, и, характеризуя это дьявольское безразличие, пишет выразительную фразу: «И при этом не злой человек!» Чтобы закончить разговор о Германии, скажем, что Тридцатилетняя война идет своим ходом. Ее первый период — пфальцский — закончился в 1623 году. Курфюрст пфальцский Фридрих V, разбитый императором, в результат этого поражения потерял корону Богемии. Сейчас подходит к концу датский период. Христиан IV, датский король, сражается с Валленштейном и Тилли, а через год начнется шведский период. Перейдем теперь к Англии. Хотя Англия богаче Испании, она тоже серьезно больна. Король враждует одновременно со всей страной и со своей женой: он наполовину рассорился со своим парламентом, собираясь его распустить, и с женой, намереваясь отослать ее обратно к нам. Женой Карла 1 была Генриетта Французская — единственная из законных детей Генриха IV, рожденная бесспорно от него. Мадам Генриетта была брюнетка небольшого роста, живая, остроумная, скорее приятная, чем соблазнительная, скорее хорошенькая, чем красивая; бестолковая и упрямая, чувственная и игривая. У нее был довольно бурная юность. Берюль, сопровождавший ее в Англию, ставил ей, семнадцатилетней, в пример кающуюся Магдалину Покинув Францию, она нашла Англию унылой и дикой; привыкшая к нашему шумному и веселому народу, она нашла англичан суровыми и скучными. К мужу она не испытывала особой приязни. Она восприняла как наказание этот брак с ворчливым и вспыльчивым королем, чье лицо всегда было застывшим высокомерным и холодным. У Карла 1, датчанина по матери, было в крови нечто от полярного холода, но при всем этом он оставался порядочным человеком. Она решила попробовать свою силу на мелких ссорах, увидела что король всегда идет на примирение первым, и, ничего уже не боясь, приступила к ссорам крупным. Ее брак был настоящим католическим нашествием. Берюль, сопровождавший ее к супругу и давший добрый совет — в своем раскаянии взять за образец Магдалину — не знал, какую ненависть все еще сохраняет Англия к папизму; полный надежд, поданных ему одним французским епископом, получившим от слабовольного Якова позволение совершать службы в Лондоне и сумевшим за один день конфирмировать восемнадцать тысяч человек по католическому обряду, Берюль решил, что можно требовать всего. И он потребовал, чтобы дети, которым предстоит родиться у королевской четы, были католиками, чтобы они оставались под материнским присмотром до тринадцати лет; чтобы у молодой королевы был собственный епископ, имеющий право вместе с клиром являться на улицах Лондона в своем одеянии. После того как все эти требования были приняты, королева перестала верно оценивать происходящее и, вместо нежной ласковой и покорной супруги, Карл I нашел в ней унылую и сухую католичку, превращающую брачное ложе в богословскую кафедру и подвергающую желания короля постам не только церковным, но и плотским. И это было еще не все. Как-то прекрасным майским утром молодая королева пересекла Лондон из конца в конец и отправилась вместе со своим епископом, священниками и придворными дамами преклонить колена перед Тайбернской виселицей, где за двадцать лет до того, во время Порохового заговора, были повешены отец Гёрнет и его иезуиты. Там она на глазах возмущенных лондонцев вознесла молитву за упокой души тех знаменитых убийц, что с помощью тридцати шести бочек пороха хотели взорвать сразу короля, министров и парламент. Король не мог поверить в это оскорбление, нанесенное одновременно и общественной нравственности, и государственной религии. Он впал в тот яростный гнев, что заставляет обо всем забыть или, вернее, обо всем вспомнить. «Прогнать их как диких зверей, — писал он, — этих священников и этих женщин, возносящих моленья под виселицей убийц!» Королева кричала. Королева плакала. Ее епископы и священники отлучали и проклинали. Ее придворные дамы стенали, словно дочери Сиона, уводимые в рабство, хотя в глубине души умирали от желания вернуться во Францию. Королева подбежала к окну, чтобы послать им прощальный привет. Вошедший к ней в эту минуту Карл I стал просить ее отказаться от этого скандального намерения, столь противоречащего английским нравам. Королева закричала громче. Карл I обхватил ее поперек туловища, чтобы оттащить от окна. Королева вцепилась в прутья оконного переплета. Карл с силой рванул ее. Королева, теряя сознание, простерла к небу окровавленные руки, призывая на мужа Господнее мщение. И Господь ответил — ответил в тот день, когда через другое окно, окно Уайтхолла, король Карл взошел на эшафот. С этого раздора между мужем и женой начинается наша ссора с Англией. Карл I оказался в опале у христианских королев, как британский Синяя борода, и Урбан VIII, услышав смутные сведения о сомнительной царапине, полученной Генриеттой, сказал испанскому послу: «Ваш повелитель обязан обнажить шпагу в защиту страдающей принцессы, иначе он не католик и не рыцарь». В свою очередь, юная королева Испании, сестра Генриетты, собственноручно пишет кардиналу де Ришелье, призывая его оказать рыцарскую помощь угнетенной королеве. Брюссельская инфанта и королева-мать обратились к королю. Берюль старался больше всех. Не составило труда внушить Людовику ХIII, слабохарактерному, как все люди небольшого ума, что высылка этих французов — оскорбление, нанесенное его короне. Один лишь Ришелье держался стойко. Отсюда помощь, оказанная Англией протестантам Ла-Рошели, убийство Бекингема, сердечный траур Анны Австрийской и эта всеобщая лига королев и принцесс против Ришелье. Теперь вернемся в Италию, где нам предстоит найти объяснение тем письмам, что граф де Море, как мы видели, передал королеве, королеве-матери и Гастону Орлеанскому; объяснение это кроется в политическом положении Монферрата и Пьемонта, в соперничестве интересов герцога Мактуанского и герцога Савойского. Герцог Савойский Карл Эммануил, чьи амбиции были столь же велики, сколь малы его владения, насильственно увеличил последние за счет маркизата Салуццо. Поскольку прибыв во Францию, чтобы обсудить законность своего завоевания, он не смог ничего добиться на этот счет от Генриха IV герцог вступил с Бироном в заговор, представлявший собой не только государственную измену, направленную против короля, но и преступление, направленное против Франции: речь шла о том, чтобы расчленить ее. Все южные провинции должны были отойти к Филиппу III. Бирон получал Бургундию и Франш-Конте и брал в супруги испанскую инфанту. Герцогу Савойскому доставались Лионне, Прованс и дофине. Заговор был раскрыт, голова Бирона слетела. Генрих IV не тронул бы герцога Савойского в его владениях, если бы тот не оказался втянут в войну Австрией. Нужда в деньгах заставила ускорить брак Генриха IV с Марией Медичи. Генрих решился, получил приданое, разгромил герцога Савойского, заставил его вступить в переговоры и, оставив ему маркизат Салуццо, отобрал у него всю область Брес, Бюже, область Жекс, оба берега Роны от Женевы до Сен-Жени и, наконец, Шато-Дофен, расположенный над долиной Гоито. Если не считать Шато-Дофена, Карл Эммануил ничего не потерял из территории Пьемонта. Вместо того чтобы сидеть верхом на Альпах, он теперь сторожил только их восточный склон, причем у него в руках оставались проходы, ведущие из Франции в Италию. Вот по этому случаю наш остроумный беарнец и окрестил Карла Эммануила принцем Сурков — именем, что так за ним и осталось. Начиная с этого времени принц Сурков должен был рассматривать себя как итальянского государя. Увеличить свою территорию теперь он мог только в Италии. Он предпринял уже несколько бесплодных попыток, как вдруг представился случай, на взгляд Карла Эммануила не только благоприятный, но даже неизбежный. Франческо Гонзага, герцог Мантуи и Монферрата, умер, оставив от своего брака с Маргаритой Савойской (дочерью Карла Эммануила) единственную дочь. Дед потребовал, чтобы опекуншей ребенка стала вдовствующая герцогиня Монферратская, рассчитывал позже выдать девочку замуж за своего старшего сына Виктора Амедея и присоединить таким образом Мантую и Монферрат к Пьемонту Но кардинал Фердинандо Гонзага, брат покойного герцога, спешно прибыл из Рима, объявил себя регентом и велел запереть племянницу в замке Гоито, боясь, как бы она не оказалась в руках своего деда по материнской линии. Когда умер кардинал Фердинандо, у Карла Эммануила вновь появилась надежда; но явился третий брат, Винченцо Гонзага, потребовал свое наследие и без споров завладел им. Карл Эммануил вооружился терпением: изнуренный недугами, новый герцог не мог прожить долго. Он действительно заболел, и Карл Эммануил уже считал себя хозяином Монферрата и Мантуи. Но он не видел, какая гроза собирается над ним по эту сторону гор. Во Франции был некий Луи Гонзага, герцог Неверский, глава младшей линии. У него был сын Карл де Невер, приходившийся дядей трем последним властителям Монферрата. Его сын, герцог Ретельский, приходился кузеном Марии Гонзага, наследнице Мантуи и Монферрата. В интересах кардинала де Ришелье — а интересы кардинала де Ришелье всегда были интересами Франции, — так вот, в интересах кардинала де Ришелье было иметь ревностного сторонника французских лилий среди ломбардских государей, всегда готовых стать на сторону Австрии или Испании. Маркиз де Сен-Шамон, наш посол при дворе Винченцо Гонзага, получил необходимые инструкции, и герцог Винченцо, умирая, назначил герцога Неверского своим единственным наследником. Герцог Ретельский прибыл, чтобы вступить во владение наследством от имени своего отца, обладая титулом генерального викария, а принцессу Марию отослали во Францию, где поручили заботам Екатерины Гонзаго вдовствующей герцогини де Лонгвиль, супруги Генриха Орлеанского; она приходилась Марии теткой, будучи дочерью того самою Карла де Невера, которого только призвали на мантуанский престол. Одним из соперников Карла де Невера был Чезаре Гонзага, герцог Гвастальский, чей дед был обвинен в отравлении дофина — старшего брата Генриха II — и убийстве гнусного Пьетро Луиджи Фарнезе, герцога Пармского, сына папы Павла III. Другим соперником Карла де Невера — мы это знаем — был герцог Савойский. Политика Франции сблизила его одновременно с Испанией и Австрией. Австрийская армия под командованием Спинолы оккупировала Мантуанское герцогство, а дон Гонсалес Кордовский взялся отобрать у французов занятые ими Казаль, Ниццу, де ла Пай, Монкальво и Понтестуру. Все это испанцы отвоевали, за исключением Казаля, и герцог Савойский на два месяца стал хозяином всей территории между Танаро и Бельбо. Все это происходило в то время, когда мы вели осаду Ла-Рошели. Именно тогда Франция послала герцогу Ретельскому шестнадцать тысяч солдат под командованием маркиза д»Юкзеля; лишенные продовольствия и жалованья по небрежности, а вернее — вследствие измены Креки, они были разбиты Карлом Эммануилом, к великой досаде кардинала. Но