Отправлено: 14.02.09 14:50. Заголовок: Совесть королевы (а..
Совесть королевы (апрель-июнь 1642)
Осада Перпиньяна, идеальный образец «учтивой» войны, началась. В последний раз Людовик XIII вкусил удовольствие жить среди своих солдат, проверять охранение, проводить смотры, составлять планы. Он тщательно вел журнал боевых действий и отправлял его в «Газетт». Много раз он председательствовал в Монаршем Совете Каталонии. По вечерам он разговаривал со своими близкими, то есть, изливал им свое недовольство всем и вся. Он никоим образом не думал способствовать государственному перевороту, но оставлял это дело Богу, ожидая, как и множество других людей, смерти Ришелье и освобождение от его гнета. Не имей он почти врожденной привычки играть роль сфинкса, можно было бы избежать множества несчастий. Обладай Сен-Мар большим терпением, хитростью и лицемерием, он смог бы довести дело до конца. К несчастью, Людовик, подвергавший своего фаворита испытанию, не выражал своей позиции, и Анри, вдали от Мари де Гонзаг, вновь стал самим собой. Можно было видеть, как в нем возродился капризный, дерзкий, распущенный мальчишка, который жаждал свободы, не боялся издеваться над дурным расположением своего хозяина и искал ссор с маршалами. Де Нуайе, которому, как и Шавиньи, поручено было установить контакт между королем и министром, писал кардиналу, что «на Двор опустились пиренейские туманы. Да будет Богу угодно, чтобы солнце (Ришелье), чей свет рассеял столько других туманов, было в состоянии показаться миру, ведь тогда оно быстро восстановило бы покой». Это нисколько не обнадежило кардинала, терпевшего новый приступ болезни: «У меня снова воспалилась рука, - диктовал он, - и старая дыра, открытая Богом и природой, выбросила новое количество гноя. Теперь, чтобы меня утешить, говорят о том, чтобы снова пустить в ход ножи, на что мне будет очень трудно решиться, поскольку у меня на это нет ни сил, ни смелости». Его моральные страдания были столь же мучительны, как и телесные. Сознание того, что король находится вне его досягаемости и в такой близости от старшего оруженосца, доставляло ему муки изобретателя, видящего, как его машина вот-вот сломается, и муки отца, чей сын попал в когти куртизанке. Даже особенно жестокая сцена, произошедшая в присутствии Фабера и посе которой Людовик XIII вскричал, говоря о Сен-Маре: «Меня уже шесть месяцев тошнит от него!» как будто не показалась добрым знаком кардиналу, слишком хорошо знавшему причудливую душу государя. Если бы Анри стал ему безразличен, а стало быть, и еще более отвратителен, то Людовик без колебаний прогнал бы его, как прогнал Барада, Сен-Симона и Мари д'Отфор. Его ярость и оскорбления, напротив, доказывали, как он страдал от «мерзостей этого неблагодарного», а следовательно, и силу его привязанности к нему. Постоянно пытаясь на людях изображать уверенность в скорой опале фаворита, Ришелье страшился наихудшего. Во время своих ужасных ночей без сна он думал, как отвести удар, и, как он полагал, нашел выход, когда перечитывал донесение Отца Карре. Совершенно не дав ожидаемого эффекта, шаги королевы вспугнули его, хотя его ставленники, барон и баронесса де Брассак, фрейлина и старший камердинер государыни, не сообщали ни о чем подозрительном. Кардинал думал, как опасно будет в случае кризиса дать испанке заложников, от которых зависело будущее Франции. Даже на расстоянии ему не составило никакого труда вновь пробудить у короля желание разлучить мать и сыновей. Анна не беспокоилась, ведь муж расстался с ней почти нежно. А потому для нее было ударом получить письмо, которым он запрещал ей покидать Фонтенбло и грозил отнять у нее детей. Ее маневр не удался. А результаты маневра Ришелье превзошли все его ожилания. Растерянная королева написала ему 30 апреля: «Разлука с детьми в их нежном возрасте станет для меня столь сильной болью, что у меня не будет сил ее выносить». Ответа не было. - Может ли быть так, что г-н кардинал меня оставил? - рыдая, спрашивала она г-на де Брассака, который получил приказ держать ее в тревоге. Ее сообщники также встревожились. Фонтраль больше не верил в успех заговора и посоветовал Монсеньору «позаботиться о безопасности». Переменчивый Сен-Мар метался между дерзостью и отчаянием и переводил деньги лионскому банкиру. Короче говоря, он был совершенно не готов изменять ход истории. В обоих лагерях царило замешательство: «Самые ловкие придворные теперь могут лишь ждать, что будет, чтобы понять, в чем же заключается эта интрига», - писал 20 мая Анри Арно Барильону. Кардинал сумел завлечь на свою сторону молодого Тюренна, брата Бульона, и считал, что за Париж можно не беспокоиться, ведь его он доверил г-ну Принцу. И в то же время он поддался панике. На самом ли деле существует заговор с целью его убийства? Или же заговорщики скорее хотят запугать его, подобно тому, как он сам запугивает королеву? В любом случае, психоз убийства овладевал больным и будоражил его окружение. 23 мая к немуприехал Мазарини, и кардинал продиктовал свое завещание, королевское завещание, которым он распределял свои несметные богатства. Он не мог подписать его — правая рука у него была парализована. В завершение, он испытывал необходимость оправдаться перед потомками за свое поведение по отношению к своей старой благодетельнице, ставшей его смертельным врагом: «Для очистки совести я могу лишь сказать, что, прожив жизнь, имея слабое здоровье, счастливо разрешив опасные дела в трудные времена и познав счастье и несчастье, оказав королю те услуги, к которым обязывали меня, в особенности, его доброта и мое рождение, я никогда не пренебрегал своим долгом и к королеве-матери, как бы ни клеветали по этому поводу». Провидцы утверждали, что жизнь Его Преосвященства и его влияние не продлятся и двух дней. Но два дня истекли, а к этому стальному человеку возвратились силы, и он перешел в контрнаступление. Он поручил де Нуайе поговорить с Отцом Сирмоном, духовником короля, и предложить ему разбудоражить сердце его августейшему кающемуся. Забыв об элементарной гордости, он попросил принца Оранского, голландского штатгальтера, написать, что лишь его доверие Преосвященному мешает ему принять испанские предложения. И тут м-м д'Эгильон получила анонимное письмо: «У вас есть повод сообщить Его Преосвященству позаботиться о своей персоне, поскольку из надежных источников известно, что враги его стараются расположить короля к тому, чтобы арестовать его сразу же, как только ему станет лучше, и что они делают для этого все приготовления». Герцогиня известила Шавиньи. Кардинал больше не чувствовал себя в безопасности. Его врачи, согласно его желанию, объявили климат Нарбонна пагубным для его здоровья, и Ришелье предупредил Людовика XIII, что не примет никаких возражений. Кардинал решил возвратиться в Тараскон, крепость, удобную для обороны, с мыслью при необходимости укрыться в Авиньоне. Он уехал из Нарбонна, приняв множество мер предосторожности и исписав целую гору бумаги. Скорость этого блистательного ума, пленника сломленного тела, приводит в замешательство. Кардинал передал госсекретарям целый том указаний, дойдя до того, что прямо сказал им, что они должны говорить: «Совершенно достоверно, что моя невиновность подверглась нападке... Думается, следует задействовать непредосудительные средства, которые обяжут короля расстроить злые замыслы...» Он напрямую обратился к Людовику XIII с патетичным призывом: «Призови Господь кардинала, Ваше Величество поняло бы, кого потеряло. Но было бы гораздо хуже, если бы вы погубили его сами, поскольку, погубив его таким образом, Ваше Величество погубило бы всю веру в него». При этом коронованном сфинксе следовало иметь как глашатая, так и информатора, внешне более беспристрастного, чем Шавиньи и де Нуайе. У министр был шанс найти такого человека в лице старшего слуги покоев, Габриэля де Рошешуара, маркиза де Мортемара (отца будущей м-м де Монтеспан), с которым Людовик был очень дружен. Все ли он тогда предвидел, ко всем ли ударам подготовился? Он полагал, что да, но когда он занимал место в своих огромных алых носилках, в которых должен был ехать, его продолжала снедать тревога, а также стыд, поскольку отъезд этот был бегством. Пока он трясся в носилках по дороге до Безье, а потом до Агда и Сен-Прива, он неутомимо отправлял письма, призванные тронуть сердце хозяина: «Мне не нужны, - писал он 4 июня, - свидетельства любви Вашего Величества, чтобы быть в ней уверенным, поскольку в прошлом я всегда получал ее знаки во всех случаях, когда ее сильнее всего пытались сломить». А Людовик снова стал отвечать ему, как в лучшие дни: «Какие бы ложные слухи ни распускались, я люблю вас более, чем когда-либо. Мы слишком давно вместе, чтобы когда-либо расстаться». Дело в том, что король был очень зол на своего «дорогого друга». Анри все больше и больше ненавидел самого себя. После гнусных сцен ему случалось желать своего освобождения, пусть даже и ценой смерти своего докучливого благодетеля. - Он хворает, - сказал он однажды, когда его спросили о новостях о короле. На Перпиньян обрушились проливные дожди, которые доставили Людовику, уже мучившемуся геморроем, новые страдания. Ему рекомендовали принимать ванны. Осажденный город, в котором свирепствовал ужасный голод, казалось, обречен был пасть, и король согласился уехать из лагеря. 11 июня он прибыл в Нарбонн. Сен-Мар застал там Фонтраля, который привез сообщение от Монсеньора и письмо от Мари де Гонзаг. Принцесса писала ему: «Ваше дело столь же широко известно в Париже, как и то, что Сена течет под Новым мостом». Фонтраль, прочитав это, посоветовал немедленно бежать в Седан. Сен-Мар отказался это делать без Монсеньора и не просчитался. Одно дело было въехать в город герцога Бульона одиноким беглецом и совсем другое — лейтенантом брата короля. И потом, терять голову не было ни малейших оснований. Мари де Гонзаг совершенно не принадлежала к кругу посвященных, знавших об испанском договоре. Она говорила только о заговоре против министра, который и в самом деле стал почти что достоянием общественности. Впрочем, разве при удобном случае ему недостаточно будет покорности и улыбки соблазнителя, чтобы бросить хозяина к своим ногам?