оставался в центре Пьемонта один стойко державшийся город, над которым по-прежнему развевалось французское знамя; это был Казаль, обороняемый храбрым и преданным военачальником по имени шевалье де Гюрон. Несмотря на твердое заявление Ришелье о том, что Франция поддерживает права Карла де Невера, герцог Савойский питал большую надежду на то, что Людовик ХIII не сегодня-завтра отвернется от этого претендента. Карлу Эммануилу известно было, как ненавидит Карла Мария Медичи: когда-то он отказался жениться на ней под тем предлогом, что Медичи недостаточно знатны для союза с Гонзага, которые стали князьями раньше, чем Медичи — простыми дворянами. Теперь мы знаем причину не покидающей кардинала злости и досады, на что он так горько жаловался своей племяннице. Королева-мать ненавидит кардинала де Ришелье по множеству причин: за то (это первая и самая болезненная из них), что он перестал быть ее любовником; за то, что вначале он ей во всем повиновался, а теперь во всем противостоит; за то, что Ришелье хочет величия Франции и упадка Австрии, тогда как она хочет величия Австрии и упадка Франции; наконец, за то, что Ришелье хочет утвердить на мантуанском престоле герцога Неверского, для кого она не желает ничего делать из-за давней злобы к нему Королева Анна Австрийская ненавидит кардинала де Ришелье за то, что он препятствовал ее любви с Бекингемом, предал огласке скандальную сцену в амьенских садах, удалял от нее услужливую подругу г-жу де Шеврез, разбил англичан, а с ними было ее сердце, никогда не принадлежавшее Франции; ненавидит, ибо смутно подозревает, не решаясь сказать вслух, что это он направил нож Фелтона в грудь красавца-герцога; ненавидит, потому что кардинал упорно следит за ее новыми любовными привязанностями, и она знает: ни одно ее действие, даже самое скрытое, от него не ускользает. Герцог Орлеанский ненавидит кардинала де Ришелье, ибо тому известно, что он честолюбив, труслив и злобен, с нетерпением ждет смерти своего брата и способен при случае ее ускорить; ибо тот закрыл ему доступ в Совет, заточил в тюрьму его наставника Орнано, обезглавил его сподвижника Шале, а в качестве наказания за участие в заговоре, имевшем целью смерть кардинала, обогатил герцога и лишил его чести; что до остального, то герцог не рассчитывает в случае смерти своего брата жениться на королеве (ведь она старше его на семь лет), разве то ко она окажется беременной. Наконец, король ненавидит кардинала де Ришелье ибо он чувствует, что тот проникнут патриотизмом истинной любовью к Франции, тогда как в нем, Людовике, главное — эгоизм, равнодушие, неполноценности ибо он чувствует, что не будет править, пока кардинал жив, и будет править плохо, если кардинал умрет. Но есть нечто, постоянно притягивающее его к кардиналу, от которого его постоянно отдаляют. Все спрашивают себя, что за приворотное зелье дает королю пить кардинал, какой талисман повесил ему на шею, какое волшебное кольцо надел ему на палец? Его чары — касса, полная золота и всегда открытая для короля. Кончини держал его в нищете, Мария Медичи — в бедности; Людовик XIII никогда не видел денег. Волшебник коснулся земли своей палочкой — и Пактол засверкал перед восхищенными глазами короля; с тех пор у него всегда были деньги, даже когда у Ришелье их не было. Надеясь, что теперь положение на шахматной доске так же ясно нашим читателям, как и Ришелье, мы возобновляем наше повествование там, где прервали его в конце первой части.
Граф де Море, как известно, должен был проделать тот же путь, что он прошел с Изабеллой де Лотрек и г-жой де Коэтман. Всем было велено сохранять строжайшую тишину; слышалось только, как скрипит снег под ногами солдат. Когда отряд обогнул гору, вдали показался город Суза, вырисовывавшийся на горизонте при слабом свете утренней зари. Часть крепостной стены, прилегающей к горе, была безлюдна. Дорога — если только эта складка местности, по которой не были в состоянии идти бок о бок два человека, могла называться дорогой, — проходила выше, примерно в десяти футах от стенных зубцов. Оттуда можно было спуститься к валу. Равелин, которым должны были овладеть наши войска, после того как они взяли штурмом ретраншементы и заграждения, находился приблизительно в трех милях от Сузы; поскольку никто не ожидал атаки со стороны гор, эта позиция совершенно не охранялась. Однако часовые, стоявшие на французской границе, заметили на рассвете небольшой отряд, двигавшийся по склону горы, и подняли тревогу. Услышав крики охваченных волнением солдат, граф де Море понял, что нельзя терять ни минуты. Как истинный горец, он принялся перескакивать с камня на камень и первым спустился на крепостную стену. Обернувшись, молодой человек увидел рядом с собой Латиля. На крики часовых сбежались пьемонтцы и валезанцы из соседних караульных помещений, где размещалось около ста солдат, — следовало поспешить, пока не подоспело все подкрепление. Воины Карла Эммануила, заметившие в сумерках длинную темную вереницу огибавших гору людей, которые казались им упавшими с неба, не могли определить их количество и оказали французам довольно слабое сопротивление, однако они решили, что необходимо известить герцога и его сына, сражавшихся в Сузском проходе, о том, что происходит, и послали к ним верхового. Граф де Море видел, как всадник отделился от крепостной стены и поскакал в сторону схватки; он догадывался о цели, заставлявшей нарочного мчаться во весь опор, но не мог ему помешать. Это лишь усилило его желание овладеть равелином, закрывавшим путь в Сузу, куда после взятия заграждений должен был вступить Людовик ХIII. И тогда граф де Море, как уже было сказано, атаковал защитников равелина с горсткой солдат. Бой был недолгим. Пьемонтцы и валезанцы, опытные воины, были захвачены врасплох: они не ожидали нападения и вдобавок не подозревали, какова численность неприятеля; защитники равелина стали отступать с криками: «Тревога!»; одни из них бежали в поле, а другие — в город. Захватив равелин, граф де Море собрал там всех своих воинов, приказал развернуть четыре пушки на случай, если придется из них стрелять, и бросился вперед с отрядом из четырехсот пятидесяти человек, чтобы, как было заранее решено, атаковать ретраншементы с тыла. Вскоре послышался грохот пушек, и показались облака дыма, клубившиеся вокруг Монтабонского хребта. Следовательно, обе армии уже начали сражение. Граф де Море приказал солдатам ускорить шаг, но примерно в миле от ретраншементов французы увидели, как от рядов пьемонтцев отделилось довольно многочисленное войско и направилось им навстречу Эта часть по своей численности приблизительно равнялась отряду графа де Море. Впереди верхом ехал возглавлявший ее полковник. Латиль подошел к графу и сказал: — Я узнал офицера, командующего отрядом. Этого храброго воина зовут полковник Белон. — Что же из этого следует? — спросил граф. — Я хотел бы, чтобы ваша светлость позволили мне взять полковника в плен. — Ты просишь у меня разрешения... Клянусь чревом Господним, мне большего и не надо. Но как ты собираешься это сделать? — Нет ничего проще, ваша светлость: как только вы увидите, что Белон упал вместе с лошадью, стремительно атакуйте — солдаты подумают, что их командир убит, и начнут разбегаться. Ударьте по правому флангу и захватите знамя, а я тем временем возьму в плен полковника; после этого, если захотите, вы будете стеречь Белона, а я стану держать знамя. Вот только Белону придется заплатить выкуп в триста-четыреста пистолей, в то время как знамя прибавит нам славы, только и всего. — Значит, мне достанется знамя, а тебе — полковник, — произнес граф де Море. — А теперь... прикажите бить в барабаны и трубить в трубы! Граф де Море поднял свою шпагу — тотчас же забили барабаны, и трубы заиграли сигнал к атаке. Латиль подозвал четырех солдат, дал каждому из них по мушкету и приготовил запасные мушкеты на случай, когда будут сделаны первые, вторые и даже третьи выстрелы. Услышав грохот барабанов и звуки французских труб, войско герцога Савойского пришло в движение. Оба отряда находились всего лишь в пятидесяти шагах друг от друга. Солдаты неприятеля остановились, собираясь открыть огонь. — Пора, — сказал Латиль, — берегитесь, ваша светлость! Переждем огонь и нанесем ответный удар; постарайтесь захватить знамя. Не успел Этьенн закончить фразу, как на французов, подобно урагану, обрушился град пуль, но большинство из них пролетели над головами неподвижно стоявших солдат. — Стреляйте ниже! — закричал Латиль. Он прицелился в лошадь полковника, подавая другим пример, и выстрелил в тот самый миг, когда полковник отпустил поводья, собираясь ринуться вперед. Пуля попала не в Белона, а в коня, и тот, уже взяв разбег, рухнул вместе со своим всадником в двадцати шагах от французов. — Я беру полковника, а вы — знамя, ваша светлость, — повторил Латиль и бросился на противника с поднятой шпагой. Наши солдаты открыли огонь, стреляя низко, как советовал Латиль, — таким образом, все выстрелы попали в цель. Граф воспользовался суматохой и устремился в гущу пьемонтцев. Латиль подскочил к полковнику Белону, который по-прежнему лежал под своей лошадью и все еще не пришел в себя после падения. Капитан приставил шпагу к его горлу и спросил: — Вы сдаетесь? Белон потянулся было к седельной кобуре. — Одно движение, полковник, и вы — покойник, — сказал Латиль. — Я сдаюсь, — ответил тот, протягивал ему шпагу. — Вы признаете себя побежденным или нет? — Как вам угодно. — В таком случае, полковник, оставьте шпагу при себе; у такого храброго офицера, как вы, не отбирают оружие. Мы увидимся после сражения; если меня убьют, вы будете свободны. С этими словами капитан помог Белону выбраться из-под лошади и бросился навстречу пьемонтцам. Все разворачивалось так, как предсказывал Латиль. Увидев, как упал полковник, солдаты Карла Эммануила, не знавшие, погиб ли их командир или убита его лошадь, растерялись. Латиль устремился в самую гущу схватки, восклицая громовым голосом: «Море! Море! На помощь! Покажите им, на что способен сын Генриха Четвертого!» Бой уже близился к концу; граф схватил савойское знамя левой рукой, сразив знаменосца ударом шпаги. Он поднял штандарт над головами и провозгласил: «Победа — за Францией! Да здравствует король Людовик Тринадцатый!» Этот возглас был подхвачен нашими солдатами, в то время как савойцы беспорядочно отступали. Небольшое войско, посланное против графа де Море, удирало со всех ног, потеряв треть своего состава. — Время не ждет, ваша светлость, — сказал Латиль графу, — давайте откроем огонь вслед савойцам; даже если мы никого не убьем, в ретраншементах должны услышать наши выстрелы. В самом деле, в ретраншементах услышали выстрелы, и это вызвало в стане неприятеля панику Герцог Савойский и его сын, атакованные с фронта Монморанси, Бассомпьером, Креки и с тыла — графом де Море и Латилем, испугались, что их могут окружить и взять в плен; они спустились в конюшни и, приказав графу де Веррю держать оборону до последнего, сели в седло и покинули ретраншементы. Вскоре Карл Эммануил с принцем оказались среди беспорядочно отступавшего войска полковника Белона, а также французов, преследовавших беглецов и стрелявших им вдогонку. Двое всадников, направлявшихся к горе, привлекли внимание Латиля; узнав в них важных персон, он устремился вперед, чтобы преградить им путь; однако в тот миг, когда капитан уже собирался схватить лошадь герцога за узду, его ослепил блеск стали, и он почувствовал боль в левом плече. Испанский офицер, состоявший на службе герцога Савойского, увидел, что его господина сейчас возьмут в плен, и, поспешив ему на помощь, пронзил своей длинной шпагой плечо нашего храбреца. Латиль закричал не столько от боли, сколько от досады, видя, что его добыча ускользает, и бросился на испанца со шпагой наперевес. Хотя шпага капитана была на шесть дюймов короче шпаги его противника, бравый капитан, мастерски владевший оружием, тотчас же почувствовал свое превосходство; несколько мгновений спустя испанец получил две раны и рухнул на землю с криком: — Спасите моего государя! Услышав эти слова, Латиль перескочил через раненого и устремился в погоню за двумя всадниками; однако благодаря своим маленьким и крепким горным лошадям они успели ускакать далеко и были уже вне пределов досягаемости. Латиль снова пришел в ярость из-за того, что упустил такую прекрасную добычу, но все же у него остался испанский офицер: будучи не в состоянии защищаться, тот сдался на милость победителя. Между тем в ретраншементах неприятеля царило смятение. Герцог де Монморанси, первым поднявшийся на крепостную стену, удерживал свою позицию; мощными ударами он отбрасывал всех, кто пытался к нему приблизиться, и, таким образом, расчищал место для следовавших за ним солдат. Граф де Море подошел к редуту с противоположной стороны и вскоре встретился с герцогом; узнав друг друга, они обнялись посреди окружавших их савойцев. Не выпускал друг друга из объятий, соратники приблизились к стенным зубцам; герцог принялся в честь победы размахивать одним из французских флагов, которые он первым водрузил на стене равелина, а граф де Море — захваченным савойским знаменем; затем они поклонились Людовику ХIII и, опустив перед ним штандарты, одновременно воскликнули: — Да здравствует король! Два года спустя обоим героям суждено было погибнуть с тем же возгласом на устах. — Пусть никто не поднимается на редут прежде короля, — произнес кардинал громким голосом. В это же время появился Латиль, очевидно слышавший эти слова. У всех выходов расставили часовых, и Монморанси с Море лично открыли потерну Желасской крепости королю и кардиналу. Людовик ХIII и Ришелье въехали туда верхом с мушкетами на боку в знак того, что они прибыли как завоеватели, и судьба побежденных, взятых в плен в результате штурма, теперь зависела от их доброй воли. Прежде всего, король обратился к герцогу де Монморанси с такими словами: — Мы знаем, господин герцог, что является предметом ваших чаяний, и после окончания похода подумаем о том, чтобы сменить ваше оружие на другое; конечно, новое вряд ли будет более твердого закала, чем прежнее. Но, благодаря золотым лилиям, которые его украсят, оно заставит повиноваться вам даже маршалов Франции. Моиморанси поклонился. Король официально пообещал ему то, чего, как известно, он желал больше всего на свете, а именно, меч коннетабля. — Государь, — показывал королю знамя полковника Белона, сказал граф де Море, — позвольте мне иметь честь возложить к ногам вашего величества этот захваченный мной штандарт. — Я принимаю его, — ответил Людовик ХIII, — и взамен дарю вам это белое перо, надеясь, что вам будет угодно носить его на своей шляпе в память о вашем брате, который вам его преподнес, и о нашем отце, чью шляпу в сражении при Иври украшали три таких же пера. Граф де Море хотел поцеловать руку Людовика ХIII, но король раскрыл свои объятия и сердечно его обнял. Затем он отцепил от шляпы, которую одолжил ему герцог де Монморанси, одно из трех перьев плюмажа, и вручил его Антуану де Бурбону вместе с усыпанной бриллиантами застежкой. В тот же день, около пяти часов вечера, король Людовик ХIII вступил в Сузу, после того как здешние власти преподнесли ему на серебряном блюде ключи от города.
ХV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ТОМ, ЧТО ДУМАЛ Л’АНЖЕЛИ О КОМПЛИМЕНТАХ ГЕРЦОГА САВОЙСКОГО
Король Людовик ХIII был в упоении: менее чем за год он вторично заслужил титул победителя и торжественно въехал в город, покоренный силой оружия. Таким образом, все, что обещал его величеству кардинал, сбылось: Ришелье предрекал, что 7 марта король проведет ночь в Сузе — так оно и случилось. Однако кардинал, осведомленный обо всем на свете и более дальновидный, чем король, не был настолько же спокойным, как тот. Ришелье знал, что в ходе сражения были исчерпаны все боевые запасы французской армии; Людовик ХIII тоже об этом знал, но на радостях после удачного дня забыл. Кардиналу было известно и то, о чем король не подозревал: у армии было достаточно провианта, но плохая погода и скверные дороги не позволили его доставить. Ришелье знал также, что Казаль осаждают испанцы, и понимал, что если герцог Савойский станет упорно продолжать военные действия, удерживавшие французов в восьми-десяти днях пути от окруженного города, что было нетрудно, учитывая нашу нужду в боеприпасах, то Казаль, доведенный до крайности, невзирая на героизм Гюрона, командовавшего местным гарнизоном, а также на самоотверженное поведение его жителей, присоединившихся к солдатам для защиты города, будет вынужден открыть свои ворота испанцам. Действительно, последние известия, полученные из Казаля, подтверждали, что его обитатели, уже истребившие всех лошадей, собак и кошек, принялись охотиться на тех гнусных животных, которых человек способен есть, лишь когда он умирает с голода. Поэтому в тот же вечер Ришелье созвал своих маршалов, генералов и старших офицеров, а затем подошел к королю и осведомился, не помешает ли его величеству усталость ненадолго задержаться после совета. Король, казавшийся почти столь же веселым, как в тот день, когда по его приказу убили маршала д’Анкра, ответил: — Поскольку всякий раз, когда ваше высокопреосвященство хочет поговорить со мной, речь идет о благе государства и славе моей короны, я готов и всегда буду готов предоставить вам аудиенцию. Когда совет подошел к концу, король, осыпанный всевозможными похвалами, подошел к кардиналу. — Ну вот, ваше высокопреосвященство, теперь мы одни, — произнес он, усаживаясь и указывая кардиналу на стул. Ришелье занял место рядом с королем по велению его величества. — Говорите, я вас слушаю, — сказал Людовик ХIII. — Государь, — начал кардинал, — я полагаю, что ваше величество получило сегодня полное удовлетворение за нанесенное оскорбление и надеюсь, что стремление к тщетной славе не вынудит вас продолжать войну, которая немедленно может завершиться почетным миром. — Дорогой кардинал, — произнес король, — по правде сказать, я вас совсем не узнаю: вы жаждали войны, вопреки всеобщему мнению, и вот, стоило нам выступить в поход, как вы предлагаете заключить мир. — Не все ли вам равно, государь, раньше или позже мы закончим воевать, если мирный договор принесет нам все те же преимущества, на которые мы рассчитываем? — Но что станет говорить о нас Европа, если, ограничившись угрозами, пошумев, мы остановимся после одного лишь сражения? — Европа скажет, государь, и это будет сущей правдой, что данное сражение было настолько блистательным, что смогло решить судьбу всей кампании, принеся нам окончательную победу. — Да, но заключить мир можно лишь в том случае, если нас об этом попросят. — Победителю подобает первому выступить с таким предложением. — Как, господин кардинал, вы не станете ждать, когда нас об этом попросят? — Государь, у вас есть столь благовидный предлог для того, чтобы сделать первый шаг... — Что за предлог? — Скажите, что это дань уважения вашей сестре, принцессе Кристине. — В самом деле, — согласился король, — я все время забываю о своей родне... Правда, добавил он с горечью, — моя родня постоянно старается мне о себе напомнить. Стало быть, вы полагаете?.. — Я полагаю, ваше величество, что война — это жестокая неизбежность, и как служитель Церкви, которая ненавидит кровь, считаю своим долгом способствовать тому, чтобы на земле проливалось как можно меньше крови. Итак, государь, после такого славного дня все в вашей власти. Бог воинств может превратиться в Бога милосердия и великодушия. — Каким образом вы изложите это предложение его величеству королю Сурков? — спросил Людовик ХIII, вспомнив титул, который употреблял Генрих IV после завоевания Бреса, Бюже, Вальроме и Жекского графства. — Очень просто, государь. Я напишу герцогу Савойскому от имени вашего величества, что вы предоставляете ему право выбора между войной и миром; если он предпочтет войну, мы продолжим с ним сражаться и побеждать, как сегодня, подобно тому как это делал в прошлом ваш августейший отец; если же, напротив, он выберет мир, мы будем вести с ним переговоры на тех же основаниях, что и до победы. Таким образом, герцогу придется пропустить французские войска через свои владения, обеспечив их остановки, а также всячески оказывать помощь Казалю, снабжая осажденных продовольствием и боеприпасами, которые король оплатит по ценам трех последних торгов; кроме того, герцог Савойский должен и впредь предоставлять нашей армии и военной технике проход через любую часть своей территории для защиты Монферрата в том случае, если Монферрат подвергнется нападению или у нас появится повод для беспокойства за его безопасность; наконец, дабы мы были уверены в исполнении двух последних пунктов, герцог Савойский обязан передать Сузскую цитадель и Желасскую крепость в распоряжение вашего величества, выделив для их охраны гарнизон швейцарцев во главе с офицером, который будет назначен вами, государь. — Однако, — заметил король, — он савояр и, конечно, попросит что-нибудь взамен. — Если вам угодно, государь, мы пойдем ему навстречу и предложим, чтобы герцог Мантуанский уступил савойскому дому в качестве возмещения за право владения Монферратом город Трино, приносящий доход в пятнадцать тысяч золотых экю. — Мы уже предлагали это герцогу, но он отказался. — Тогда мы не находились в Сузе, как сейчас... — Только благодаря вам, и я никогда этого не забуду. — Государь, следует всегда помнить не о моей беззаветной преданности вашему величеству, а о мужестве отважных солдат, которые сражались на наших глазах, и о доблести офицеров, которые вели их в бой. — Если, на беду, я забуду об этом, ваше высокопреосвященство мне напомнит. — Следовательно, мое