Барон де Бриссак, постоянно заверяя Анну Австрийскую в своей верности, не переставал держать ее в тревоге. В начале июня его речи и молчание короля и кардинала убедили королеву в том, что у нее могут внезапно отобрать сыновей. Заговор пробуксовывал, Перпиньян готов был пасть со дня на день, «чудовище» продолжало жить, а медлительность и слабость его врагов были ему не свойственны. Анна, разочарованная делом, которое все никак не подходило к концу, поняла, какой случай ей представился избежать катастрофы, выйти из беды без потерь и выиграть время: в этом была вся сущность этой женщины, которая во цвете сил и молодости оказалась перед двумя умирающими, наследства которых она ждала. То, что ее не удержали чувства по отношению к Мари де Гонзаг, пыл Франсуа де Ту, союз с Монсеньором и просто-напросто совесть, удивлять не должно. В ту эпоху государи, пусть и веровали в Бога, не признавали нравственных законов простых смертных. 7 июня королева поручила Брассаку известить кардинала, что она твердо намерена «встать на его сторону, хорошо зная, что Его Преосвященство так же будет на ее стороне и никогда ее не бросит». В письме Брассака, на другой день отправленном к Ришелье, можно найти показательный фрагмент: «Помимо того, что Ее Величество велела сообщить Шавиньи через Легра ...» Каким было это сообщение? По всему вытекает, что в нем содержалось не только разоблачение заговора, но и копия договора. По словам м-м де Мотвиль, копий этих ходило множество. Сразу же были приняты меры к тому, чтобы обмануть. Говорили о Шомберге, о Бетюне, об аббате де Ларивьере, наперснике Монсеньора, о герцогине де Шеврез, близкой противнице Бульона. В Мадриде провалился французский шпион Пужоль, которому хотели приписать честь отправки документа. Мемуары г-на де Терма, Бриенна и Ларошфуко, загадочные слова Фабера и Шавиньи, не говоря уже о Таллемане, надежность сведений которого доказал г-н Антуан Адам, делает эти предположения смехотворными. Несмотря на отсутствие формальных доказательств, никаких сомнений тут быть не может. Считая, что ее травят,Анна Австрийская, чтобы защитить сыновей и подготовить свое регентство, сдала своих друзей и слуг, которых сама же и подтолкнула к заговору. Думала ли об этом благочестивая испанка в последние годы своей жизни, когда занималась умерщвлением плоти, сократившим ее дни?
Прибыв 9 июня в Арль, кардинал, несмотря на теплое письмо короля, почти потерял надежду. Новость о победе испанцев при Гоннекуре, что под Бассе, способствовала тому, что у Ришелье случился один из его серьезнейших кризисов отчаяния. И тут появился спаситель в обличье персонажа, не узнанного Историей, но совершенно закономерного — сеньора Легра, который выехал 7 июня по приказу королевы, чтобы передать письмо Шавиньи. Этот посланник привез грозный документ. Как бы там ни было, с кардиналом случилось подлинное воскресение: сразу же по прочтении письма, Ришелье позвал весь свой ближний круг, за исключением первого секретаря Шарпантье, которому он скомандовал: - Велите принести мне бульон, я очень взволнован. Шарпантье, принеся бульон, закрыл дверь на засов и с удивлением увидел, как Преосвященный воздел руки к небу и восторженно вскричал: - О Боже! Следует, чтобы ты хорошо позаботился об этом королевстве и обо мне! Прочитайте это, - добавил он уже спокойнее, - и сделайте копии. В течение двух дней этот больной, которого считали безнадежным, изводил своих людей, диктуя им депеши, призванные просветить короля и погубить его врагов. Он завершил этот огромный труд, не прерывая путешествия — ему необходимо было оказаться за стенами Тараскона. Спешно вызванный Шавиньи приехал к нему и получил задание отвезти Его Величеству обвинительные документы. Именно в этот день — 11 июня — кардинал получил письмо от племянницы, которое в некотором роде подтвердило ему его полную победу над стоглавой гидрой. Речь шла о Марии Медичи. Королева-мать, не в силах жить среди недовольного народа, которому внушала ужас папистка-итальянка, вынуждена была покинуть Англию. После страшного путешествия она добралась до Кельна. Эта вдова Генриха Великого, мать короля Франции, королев Англии и Испании и герцогини Савойской, племянница Пап, дочь величайших плутократов Европы, внучка Императора оказалась там, будто нищенка, без нарядов и почти без хлеба. Она снова обратилась за помощью к своей старой спутнице, которая снова за нее вступилась. Ришелье, совершенно счастливый, повелел выслать ей сто тысяч экю. 12 июня рано утром Шавиньи приехал в Нарбонн к де Нуайе. Оба они, на рассвете придя к Его Величеству, дали ему понять, что хотят поговорить с ним наедине, и г-н Гранд, «как настоящий молодой человек, оставил их одних ». Людовик XIII был совершенно неготов принять страшную новость об измене Сен-Мара. Его безудержный гнев описан во множестве рассказов, согласно которым, от его былой страсти не осталось ничего. Вне себя король вскричал, что кардинал все это выдумал и что этим его не проведешь. Шавиньи и де Нуайе это не застало врасплох, Ришелье лично предупредил их о том, что король отреагирует именно так: «Сначала король скажет вам, что это фальшивка, но предложите ему арестовать г-на Гранда и скажите, что после этого, если все на самом деле фальшивка, его легко можно будет отпустить, но если враг войдет в Шампань (намек на поражение при Гоннекуре), то исправить это положение будет совсем непросто». Другой монарх был бы резко против. Растерянный Сен-Мар не представлял никакой угрозы. Более того: прощение его преступления могло бы наконец подчинить его, взять на цепь. Но внук Жанны д'Альбре не представлял себе подобного компромисса. Его совесть кричала, поскольку никаких сомнений не допускалось. Старший оруженосец был признан виновным в государственной измене. В Людовике, переполненном печалью и отвращением, король, как и всегда, разбил сердце человеку. Он подписался под просьбами своего министра: арестовать Сен-Мара, де Ту, Шаваньяка-отца, Ассонвиля, слугу герцога Бульона, отправить в Казале сеньора де Кастелана, чтобы он арестовал там сеньора де Седана в расположении Итальянской армии. Людовик также согласился на макиавеллиевский план, составленный против Монсеньора. Выходя из королевских покоев в десять часов утра, госсекретари могли отправить своему хозяину победную реляцию. Весь день прошел как обычно. Сен-Мар беззаботно ужинал на постоялом дворе «Три кормилицы», когда его предупредили, что Его Величество не ляжет спать еще час. Тогда он побежал к архиепископству, где жил король. По дороге его остановил неизвестный, который почти силой вручил ему записку: «На вас гневаются». От кого было это сообщение? О принятых решениях знали только трое. Шавиньи и де Нуайе вне подозрений. Следует допустить, что Людовик XIII единственный раз в жизни позволил себе слабость и что по меньшей мере однажды его личные чувства возобладали над государственными соображениями. Сен-Мар искал убежища у мадам де Сиузак, любовником которой он был в свой предыдущий визит в Нарбонн. Граф Шарост, имевший приказ арестовать его одновременно с тем, как лейтенант шотландской стражи арестует Франсуа де Ту, не застал его. Король, получив его донесение, приказал запереть все городские ворота и с зарей обыскать все дома. Неизвестно, как он узнал о бегстве своего друга, но это не кажется сомнительным, поскольку в три часа утра, как нам достоверно сообщает Отец Гриффе, «слуга, которого он (Сен-Мар) не знал, пришел в его дом, чтобы предупредить об отданном королем приказе». С обескураживающей легкостью Анри ограничился тем, что сказал своему слуге Беле: - Посмотри, не открыты ли часом какие-нибудь городские ворота. Одни были открыты, чтобы позволить «въезд» маршала Ламейере в город той ночью. Король, очевидно, знал об этом и думал, что Сен-Мар сумеет воспользоваться этим шансом. Увы! Беле был столь же легкомыслен, как и его хозяин: убежденный в том, что все ворота закрыты, он не потрудился проверить. На рассвете, узнав под звуки трубы, что укрывающий изменника рискует жизнью, мадам де Сиузак, охваченная паникой, обо всем рассказала мужу. Сиузак не стал терять времени. Сен-Мара разбудили солдаты, пришедшие его арестовать. Препровождаемый в крепость Монпелье, он стенал, пересекая подъемный мост: Ах! Стоит ли умирать в двадцать два года? Стоит ли в таком юном возрасте плести заговоры против Родины?
Из Безье, куда он приехал, Людовик XIII отправил два письма брату. В первом он извещал его об аресте старшего оруженосца по причине его «чрезвычайной дерзости». Второе назначало принца главнокомандующим Шампанской армией — как раз той, что была разбита при Гоннекуре и теперь в спешном порядке восстанавливалась, чтобы отразить вторжение. Нужен был, полагал кардинал, знак доверия, достаточно серьезный, чтобы помешать Монсеньору испугаться и бежать к испанцам. Гастон ловушки не разглядел. Он написал кардиналу оскорбительное в своей низости письмо. Оскорбительное тем сильнее, что написал его сын Генриха IV. «Король, монсеньор, оказал мне честь написать, каким в конечном счете был результат поведения этого ошибившегося г-на Гранда. Этот человек более всех на свете виновен в том, что обидел вас, будучи стольким вам обязанным. Милости, которые он получал от Его Величества, всегда заставляли меня остерегаться его и его уловок». Он пытался казаться бесконечно признательным за оказанную ему честь. Таким образом он провел несколько дней, за которые Ришелье сумел сделать его отъезд невозможным. Людовик XIII решил принять ванну в Монфрене и остановиться по дороге в Тараскон. Де Нуайе показал ему приложение к договору, где имелся список заговорщиков. Увидев там имя Сен-Мара, король горестно сказал: - А может, его имя вписал кто-то другой? Де Нуайе горячо возражал. Людовик не слушал. Он много раз вздыхал: - Какую ошибку совершил г-н Гранд! Здоровье несчастного государя живо отреагировало на его скорбь, и это вызвало у его министра глубокую тревогу. Однажды кардинал, очень обеспокоенный, узнал, что Людовик после ареста Сен-Мара сжег множество писем? Какие тайны могли крыться в этой переписке? Этого мы никогда не узнаем. Ришелье предписал своим агентам «представить королю, что очень важно не говорить о том, что он сжег все бумаги». «Газетт» объявила о разоблачении заговора 21 июня, повергнув в отчаяние большую часть Двора и города. Здравомыслящие души, толпа врагов Ришелье и множество уравновешенных людей, считавших политику Ришелье гибельной, едва скрывали свое горе. Но в Фонтенбло королева ликовала, получив свою награду, «самую желанную для нее вещь на свете». 15 июня супруг написал ей очень нежное письмо, в которой рекомендовал ей оставаться рядом с детьми. Брассак известил кардинала о благодарности Ее Величества и, если можно так выразиться, о ее верности ему. «Ничто на свете не может заставить ее измениться». Анна Австрийская только что прошла решающий этап пути, который меньше чем через год приведет ее к регентству.
Отправлено: 16.02.09 21:58. Заголовок: Дороги мести (июнь-..