предложение принято? — Да, но кого же мы пошлем к герцогу? — Не кажется ли вашему величеству, что маршал де Бассомпьер как никто другой подходит для такой роли? — Превосходно. — Что ж, государь, он уедет завтра утром и представит на рассмотрение герцога общий проект договора; что касается секретных статей... — Значит, там будут и секретные статьи?! — Ни один договор не может обойтись без секретных статей; я рассмотрю их вместе с герцогом и его сыном. — В таком случае все решено! — Да, ваше величество; поверьте, что не пройдет и трех дней, как сюда пожалуют ваш зять принц или ваш дядя герцог. — Это так, — заметил король, — ведь они тоже принадлежат к нашей семье, однако их заслуга состоит в том, что, в отличие от прочих моих родственников, они ведут со мной войну открыто. Спокойной ночи, господин кардинал, вы, наверное, тоже устали и нуждаетесь в отдыхе. Действительно, три дня спустя, как и предсказывал кардинал, Виктор Амедей прибыл в Сузу и провел переговоры с Ришелье; кардинал добился от него согласия на все условия, которые он обсудил с королем. Секретные статьи также были согласованы. Герцог Савойский обязался в течение четырех дней доставить в Казаль тысячу обозов с зерном и пятьсот — с вином. Кроме того, было решено, что, в том случае если эти обязательства будут выполнены, войска французского короля не станут продвигаться дальше Брунолунги — небольшого населенного пункта, расположенного между Сузой и Турином; как говорилось в договоре, его величество соблаговолил согласиться на это по просьбе государя Пьемонта, чтобы дать испанцам время снять осаду Казаля. В обмен на Трино Карл Эммануил должен был вернуть герцогу Мантуанскому захваченные им города Альбу и Монкальво. Тридцать первого марта и первого апреля герцог Савойский и король Людовик ХIII официально объявили о заключении мира. Правда, этому договору была уготована та же участь, что и соглашениям, подписанным герцогом Лотарингским. Вильгельм III рассказывал, как однажды он беседовал с герцогом Лотарингским Карлом IV о том, насколько добросовестно каждая из сторон обязана следовать подписанному соглашению, и Карл IV сказал ему со смехом: — Неужели вы полагаетесь на договоры? — Ну, конечно, — простодушно ответил его величество британский король. — Что ж, — сказал герцог Карл, — если угодно, я покажу вам большой сундук, доверху наполненный договорами, которые я подписал, но не выполнил ни одного из них! Между тем в сундуке Карла Эммануила хранилось не меньше подобных соглашений; он решил добавить к ним еще одно с твердым намерением не принимать его в расчет, как и другие договоры. Сразу же после заключения мира к королю на поклон явились принц Пьемонтский и кардинал Савойский; Виктор Амедей пришел вместе со своей женой — принцессой Кристиной, сестрой Людовика ХIII. Герцог Савойский пожаловал последним; король, доводившийся Карлу Эммануилу племянником, принял его с распростертыми объятиями и решил нанести дяде ответный визит без предупреждения, как это бывает между частными лицами. Однако герцога Савойского своевременно об этом известили; он успел спуститься вниз и встретил короля на пороге. — Дядюшка! — воскликнул Людовик ХIII, целуя родственника. — Я намеревался сделать вам сюрприз. — Вы забыли, племянник, — ответил герцог, — что королю Франции не так-то просто остаться незамеченным. Король поднялся наверх бок о бок с Карлом Эммануилом, но, дня того чтобы попасть в покои герцога, ему пришлось вместе с придворными и старшими офицерами пройти по шаткой, нуждавшейся в ремонте галерее. — Дядюшка, давайте ускорим шаг, — попросил король, — я не чувствую себя здесь в безопасности. — Увы, государь, — ответил герцог, — теперь я вижу, что все и вся не только трепещут перед вашим величеством, но и гнутся. — Эй, шут, — сказал король с сияющим видом, оборачиваясь к л’Анжели, — что ты думаешь о комплиментах моего дяди? — Это нужно спрашивать не у меня, государь, — ответил л’Анжели. — А у кого же? — У двух-трех тысяч дураков, которые погибли ради того, чтобы герцог удостоил нас похвалы!
XVI. ГЛАВА, КОТОРАЯ СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ О ТОМ, ЧТО Л’АНЖЕЛИ, ОТВЕЧАЯ КОРОЛЮ, ПОЛНОСТЬЮ ОБРИСОВАЛ ИСТОРИЧЕСКУЮ СИТУАЦИЮ
После каждой войны, сколь бы долгой она ни была, даже после Тридцатилетней войны, в конце концов подписывают мир; после этого недавно воевавшие короли заключают друг друга в объятия, нисколько не заботясь о множестве солдат, принесенных в жертву ради их мимолетных раздоров, — солдат, чьи трупы разлагаются на полях брани, и плачущих вдовах, а также о тысячах матерей, ломающих руки от горя, и тысячах детей, вынужденных носить траур. Таким образом, месяц или два бывшие противники предавались веселью; между тем герцог Савойский направил гонцов в Вену и Мадрид. Прибыв в Вену, один из посланцев должен был сказать, что жестокость, проявленная королем в Сузе, причинила вред не столько Карлу Эммануилу, к тому же унизив его, сколько Фердинанду, ибо герцог Савойский не уступал Людовику ХIII проход, исключительно защищая интересы Империи в Италии. Кроме того, гонцу было поручено передать, что помощь, оказанная Францией жителям Казаля, является открытым посягательством на власть императора, так как испанцы осаждали город лишь для того, чтобы принудить герцога Неверского, завладевшего одним из феодов Империи вопреки воле Фердинанда, к законному повиновению его императорскому величеству. В Мадриде посланцу герцога предстояло убедить короля Филиппа IV и его первого министра графа-герцога в том, что оскорбление, нанесенное испанской армии у стен Казаля, нельзя оставлять безнаказанным, ибо это может подорвать авторитет его католического величества в Италии; кроме того, французский король под влиянием Ришелье задумал изгнать испанцев из Милана — таким образом, мадридским властям следовало понять, что, как только испанцев прогонят из Милана, они недолго будут оставаться в Неаполе. Филипп IV и Фердинанд также обменялись посланиями. Вот к какому решению они пришли: император должен был потребовать от швейцарских кантонов пропустить его войска. Если граубюнденцы заупрямятся, их заставят это сделать и войска немедленно двинутся на Мантую. Испанский король собирался отозвать дона Гонсалеса Кордовского и назначить вместо него на пост командующего испанской армией в Италии знаменитого Амбросио Спинолу с приказом вновь осадить и захватить Казаль, в то время как имперским войскам предстояло осадить и захватить Мантую. Кампания, занявшая только несколько дней, произвела на всех неизгладимое впечатление; эта война поразила Европу и снискала громкую славу королю Людовику ХIII — единственному из монархов, не считая Густава Адольфа, рискнувшему со шпагой на боку покинуть свой дворец и со шпагой в руке — пределы своего королевства. Фердинанд II и Филипп IV привыкли воевать всегда и везде, не щадя неприятеля, но они вели войну стоя на коленях перед аналоем. Если бы Людовик ХIII со своей армией мог остаться в Пьемонте, все бы обошлось, но Ришелье обязался укротить протестантов до наступления лета, и пятнадцать тысяч протестантов, воспользовавшись отсутствием короля и кардинала, объединились в Лангедоке под командованием герцога де Рогана. Король распрощался со своим «добрым дядюшкой» герцогом Савойским, не подозревая об интригах, которые тот начал плести в то время, когда племянник находился в Пьемонте. 22 апреля король вернулся во Францию, проследовав через Бриансон, Гап, Шатийон, и направился в Прива. Он обошел стороной Лион, откуда, испугавшись чумы, спешно уехали обе королевы. Предводитель протестантов Роган, преследуемый войском численностью в сорок тысяч человек во главе с тремя маршалами Франции, а также Монморанси, которого Ришелье мог послать куда угодно, показав ему меч коннетабля, в конце концов допустил ту же ошибку, что и вожди католиков в предшествовавшем веке. Роган заключил с испанским королем, своим злейшим врагом, а также злейшим врагом Франции — соглашение о финансовой помощи, которое испанцы не выполнили. Наконец, Прива — последний оплот протестантов — был взят; повесили треть его жителей и захватили имущество мятежников — не только повешенных, но и остальных. Двадцать четвертою июня 1629 года, ввиду приближавшейся новой кампании в Италии, обстановка в которой осложнилась, был подписан мирный договор, обязывавший все протестантские города снести свои укрепления. Еще до захвата Прива стало известно о намерении Фердинанда перебросить свою армию в Италию; поговаривали, что сам Валленштейн собирается совершить переход через Швейцарские Альпы с пятидесятитысячным войском. Наконец, французы узнали о заявлении Фердинанда от 5 июня, в котором говорилось, что его солдаты направляются в Италию не для того, чтобы развязать там войну, а чтобы сохранить мир, отстаивая законную власть императора и защищая имперские владения от посягавших на них чужеземцев. В том же заявлении император обращался с настоятельной дружеской просьбой о помощи к светлейшему королю Испании как к человеку, владевшему в Италии главным феодом Империи; к несчастью, Людовик не был готов к войне за пределами Франции, точнее, ему требовалось на подготовку к такой войне около полугода. Из-за отсутствия денег Ришелье после захвата Прива пришлось расформировать тридцать полков. Господина де Сабро послали в Вену, чтобы потребовать от императора пересмотреть свое решение. В то же время г-на де Креки направили в Турин для объяснений с герцогом Савойским, тот должен был откровенно сказать, чью сторону он собирается принять в случае войны. Император ответил следующее: — Король Франции явился в Италию с многочисленной армией, не объявив войну ни Испании, ни Империи, и с помощью оружия либо мирным путем овладел несколькими населенными пунктами, находящимися в подчинении императору; если король Франции выведет свои войска из Италии, император позволит уладить дело исходя из общих интересов. Герцог Савойский ответил так: — Движение императорских войск через кантон Граубюнден никак не связано с тем, о чем говорилось в Сузском соглашении; однако король Испании хочет, чтобы французы покинули Италию, и Суза была немедленно возвращена. Если король Людовик ХIII соблаговолит удовлетворить желание своего шурина Филиппа I то герцог Савойский добьется, чтобы император Фердинанд вывел свои войска с территории кантона Граубюнден. Кардинал сказал в ответ: — Передайте герцогу Савойскому, что нам нет дела до того, чего желают император и король Испании, но мы хотим знать, собирается ли его высочество сдержать свое слово, присоединившись с войском к армии короля согласно Сузскому договору. Король прибыл в Париж, охваченный яростью: он рассердился на своего брата Месье и хотел даже отобрать у него все поместья; но королева столь искусно взялась за дело, что помирила обоих братьев, и Месье, как всегда засвидетельствовавший королю нижайшую покорность, согласился вернуться на определенных условиях. Таким образом, вместо того чтобы пострадать от своего тайного бегства, брат короля приобрел герцогство Валуа и замок Амбуаз, а его годовой пансион был увеличен на сто тысяч ливров; кроме того, Месье назначили губернатором Орлеана, Блуа, Вандома и Шартра, а также командующим армией, расквартированной в Шампани, и поручили ему исполнять обязанности наместника в Париже и соседних провинциях во время отсутствия короля. При этом была сделана любопытная оговорка: «Помирившись с королем, Месье отнюдь не обязуется забыть об оскорблениях, нанесенных ему кардиналом де Ришелье, за которые тот рано или поздно будет наказан». Кардинал узнал об этом соглашении слишком поздно и не смог его предотвратить. Он явился к королю и предъявил ему договор. Людовик опустил голову; он понимал, что отплатил кардиналу черной неблагодарностью, малодушно уступив требованиям брата. — Если ваше величество так благоволит к своим врагам, — сказал Ришелье, — что же, в таком случае, вы сделаете для человека, доказавшего королю, что он является его лучшим другом? — Все, что бы ни попросил у меня этот человек, если он — это вы. В самом деле, король немедленно назначил кардинала своим главным наместником в Италии и верховным главнокомандующим вооруженными силами. Услышав об уступках своему врагу Мария Медичи поспешила к королю. — Сударь, — спросила она сына с насмешливой улыбкой, — какие же права вы оставляете себе? — Право лечить золотуху, — ответил л’Анжели, присутствовавший при разговоре. Проявив невиданное упорство и удивительную твердость, кардинал тотчас же начал готовиться к новой кампании. Лишь один враг преграждал французам путь на Пьемонт, грозя уничтожить добрую половину королевской армии. Этим врагом была чума, вынудившая двух королев вернуться в Париж и заставившая короля ехать через Бриансон. Сентябрь уже подходил к концу. Глядя, как мастеровые, обитавшие в многолюдных кварталах Сен-Низье, Сен-Жан и Сен-Жорж, падают, словно пораженные молнией, можно было подумать, что природа смеется над людьми. Стояла великолепная погода; необычайно яркое солнце светило на безоблачном небе, и воздух был как никогда свежим и теплым; лучезарная природа с улыбкой смотрела, как смерть и тление стучатся в двери домов. Впрочем, понять логику этой чрезвычайно своенравной напасти было невозможно. Так, пощадив одну сторону улицы, чума опустошала все дома на другой ее стороне. Не обратив внимания на смрадные перенаселенные районы старого города, она обрушилась на площади Белькур и Терро, на набережные; самые лучшие, наиболее доступные для света и воздуха кварталы и вся внутренняя часть большого города понесли страшный урон. По неизвестной причине чума остановилась возле улицы Нейре, поравнявшись с домиком, на фасаде которого еще долго красовалась небольшая статуя с латинским изречением: «Ejus proesidio non ultra pestis 1628» (Дальше этого места чумы в 1628 году не было). В Круа-Руссе тоже не оказалось ни одного больного. Затем, словно чумы было мало, по стране пошел гулять грех смертоубийства. Если в Париже злодеи оскверняли воду фонтанов, а в Марселе каторжники портили портовую воду, то в Лионе какие-то душегубы принялись натирать ядовитой мазью дверные молотки. Эту заразу якобы производили хирурги. Некий иезуит по имени отец Грийо видел этих пачкунов. По его словам, двери начали мазать в середине сентября; ризничий местной церкви обнаружил смертоносную массу за скамейкой и решил ее сжечь, но дым был настолько зловонным, что остатки ада поспешили закопать в землю. Всякого незнакомца, случайно коснувшегося дверного молотка или звонка, преследовали с воплями: «Отравителя — в Рону!» Когда чума разразилась в Марселе, врач регента Ширак, к которому обратились за советом городские старшины, отвечал: «Постарайтесь не падать духом!» Трудно было не падать духом, особенно в Лионе, где священники и монахи тут же заявили, отнимая у народа последнюю надежду, что страшное бедствие — всего-навсего проявление Божьего гнева. С тех пор слабые люди поверили, что чума — это не просто эпидемия, которую можно обуздать, а карающий ангел с пылающим мечом, от которого никому нет пощады.
Между Францией и Савойей разгорелся жаркий спор, каждый из правителей имел дело с сильным противником. Карл Эммануил хотел не столько мира, сколько ожесточенной войны между Францией и Австрийским домом, во время которой он мог бы сохранять нейтралитет до тех пор, пока не представилась бы возможность извлечь значительную выгоду, объявив себя союзником той или иной державы. Но кардинал не спешил начинать войну с Австрией: он ждал, когда Густав войдет в Германию. Поэтому данный вопрос был поставлен иначе и Ришелье попросил Виктора Амедея рассмотреть его с другой стороны: «Что требуется герцогу Савойскому в настоящее время, чтобы присоединиться к Франции, отдав королю надежные крепости и предоставив ему десять тысяч человек?» Все проблемы, в частности данный вопрос, были заранее предусмотрены Карлом Эммануилом, а потому Виктор Амедей ответил: «Король Франции должен начать наступление на Миланское герцогство и Генуэзскую республику, с которой Карл Эммануил находится в состоянии войны, и взять на себя обязательство не вести никаких переговоров о мире с австрийским правительством до окончательной победы над миланцами и полного разгрома генуэзцев». Это был новый подход к прежней проблеме в связи с событиями, последовавшими после заключения Сузского мира. Кардинал, по-видимому, был удивлен этими требованиями, но ответил без колебаний. Историки той эпохи сохранили для нас его слова. Вот они: «Как же так, принц, король посылает свою армию для защиты свободы Италии, а господин герцог Савойский хочет, прежде всего, вынудить его уничтожить Генуэзскую республику, к которой у его величества нет никаких претензий? Король охотно окажет дяде услугу и употребит все свое влияние, дабы генуэзцы удовлетворили притязания господина герцога Савойского, но не может быть и речи о том, чтобы начать войну немедленно. Если испанцы поставят короля перед необходимостью выступить против миланцев, мы, разумеется, это сделаем и проявим надлежащую твердость: в данном случае господин герцог Савойский может быть уверен, что его величество никогда не вернет то, что будет захвачено». Таким образом, король дал герцогу слово устами своего министра. Ответ Ришелье был не менее четким, чем просьбы герцога; озадаченный Виктор Амедей попросил несколько дней, чтобы передать ответ своему отцу. Три дня спустя принц вернулся в Буссолено и сказал: — У моего отца есть все основания опасаться, что мой шурин Людовик может пойти на соглашение с испанским королем, как только начнется война. Благоразумие не позволяет моему отцу объявить себя союзником Франции, если ему определенно не пообещают сложить оружие только после победы над миланцами. В ответ Ришелье сослался на Сузский договор. Виктор Амедей снова попросил разрешения съездить к отцу; вернувшись, он заявил, что герцог готов выполнить соглаше
Эх, бесцеремонно нарушив все отчетности и прося по этому поводу перед всеми милости и прощения, таки выставляю на обозрение дорогих форумчан последние главы «Красного сфинкса». Не ругайте сильно, ведь, как говорится, лучше позже, чем никогда )
XXI. ОРЕЛ И ЛИС
Через день кардинал де Ришелье вступил в Пиньероль; в то же время Карл Эммануил покинул Турин, чтобы оказать поддержку гарнизону крепости. Однако в трех лье от Турина разведчики герцога известили его, что навстречу их войскам движется воинская часть, насчитывающая приблизительно восемьсот человек, с савойскими знаменами. Карл Эммануил послал одного из офицеров узнать, что это за часть; к великому изумлению герцога, офицер доложил, что это пиньерольский гарнизон, возвращающийся в Турин, так как крепость была сдана французам. Данное известие ошеломило Карла Эммануила. — Проучите хорошенько этих мерзавцев, — сказал он, указывая на несчастных, которые были ни в чем не виноваты, ибо сдались не они, а комендант крепости, — и, если можно, так, чтобы ни один из них не остался на ногах. Приказ был точно исполнен, и три четверти солдат были перебиты. Следовало смириться с неизбежностью. Герцог обратился к главнокомандующему испанскими войсками Спиноле и командующему немецкой армией Коллальто, находившимся в Италии, призывая их помочь ему разгромить французов. Однако Спинола, будучи выдающимся военачальником, с тех пор как его части заняли миланскую область, не спускал глаз с Карла Эммануила; он не питал ни малейшей симпатии к этому мелкому интригану и честолюбцу, который то и дело из-за изменений в политической обстановке заставлял его вынимать шпагу и вкладывать ее обратно в ножны. Спинола заявил, что не может ослабить свою армию, ибо для осуществления его замыслов в Монферрате армия должна быть в полном составе. С Коллальто дело обстояло иначе: как уже было сказано, он мог выписать из Германии столько солдат, сколько ему требовалось, Валленштейн, командовавший этими головорезами, число которых превышало сто тысяч человек, а точнее, находившийся в их власти, устрашал Фердинанда II своей мощью и временами сам пугался этой силы; он был готов уступить часть своей армии любому монарху, который бы изъявил желание ее купить. Вопрос заключался только в деньгах; в результате переговоров и после того, как касса герцога Савойского существенно опустела, Коллальто предоставил ему десять тысяч солдат. Впрочем, если бы Карл Эммануил не испытывал такой лютой ненависти к французам, эта жуткая сделка вряд ли бы состоялась; таким образом, дядя короля, желавший избавиться от одного неприятеля, впускал в Пьемонт другого опасного врага. Вскоре герцог Савойский понял, что самое лучшее для него — в последний раз попытаться смягчить сердце Ришелье. И вот, через два дня после взятия Пиньерольской крепости, когда кардинал сидел за работой, ему доложили о приходе молодого офицера, уполномоченного кардиналом Антонио Барберини — племянником и легатом римского папы при дворе Карла Эммануила. Кардинал тотчас же понял, о чем пойдет речь; ему сообщил об этом Латиль, а Ришелье был убежден, что его гвардеец наделен не только смелостью, но и проницательностью. — Подойди ближе, — сказал кардинал. — Я здесь, ваше высокопреосвященство, — ответил Латиль, отдавая честь. — Знаешь ли ты посланца монсеньера Барберини? — Я вижу этого человека впервые, ваше высокопреосвященство. — А его имя? — Оно ничего мне не говорит. — Тебе? Но мне, возможно, оно знакомо. Латиль покачал головой и сказал: — Мне известны почти все знатные имена. — Как его зовут? — Мазарино Мазарини, монсеньер. — Мазарино Мазарини! Ты прав, я никогда не слышал об этом человеке. Черт возьми! Я не люблю играть, не заглянув в карты соседа. Он молод? — Лет двадцати шести-двадцати восьми. — Красив или