Дороги мести (июнь-сентябрь 1642)
После своего двойного — физического и политического — возрождения Ришелье пришлось расплачиваться за сверхвозбуждение и перегрузки. Лежа больным в постели, он готовил своим врагам смертельные капканы, в то же время ни на день не прекращая руководство войной. Нужно признать — этот почти истощенный дух как будто меньше заботился о спасении королевства, навредить которому разоблаченные заговорщики уже не могли, чем о личной мести. Его месть Марии Медичи уже свершилась. Королева мать была тяжело больна и казалось, что она уже не встанет с постели. Ришелье, узнав об этом, проявил встревоженность этим: он приказал освободить Вотье, этого врача-фаворита, с которым старуха когда-то делила свои злые замыслы, и хотел отправить его в Кельн. Мария Медичи отказалась его принять, убежденная, что его подкупили с целью ее отравить. В Казале герцог Бульон выставил себя на смех, повелев вытащить себя из сарая, где были сложены копны сена. Что же до Монсеньора, то он оставался совершенно подавленным с тех пор, как Шавиньи внезапно пришел и сунул ему под нос доказательства измены. - Сама ваша жизнь находится под угрозой, - сказал ему г-н Юноша, - поскольку вы совершили покушение на преступление, которое не может простить человеческая мягкость. А поскольку Гастон, потеряв всякое достоинство, стал умолять вытащить его из беды, Шавиньи ответил: - Единственное средство спастись для вас — это искренне признаться в совершенной вами ошибке. Ришелье всерьез рассчитывал получить средства обесчестить принца и казнить Сен-Мара. А тем временем он не без эмоций готовился принять Людовика XIII, которого он впервые имел право упрекнуть в малодушии. 28 июня король вошел в ворота Тараскона. После трех этих трагических месяцев ни у него, ни у кардинала не было сил стоять. В прекрасной комнате, из которой открывался вид на Рону, установили две парадных кровати. Так, лежа бок о бок под балдахинами, встретились почти в конце своих жизней двое воюзников, первая же серьезная размолвка которых едва не изменила ход Истории. Тщательно избегая всяких жалоб, кардинал поблагодарил Его Величество за то, что тот не поверил клевете злоумышленников. Людовик облегченно заговорил в прежнем тоне. Они расстались, не приняв никакого решения, но Ришелье победил. На другой день король, выехав в Лион, подтвердил ему это: «Мне бывает хорошо, лишь когда я вижу вас, - писал он. - Со вчерашнего дня мне стало гораздо лучше... Надеюсь, что с Божьей помощью все пойдет хорошо». Божья помощь казалась обеспеченной. Флот Брезе после трехдневной битвы разбил испанскую эскадру в Сьюдад-Реаль, сделав Францию хозяйкой Средиземноморья и лишив Перпиньян последней помощи. Ришелье получил эту хорошую новость одновременно с тем, как принял от короля неограниченные полномочия к югу от Луары и звание генерал-лейтенанта. Людовик, устав выполнять свое ужасное дело, передал его кардиналу. Чтобы тот взял на себя труд решить судьбу заговорщиков и завершил завоевание Руссильона. Он мечтал о своем обычном убежище, дорогих его сердцу лесах Иль-де-Франса, которые, возможно, придавали ему смелости жить. Итак, кардинал мог теперь излить свою злобу на врагов. Дух его был беспокоен. Что будет, если Монсеньор откажется передать оригинал договора? Копия не сможет послужить доказательством в суде. Но как сказал Шавиньи, страх был прекрасным оратором, способным убедить Гастона. Этот страх сбил с пути принца и его окружение, которые повели себя недостойно: «Если бы вы видели ярость и отчаяние всей свиты против него, то вы бы испытали от этого очень большое сожаление», - писал Шавиньи один из тех недобросовестных слуг Гастона, что посмелее. Боясь ареста, Гастон бежал в Овернь. Ришелье испытывал нетерпение, поскольку на первых допросах Сен-Мар и де Ту решительно все отрицали. Он предписал Шавиньи предложить сыну Генриха IV столько золота, сколько тот пожелает, в обмен на признание. Этого не потребовалось. Ужас ссылки, давление близких уже избавили Монсеньора от наихудшего стыда продавать своих друзей за мешки золота. 7 июля Его Высочество выразил министру «чрезвычайную боль от того, что имел связь и переписку с его врагами». За этим последовало долгое заявление королю, где Монсеньор «сознавался во всем, в чем был повинен», что составляло большую часть заговора. О королеве он не сказал ни слова, а де Ту защищал. Зато он не стал скрывать своей злобы на Сен-Мара, которого обвинял в том, что тот обманул его. Оба они поклялись друг другу неукоснительно хранить тайну. Молодой человек, изводимый судьями, помнил об этом, а Сын Франции — нет. Как и Анна Австрийская, Гастон не испытал ни малейшей щепетильности, отправляя на казнь тех, с кем был связан клятвой. И тут Людовик XIII и Ришелье, каждый своим путем, пришли к удручающему открытию. По словам кардинала, Мортемар сумел сыграть роль незаменимого наперсника стоика, чьей главной слабостью была та, что он не умел страдать молча. Он пользовался этим, чтобы при всяком случае напоминать о неблагодарности, дерзостях, ошибках и скандальных любовных увлечениях арестанта. Подготовив таким образом почву, он передал королю жестокие слова фаворита, сказанные во время болезни Людовика в Руссильоне: «Он хворает». Не оценив воздействия этого признания, нельзя понять действия монарха. Ярость, унижение и боль разрывали его сердце, в котором нежность еще боролась за жизнь. Несчастный заставлял себя ненавидеть Сен-Мара. Он постоянно повторял: - Злодей! Он хотел, чтобы я умер! - и не переставал поносить «величайшего негодяя, когда-либо жившего на свете». Шавиньи мог написать кардиналу: «Его Величество теперь так оживлен против общественного коварства, что труднее было бы убедить его проявить мягкость, чем побудить его к строгости». Сам Ришелье также был поражен молнией. Более или менее скомпрометированные лица покупали свой покой, рассказывая ему о том, что он едва ли подозревал: о несостоявшемся убийстве в Лионе. Сам Сен-Мар, на допросе о его злых умыслах против кардинала, заявил, что «не пошел бы на это без согласия короля». Ришелье был смертельно напуган. Он не представлял себе, чтобы Людовик мог молчаливо согласиться на его убийство, он вспомнил, что Тревиль постоянно занимал королевскую приемную. Со своей обычной хитростью он поручил Мортемару поговорить об этом с королем, как будто старший слуга покоев только что сам узнал об этом и еще не предупредил об этом министра. Людовик, в свою очередь, снова испытал сильное чувство. Его хулители в этом случае обличают его трусость, упрекая его в том, что он повел себя так же, как и его брат. На самом деле, все совершенно наоборот. Конечно же, Людовик XIII испугался, и страх этот, вкупе с его злобой на Сен-Мара, приведет его к наихудшей жестокости. Но кого или чего он боялся? Умирающего министра, которого мог одним своим словом лишить всей его власти (тактика Ришелье доказывает, насколько он боялся реакций хозяина)? Нет. В момент, когда купленное слезами и кровью дело увенчалось победой, Людовик XIII дрожал от того, что весь свет и потомки могут подумать, что он, пусть всего на один день, отрекся от нее, и таким образом решающий успех был бы омрачен. Он прибег к простейшей хитрости: предупредил Ришелье об ужасном заговоре, который, к счастью, удалось расстроить. Король притворялся наивным, а кардинал написал наивное письмо: «Чем больше злоба этого несчастного, тем большей кажется доброта Вашего Величества. Рассудок твердо повелевает королям защищать своих слуг, но именно доброта его природы побудила его горячо защищать меня во всех произошедших случаях». Очевидно, он совершенно не верил, в то, что писал, да к тому же его мучила лихорадка, и не сомневался, что рискует повторить судьбу Кончини. С этого момента он стал относиться к королю со злобой, страхом и ненавистью, которая ярко проявится в последние недели его жизни. Даже если Людовик XIII и простил Сен-Мару то, что тот желал его смерти, он уже не мог помиловать обвиненного. Малейшее участие с его стороны показалось бы соучастием в совершенном им преступлении. Хуже того: оно вдохновило бы сторонников старшего оруженосца на новое покушение на убийство. Потому-то Людовик из осторожности заявил, что Сен-Мар был «величайшим лжецом на свете» и что следовало «довести процесс над ним до конца». Потомуто он и приказал «заточить» его в тюрьму. Перед отъездом из Лиона он написал угрожающее письмо брату, укрывшемуся в Савойе к большой досаде Мадам-Христианки, не скупившейся на извинения и низости. Мазарини, предвидя будущее, выступил в ее защиту и убедил Ришелье принять соглашение, по которому Монсеньор мог вернуться в свои владения в обмен на признание существования договора с Испанией и всех фактов заговора. Поскольку оригинал договора принц сжег, он должен был заверить его копию. Гастон совершит и еще одну мерзость, в ущерб Франсуа де Ту изменив свои первоначальные показания. Ришелье горел к молодому советнику неумолимой злобой, которую довольно трудно понять. Мазарини, чье значение не переставало возрастать, получил задание разговорить Бульона. Он совершенно преуспел в этом. Герцог также забыл о данном им слове. По указаниям Ришелье он заявил, что не принимал никакого участия в заключении договора. Если он и открыл бы Седан для Монсеньора, то только лишь «в случае смерти короля». Что же до всего остального, то здесь вся вина возлагалась на г-на Гранда. Бульон спас свою голову, но ему пришлось пожертвовать своим городом. Так между несколькими ненавидевшими друг друга людьми было заключено чудовищное соглашение, превратившее простого влюбленного в особо опасного преступника, тогда как пагубная власть настоящих изменников, Гастона Орлеанского и герцога Бульона, почти не пострадала. Кажется — увы! - что на этот раз личная месть оказалась для кардинала важнее государственных интересов.
Среди этих шекспировских интриг была получена новость о смерти Марии Медичи. Старая королева, последняя коронованная властительница Франции, кончила жизнь в нищете, умерев 3 июля в Кельне, вдали от всех своих родных, вдали от своего дворца, растеряв всю свою когда-то беспримерную роскошь. 9 июля «Газетт» опубликовала статью, очевидно, продиктованную Ришелье: «Она была вдовой Генриха Великого и матерью королей и королев, носящих главные короны Европы. Сожаления о ее смерти при этом Дворе усиливаются тем, что умерла она вдали от него, следуя советам некоторых бездарностей, которым ее легковерие придало слишком большую важность». Таково было погребальное слово над «толстой банкиршей», на первый взгляд, обреченной на забвение потомками и оставившей в Истории неизгладимые следы. И в самом деле, немногие женщины заслуживают занимать в ней столь важное место. Это жестокое и глупое создание несло косвенную ответственность за смерть Генриха IV , довело Францию за время своего регентства до края пропасти, а потом дало ей человека, поставившего эту страну во главе всех народов. Кардинал не дорожил ею, ставшей противницей «старого ставленника», старавшейся погубить его дело и оставившей по себе память как о совершенно пагубной личности. Ее окончательное поражение позволило ей сыграть роль одного из самых слепых и странных орудий судьбы, то губительных, то благотворных. Кажется, что Ришелье испытал по поводу ее смерти какие-то чувства. Он писал Шавиньи: «Я всем сердцем молю Бога даровать вечный покой душе королевы. Я рад был видеть по ее письмам, что она совершенно покаялась в своих ошибках и искренне простила тех, кого считала своими врагами». Трагедия, разыгравшаяся между этими двумя людьми, имела странное завершение. Об этом нам свидетельствует еще одно письмо Ришелье к Шавиньи: «Сеньер Риолан (врач Марии Медичи) написал мне, что сохранил для меня попугая королевы, которого я когда-то имел честь ей подарить. Я молю короля о том, чтобы он позволил мне унаследовать это животное».