уродлив? — Смазлив. — Это сулит удачу и женщинам и прелатам! Из какой части Италии он родом? — Судя по его выговору, из Неаполитанского королевства. — Это говорит об остром уме и лукавстве. Одет элегантно или небрежно? — Скорее с кокетством. — Примем это к сведению, Латиль! Двадцать восемь лет, привлекателен, посланец кардинала Барберини, племянника Урбана Восьмого, — скорее всего это либо дурак, в котором я смогу разобраться с первого взгляда, либо очень крепкий орешек, раскусить который будет труднее. Пригласи его. Пять минут спустя дверь открылась и Латиль доложил: — Капитан Мазарино Мазарини! Кардинал обратил свой взор на молодого офицера. Его облик соответствовал описанию Латиля. Поклонившись кардиналу, посланец, которого мы будем называть просто Мазарини, мгновенно составил о Ришелье исчерпывающее представление, насколько это было возможно для человека с острым и пытливым умом за столь короткий промежуток времени. По воле случая, который свел Ришелье и Мазарини лицом к лицу, мы можем одновременно показать настоящее и будущее Франции. На сей раз мы должны назвать главу не «Два орла», а «Орел и лис». Итак, лис вошел в кабинет и окинул кардинала своим хитрым и косым взглядом. Орел же посмотрел на него твердо и значительно. — Монсеньер, — начал Мазарини, разыгрывая сильное смущение, — простите, что я волнуюсь, оказавшись перед гениальным человеком, лучшим из политиков нашей эпохи, ведь я простой капитан папской армии и вдобавок так молод. — В самом деле, сударь, — произнес кардинал, — вам от силы двадцать шесть лет. — Мне уже тридцать, монсеньер. Ришелье рассмеялся. — Сударь, — произнес он, — когда я был в Риме и папа Павел Пятый посвящал меня в епископы, он спросил, сколько мне лет; подобно вам, я прибавил себе два года: мне было всего лишь двадцать три, а я сказал, что мне двадцать пять. Папа посвятил меня в сан, но после посвящения я стал перед ним на колени и попросил отпущения грехов. Он удовлетворил мою просьбу; тогда я признался, что солгал, прибавив себе два года. Не угодно ли вам получить отпущение грехов? — Я попрошу вас об этом, монсеньер, — ответил Мазарини со смехом, — в тот день, когда пожелаю стать епископом. — Неужели вы собираетесь это сделать? — Разве что в надежде стать когда-нибудь кардиналом, как ваше высокопреосвященство. — С вашими покровителями это будет нетрудно. — Кто сказал монсеньеру, что у меня есть покровители? — Миссия, которая на вас возложена, ведь, как мне говорили, вы прибыли от имени кардинала Антонио Барберини. — Во всяком случае, протекция не играет тут важной роли, ибо я пользуюсь покровительством не папы, а лишь его племянника. — Обеспечьте мне покровительство любого из племянников его святейшества, и я готов уступить вам покровительство самого Урбана Восьмого. — Но ведь вам известно, что думает его святейшество о своих племянниках. — По-моему, как-то раз он говорил, что его старший племянник Франческо Барберини годен лишь на то, чтобы читать «Отче наш», а его брат Антонио, не имея прочих достоинств, отличался дурным запахом своей монашеской рясы, поэтому папа пожаловал ему кардинальскую мантию; наконец, последнему из них, Тадео, которого папа назначил главнокомандующим святого престола, подобало бы скорее держать в руках прялку, нежели шпагу... — Ах, монсеньер, я не стану больше донимать вас вопросами — сказав, что дядя думает о своих племянниках, вы способны сообщить мне, что племянники думают о дяде... — Разве милости, которыми щедро осыпает их Урбан Восьмой, не являются законным вознаграждением за то, с каким старанием они способствовали его избранию? Когда при первом голосовании будущему понтифику не хватило одного голоса, его племянники отправились к римской черни и с помощью денег возбудили ее негодование, так что простолюдины собрались под окнами замка Святого Ангела, где проходили выборы, и стали вопить: «Смерть и пожар или Барберини — в папы!» Два кардинала, строившие Барберини козни, стремились любой ценой не допустить его на папский престол. В течение трех дней оба кардинала исчезли: одного из них якобы хватил удар, а другой умер от аневризмы; их заменили двое сторонников главного кандидата, и это принесло ему семь дополнительных голосов. Затем скончались еще два кардинала — ярых противника будущего первосвященника; поползли слухи об эпидемии, все стремились поскорее покинуть конклав, и Барберини получил пятнадцать голосов вместо тринадцати, которые ему требовались. — Это была не слишком большая плата за те великие преобразования, к которым приступил Урбан Восьмой, как только он оказался на папском престоле, — заметил Мазарини. — В самом деле, — сказал Ришелье, — папа запретил францисканским монахам носить сандалии и остроконечный капюшон, подобный капуцинскому; он запретил бывшим кармелитским монахам именовать себя монахами-реформатами. Кроме того, он причислил к лику блаженных двух изуверов-театинцев: Андреа Авелино и Гаэтано де Тьена, одного босоногого кармелита по имени Феличе Канталиче, одного духовидца — флорентийского кармелита Корсики, двух молодых фанатичек: Марию Магдалину Пацци и королеву Португалии Елизавету и, наконец, блаженного Рока с его собакой. — Что ж, я вижу, что у вашего высокопреосвященства достоверные сведения о его святейшестве, его племянниках и всей римской курии. — Как же вы, явно умный человек, можете состоять на жалованье у таких ничтожеств? — спросил Ришелье. — Каждый устраивается как может, — отвечал Мазарини с лукавой улыбкой. — Это правда, — согласился Ришелье, — а теперь, когда мы уделили достаточно внимания другим, поговорим о нас. Зачем вы ко мне пожаловали? — Попросить о том, в чем вы мне откажете. — Почему? — Потому что это бессмысленно. — Зачем же, в таком случае, вы за это взялись? — Чтобы увидеть человека, которым я восхищаюсь как никем другим на свете. — В чем заключается ваша просьба? Мазарини сказал, пожав плечами: — Мне поручили передать вашему высокопреосвященству, что после взятия Пиньерольской крепости его высочество герцог Савойский стал кротким, как барашек, и гибким, как змея. Итак, он уполномочил папского легата покорнейше просить вас из уважения к принцессе Пьемонтской, сестре короля, вернуть ему Пиньерольскую крепость, ибо данная уступка позволила бы значительно быстрее заключить мир. — Знаете, любезный капитан, — ответил кардинал, — хорошо, что вы начали с того, с чего начали, иначе я бы непременно подумал, что вы либо глупец, ибо только глупец мог согласиться на подобное поручение, либо принимаете меня за дурака. О нет! Отчуждение Пиньерольской крепости было одной из позорных страниц царствования Генриха Третьего; ее возвращение будет одной из славных страниц правления Людовика Тринадцатого. — Следует ли мне передать ваш ответ в тех же выражениях, которые вы употребили? — Нет, не буквально. — В таком случае, повторите, монсеньер. — Его величество еще не знает о взятии Пиньероля, и я не могу ничего решать до его возвращения. Мне написали, что король покинул Париж и направляется в Италию; подождем, когда он прибудет в Лион или Гренобль, тогда можно будет начать серьезные переговоры и дать более определенные ответы. — Можете быть спокойны, монсеньер, я передам ваш ответ слово в слово. Только, если позволите, я оставлю им надежду. — Что они с ней будут делать? — Ничего, но мне она, возможно, пригодится. — Значит, вы рассчитываете остаться в Италии? — Нет, но прежде чем отсюда уехать, я хочу извлечь из этой страны как можно больше пользы. — Стало быть, вы полагаете, что Италия не может предоставить вам будущего, отвечающего вашим чаяниям? — Италия — проклятая страна, монсеньер, это продолжается уже несколько столетий. Всякий итальянец, встречающий своего земляка, должен вместо приветствия говорить ему: «Memento mori». В прошлом веке, монсеньер, вы знаете это лучше меня, страна трещала по швам и все, что уцелело с феодальных времен, распалось на мелкие куски. Папа и император были двумя наместниками Бога на земле; после Рудольфа Габсбурга Империя превратилась в наследственную монархию, а со времени Лютера папа не более чем представитель одной из религиозных сект. Мазарини хотел было остановиться, но Ришелье сказал: — Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю. — Вы меня слушаете, монсеньер! До сих пор я не был в себе уверен, но вы меня слушаете, и я больше ни в чем не сомневаюсь... Итальянцы еще живы, монсеньер, но Италии больше нет. Испания владеет Неаполем, Миланом, Флоренцией и Палермо — четырьмя столицами; Савойя и Мантуя принадлежат Франции; Венеция с каждым днем утрачивает свое влияние; Генуя живет одним днем. Королевская власть торжествует повсюду; лихорадочная борьба на городских площадях и полях сражений прекратилась, а вместе с ней угасла жизнь. Всюду царит порядок, а порядок для народов равносилен смерти. — Куда же вы отправитесь, если покинете Италию? — Туда, где будут перемены, монсеньер: возможно, в Англию, или, вероятно, во Францию. — Если вы изберете Францию, не угодно ли вам быть мне чем-то обязанным? — Я был бы горд и счастлив, монсеньер, быть обязанным вам во всем. — Господин Мазарини, я надеюсь, мы еще встретимся. — Это мое заветное желание, монсеньер. Гибкий неаполитанец поклонился кардиналу до земли и, пятясь, удалился. — Я слышал, — пробормотал Ришелье, — что крысы бегут с тонущего корабля, но не подозревал, что они перебираются на корабль, которому грозит шторм. Затем он прибавил совсем тихо: — Этот молодой капитан далеко пойдет, особенно, если он сменит свой мундир на сутану. Кардинал встал и направился в прихожую; он задумчиво дошел до конца комнаты, не заметив гонца, прибывшего из Франции. Латиль указал Ришелье на посланца. Кардинал сделал этому человеку знак подойти, и тот протянул ему письмо. — О! — воскликнул Ришелье, видя, что мужчина весь забрызган грязью. — Должно быть, ты привез мне срочное письмо. — Очень срочное, монсеньер. Ришелье взял конверт и распечатал его; послание было коротким, но чрезвычайно важным, как мы сейчас увидим. Оно гласило: «Фонтенбло, 11 марта 1630 года. Король отправился в Лион, но доехал только до Труа и вернулся в Фонтенбло. Он влюблен! Будьте осторожны. P.S. Дайте посланцу пятьдесят пистолей, если он доставит письмо до 25-го числа!» Кардинал трижды прочел письмо; инициалы автора свидетельствовали о том, что его прислал Сен-Симон. Обычно Сен-Симон не поставлял Ришелье ложных известий, но эта новость была настолько невероятной, что кардинал стал сомневаться. — Ладно, — сказал он Латилю, — пришли ко мне графа де Море: ему везет. — Разве монсеньер забыл, — спросил Латиль со смехом, что господин граф де Море повез свою прекрасную заложницу в Бриансон? — Разыщи его, где бы он ни находился, и передай, чтобы он незамедлительно сюда явился, ибо я поручаю ему доставить в Фонтенбло известие о взятии Пиньерольской крепости! Латиль поклонился и вышел.