Нисколько не пренебрегая общественными делами, кардинал с удивительной энргией готовил казнь своего бывшего воспитанника. Анри Арно сообщает нам, как кардинал проводил свое время: «Он работает и диктует с семи часов (утра) до восьми. С восьми до девяти ему делают перевязку. С девяти до десяти он разговаривает с теми, у кого есть к нему дело. С десяти до одиннадцати он работает. После этого он служит мессу и обедает. До двух часов он общается с г-ном кардиналом Мазарини и другими. С двух до четырех он работает, а потом дает аудиенции». Суд над Сен-Маром и де Ту, как и казнь Урбена Грандье, становится самой большой тенью на славе кардинала, пятном, которое в свои последние дни он, должно быть, старался вывести. Как ни гениален он был, как ни тяжелы были преступления обвиняемых, мучительно видеть, как князь Церкви с таким нетерпением хочет отправить в могилу двух молодых людей накануне того, как сойдет в могилу сам. В ХХ веке будет много подобных судебных дел, чья возмутительная процедура стоит почти полной реабилитации осужденных, состоявшейся после их казни. Ярким тому примером является процесс над старшим оруженосцем и его другом. Преосвященный особенно презирал юстицию, поскольку вместо того, чтобы позволить ему действовать, когда государственная измена была налицо, она постоянно стремилась взвесить все на своих весах. Король, по его просьбе, поручил канцлеру лично вести прения. Он поступил еще лучше, подписав заявление, где, в особенности, утверждал, что дает большую свободу слова и действий старшему оруженосцу, чтобы раскрыть тайные замыслы этого «злодея», по которому «легко было увидеть, что в сердце у него Бога нет». Кардинал решил провести процесс в Лионе и сам приехал туда, чтобы оказать влияние на трибунал. 17 августа он уехал из Тараскона. Болезнь и угрозы покушения затруднили его поездку. Были приняты чрезвычайные меры, и простой люд мог издали наблюдать за чудесным зрелищем. Кардинал, избрав водный путь, поднялся по Роне в лодке, не покидая своей постели, покрытой пурпурной тафтой под балдахином из темно красной тафты, украшенной золотом. Перед ним шли фрегат и еще одно судно, на которых находились аркебузчики, позади него — закрытая лодка, где находились де Ту, двенадцать стражников и представитель юстиции. За ними шли суда с епископами, аббатами и слугами, а затем — суда, на которых везли серебро и часть сокровищ Его Преосвященства. Путешествие из Тараскона в Лион продлится две недели. За это время Сегье еще раз подготовится слепо исполнить волю министра. Однако он мог бы спасти юного судейского, своего коллегу, и сообщил кардиналу, что «будет очень трудно приговорить его к смерти, поскольку против него, по всей видимости, не будет выдвинуто никаких обвинений». Прочитав это, Ришелье пожал плечами: - Г-н канцлер, что ни говори, а де Ту должен умереть. Сегье уехал из Парижа 28 августа в обществе шести советников, среди которых был и специалист по темным делам Лобардмон. 29 числа он встретил Монсеньора, которого заставил подписать декларацию из двадцати статей, в которой содержалось полное признание в заговоре и даже обличались некоторые его близкие. Лишь один человек остался непричастен к делу: королева. Копия договора была заверена, после чего Гастон, оживившись, предложил канцлеру и судьям роскошный ужин. Бульон, в свою очередь пройдя допрос, также не стал выгораживать своих сообщников. Противостояние между ним и Сен-Маром стало ужасным ударом для несчастного мальчика, который еще верил в честь принцев. Тем временем старший оруженосец сумел овладеть собой и отчаянно все отрицал. Де Ту последовал его примеру. Не пойди Гастон Орлеанский и Бульон на эту низость, судьи оказались бы в большом затруднении. Ришелье прибыл в Лион. Поистине жаждущий мести, он томился из-за проволочек. Тогда-то он и получил письмо, в котором король, высший судья, унизился до того, что принял перед своим канцлером тон обвиняемого, чтобы еще сильнее отягчить сину своего бывшего фаворита. В особенности он говорил: «Когда он (Сен-Мар) дошел до той крайности, что предложил мне избавиться от моего вышеназванного кузена (Ришелье) и предложил свои услуги в этом, я ужаснулся его злым умыслам и возненавидел их, и хоть одного моего слова достаточно для того, что бы вы мне поверили, нет никого кто счел бы, что он мог повести себя иначе, учитывая то, что если бы упомянутый сеньор Сен-Мар был верен мне... он не вступил бы в связь с королем Испании... Я желаю, чтобы вы огласили часть этого письма всем членам коллегии, в которой председательствуете, чтобы они узнали правду». Мы не знаем, что побудило гордого и подозрительного Людовика XIII к этому поразительному демаршу. Не боялся ли он огласки интимных секретов, не касавшихся государства? Как бы там ни было, кардинал видел, как вырождается король, а его собственное сердце продолжало отравляться злобой ото всех этих признаний. Несмотря на пыл Сегье, он был им недоволен. Решительно, ему следовало лично заниматься всеми этими делами, унизившись до роли комиссара и следователя, поставив на каждую ступень своих уполномоченных. «Итак — какое странное зрелище! - величайший человек в государстве и в Европе, держащий в своих руках судьбы множества людей, который, как дипломатическими, так и военными средствами, на всех фронтах сопротивляется Испании и Императору... занятый устроением будущего Европы, готовящий великий Вестфальский договор, заключать который будет уже Мазарини, но условия которого объяснит ему он, в этот самый момент, первой мысли и конечной цели; вот он... делит свое время между высокими думами государственного деятеля и презренными обязанностями тюремщика ». Тогда как генеральный прокурор выноси оглашал свое требование, Ришелье, как будто трибунала не существовало вовсе, отдавал приказания Сегье. Позднее он без малейшего смущения уведомит об этом короля: «Мы с г-ном канцлером решили за два дня до суда над г-ном Грандом, что он будет подвергнут допросу с пристрастием, но что ему позволят лишь изложить свое мнение». Они также решили, что Сен-Мару отрубят голову. Что же до де Ту, то доказательств против него так и не было. Генеральный прокурор предложил отложить вынесение вердикта, но кардинал, погоняемый смертью, желал незамедлительной расправы. С этой целью он не остановился перед маневром, недостойным его мантии, величия и самой его должности. 10 сентября Лобардмон скажет Сен-Мару: - Г-н де Ту уже во всем сознался... Король с кардиналом требуют от вас формального заявления... Если вы снова откажетесь, вы не только умрете, но и будете подвергнуты пытке, а если во всем признаетесь, то вы безусловно избежите как мучений, так и смерти. Тоном непорочного судейского и честного человека он добавил: - Даю вам слово, что если вы это сделаете, то вам не причинят никакого зла. Сен-Мар попался в ловушку, подписал то, что от него требовали, и погубил своего друга. Лобардмон оставил свою жертву, торжествуя и потеряв свою честь: «Уловка эта, - писал Отец Гриффе, - была тем более недостойна, что обещание это было ложным». В самом деле, де Ту ни в чем не сознался, а миловать его Ришелье не хотел. Нельзя дать убедительного объяснения злобе кардинала на де Ту, злобе, которая в некотором роде привела к тому, что он очернил себя. Авенель, отвергнув множество гипотез, считает, что может дать ответ на этот вопрос, цитируя слова Шавиньи, верного глашатая, этого цельного государственного деятеля: «Больше смертей, меньше врагов». 12 сентября начался суд. Лобардмон сделал «сообщение», что этим делом занимался не он, а Ришелье лично. Фрагмент, касающийся де Ту, определяет доктрину, дорогую сердцам диктаторов: «Оскорбление величия может быть справедливо покарано даже в случае, если обвинение в нем основано лишь на твердых и настоятельных предположениях». Я тем отважнее говорю это, что множество докторов классической истории и судей высшей квалификации, с которыми я советовался, открыто это заявляют, равно как и то, что причина этого мнения состоит в том, что «государства, сохранение которых должно быть высшей ценностью, часто несли бы серьезный ущерб, а возможно, даже полностью обрушивались бы, если бы в случаях с преступлениями, грозящими их крахом следовало руководствоваться доказательствами столь же ясными, какие требуются для дел, касающихся частных лиц и если бы это зло нельзя было предотвратить, основываясь на простых, но весомых предположениях». В нашу эпоху это представление, которое в иные времена было бы решительно осуждено, снова становится в чести.
Отправлено: 16.02.09 21:59. Заголовок: Последние битвы и п..