Сообщение: 187
Зарегистрирован: 19.10.08
Откуда: Россия, Красноярск
Репутация:
9
Отправлено: 03.01.10 08:27. Заголовок: XXII. АВРОРА Как уж..
XXII. АВРОРА
Как уже было сказано в одной из предыдущих глав, Людовик XIII, находившийся вдали от кардинала, иными словами, лишенный своей политической души, испугался, что сделал своего брата слишком могущественным, и впал в черную меланхолию, от которой никак не мог избавиться; в этой беспрестанной внутренней борьбе короля особенно удручало то, что Ришелье более необходим для спасения Европы, чем он сам. Во все времена определенная часть общества именует себя добропорядочными людьми; эти приверженцы statu quo, предпочитающие покой движению и смерть жизни, считали Ришелье одним из мятежников, которые, хотя и облагораживают страну, вместе с тем вызывают в ней брожение. Очевидно, кардинал являлся врагом не только добропорядочных людей, но и католического духовенства. Если бы не он, в Европе установился бы прочный мир: Пьемонт, Испания, Австрия и Рим, усевшись за один стол, принялись бы спокойно поедать артишок под названием Италия, отрывая от него по листочку: Австрия присвоила бы Мантую и Венецию; Пьемонт — Монферрат и Геную; Испания — Миланскую область, Неаполь и Сицилию. Кто же был против такого мира? Один лишь Ришелье. Именно это дружно твердили три королевы — Мария Медичи, Анна Австрийская и Генриетта Английская. Несмотря на все это, а может быть, даже из-за этого, Людовик решился покинуть Париж и встретиться с Ришелье в Италии, чтобы, таким образом, сдержать слово, которое он дал своему первому министру. Это решение вызвало у обеих королев возмущение, и они заявили, что, если король отправится в Италию, они непременно последуют за ним. Тут же нашелся и благовидный предлог: опасения королев за здоровье короля. Не считаясь со всеми этими разногласиями, король известил кардинала о своем отъезде и, действительно, 21 февраля отбыл в Лион. Две королевы и члены совета должны были присоединиться к нему в Лионе. На следующий день, после того как король покинул Париж, его брат Гастон шумно въехал на почтовых в столицу и около девяти часов вечера внезапно явился к королеве-матери, окруженной своими придворными дамами. Мария Медичи очень удивилась появлению сына и, притворившись рассерженной, отпустила фрейлин, а затем уединилась с Гастоном в своем кабинете. Мать и сын снова возобновили соглашение о том, что, в случае смерти короля Месье женится на королеве Анне (это постоянно предлагала королева Мария). А ведь герцог Орлеанский был влюблен в сестру герцога Лотарингского и уже договорился с ним о помолвке; Месье не смущало даже то, что супруга брата, на которой он собирался жениться, когда она станет вдовой, была старше его на семь лет и запятнала себя прискорбной связью с Бекингемом. Королева Анна, ненавидевшая Месье, еще сильнее презирала его и не верила его обещаниям. Тем не менее, сделка была заключена; дабы никто не догадался, что произошло в кабинете королевы-матери, на следующий же день стали распускать слухи о том, что герцог Орлеанский прибыл в Париж с единственной целью — заявить матери о своей непреодолимой любви к принцессе Мантуанской и твердом намерении жениться на ней, воспользовавшись отъездом брата. Эти слухи были подкреплены тем, что, как только герцог приехал, королева Мария вызвала к себе молодую принцессу и оставила ее в Лувре, едва ли не сделав пленницей. Кроме того, Гастон столь громогласно твердил о противодействии его пылкому желанию, что к нему стали стекаться недовольные; Месье дали понять, что, если он собирается во время отсутствия короля открыто выступить против кардинала, у него вскоре найдется немало влиятельных союзников, готовых поддержать его не только в борьбе против Ришелье, но и против Людовика XIII, падение которого могло бы последовать за отставкой кардинала. На следующий день после приезда Гастона в Париж королева-мать написала Людовику XIII, уведомляя его о неожиданном возвращении брата и особенно распространяясь о любви Гастона к Марии де Гонзага. Три дня спустя было получено известие о том, что король не собирается продолжать свой путь, а возвращается в Фонтенбло, чтобы причаститься там на Страстной неделе. Кто мог склонить короля к такому решению? Мы сейчас это увидим. Из-за войны Франции с Пьемонтом г-жу де Фаржи, чье присутствие в Мадриде больше не требовалось, отозвали в Париж, доставив тем самым королеве Анне большое удовольствие. Увидев ее, королева вскрикнула от радости. — Я вижу, — произнесла г-жа де Фаржи с улыбкой, — что мой отъезд не помешал мне остаться в милости у вашего величества. — Напротив, любезная подруга, — ответила королева, — ваше отсутствие позволило мне оценить вашу верность, и никогда еще я не нуждалась в вас сильнее, чем сегодня вечером. — Значит, мой приезд кстати, но скажите, что происходит и зачем вам потребовалась ваша покорная служанка? Королева поведала г-же де Фаржи об отъезде короля, возвращении Гастона и сделке, которая за этим последовала. — Неужели ваше величество доверяет своему деверю? — спросила г-жа де Фаржи. — Нисколько; он сделал мне предложение лишь для того, чтобы усыпить мои подозрения и заставить меня ждать. — Значит, король чувствует себя хуже? — Он страдает душевно, а не физически. — Моральный дух для короля — это главное; вам это известно, сударыня. — Что же делать? — спросила королева. Затем, понизив голос, она продолжала: — Знаете, дорогая, астрологи утверждают, что король не переживет знака Рака. — Конечно, — произнесла г-жа де Фаржи, — я же предлагала вашему величеству одно средство. Королева покраснела и сказала: — Вы прекрасно понимаете, что я не могу его принять. — Жаль, это лучшее средство; и вот вам доказательство — я того же мнения, что и король Испании Филипп Четвертый. — Боже мой! — Значит, вы предпочитаете верить слову этого человека, который еще ни разу не сдержал своего обещания. Королева некоторое время хранила молчание. — Предположим, — сказала она, пряча лицо на груди своей наперсницы, — предположим, что я соглашусь на средство, которое вы предлагаете; не следует ли пойти на это в крайнем случае, а пока испробовать другие способы? — Дорогая госпожа, — сказала подруга Анны Австрийской и, пользуясь растерянностью королевы, обняла ее за шею, — не позволите ли рассказать вам одну легенду времен короля Генриха Второго, связанную с королевой Екатериной Медичи? — Говорите, дорогая, — ответила королева, опуская голову на плечо сирены и опрометчиво позволяя себе слушать ее голос. — Так вот! Предание гласит, что у королевы Екатерины Медичи, которая приехала во Францию в возрасте четырнадцати лет и сразу же вышла замуж за молодого короля Генриха Второго, в течение одиннадцати лет, как и у вашего величества, не было детей. — Я вышла замуж четырнадцать лет тому назад! — воскликнула королева. — Другими словами, — продолжала г-жа де Фаржи с улыбкой, — свадьба вашего величества состоялась в тысяча шестьсот шестнадцатом году, хотя брак фактически начался только в тысяча шестьсот девятнадцатом. — Это так, — ответила королева, — но, по-моему, Генрих Второй не был настолько холоден, как король Людовик Тринадцатый. — Он не испытывал отвращения к женшинам, но это не распространялось на его жену. — Вы полагаете, что король чувствует ко мне отвращение, Фаржи? — спросила королева. — Клянусь чревом Господним, как говаривал его отец-король, что по отношению к вашему величеству он слишком прихотлив! Королева приняла гордый вид, уязвленная этим замечанием; г-жа де Фаржи посмотрела на нее и продолжала: — Где еще он найдет такие глаза, такой рот, такие волосы и такую кожу? (При этом она погладила стройную шею королевы). Нет, нет, сударыня, вы прекраснее всех на свете; к несчастью, Екатерина Медичи не обладала вашими достоинствами — у нее была холодная и липкая кожа, как у змеи. — Что вы такое говорите, дорогая?! — Правду; и вот, молодой король возопил, что ему прислали не цветок из сада Питти, а какого-то червяка из гробницы Медичи. — Замолчи, Фаржи! От твоего рассказа у меня по коже пошли мурашки. — Ну, и кто же, милая королева, смог излечить короля Генриха Второго от отвращения к собственной жене? Та самая Диана де Пуатье, которая, если бы король умер бездетным, оказалась бы во власти другого герцога Орлеанского, стоившего немногим больше вашего. — К чему ты клонишь? — А к тому, что если бы король влюбился в женщину, способную к самопожертвованию, то благодаря его религиозным чувствам с помощью Бувара она вернула бы супруга вашему величеству, и тогда... — Что же? — Тогда герцог Орлеанский оказался бы в зависимости от нас, а не мы от него. — Ах, моя бедная Фаржи, — сказала королева, — король Генрих Второй был мужчиной. — Но разве король Людовик Тринадцатый не... Королева лишь вздохнула в ответ. — И потом, — заметила она, — где ты найдешь такую преданную женщину? — Я уже ее нашла, — отвечала Фаржи. — И она красивее, чем... Королева осеклась в порыве сомнения и досады. — Красивее, чем вы, моя королева, нет, это невозможно! Вы — роза, сударыня, а она — лишь бутон; поэтому родные и знакомые зовут ее просто Аврора. — И это чудо из хорошей семьи? — спросила королева. — Из прекрасной, мадам; это дочь господина де Отфора. — Вы утверждаете, что девушка мне предана? — Она готова отдать за ваше величество жизнь, а возможно, и нечто большее, — отвечала Фаржи. — Значит, ее уже оповестили о том, какую роль она должна сыграть? — Да. — И она согласилась на это со смирением? — Скорее с восторгом. — А при чем тут Бувар? — Бувар убедит короля, вашего супруга, в том, что он страдает от воздержания. — Человека, которому он очищает желудок и пускает кровь по двести раз в год, — это будет непросто! — Бувар берется это сделать. — Значит, все уже улажено? — Не хватает только вашего согласия. — Однако мне следует, по крайней мере, увидеть эту восхитительную Аврору, познакомиться с ней и расспросить ее! — Нет ничего проще, мадам, она здесь! — Как,здесь? — В комнате, где жила мадемуазель де Лотрек, которую похитил у нас господин де Ришелье, как только король начал за ней ухаживать. Но кардинал нам больше не помешает. — И она там? — Да, мадам. Королева посмотрела на Фаржи, и в ее глазах промелькнуло легкое раздражение. — Вы приехали только сегодня и уже успели столько сделать? Поистине, вы не теряли времени напрасно, моя дорогая. — Я приехала три дня назад, мадам, но решила, что лучше встретиться с вашим величеством, когда все будет готово. — И теперь все готово? — Да, мадам. Если вашему величеству угодно прибегнуть к первому средству, которое я предложила, можно отказаться от этого. — Нет, нет, — поспешно ответила королева, — пригласите вашу юную подругу. — Точнее вашу преданную служанку, мадам. — Пригласите ее. Госпожа де Фаржи направилась к двери, расположенной в глубине комнаты, и открыла ее. — Входите, Генриетта, — сказала она, — наша дорогая королева согласна, чтобы вы засвидетельствовали ей свое почтение. Девушка вскрикнула от радости и устремилась в комнату. Увидев ее, королева не смогла удержаться от восхищенного и удивленного возгласа. — Вы полагаете, что она достаточно красива, мадам? — спросила Фаржи. — Возможно, даже слишком! — ответила королева.