Последние битвы и последние победы (сентябрь-ноябрь 1642)
Пока шли прения, кардинал радостно уехал из Лиона на своих алых носилках. Он покрыл два лье и находился в Лантильи, когда узнал, что после капитуляции Перпиньяна, подписанной 29 августа, испанские войска 9 сентября отступили и что герцог Энгиен овладел городом. Почти в то же время прибыл представитель юстиции Пико. От имени канцлера он огласил смертные приговора, вынесенные Сен-Мару и де Ту. Это был момент опьянения, окупивший столько болезненных месяцев. Кардинал дал Франции новую провинцию в момент, когда он громил ее врагов. Он выразил особенное удовлетворение, узнав об осуждении де Ту. - Г-н канцлер, - воскликнул он, - освободил меня от тяжелого бремени! Затем он омрачился, поскольку его неумолимая память не упускала никаких деталей и напомнила ему, что лионский палач недавно сломал себе ногу. - Но Пико, - сказал он, - у них же нет палача. Представитель юстиции дал ему понять, что палачу найдут замену. Такой же случай произошел во время дела Шале и сделал из казни бойню. Ришелье не смутился этим воспоминанием. С ликованием охотника, поймавшего добычу, он писал Шавиньи: «Эти три слова скажут вам, что Перпиньян находится в руках короля и что г-н Гранд и г-н де Ту отправились на тот свет, и я молю Бога, чтобы они были там счастливы». По словам Отца Гриффе, он впоследствии сообщил королю: «Сир, враги ваши мертвы, а ваши армии заняли Перпиньян». На деле же письмо его было менее лаконичным. Вот отрывок: «Ваше Величество одновременно получит две совершенно разные новости. Одной из них является капитуляция Перпиньяна, самого красивого и значимого для Франции места на свете. Другой же является смертный приговор и казнь г-на Гранда и г-на де Ту, которые оказались столь виновны в глазах всех судей , что они еще никогда не видели столь ясного дела. Эти два события показывают, насколько Бог любит Ваше Величество». Вероятно, никогда еще Ришелье не показывал своей жестокости лучше, чем когда написал эти последние слова. Он умел все предвидеть, и в тот день произошло неожиданное событие. Сен-Мар и де Ту умерли так, что смерть их стала большой политической победой. Их молодость, отвага, благочестие, высшая кокетливость старшего оруженосца, а в особенности мученичество его друга, которому грузчик, импровизированный палач, после неумело нанесенных ударов перерезал горло, вызвали ярость и сочувствие толпы. Когда головы покатились, то «жалобы и стенания произвели столь ужасный шум, что никто не знал, где он находится». Возмущение захлестнуло все королевство. Французы не пожелали выразить ни малейшей благодарности министру, который за один год, несмотря на болезнь и создавшийся против него заговор, аннексировал Руссильон, отделил от Испании Каталонию, заполучил господство над морями. В глазах общественного мнения столь впечатляющие успехи не значили ничего перед казнью этих детей, этой милостью ненасытного Минотавра. Чтобы проложить путь носилкам, на которых кардинала медленно несли в Париж, следовало сделать проходы в стенах городов и разрушать дома. Это казалось символом. Ужас и злоба вселялись в людей, когда они видели огромную алую махину, ее восемьдесят четырех носильщиков и маленькую армию, которая ее охраняла. Ришелье это не волновало, он был полон радости, наслаждаясь своей местью и тем, что еще довершит ее. Он испытывал необходимость в составлении длинного меморандума, где перечислял, непомерно их преувеличивая, преступления бывшего фаворита, «этого отверженного, этого адского демона». Память о маршале д'Эффиа, столь хорошо служившего ему, ни на миг не смягчила его жестокости по отношению к его ни в чем неповинной семье. Вдова маршала была отправлена в ссылку, а аббат Эффиа, брат г-на Гранда, лишен своих бенефиций. Башни замка Сен-Мара были срыты «соответственно его позору». Какое ужасное унижение должен был испытать Преосвященный, видя, как игрушка, созданная его руками, поставила под удар его дело, его жизнь и будущее Франции! Он потребовал от Сегье назвать имена двух судей, отказавшихся голосовать за смерть де Ту. Он также побеспокоил и других заговорщиков. Мазарини оккупировал Седан. В обмен на это следовало даровать помилование Бульону, но в глазах кардинала речь шла лишь об отсрочке. Монсеньору же, затаившемуся в Блуа и считавшему себя квитом, министр приготовил ужасный сюрприз: лишение его права престолонаследия. И это было еще не все, поскольку, в конце концов, ничего этого не могло бы произойти без потворства Людовика XIII. Подобно тому, как он забыл об услугах маршала д'Эффиа, Ришелье забыл и о том, что он сам почти что навязал своему хозяину сотрапезника, которого тот приближать не хотел. Он обещал себе заставить самого короля расплатиться за всю эту трагическую авантюру.
В этом деле было одно обстоятельство, которое кардинал предпочел оставить в тени: допрос де Ту по поводу переговоров о мире, на котором настоял король. Здесь и впрямь проявилось главное расхождение между королем и его министром. Последний негласно принял во внимание предупреждение и решился привести в движение еще не функционировавший механизм: конгрессы в Мюнстере и Оснабрюке, которые весной открыты не были. Еще до завершения своего путешествия Ришелье дал делу необходимый импульс. Победы шведов, впрочем, сделали обстановку особенно благоприятной. Кардинал поручил Мазарини, который теперь был выразителем его мыслей, составить указания графу Аво, который в конечном счете станет представлять Францию в Вестфалии. Он не хотел снова отправлять туда новоиспеченного кардинала, прямое сотрудничество с которым стало ему необходимо, как когда-то было необходимо сотрудничество Отца Жозефа, и которого он думал посвятить в искусство управления государством. Слышали даже, как он сказал: - Я знаю лишь одного человека, который может прийти мне на смену, и человек этот — иностранец. Желая, выздоровев, вновь показаться при Дворе, кардинал поехал отдохнуть в Бурбан-Ланси. Его лечение не мешало ему задействовать многочисленные дипломатические средства и готовить кампанию 1643 года. Нельзя переоценить той злобы, с которой судьба связала это последнее занятие с другим, совершенно иной природы. Герцог Энгиенский, еще не заключил своего брака, будучи намерен добиться его аннулирования после смерти тирана. Возвращаясь из Перпиньяна через Лион, он избежал встречи с кардиналом-архиепископом, братом Ришелье, и не присутствовал на подготовленным им празднике, а также отказался у него заночевать. Преосвященный в отчаянии «столь ужасно ругался перед своими слугами, что они пришли в ужас». Г-н Принц, очень испугавшись, отправил своего сына просить прощения. Тот не был принят. Энгиен, растеряв свою блистательную уверенность, попросил помощи и совета у м-м д'Эгильон, которая сказала ему: - Любите вашу жену. В ноябре Клер-Клеманс забеременела. В награду и, впрочем, в соответствии с волей короля, г-н Герцог получил должность командующего Северной армией. Так была подготовлена победа при Рокруа, которая на шестьдесят лет обеспечит военное превосходство Франции в Европе. Приближение смерти, разочарование, причиной которого стал король, жестокое сознание того, что дело свое он оставит незавершенным, иногда омрачали кардинала, вгоняя его в глубокую меланхолию. Тогда он посылал за Буаробером и некоторыми другими, которым говорил: - Развеселите меня, если знаете, как. Когда их шутовство ободряло его, он возвращался к работе. Иногда он искал развлечений более высокого порядка. Он просил их у четырех «краснобаев» - принца Гименея, графа де Люда, маркиза де Жарзе и Ботрю. Он написал план новой комедии «Европа», где имел удовольствие напомнить обо всех памятных событиях войны. Европа была прекрасной принцессой, за которую вели спор Франсион и Ибер и которая, естественно, в конце концов отдала свое сердце последнему. Демаре поручено было переложить все это на стихи. Пьеса была дана 15 ноября и имела живой успех.
После безрезультатного лечения в Бурбон-Ланси кардинал 13 октября прибыл в Фонтенбло, где остановился в доме Альбре. Он не желал ехать к королю, который уже давно, презрев этикет, взял привычку работать у своего министра, чтобы избежать риска убийства. Теперь же Ришелье волновала не только возможность повторения им судьбы маршала д'Анкра. Он боялся ее с полным основанием, досконально все узнав о лионских событиях. Он даже знал имена тех, кто едва не стали его убийцами — господ де Тревиля, Дезэссара, де Тилладе и Ласалля, все также занимавших свои должности в королевской страже. И Людовик XIII снова пустился в путь. Когда он появился в доме Альбре, Шавиньи и де Нуайе с трудом подняли кардинала из его кресла. Король и его министр театрально обнялись с отсутствием всякого чувства и в тишине, удивившей ассистентов, а потом, после нескольких многозначительных минут король велел всем удалиться. Со времени разоблачения заговора это была вторая встреча наедине между двумя хозяевами Франции, но за четыре месяца климат очень переменился. В Тарасконе Ришелье боялся Сен-Мара, то есть чувств короля к нему. Он задался целью вновь завоевать этого сфинкса, не зная, что тот практически дал согласие на его смерть. Теперь Анри д'Эффиа покоился в земле, и ужасная тайна начала распространять свой яд. Что же до Людовика, несмотря на его показные чувства, несмотря на рану его разочарованного сердца, как он мог простить «дьяволу в красной мантии» трагический конец своего друга? Тень обезглавленного фаворита была единственным третьим лицом на встрече, длившейся три часа. В то же время мы знаем, что Ришелье постарался опровергнуть обвинения, ранее выдвигавшиеся против него, поскольку для него очень важно было письменно представить важные беседы, и он не преминул подать королю меморандум, кратко излагающий суть документа, составленного в Фонтенбло. Там можно найти дерзкие упреки и разочарованные похвалы: «Зная настроение ревнивого короля, г-н Гранд постоянно убеждал его в том, что моя репутация затмевает его славу и что власть, данная им мне, унижает его собственную власть, хотя нет никого, кто очень хорошо бы не знал того, что я никогда не притязал ни на какую иную почесть, кроме той, что может получить ставленник в тени своего хозяина... « ...Зная подозрительность короля, он заставлял его с подозрением относиться ко всему... Я не говорю забыть среди ваших побед те, что вы одержали над самим собою, когда, пребывая в течение более чем двух лет под властью ухищрений ума, который в своей юности дошел до последних степеней злобы, чтобы изменить лицо правительства вашего государства и предаться своим распутствам, вы сами преодолели себя, поставив разум впереди склонности. Верно, что вам очень трудно было заставить себя увидеть бесчестность его замыслов, ущерб, который терпели от них вы лично и ваши дела, но в конце концов Господь просветил вас так, что вы попрали ногами былую склонность, которую испытывали к нему (Сен-Мару), и преодолели то дурное впечатление, которое он создавал у вас о ваших старых слугах ». После этого «просветления» король и его министр расстались гораздо менее довольными друг другом, чем в Тарасконе. И действительно — чары рассеялись, а былое доверие, всегда возрождавшееся с новой силой после стольких выдержанных испытаний и иногда принимавшее вид подлинной любви, было жестоко подорвано в Лионе, а затем и вовсе погибло в том же городе под топором палача. Приближение роковой развязки окончательно портило все дела, поскольку как Людовик XIII, так и Ришелье знали, что они настолько больны, что каждый из них готовится к смерти другого. Кардинал нисколько не желал оставлять государство заботам королевы и Монсеньора. Он думал сам стать регентом и поспешно начал процедуру, которая вывела из игры Гастона Орлеанского. Ближайшее будущее также волновало его. Он хорошо знал, что с Сен-Маром не покончено и что самая память о нем подвергает его опасности. В плену у этой драмы оставался не только король, но также Тревиль и остальные, сохранившие верность памяти старшего оруженосца, которые оставили за собой полную свободу защищать ее и пробуждать у хозяина сожаления, злобу и отвращение по отношению к министру. Прибыв 17 октября в Париж, Ришелье был полон решимости отвратить эту угрозу, пусть короля даже придется принудить к этому так, как он еще никогда не осмеливался. Он, в высшей степени ловко умевший не пересекать границ уважения даже во время худших приступов своей гордости, перестал сдерживать себя. Когда королева пришла его навестить в Пале-Кардиналь — исключительно чрезвычайная милость — он не встал при входе ее. - Осмелюсь надеяться, - сказал он, - что Ваше Величество простит мне то, что я не встаю перед ним, поскольку в Испании кардиналы пользуются такой привилегией. Анна Австрийская ответила не так гордо, как следовало бы: - Я забыла бы об этом, Монсеньор, совершенно став француженкой. В мыслях они оценивали друг друга, тогда как слова, которыми они обменивались, были совершенно праздными. Анна даровала решающую победу этому умирающему, который думал воспользоваться ею так, чтобы обобрать королеву. Но у Анны было над ним одно преимущество — она была молода и здорова. Сдав плохо подготовленный заговор, она выиграла достаточно времени, чтобы сохранить свои шансы. Де Ту, возможно, радостнее было бы умирать, знай он, что жертвует собою ради столь любимой им королевы. Ришелье тем временем действовал так, будто судьба не стояла у его порога. 27 октября он отправил королю официальное предупреждение, в котором дошел до дерзостей: «Г-н Гранд не упустил никакой вообразимой уловки, ни ухищрения, чтобы заставить тех, кого хотел использовать в своих интересах, поверить в то, что король начинает уставать от службы кардинала, хотя не стоит верить тому, что исходит из уст обманщика, ведь упомянутый кардинал не мыслил о том, что когда-нибудь сможет утолить свою страсть угодить королю своим служением, поскольку покорнейше просил его позволить ему покинуть Двор в случае, если то впечатление, которое упомянутый сеньор Гранд создал во многих умах, как в королевстве, так и за его пределами, как-либо укрепилось в его собственном». Предложив таким образом свою отставку, Преосвященный потребовал пяти вещей: «Первое: Его Величество не должен иметь иных фаворитов, кроме блага своих дел, которые одни должны занимать его ум». Остальное было того же рода. Король должен был верить только своим министрам и «не поддаваться ничему, что могло бы быть сказано в ущерб им», «неукоснительно хранить тайну в своем Совете», «повелеть упомянутому Совету говорить с ним совершенно свободно», «очищать время от времени Двор от злонамеренных умов, поскольку рассудок требует, чтобы они были изгнаны сразу же по разоблачении, чтобы не допустить воздействия их злобы, которая часто производит почти неисправимое зло (как это получилось в деле сеньора Гранда), когда пренебрегают тем, чтобы задействовать средство от нее». Людовик был задет за живое. Порвав со своими традициями тонкости, Ришелье в полном смысле слова журил его и пытался навязать ему опеку, которой, несмотря на внешнее впечатление, победитель Сузского перевала не допускал никогда. Возможно, если бы ум короля не был в таком беспорядке, а тело так не болело, то он бы поймал на слове этого дерзкого «слугу», как звала его Мария Медичи. И в то же время почти невозможно было осуществить подобную революцию на другой день после покорения Руссильона, в ходе подготовки кампании 1643 года. Не было ли жестокой насмешкой торжествовать над Сен-Маром после того, как он был брошен в руки палача? Людовик не выдал себя. Он притворился, что принял меморандум «без едкости», по выражению Шавиньи, и не ответил ничего. Прошло девять дней, девять дней невыносимой тревоги кардинала, чье здоровье начиналр внушать все больше беспокойств. Не было ли это тайным расчетом короля, который, очевидно, не пасовал перед тем, чтобы смерть разрешила его вопрос совести? Но Ришелье еще располагал ужасными резервами энергии. Он решительно обратил оружие против своего хозяина. Меморандум кардинала от 5 ноября, граничит с тем, что мы назвали бы шантажом. «Поскольку Господь не обязывает кардинала к невозможному, - говорилось там, - то кардинал не обязан желать продолжения работы, которую не может выполнить хорошо, а осторожность и милосердие, который каждый должен иметь по отношению к себе, не позволяют ему оставаться в месте, где он не чувствует себя в безопасности. Его Величество узнает, если ему угодно, что г-н Гранд сообщил много такого, о чем до сих пор его не желали уведомлять. К тому же оно ясно узнает, что его (Сен-Мара) не желали допрашивать с пристрастием из страха, что он прилюдно расскажет о том, что познал наедине. Наконец, оно узнает, что его духовнику очень трудно было помешать ему говорить на эшафоте в соответствии с тем, что он сказал ранее, когда на него давили и ему не на что было надеяться, и никого не пощадить». Шавиньи поручено было отнести это угрожающее письмо в Сен-Жермен и добавить к нему устные комментарии по поводу конфиденциальных разговоров г-на Гранда и канцлера, касающиеся некоторых особенностей лионского дела. Его Величество в отчаянии возразил, что «очень желал, чтобы г-н канцлер дал ему (Сен-Мару) высказать все, что тот имел» против него, «это укрепило бы весь свет во мнении, что он злонамерен и неблагодарен». Несчастный монарх! Министр, которого он вознес так высоко, старался подвергнуть его беспримерному унижению. Что же до избранного друга, то он не только упрямо продолжал хотеть видеть его живым, но даже не сохранил, подобно королеве, однако, ответственной за его гибель, совершенной тайны по отношению к нему. Ему было отчего ужасаться жизни. 5 и 6 ноября Шавиньи, несмотря на свою настойчивость, не сумел ничего добиться от Людовика XIII. 7 числа ему пришлось доставить ему почти оскорбительное послание, поскольку король, по его словам, не желал отправлять в отставку своих попавших под подозрение офицеров, «он должен был согласиться с тем, что стражи кардинала больше не будут сдавать оружие в его присутствии, чтобы Его Преосвященство чувствовал себя в безопасности от оскорблений, которые эти люди могли бы ему нанести». Не справедливее ли будет, - в ярости спросил король, - если кардинал смешается с теми, кто окружает меня, чем я — с теми, кто окружает его? Если бы у Его Преосвященства был кто-либо, кто бы не нравился Его Величеству, то он бы никогда его не увидел. А потому он никогда не увидел бы его, поскольку я не смог бы вас выносить! 8 числа Шавиньи, настойчивость которого заслуживает восхищения, осмелился в то же время показать королю новое письмо кардинала, адресованное ему. На этот раз Ришелье говорил о высших интересах страны: «Некоторые умы начинают подозревать на основании этого, что у меня некоторое непонимание с королем, но подробностей не знают. Поскольку действие этой мысли является очень плохим средством возвратить мне здоровье, то огласка этого будет не слишком в интересах короля». Но Людовик продолжал хранить молчание, а здоровье Ришелье — страдать от него. 13 ноября Ришелье пошел на последний приступ. Он отправил третий меморандум, где кратко излагал свои требования, но где давал понять, что заключение мира может послужить противникам королевской власти: «Покорнейше молю Ваше Величество руководствоваться в своих намерениях этим меморандумом... Молю его также добавить туда условия, на которых оно желает смягчиться в вопросе о заключении мира. На этот раз Ришелье пробил броню Людовика, ударив по больному месту. Смазливое лицо Сен-Мара никогда бы не имело ни малейшего влияния на французскую политику, если бы Людовик XIII страстно не желал окончания войны и если бы сомневался, что его министр разделяет это желание. Двадцать четыре часа король размышлял. После того, как ему навязали столько разочарований, откажется ли он пойти на главную уступку, которая принесет облегчение его народу и успокоит его совесть? И в то же время пилюля была для него горька. «Король, - писал Шавиньи 14 ноября, - твердо сказал, что желает пойти навстречу Его Преосвященству, но что он хочет обезопасить свою честь. На что ему отвечают, как положено: я при случае окажу давление, чтобы решение было принято быстро». И в то же время ждать пришлось еще шесть дней. Наконец стоик решился. Под меморандумом он написал, принуждая себя вновь очернить того, по кому в глубине души носил траур: «Просмотрев вышеприведенную бумагу, я не могу сказать моему кузену кардиналу Ришелье ничего, кроме того, что он слишком хорошо узнал, когда сеньор де Сен-Мар находился подле меня — его злобу, ложь и уловки, посредством которых он мог убеждать в том что говорил в ущерб дружбе, которую я питаю к своему вышеназванному кузену, и моему уважению к нему». Затем он повторил собственные слова кардинала, соглашаясь на его условия. Это была безоговорочная капитуляция и, прочитав ее условия, возникает соблазн процитировать слова м-м де Мотвиль о порабощении «величайшего короля на свете». К счастью, последовавшие события позволяют отдать сыну Генриха IV полагающуюся ему честь (по его собственному выражению). В самом деле, эта резолюция показывает, каковы были его личные взгляды на внешнюю политику, а также то, что вопроса о мире любой ценой не стояло. «Следовало бы, - писал Его Величество, - чтобы я подверг себя всеобщему осмеянию, чтобы я позволил своим врагам снова начать против меня войну, когда им заблагорассудится,если бы они оплатили мне мои расходы на ту войну, которую они вынудили меня вести против них. Нисколько не следует говорить о возвращении Лотарингии, Арраса, Эсдена, Бапома, Перпиньяна, Руссильона, Бразака и эльзасских городов, прилегающих к Лотарингии. Я получил Пиньероль на слишком законном основании, чтобы когда-либо думать о его возврате. Восстановление в правах моего племянника, герцога Савойского, является слишком справедливым, чтобы я когда-либо мог согласится на мир без этого условия. При выполнении этих требований мне было бы очень на руку, чтобы были найдены все средства, которые могли бы облегчить заключение всеобщего мира, в котором я не могу отделять себя от своих союзников». Это нисколько не было «инспирировано». Ни одно вещественное доказательство не дает лучшего свидетельства того, что доктрина Ришелье была доктриной Людовика XIII. Было 20 ноября. Соглашение было достигнуто как раз вовремя, чтобы позволить двум союзникам расстаться перед лицом Истории в добром взаимопонимании, но слишком поздно для кардинала, у которого это сражение отняло последние силы. Тогда как король приказал г-ну де Гито объявить об отставке четверым скомпрометированным офицерам, тогда как отправлялись письма-патенты, лишавшие Монсеньора его прав, Ришелье, снедаемый лихорадкой, пожаловался на острую боль в боку. Врачи диагностировали «плеврит».
Божественное присутствие (29 ноября – 4 декабря 1642)
Как многие больные, не перестающие страдать в течение всей своей жизни, Ришелье не готовил себя к смерти, иначе он не приложил бы столько усилий, чтобы вырвать у короля эквивалент нового договора, не стремился бы с такой энергией сделать из Монсеньора просто частное лицо в случае, если откроется престолонаследие. По словам м-м де Мотвиль, он «строил великие замыслы на остаток своей жизни». Его гений оставался нетронутым, его энергия не слабела, но его физические и нервные силы истощились в ужасном напряжении того 1642 года. Ах, почему Преосвященному пришла в голову эта пагубная мысль – сблизить неврастеничного короля и веселого мальчишку, не желавших встречаться? Врачи собрались у его изголовья 29 ноября под председательством ужасного Бувара, которого Людовик XIII несколько месяцев спустя публично обвинит в убийстве кардинала. Герцогиня д’Эгильон, неустанно по-дочернему заботившаяся о своем дядюшке, маршалы де Брезе и Ламейере поселились в Пале-Кардиналь. В ночь на 30-е число больному пустили кровь, тогда как жар у него поднялся, а боль в боку становилась стреляющей. Утром он все понял и смирился с той восхитительной легкостью, свойственной людям его времени. У этого властелина, у этого эстета не было никакой видимой ностальгии по власти, никакой видимой печали по поводу того, что он оставляет незавершенными столько дел. Никто не мог вообразить себе, что бывший фаворит Марии Медичи сможет построить подобное здание, а особенно – дать ему прочный фундамент. Сам он всегда ждал крушения, и в этот решающий час, еще ничто не могло гарантировать ему долгой жизни его дела. Если он и тревожился по этому поводу, если и оплакивал те несколько лет, что позволили бы ему созерцать совершенство своего дела, то он этого не показал. Не было ли чудом то, что он умрет естественной смертью, в зените власти и славы, победителем Австрийского дома, победителем заговора? Этот яркий знак небесного одобрения станет особенным ободрением автору «Трактата о совершенстве христианина» и избавит его от сомнений и угрызений совести. «Достаточно, - писал этот диктатор-богослов, - много раз в день утверждаться в Божественном присутствии и не совершать ничего, что может его нарушить». Манера, в какой пришла к нему смерть, дала ему доказательство того, что он находился в неизреченном присутствии и мог спокойно готовиться к переходу в мир иной. Его вера и гордость в один голос убеждали его в этом. Ни один призрак не пришел потревожить его в последние минуты, никакая нестерпимая мысль не вырвала у него жалобы, будь то образы былых благотворителей, старых друзей, принесенных в жертву – от Марии Медичи до Сен-Сирана, от Фанкана до Сен-Прея. Нет, Арман дю Плесси честно служил Богу, служа Франции и дому Бурбонов. Чрезвычайное умиротворение спустилось на эту душу, уже тридцать лет пребывавшую в постоянных бурях. 2 декабря в Пале-Кардиналь пришел король. - Сир, - сказал ему умирающий, - это последнее прощание. Беря отпуск у Вашего Величества, я утешаю себя тем, что оставляю ваше королевство на вершине славы и почета, какую оно еще никогда не занимало… Он не преминул добавить: - …тогда как все враги ваши повержены и унижены. Он попросил в пользу своих родственников августейшую благосклонность и подтверждение своего завещания, по которому, впрочем, то ли из благодарности, то ли из осторожности, он завещал королю Пале-Кардиналь с его золотой часовней, украшенной бриллиантами, свой большой буфет чеканного серебра, большой бриллиант и восемь гобеленов. Он назначил трех продолжателей своего дела – Шавиньи, де Нуайе и Мазарини. Многие историки утвреждают, что своим естественным наследником он назначил итальянского кардинала, заслуги которого уже хвалил в ходе «тайных встреч с монархом». Тому нет никаких свидетельств, кроме очень подозрительного документа, приписываемого Шеруэлю. На деле же Ришелье лишь советовал Людовику XIII «использовать» своего ученика. - Будьте спокойны, - ответил Людовик XIII, - ваши советы для меня священны, хоть я и не надеюсь сразу же ими воспользоваться. Он проявил «нежность» и заботу. Он настоял на том, чтобы лично подать своему министру два яичных желтка и бульон – беспрецедентная честь. Но он не выдал чувств, которых ранее можно было бы ожидать от автора стольких пламенных писем. Выйдя из его комнаты, он несколько минут прогуливался по галереям роскошного дворца, рядом с которым его Лувр, устаревший и неудобный, казался варварским. «Рассматривая картины», он был до смеха удивлен. Злые языки приписали его веселость скупости, радости от того, что ему даром достались столько чудес. По всей видимости, это заблуждение. Этот смех, необычный для человека, так мало смеявшегося, был, должно быть, вызван совсем другой радостью, более инстинктивной и более ужасной: радостью видеть, как палач Сен-Мара умирает менее чем три месяца спустя после своей жертвы. Король заночевал в Лувре, не желая покидать Париж не узнав о «ходе этой болезни». Когда Его Величество удалился, кардинал заклинал м-м д’Эгильон не уходить в монастырь и остаться в свете, чтобы позаботиться об образовании их племянников дю Понкурлэ. Он принял графа Аркура, который также стал его племянником, женившись на Маргарите де Поншато, вдове несчастного Пюилорана. Он сказал ему: - Вы сейчас потеряете большого друга. Чувствуя, как поднимается жар, он спросил одного из врачей, г-на Шико: - Сколько мне еще осталось жить? Скажите не как врач, но как друг. - Монсеньор, через двадцать четыре часа вы умрете либо выздоровеете. - Вы говорите как положено, я вас понимаю. Ришелье в первый раз исповедовался монсеньору Леско, епископу Шартрскому, и позвал г-на Летоннелье, кюре Св.Евстафия, своего прихода. Г-н Летоннелье причастил его в один час ночи и подготовился его соборовать. Он расспрашивал его «о его вере, о его желании использовать свое здоровье, если оно к нему возвратится, для службы Господу». Если Богу угодно будет, вздохнул умирающий, дать ему тысячу жизней, то он все их положит за веру и Церковь… Пусть Бог пошлет мне скорее тысячу смертей, если Он знает, что я должен согласиться хоть на один смертный грех! Но это благочестивое смирение покинуло его, когда кюре заговорил с ним о его врагах. - У меня никогда не было иных врагов, кроме врагов государства. Этот ответ, как и столько других исторических фраз, однажды будет объяснен неконтролируемым восхищением и послужит классической иллюстрацией величия Ришелье. Но в тот момент он был скандальным, и не без оснований. Его величественность и в самом деле свидетельствовала о почти дьявольском самодовольстве, согласно представлениям того времени. Ответив так, он уклонился от подлинного прощения, от которого не сочла возможным избавить себя сама Мария Медичи. И, если говорить все до конца, ответ его не соответствовал истине, поскольку, от Анны Австрийской до Сен-Мара, задолго до его измены, сколько мужчин и женщин по личным мотивам вызывало злобу у этого ненасытного гения, никогда не мирившегося с сопротивлением либо препятствиями! Бросив свой вызов Истории, Арман дю Плесси вновь стал образцовым христианином и более не переставал наставлять свое окружение. Кюре попросил его благословить своих близких: - Увы! – ответил он, - я недостоин этого, но раз вы меня об этом просите, то я получу благословение от вас, чтобы дать его им. 3 декабря врачи отказались от него и, по странному обычаю, передали пациента эмпирику, подозрительному Лефевру. «Маленькие пилюли» дали некоторое облегчение. Возвратился король, который провел один час у кардинала. На этот раз он проявил глубокую грусть. С приходом ледяной ночи любопытные, которых удерживала на расстоянии стража, могли видеть уезжающие экипажи. Разлука, которую, возможно, сотню раз за эти восемнадцать лет считали неизбежной, состоялась. Благодаря еще одной пилюле Лефевра Ришелье довольно хорошо провел ночь. Утром он принял слугу королевы и аббата Ларивьера, фаворита Монсеньора. Если он и познал последнюю горечь, то горечь эта была от мысли, что лишь хрупкая жизнь Людовика XIII мешает Франции скатиться во власть этих предателей, поскольку его бесконечная дуэль с Анной Австрийской не позволяла ему заподозрить в этой испанке душу француженки, о которой, вероятно, еще не подозревала даже она сама. К полудню, кардинал сказал м-м Эгильон, чьи заботы стали несколько чрезмерными: - Племянница моя, вы, конечно же, слишком нежны. Помните, что я всегда любил и ценил вас более, чем кого-либо, и уйдите, так как было бы некстати… Он не завершил фразы. Герцогиня запротестовала, пролив потоки слез: она утверждала, что какой-то кармелитке было видение, что кардинал не умрет. - Племянница моя, нет никаких иных истин, кроме евангельских. Лишь им одним следует верить. И «он приказал, чтобы ее увели от него, поскольку, повторял он, она была слишком нежна». Но когда он потерял из виду единственную, кроме матери, женщину, которую по-настоящему любил, то впал в слабость. Отец Леон, настоятель Кармеля, вошел и прособоровал его. Слышно было, как Ришелье пробормотал: - In manus tuas, Domine… И неукротимый дух покинул это измученное тело. Известно, как привязан был Ришелье к своим родным, соратникам, слугам. Весь дворец очень сожалел о его смерти. Король, сразу же извещенный об этом, засвидетельствовал свою благосклонность по отношению к семье и троим духовным наследникам кардинала. Он не испытал скорби, поскольку он также ничего не забыл, а события того трагического года нанесли ему слишком тяжелые раны. По словам Монгла, он «счастлив был избавиться от него и нисколько не отрицал этого перед его близкими». Если верить другим рассказам, он составил родно на смерть того, кого обещал любить до своего последнего вздоха. Но личные чувства никак не повлияли на поведение монарха и на его волю завершить великое дело, опорой которого он являлся. Перед тем, как возвратиться в Сен-Жермен, он дал себе труд публично сказать, что «есть люди, которые решат, что победили, но он очень хочет, чтобы они знали, что основные тезисы политики нисколько не изменятся и что она будет продолжена, если возможно, с еще большей энергией, чем при жизни г-на кардинала ».
Парижане четыре дня проходили перед Преосвященным, одетым в величественную кардинальскую мантию, а под ноги ему положили герцогскую корону и плащ. Как и всегда во Франции, смерть начала возвеличивать и оправдывать в глазах общественности человека, которого так бранили и который уже внушал сожаления. У каждого было чувство огромной пустоты, и люди озадаченно спрашивали себя, как мир останется похожим на себя, несмотря на уход из него подобного исполина. 13 декабря останки кардинала были торжественно перенесены в маленькую часовню Сорбонны, где они останутся до завершения строительства церкви. 19 января 1643 года в Соборе Богоматери состоялась впечатляющая церемония за упокой его души, на которую были приглашены все монаршие Дворы, не исключая и тех, которые состояли в войне с Францией. Людовик XIII на эту церемонию не явился. Выжившие заговорщики не преминули спустить с цепи своих памфлетистов:
Почему, господа из Собора Богоматери, Вы молитесь за эту гадину, Любившую лишь жестокость? Чтобы утолить Божественный гнев Этот демон заслужил Похорон Кончини.
Но чувства народа отражены как раз-таки в стихах Скаррона-младшего, который был тогда начинающим поэтом:
Мои замыслы, в сравнении с моими заслугами, Вызывают сомнения в том, государь я или вассал. Как в добрых своих делах, так и в злых, Я всегда находил верных соратников. И Небеса, и ад были ко мне столь благосклонны, Что неизвестно, кто из них сделал меня кардиналом. Я заставил править сына, я заставил умереть мать И, проживи я еще, я погубил бы брата.
Те, кто желали мне смерти, почувствовали мою власть. Чтобы сломить испанца, я разорил Францию. Судите сами, ангел я или демон.
Когда престарелый Папа Урбан VIII узнал, с какой торжественностью «это чудовище» перешло в мир иной, он не побоялся сказать то, что думали, но боялись выразить другие: - Se gli e un Dio, lo pagara! Ma veramente se non c’e Dio, galant uomo ! - «Если Бог есть, то он заплатит! Но воистину, если Бога нет, то это был знаменитый человек!»
Отправлено: 16.02.09 22:02. Заголовок: Такой, каков он есть..
Такой, каков он есть
Смерть человека, державшего свою страну, а порой и всю Европу, железной рукой, почти всегда вызывает яростную реакцию, приносящую триумф идеям, противоречащим его собственным, и людям, жаждущим реванша. Так было в случае с Людовиком XIV, с Екатериной II, с Наполеоном, со Сталиным. Ришелье, каждый день ходя по краю пропасти, не познал этого посмертного поражения, вопреки своей постоянной непопулярности, вопреки последним усилиям заговорщиков, вопреки Фронде. Когда его близкая противница Анна Австрийская стала регентшей, она, ошеломив весь Двор, сказала, стоя перед его портретом: - Если бы этот человек был жив, он никогда не был бы столь могущественен, как сегодня. Это могущество, зависевшее от совести и здоровья больного, в целом, не закончится никогда, поскольку даже сегодня Франция была бы совершенно другой страной, не будь в ее истории кардинала. Людовик XIV никогда не говорил об отце, и ему не нравилось, когда ему делались эклоги. Но когда в Совете Кольбер выступал в пользу какого-нибудь великого замысла, он всегда – доходя до того, что вызывал улыбки – ссылался на «великого кардинала Ришелье». Враждебное общественное мнение, авторы и распространители черной легенды не смогли ничего изменить: подобно тому, как Декарт на два столетия определил научную мысль, так Ришелье определил концепцию монархического, националистического, централизованного государства и навязал Европе новый баланс сил, изменил границы ее государств. Великий Век, не испытывая к нему любви, сохранил к Преосвященному уважение. Век философов восстал против него. Монтескье считал его «плохим гражданином», Вольтер – зловещим деспотом. Революция определила его как тирана, и якобинцы не признавали, какую часть своего наследства они получили от него. Разойдясь во мнениях по вопросу о министре, внешняя политика которого в целом одобрялась, а внутренняя – осуждалась, ведущие историки XIX века единодушно рисуют его портрет в темных тонах. Но все же поэты, романисты и драматурги от романтизма – Виктор Гюго, Виньи, Александр Дюма – возрождают «это чудовище». Только в конце века тенденция изменилась, чему способствовал национализм той эпохи. Опубликование переписки и работ многочисленных эрудитов сбросило маску. Создалось новое течение, а вскоре – и новая легенда. На смену ужасу пришло пылкое и зачастую слепое восхищение. Палач, ставший объектом преследования со стороны детей, превратился в отца нации. Среди двух этих мифов подлинный образ кардинала различить нелегко. Но при хладнокровном рассмотрении он не становится менее чарующим, а в особенности – менее волнующим. Как частное лицо он, как сказал Рец, обладал «пороками, которые фортуна легко дарует знаменитостям»: неистовым честолюбием, непомерной гордостью, жаждой власти, жестокостью, интриганством, доходившим до мерзости, плутовством, неблагодарностью, презрением к морали. Но все это было сублимировано, поскольку страсть к власти привела к подлинному слиянию личности и государства, для которого эти пороки выгодны, когда к ним прибавляются почти сверхчеловеческие решимость и неподражаемый гений. А что такое гений в политике? Возможно, видение будущего, о котором не подозревают непосвященные, воля совершить невозможное, способность добиться этого благодаря неумолимому реализму и, конечно же, дар созидателя. Нет на свете более великого созидателя, чем Арман дю Плесси. Когда он пришел к власти, Франция была не только раздробленным государством, снедаемым полнейшей анархией – ее слабость перед другими державами делали ее чем-то вроде бесхозного добра, почти мнимой сущности. Возможным казалось все: ее распад, создание на Юге протестантской республики, провозглашение одними провинциями независимости и переход других в руки Габсбургов, расчленение, низведение до ранга сателлита и упадок, как это произошло с Италией. Людовик XIII хотел возвратить своему погибшему королевству величие и единство. Опираясь на него, Ришелье добился даже большего: он перестроил его и, перевернув его путем революции, довольно похожей на те, что происходили в ХХ веке, вынудил его выйти из зачаточного состояния, чтобы стать современным государством. Французы наощупь искали свою судьбу. Они были жестоко выброшены из мрака на яркий свет, свет, который озарит весь Запад. Конечно же, им потребуется время на то, чтобы испытать от этого гордость и радость. Кардинал не дал им процветания. Он оставил их бедными, угнетенными и постоянно готовыми к мятежу, хотя одно из их обычных противоречий позволяло им принимать абсолютизм и ненавидеть беспорядок. А тем временем, несчастья постигли все государства Европы, за исключением Нидерландов. Германия стала усеянным руинами полем, Англию раздирала гражданская война, Испания распадалась. И только Франция, в награду за свою нищету, пользовалась чудесной метаморфозой. Монархия Бурбонов господствовала над своими собратьями. Администрация, армия, флот были созданы из ничего. Экономика, основанная на торговле и дальних экспедициях, пришла на смену земледельческому феодализму. Были завоеваны Артуа, Эльзас, Руссильон, Пиньероль, оккупированы Лотарингия и Савойя, королевские корабли бороздили моря, лилейные флаги реяли в Канаде, на Антильских островах, в Сенегале, на Мадагаскаре. Ужасное семя религиозных войн было искоренено, протестанты могли отправлять свой культ без угроз преследования, власть губернаторов была сломлена, сепаратизм уничтожен. Во всех сферах интеллектуальной жизни начался золотой век. Галликанская Франция наконец завоевала свою духовную независимость, равно как и независимость национальную. Жертва, которой стало целое поколение, не осталась напрасной. Ценой отречения от счастья французы увидели свою Родину более обширной, более славной, более грозной, чем когда-либо. Тем временем в этом великолепном строении хватало брешей. Архитектору не хватило по меньшей мере десяти лет. Несмотря на столько казней, гранды продолжали оставаться постоянной угрозой, как это можно было видеть во время Фронды. Торговля должностями, эта чума, которая погубит королевство, отменена не была. Финансы продолжали напоминать Авгиевы конюшни. Распределение налогов оставалось непоследовательным и возмутительным. Многие другие прогнившие основания старого королевского порядка требовали замены. И, за исключением, возможно, канцлера Мопу, на миг преуспевшего в парламентской реформе, Старый Порядок больше не найдет себе министра, способного завершить это дело.
Со времени своей реабилитации Ришелье встретил и новых хулителей. Его упрекали в том, что он создал экономические и социальные условия, которые привели к Революции, в том, что он способствовал возвышению Пруссии, выведя ее из-под австрийского влияния и таким образом спровоцировав катастрофы наших дней. Ответить на это легко. Чуждый всякого доктринерства, Ришелье вынужден был выковать абсолютную монархию, поскольку лишь этот инструмент позволял ему объединить страну и положить конец постоянной гражданской войне, которая привела бы к тому, что Бурбоны повторили бы судьбу Меровингов. События 1789 года стали справедливо неизбежными, когда корона обнаружила свою неспособность завершить королевскую революцию против привилегированных слоев. Того, что Тридцатилетняя война и Вестфальский мир сделали возможным величие Пруссии, отрицать нельзя. Но можно ли было в предвидении возвышения Германии, которое состоится еще очень нескоро, дать Франции стать вассалом Австрийского дома, что, впрочем, не помешало бы «европейскому блоку» однажды столкнуться с Россией и англосаксонским миром? Вспомнив о венском и мадридском правительствах, твердо намеренных остановить ход всемирной истории, можно понять, какой катастрофой стал бы подобный ход событий для западной цивилизации. Еще жива ностальгия по мечте Карла Пятого, по единому христианскому миру, «распорядительницей» которого стала бы его династия и даже вселенская монархия. Те, кто эту мечту разделяют, забывают о том, что эта империя была бы империей нетерпимости, христианства по-габсбургски, Инквизиции. Обеспечив победу над ними национализма, Ришелье, возможно, и подготовил будущие конфликты, но зато он безусловно спас свободу мысли. Опираясь на некоторые из его принципов, порой эфемерных, примером которых служит, скажем, теория естественных границ, Людовик XIV и Наполеон исказили его дело вплоть до того, что нанесли ему смертельный удар. Государственный деятель не несет ответственности за то, как распорядятся его наследием преемники. Как бы гениален он ни был, он остается всего лишь человеком, а история нашего несчастного мира есть лишь выбор меньшего из двух зол, выбор между несовершенной и еще более несовершенной системами. Франция множество раз в каждом веке переживала ужас вторжения. Исключение составляет лишь период 1659-1792 гг., когда стояло здание, построенное кардиналом. И не было совпадением то, что французский гений мог тогда блистать в полную силу, изменяя дух и букву мира. Возможно, государства расплачиваются за какой-то неведомый первородный грех: они не могут породить новый порядок без того, чтобы подвергнуться ужасным страданиям и худшим несправедливостям государственных соображений. Потому-то, после стольких режимов, революций, обожаемых и свергнутых идолов, кардинал сохранил свою гордую позу и движение, запечатленные кистью Филиппа де Шампеня и символизирующие возвышение, которого не может остановить – феномен почти уникальный! – даже его смерть. Следует остерегаться ложных гипотез. Но как не задаться вопросом, каким было бы дело этого титана, если бы сопротивление и мятежи до такой степени не истощили его? Людовик XIII, без стоицизма которого ничего этого было бы не осуществить, на своем смертном одре выразил главный урок своего правления и всей истории Франции: - Франция хорошо показала, что будучи единой, она непобедима, и именно от ее единства зависит ее величие, подобно тому как ее крах зависит от ее раздробленности.
Здравствуйте. Хочу задать вопрос. Где-то год назад читала здесь перевод книги Эрланже, а теперь не могу найти середину. Только начало и конец. Где ее можно найти? Или совсем удалили? Спасибо.
Отправлено: 27.06.16 02:52. Заголовок: Да вот листала сегод..
Да вот листала сегодня, после первой части стоит ссылка: продолжение здесь. Пошла по ней, написано, что тема удалена или перенесена. Но не исключено, что я могу так гениально тормозить))). Спасибо за ответ).
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 60
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
<\/u><\/a> 
:) 
- участник сейчас на форуме