Сообщение: 188
Зарегистрирован: 19.10.08
Откуда: Россия, Красноярск
Репутация:
9
Отправлено: 03.01.10 08:28. Заголовок: XXIII. ЗАПИСКА И ЩИП..
XXIII. ЗАПИСКА И ЩИПЦЫ
В самом деле, мадемуазель Генриетта де Отфор была удивительно красива. Как сказала г-жа де Фаржи, ее называли Авророй. Девушку обнаружил Вотье во время своей поездки в Перигор, и ему пришло в голову, что Людовик, этот болезненный король-призрак, из которого выпустили почти всю кровь, может влюбиться в нее не на шутку. Он же все устроил, убедившись, что никто из родственников или воздыхателей Авроры не воспротивится акту ее самопожертвования; однако по совету королевы Марии Медичи Вотье дождался приезда г-жи де Фаржи, полагая, что только она сможет поднести королеве эту горькую чашу, предварительно смазав ее медом. Мы видели, с каким трудом королева проглотила то, что ей предложили. Однако, когда прекрасная Аврора, простирая руки, бросилась к ногам Анны Австрийской с криком: «Ради вас я готова на все, на все, моя королева!», та увидела, что этот нежный голос не способен лгать, и благосклонно помогла девушке подняться. Оставалось только представить Людовику ХIII преданную красавицу и обставить все так, чтобы он был очарован. Королевы объявили, что, поскольку король находится в Фонтенбло, они отправятся туда, чтобы причаститься на Страстной неделе вместе с ним. На следующий день король присутствовал на обедне в дворцовой часовне, куда были приглашены все гости. В нескольких шагах от Людовика молилась девушка, стоявшая на коленях. В короле взыграл рыцарский дух. Устыдившись, что незнакомка преклонила колени на голом полу, в то время как он сам опирается на подушку, Людовик XIII подозвал пажа и попросил отнести девушке свою подушку. Мадемуазель де Отфор покраснела; сочтя, что неприлично подкладывать под колени подушку, которой касался сам король, Генриетта встала, поклонилась его величеству и почтительно положила подушку на стул — при этом она сохраняла достоинство, присущее знатным южанкам, пылким и целомудренным одновременно. Подобное изъявление благодарности тронуло короля. Лишь раз в жизни Людовик XIII позволил себе увлечься — это случилось во время одной из его поездок, в маленьком городке, где короля пригласили на бал и он принял приглашение. Под конец вечера одна из танцующих, которую звали Катен Го, встала на стул, чтобы взять из деревянного подсвечника сальный огарок. Девушка сделала это с такой грацией, что король тотчас же в нее влюбился и, покидая город, пожаловал ей тридцать тысяч ливров за добродетель. Однако он не рассказывал, подвергалась ли добродетель Катен Го нападению с его стороны и каким образом девушка защищалась, удостоившись награды в тридцать тысяч ливров. Любовь к прекрасной Генриетте поразила короля столь же внезапно, как в случае с целомудренной Катен Го! В тот же день, ко всеобщему удивлению, образ жизни короля резко изменился. Вместо того чтобы сидеть взаперти, Людовик XIII совершил прогулку в экипаже, разъезжая по самым людным уголкам парка; вечером, впервые после отъезда мадемуазель де Лотрек, он явился к королевам и провел вечер с прекрасной Генриеттой, осведомившись на прощание, придет ли она завтра. На следующий день король послал к Буароберу гонца с наказом срочно прибыть в Фонтенбло. Буаробер, очень удивившись, поспешил к королю; его изумление усилилось, когда Людовик, отозвав поэта в сторону, указал ему на мадемуазель де Отфор и сказал, что надо сочинить этой красавице стихи. Буароберу не пришлось долго ломать голову — имя девушки подсказало ему тему поэтического послания. В этих стихах Людовик XIII устами бога Аполлона умолял Аврору не вставать утром так рано и не исчезать так внезапно. Он преследовал девушку в колеснице, запряженной четверкой лошадей, но никак не мог ее догнать — когда он протягивал руку, чтобы ее схватить, она пропадала из вида. Король прочел стихи и одобрил их, за исключением одного места. — Звучит хорошо, Лё Буа, — сказал он, — но следует вычеркнуть слово «желания». — Почему же, ваше величество? — Да потому, что я ничего не желаю. На это было нечего возразить. Буаробер убрал слово «желания», и этим все было сказано. Людовик XIII причастился на Страстной неделе, и его духовник Сюффрен, узнав о происходящем, заверил короля, что он может изменить жене, не опасаясь Божьего гнева; однако король ответил, что опасаться тут нечего, ибо он любит мадемуазель де Отфор, не питая относительно нее дурных намерений. Это отнюдь не устраивало интриганку Фаржи и ее сообщников — они жаждали именно дурных намерений. Оставалось только одно средство — вызвать у короля ревность. На помощь призвали некоего г-на д'Эквийи. Вассе, с которым мадемуазель де Отфор в свое время собиралась обручиться. Этот человек прибыл в Фонтенбло, легко поддавшись на уговоры, тем более что г-жа де Фаржи, желавшая, чтобы он стал орудием ревности, не сводила с него глаз. Действительно, г-н д'Эквийи согласился сыграть свою прежнюю роль жениха. Король удивился и, расспросив мадемуазель де Отфор, узнал о намерениях обоих семейств. Людовик XIII начал ревновать; теперь предстояло решить, как использовать его ревность в своих целях. Госпожа де Фаржи быстро додумалась до этого. Однажды вечером карлице Гретхен, которую король не выносил, поручили передать мадемуазель де Отфор запечатанное письмо, да так неловко, чтобы Людовик XIII это заметил. Король, разумеется, пожелает узнать, от кого эта записка. Остальное касалось только королевы и мадемуазель де Отфор. Вечером ее величество королева Анна сидела в небольшом кругу своих приближенных. Мадемуазель де Отфор была в роскошном туалете — королева соблаговолила лично ее одеть. На Генриетте было белое платье с очень глубоким вырезом, но ее руки казались еще более белоснежными, и ослепительные плечи притягивали губы сильнее магнита. Король время от времени поглядывал на эти руки и плечи, только и всего. Зато Фаржи пожирала их взглядом. — Ах, государь, — прошептала она на ухо королю, — если бы я была мужчина... Людовик XIII нахмурился. В тот же миг крошка Гретхен проползла на четвереньках между его ногами. Король решил, что это его любимая собачка Гризетта, и дал ей пинка. Карлица закричала, как будто король наступил ей на руку- Его величество поднялся; Гретхен воспользовалась этим, чтобы неловко, как ее просили, вложить письмо в руку мадемуазель де Отфор. Эта уловка не ускользнула от взора короля. — Карлица передала вам письмо? — осведомился он. — Вы полагаете, государь? — Я в этом уверен. Последовала небольшая пауза. — От кого оно? — спросил король. — Мне это неизвестно, — ответила мадемуазель де Отфор. — Прочтите, чтобы узнать. — Позже, ваше величество! — Почему позже? — Мне не к спеху. — Зато я спешу. — Мне кажется, я вольна получать письма от кого угодно. — Нет. — Как нет! — Потому что... — Почему же? — Потому... потому что... я вас люблю! — Полно, вы меня любите! — воскликнула мадемуазель де Отфор со смехом. — Да. — Но что скажет ее величество королева? — Ее величество королева утверждает, что я никого не люблю; она убедится, что я способен любить. — Браво, государь! — вскричала королева, — на вашем месте я бы поинтересовалась, кто пишет этой девочке. — Мне очень жаль, — произнесла Генриетта де Отфор, вставая, — но король этого не узнает. — А это мы сейчас увидим, — сказал король и тоже поднялся. Мадемуазель де Отфор отскочила в сторону. Позади нее была дверь будуара королевы, и девушка проскользнула туда. Людовик XIII последовал за ней. Королева побежала за королем, раззадоривая его. — Береги карманы, Генриетта, — произнесла она. В самом деле, король протянул руки, собираясь обыскать девушку. Зная о целомудрии короля, Генриетта вынула из кармана записку и спрятала ее на груди со словами: — А теперь попробуйте ее достать, ваше величество. Король остановился в нерешительности; у него опустились руки. — Да берите же, государь, — воскликнула королева, умирая от смеха при виде замешательства мужа. Чтобы лишить Генриетту способности сопротивляться, она схватила ее за руки, завела их за спину мадемуазель де Отфор и стала держать, повторяя: — Да берите же, государь, берите. Людовик огляделся, заметил в сахарнице серебряные щипцы, взял их и стыдливо, не касаясь тела девушки, достал письмо. Королева, не ожидавшая подобной развязки, выпустила руки мадемуазель де Отфор и прошептала: — Теперь я определенно вижу, что у нас в запасе только одно средство, предложенное Фаржи. Письмо было от матери мадемуазель де Отфор. Король, смутившись, вернул Генриетте письмо. Затем все трое вернулись в гостиную, испытывая разные чувства. Королева стала беседовать с офицером, прибывшим из армии; по его словам, он привез королю чрезвычайно важные известия. — Граф де Море! — пробормотала королева, узнав молодого человека, которого она видела только два-три раза, но о ком ей столько рассказывала г-жа де Фаржи. Поистине, он очень красив. Затем она вздохнула и произнесла еще тише: — Он похож на герцога Бекингема. Заметила ли это королева только сейчас или ей просто хотелось отыскать сходство между вестником Ришелье и бывшим послом английского короля?
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 4
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме