Дойдя до этого места нашего повествования, мы думаем, что было бы неплохо, если б читатель, подобно кардиналу де Ришелье, яснее представлял себе положение на шахматной доске. Нам спустя двести тридцать семь лет будет легче сказать «fiat lux» (Да будет свет, лат.), чем кардиналу. Окруженный тысячью всевозможных интриг, беспрестанными враждебными происками, разделываясь с одним заговором, чтобы тут же наткнуться на другой, он постоянно обнаруживал некую завесу между собой и теми горизонтами, что ему необходимо было видеть; но он умел заставить блуждающие огоньки личных интересов внезапно осветить картину в целом. Если бы эта книга была из тех, что кладут между кипсеком и альбомом на столе в гостиной, дабы гости могли полюбоваться гравюрами, или из тех, что, доставив развлечение хозяйке будуара, предназначены заставить смеяться или плакать прислугу, мы опустили бы некоторые детали, кажущиеся скучными легкомысленным или торопливым умам. Но поскольку мы хотим, чтобы созданные нами книги, если не при нашей жизни, то хотя бы после смерти — заняли место в книжных шкафах, то просим у читателей позволения начать эту главу с обзора положения Европы — обзора, необходимого в качестве фронтисписа второй части и ретроспективно не совсем бесполезного для понимания первой. Начиная с последних лет царствования Генриха IV и первых лет правления Ришелье Франция не только заняла место среди великих наций, но и стала точкой притяжения для всех взглядов; находясь уже впереди других европейских королевств по уровню духовного развития, она была накануне того, чтобы занять такое же место в качестве материальной силы. Опишем вкратце положение остальной Европы. Начнем с крупнейшего религиозного центра, влияющего одновременно на Австрию, на Испанию и на Францию: начнем с Рима. Светский властитель Рима и духовный властитель остального католического мира — маленький мрачный старик шестидесяти лет, родом из Флоренции и скупой, как истый флорентиец. Он прежде всего итальянец, прежде всего государь, но в самую первую очередь дядюшка. Он все время думает о том, как приобрести еще кусочек земельных владений для святого престола и дополнительные богатства для своих племянников; трое из них — Франческо и два Антонио — кардиналы; четвертый, Таддео, — генерал папских войск. Чтобы удовлетворить требования этого непотизма, Рим подвергнут разграблению. «То, чего не смогли сделать варвары, — говорит Марфорио Катон, папский цензор, — сделали Барберини». И в самом деле, Маффео Барберини, в понтификате носящий имя Урбан VIII, присоединил к патримониуму святого Петра герцогство, имя которого он носит. При нем Gesu (Орден Иисуса) и Propaganda(Конгрегация Пропаганды), основанная красавцем-племянником Григория ХV монсеньором Лудовико, организуют во имя и под знаменем Игнатия Лойолы: иезуиты — всемирную полицию, миссионеры — завоевание мира. Отсюда хлынули армии проповедников, охваченных нежностью к китайцам. В данный момент, стараясь не очень обнаруживать свое личное участие, он пытается сохранить испанцев в их Миланском герцогстве и помешать австрийцам перейти через Альпы. Он побуждает Францию прийти на помощь Мантуе и заставить снять осаду Казаля, но отказывается пожертвовать для этого хоть одним человеком, хоть одним байокко; в свободное время он исправляет церковные гимны и сочиняет анакреонтические стихи. Уже в 1624 году Ришелье понял, что тот собой представляет, увидел за его фигурой ничтожество Рима, который из-за своей трусливой политики уже потерял большую часть религиозного престижа, а ту небольшую политическую силу, какую он имел, заимствовал то у Австрии, то у Испании. После смерти Филиппа Испания скрывает свой упадок под высокопарными словами и высокомерным видом. Сейчас ее король — Филипп IV брат Анны Австрийской, монарх-бездельник, царствующий под управлением своего первого министра графа-герцога Оливареса, как Людовик ХIII царствует под управлением кардинала-герцога де Ришелье. Однако французский министр — человек гениальный, тогда как испанский министр — политический сорвиголова. Из своих вест-индских владений, откуда в царствование Карла V и Филиппа II текла золотая река, Филипп IV едва извлекает пятьсот тысяч экю. Хейн, адмирал Соединенных провинций, только что потопил в Мексиканском заливе галеоны с золотыми слитками, оцениваемыми больше чем в двенадцать миллионов. Испания так задыхается, что маленький савойский герцог, горбатый Карл Эммануил, кого в насмешку называют принцем Сурков, дважды держал в руках судьбу этой спесивой империи, над которой, как хвастливо заявлял Карл V, никогда не заходит солнце. Сегодня она превратилась в ничто, перестала даже быть кассиром Фердинанда II, заявив, что не может больше давать ему денег. Костры Филиппа II, огненного короля, истощили жизненную силу народа, в былые века бившую через край; Филипп III, изгнав мавров, уничтожил иноземную прививку с помощью которой эта сила могла возродиться. Однажды Испании пришлось сговориться с грабителями, чтобы поджечь Венецию. Главный военачальник Испании — итальянский кондотьер Спинола, ее посол — фламандский художник Рубенс. Германия с начала Тридцатилетней войны, то есть с 1618 года, стала рынком живого товара. На востоке, на севере, на западе, в центре страны открыто несколько контор, торгующих человеческой плотью. Любому отчаявшемуся, кто не хочет покончить с собой или стать монахом (один из способов самоубийства в средние века), из какой бы страны он ни был, достаточно пересечь Рейн, Вислу или Дунай и он сможет продать себя. Восточный рынок находится в руках старого Габора Бетлена, кому предстоит вскоре умереть; он был участником сорока двух сражений регулярных армий, заставил провозгласить себя королем и изобрел все эти необычные военные наряды — меховые шапки уланов, развевающиеся рукава гусаров, — стараясь напугать противника с их помощью. Его армия — это школа, из которой вышла легкая кавалерия. Что обещает он завербовавшимся? Ни жалованья, ни еды — они сами должны искать пропитание и содержать себя так, как умеют. Он предоставляет им войну без закона и бесконечность случая! На севере рынок в руках Густава Адольфа доброго, веселого Густава; он, в противоположность Габору Бетлену, вешает грабителей. Прославленный военачальник, ученик француза Ла Гарди, он только что одержал ряд побед над Польшей, заставив ее уступить крепости в Ливонии и польской Пруссии. Сейчас он занят созданием союза с германскими протестантами против императора Фердинанда II. Император смертельный враг протестантства, издавший против него «Эдикт о реституции» (он сможет послужить образцом для Людовика ХIV, отменившего Нантский эдикт пятьдесят лет спустя). Это — мы говорим о Густаве Адольфе властитель душ своего времени. Если говорить о боевом искусстве, то он создатель современной войны. В его характере нет ни угрюмости Колиньи, ни суровости Вильгельма I Молчаливого, ни яростной резкости Морица Нассауского. Он непоколебимо спокоен, и улыбка играет на его губах в самой гуще боя. В нем шесть футов роста, он толст, следовательно, ему нужны огромные лошади. Тучность иногда стесняет его, но оказывается и полезной: пуля, которая убила бы тощего генуэзца Спинолу, застряла в жире Густава Адольфа, жир обволок ее, и разговоров больше о ней не было слышно. Западный рынок находится в руках Голландии, сбитой с толку и охваченной расколом. У нее были две головы: Барневельдт и Мориц. Она только что отрубила их обе. Барневельдт, человек спокойного ума, друг свободы и особенно мира, глава партии провинций, сторонник децентрализации, а следовательно, слабости, посол при дворах Елизаветы, Генриха IV и Якова I (причем последнего он заставил вернуть Соединенным провинциям Брил, Флиссинген и Реммекенс), умирает на эшафоте как еретик и изменник. Мориц десять раз спасал Голландню, но убил Барневельдта и из-за этого убийства потерял свою популярность. Мориц думает, что его любят, тогда как его ненавидят. Однажды утром он проходит по рынку и, улыбаясь, приветствует народ. Он думает, что тот в ответ подбросит шапки в воздух с криками: «Да здравствует Нассау!» Народ молчит, шапки остаются на головах. С этого часа потеря популярности его убивает. Неутомимый часовой, нечувствительный к опасности полководец, тучный человек, обладающий крепким сном, худеет, перестает спать и умирает. Ему наследует младший брат Фридрих Генрих; к нему же переходит и людской рынок. Контора небольшая, вербующихся мало, но их тщательно отбирают, хорошо одевают, хорошо кормят, им регулярно платят жалованье; они ведут вполне стратегическую войну на болотистых дорогах и в течение двух лет по всем правилам науки осаждают какое-нибудь слабо укрепленное местечко, стоя в воде по колено. Храбрецы щадят себя, но экономное правительство Голландии щадит их еще больше; стоит им высунуться под пушечные или ружейные выстрелы, как командиры кричат: «Эй, вы там! Не дайте, чтобы вас убили, ведь каждый из вас представляет собой для нас капитал в три тысячи франков». Но главный рынок не на востоке, не на севере, не на западе. Он расположен в самом центре Германии, и ведает им человек непонятной национальности, главарь грабителей и бандитов, превращенный Шиллером в героя. Кто он: славянин? немец? Его круглая голова и голубые глаза говорят: «Я славянин!» Светло-рыжие волосы говорят: «Я немец!» Смуглый цвет лица говорит: «Я цыган!» На самом деле этот худощавый солдат, этот полководец с мрачным лицом, подписывающийся «Валленштейн», родился в Праге. Он появился на свет среди развалин, пожаров и резни, поэтому у него нет ни стыда ни совести. Однако у него есть верование, даже целых три. Он верит звездам. Он верит в случай. Он верит в деньги. Он установил господство солдат над Европой, как папа установил господство смерти над миром. Обогатившись благодаря войне, пользуясь покровительством Фердинанда II (позже тот прикажет убить его, облаченного в княжескую мантию), он не обладает ни спокойствием Густава, ни отзывчивостью Спинолы в ответ на крики, плач и жалобы женщин. Упреки, угрозы, обвинения мужчин не вызывают у него ни волнения, ни гнева; это слепой и глухой призрак, хуже того — это игрок, угадавший, что миром правит лотерея. Он позволяет солдату играть всем: жизнью людей, честью женщин, кровью народов; тот, у кого в руке кнут, — князь; тот, у кого на боку шпага, — король. Ришелье долго изучал этого демона. В похвальном слове ему он приводит целый ряд преступлений, которые тот не совершил, но позволил совершить, и, характеризуя это дьявольское безразличие, пишет выразительную фразу: «И при этом не злой человек!» Чтобы закончить разговор о Германии, скажем, что Тридцатилетняя война идет своим ходом. Ее первый период — пфальцский — закончился в 1623 году. Курфюрст пфальцский Фридрих V, разбитый императором, в результат этого поражения потерял корону Богемии. Сейчас подходит к концу датский период. Христиан IV, датский король, сражается с Валленштейном и Тилли, а через год начнется шведский период. Перейдем теперь к Англии. Хотя Англия богаче Испании, она тоже серьезно больна. Король враждует одновременно со всей страной и со своей женой: он наполовину рассорился со своим парламентом, собираясь его распустить, и с женой, намереваясь отослать ее обратно к нам. Женой Карла 1 была Генриетта Французская — единственная из законных детей Генриха IV, рожденная бесспорно от него. Мадам Генриетта была брюнетка небольшого роста, живая, остроумная, скорее приятная, чем соблазнительная, скорее хорошенькая, чем красивая; бестолковая и упрямая, чувственная и игривая. У нее был довольно бурная юность. Берюль, сопровождавший ее в Англию, ставил ей, семнадцатилетней, в пример кающуюся Магдалину Покинув Францию, она нашла Англию унылой и дикой; привыкшая к нашему шумному и веселому народу, она нашла англичан суровыми и скучными. К мужу она не испытывала особой приязни. Она восприняла как наказание этот брак с ворчливым и вспыльчивым королем, чье лицо всегда было застывшим высокомерным и холодным. У Карла 1, датчанина по матери, было в крови нечто от полярного холода, но при всем этом он оставался порядочным человеком. Она решила попробовать свою силу на мелких ссорах, увидела что король всегда идет на примирение первым, и, ничего уже не боясь, приступила к ссорам крупным. Ее брак был настоящим католическим нашествием. Берюль, сопровождавший ее к супругу и давший добрый совет — в своем раскаянии взять за образец Магдалину — не знал, какую ненависть все еще сохраняет Англия к папизму; полный надежд, поданных ему одним французским епископом, получившим от слабовольного Якова позволение совершать службы в Лондоне и сумевшим за один день конфирмировать восемнадцать тысяч человек по католическому обряду, Берюль решил, что можно требовать всего. И он потребовал, чтобы дети, которым предстоит родиться у королевской четы, были католиками, чтобы они оставались под материнским присмотром до тринадцати лет; чтобы у молодой королевы был собственный епископ, имеющий право вместе с клиром являться на улицах Лондона в своем одеянии. После того как все эти требования были приняты, королева перестала верно оценивать происходящее и, вместо нежной ласковой и покорной супруги, Карл I нашел в ней унылую и сухую католичку, превращающую брачное ложе в богословскую кафедру и подвергающую желания короля постам не только церковным, но и плотским. И это было еще не все. Как-то прекрасным майским утром молодая королева пересекла Лондон из конца в конец и отправилась вместе со своим епископом, священниками и придворными дамами преклонить колена перед Тайбернской виселицей, где за двадцать лет до того, во время Порохового заговора, были повешены отец Гёрнет и его иезуиты. Там она на глазах возмущенных лондонцев вознесла молитву за упокой души тех знаменитых убийц, что с помощью тридцати шести бочек пороха хотели взорвать сразу короля, министров и парламент. Король не мог поверить в это оскорбление, нанесенное одновременно и общественной нравственности, и государственной религии. Он впал в тот яростный гнев, что заставляет обо всем забыть или, вернее, обо всем вспомнить. «Прогнать их как диких зверей, — писал он, — этих священников и этих женщин, возносящих моленья под виселицей убийц!» Королева кричала. Королева плакала. Ее епископы и священники отлучали и проклинали. Ее придворные дамы стенали, словно дочери Сиона, уводимые в рабство, хотя в глубине души умирали от желания вернуться во Францию. Королева подбежала к окну, чтобы послать им прощальный привет. Вошедший к ней в эту минуту Карл I стал просить ее отказаться от этого скандального намерения, столь противоречащего английским нравам. Королева закричала громче. Карл I обхватил ее поперек туловища, чтобы оттащить от окна. Королева вцепилась в прутья оконного переплета. Карл с силой рванул ее. Королева, теряя сознание, простерла к небу окровавленные руки, призывая на мужа Господнее мщение. И Господь ответил — ответил в тот день, когда через другое окно, окно Уайтхолла, король Карл взошел на эшафот. С этого раздора между мужем и женой начинается наша ссора с Англией. Карл I оказался в опале у христианских королев, как британский Синяя борода, и Урбан VIII, услышав смутные сведения о сомнительной царапине, полученной Генриеттой, сказал испанскому послу: «Ваш повелитель обязан обнажить шпагу в защиту страдающей принцессы, иначе он не католик и не рыцарь». В свою очередь, юная королева Испании, сестра Генриетты, собственноручно пишет кардиналу де Ришелье, призывая его оказать рыцарскую помощь угнетенной королеве. Брюссельская инфанта и королева-мать обратились к королю. Берюль старался больше всех. Не составило труда внушить Людовику ХIII, слабохарактерному, как все люди небольшого ума, что высылка этих французов — оскорбление, нанесенное его короне. Один лишь Ришелье держался стойко. Отсюда помощь, оказанная Англией протестантам Ла-Рошели, убийство Бекингема, сердечный траур Анны Австрийской и эта всеобщая лига королев и принцесс против Ришелье. Теперь вернемся в Италию, где нам предстоит найти объяснение тем письмам, что граф де Море, как мы видели, передал королеве, королеве-матери и Гастону Орлеанскому; объяснение это кроется в политическом положении Монферрата и Пьемонта, в соперничестве интересов герцога Мактуанского и герцога Савойского. Герцог Савойский Карл Эммануил, чьи амбиции были столь же велики, сколь малы его владения, насильственно увеличил последние за счет маркизата Салуццо. Поскольку прибыв во Францию, чтобы обсудить законность своего завоевания, он не смог ничего добиться на этот счет от Генриха IV герцог вступил с Бироном в заговор, представлявший собой не только государственную измену, направленную против короля, но и преступление, направленное против Франции: речь шла о том, чтобы расчленить ее. Все южные провинции должны были отойти к Филиппу III. Бирон получал Бургундию и Франш-Конте и брал в супруги испанскую инфанту. Герцогу Савойскому доставались Лионне, Прованс и дофине. Заговор был раскрыт, голова Бирона слетела. Генрих IV не тронул бы герцога Савойского в его владениях, если бы тот не оказался втянут в войну Австрией. Нужда в деньгах заставила ускорить брак Генриха IV с Марией Медичи. Генрих решился, получил приданое, разгромил герцога Савойского, заставил его вступить в переговоры и, оставив ему маркизат Салуццо, отобрал у него всю область Брес, Бюже, область Жекс, оба берега Роны от Женевы до Сен-Жени и, наконец, Шато-Дофен, расположенный над долиной Гоито. Если не считать Шато-Дофена, Карл Эммануил ничего не потерял из территории Пьемонта. Вместо того чтобы сидеть верхом на Альпах, он теперь сторожил только их восточный склон, причем у него в руках оставались проходы, ведущие из Франции в Италию. Вот по этому случаю наш остроумный беарнец и окрестил Карла Эммануила принцем Сурков — именем, что так за ним и осталось. Начиная с этого времени принц Сурков должен был рассматривать себя как итальянского государя. Увеличить свою территорию теперь он мог только в Италии. Он предпринял уже несколько бесплодных попыток, как вдруг представился случай, на взгляд Карла Эммануила не только благоприятный, но даже неизбежный. Франческо Гонзага, герцог Мантуи и Монферрата, умер, оставив от своего брака с Маргаритой Савойской (дочерью Карла Эммануила) единственную дочь. Дед потребовал, чтобы опекуншей ребенка стала вдовствующая герцогиня Монферратская, рассчитывал позже выдать девочку замуж за своего старшего сына Виктора Амедея и присоединить таким образом Мантую и Монферрат к Пьемонту Но кардинал Фердинандо Гонзага, брат покойного герцога, спешно прибыл из Рима, объявил себя регентом и велел запереть племянницу в замке Гоито, боясь, как бы она не оказалась в руках своего деда по материнской линии. Когда умер кардинал Фердинандо, у Карла Эммануила вновь появилась надежда; но явился третий брат, Винченцо Гонзага, потребовал свое наследие и без споров завладел им. Карл Эммануил вооружился терпением: изнуренный недугами, новый герцог не мог прожить долго. Он действительно заболел, и Карл Эммануил уже считал себя хозяином Монферрата и Мантуи. Но он не видел, какая гроза собирается над ним по эту сторону гор. Во Франции был некий Луи Гонзага, герцог Неверский, глава младшей линии. У него был сын Карл де Невер, приходившийся дядей трем последним властителям Монферрата. Его сын, герцог Ретельский, приходился кузеном Марии Гонзага, наследнице Мантуи и Монферрата. В интересах кардинала де Ришелье — а интересы кардинала де Ришелье всегда были интересами Франции, — так вот, в интересах кардинала де Ришелье было иметь ревностного сторонника французских лилий среди ломбардских государей, всегда готовых стать на сторону Австрии или Испании. Маркиз де Сен-Шамон, наш посол при дворе Винченцо Гонзага, получил необходимые инструкции, и герцог Винченцо, умирая, назначил герцога Неверского своим единственным наследником. Герцог Ретельский прибыл, чтобы вступить во владение наследством от имени своего отца, обладая титулом генерального викария, а принцессу Марию отослали во Францию, где поручили заботам Екатерины Гонзаго вдовствующей герцогини де Лонгвиль, супруги Генриха Орлеанского; она приходилась Марии теткой, будучи дочерью того самою Карла де Невера, которого только призвали на мантуанский престол. Одним из соперников Карла де Невера был Чезаре Гонзага, герцог Гвастальский, чей дед был обвинен в отравлении дофина — старшего брата Генриха II — и убийстве гнусного Пьетро Луиджи Фарнезе, герцога Пармского, сына папы Павла III. Другим соперником Карла де Невера — мы это знаем — был герцог Савойский. Политика Франции сблизила его одновременно с Испанией и Австрией. Австрийская армия под командованием Спинолы оккупировала Мантуанское герцогство, а дон Гонсалес Кордовский взялся отобрать у французов занятые ими Казаль, Ниццу, де ла Пай, Монкальво и Понтестуру. Все это испанцы отвоевали, за исключением Казаля, и герцог Савойский на два месяца стал хозяином всей территории между Танаро и Бельбо. Все это происходило в то время, когда мы вели осаду Ла-Рошели. Именно тогда Франция послала герцогу Ретельскому шестнадцать тысяч солдат под командованием маркиза д»Юкзеля; лишенные продовольствия и жалованья по небрежности, а вернее — вследствие измены Креки, они были разбиты Карлом Эммануилом, к великой досаде кардинала. Но оставался в центре Пьемонта один стойко державшийся город, над которым по-прежнему развевалось французское знамя; это был Казаль, обороняемый храбрым и преданным военачальником по имени шевалье де Гюрон. Несмотря на твердое заявление Ришелье о том, что Франция поддерживает права Карла де Невера, герцог Савойский питал большую надежду на то, что Людовик ХIII не сегодня-завтра отвернется от этого претендента. Карлу Эммануилу известно было, как ненавидит Карла Мария Медичи: когда-то он отказался жениться на ней под тем предлогом, что Медичи недостаточно знатны для союза с Гонзага, которые стали князьями раньше, чем Медичи — простыми дворянами. Теперь мы знаем причину не покидающей кардинала злости и досады, на что он так горько жаловался своей племяннице. Королева-мать ненавидит кардинала де Ришелье по множеству причин: за то (это первая и самая болезненная из них), что он перестал быть ее любовником; за то, что вначале он ей во всем повиновался, а теперь во всем противостоит; за то, что Ришелье хочет величия Франции и упадка Австрии, тогда как она хочет величия Австрии и упадка Франции; наконец, за то, что Ришелье хочет утвердить на мантуанском престоле герцога Неверского, для кого она не желает ничего делать из-за давней злобы к нему Королева Анна Австрийская ненавидит кардинала де Ришелье за то, что он препятствовал ее любви с Бекингемом, предал огласке скандальную сцену в амьенских садах, удалял от нее услужливую подругу г-жу де Шеврез, разбил англичан, а с ними было ее сердце, никогда не принадлежавшее Франции; ненавидит, ибо смутно подозревает, не решаясь сказать вслух, что это он направил нож Фелтона в грудь красавца-герцога; ненавидит, потому что кардинал упорно следит за ее новыми любовными привязанностями, и она знает: ни одно ее действие, даже самое скрытое, от него не ускользает. Герцог Орлеанский ненавидит кардинала де Ришелье, ибо тому известно, что он честолюбив, труслив и злобен, с нетерпением ждет смерти своего брата и способен при случае ее ускорить; ибо тот закрыл ему доступ в Совет, заточил в тюрьму его наставника Орнано, обезглавил его сподвижника Шале, а в качестве наказания за участие в заговоре, имевшем целью смерть кардинала, обогатил герцога и лишил его чести; что до остального, то герцог не рассчитывает в случае смерти своего брата жениться на королеве (ведь она старше его на семь лет), разве то ко она окажется беременной. Наконец, король ненавидит кардинала де Ришелье ибо он чувствует, что тот проникнут патриотизмом истинной любовью к Франции, тогда как в нем, Людовике, главное — эгоизм, равнодушие, неполноценности ибо он чувствует, что не будет править, пока кардинал жив, и будет править плохо, если кардинал умрет. Но есть нечто, постоянно притягивающее его к кардиналу, от которого его постоянно отдаляют. Все спрашивают себя, что за приворотное зелье дает королю пить кардинал, какой талисман повесил ему на шею, какое волшебное кольцо надел ему на палец? Его чары — касса, полная золота и всегда открытая для короля. Кончини держал его в нищете, Мария Медичи — в бедности; Людовик XIII никогда не видел денег. Волшебник коснулся земли своей палочкой — и Пактол засверкал перед восхищенными глазами короля; с тех пор у него всегда были деньги, даже когда у Ришелье их не было. Надеясь, что теперь положение на шахматной доске так же ясно нашим читателям, как и Ришелье, мы возобновляем наше повествование там, где прервали его в конце первой части.
Отправлено: 07.02.09 20:58. Заголовок: ХII. КАРДИНАЛ В ДОМА..
ХII. КАРДИНАЛ В ДОМАШНЕМ ХАЛАТЕ
Кардинал вернулся к себе на Королевскую площадь около семи часов утра, отослал носильщиков, весьма довольных большим ночным заработком, поспал два часа и около половины десятого утра в туфлях и халате спустился в свой кабинет. То была вселенная герцога де Ришелье. Он работал там по двенадцать—четырнадцать часов в день. Там же он завтракал со своим духовником, своими шутами и прихлебателями. Часто он и спал здесь на большом диване, формой напоминавшем кровать, падал на него, когда политические дела отнимали слишком много сил. Обедал он обычно с племянницей. В этот кабинет, содержащий в себе все тайны государства, в отсутствие Ришелье не входил никто, кроме его секретаря Шарпантье — человека, которому кардинал доверял как самому себе. Войдя, он велел Шарпантье отворить все двери, за исключением той, что вела к Марион Делорм (ключ от этой двери был только у кардинала). Кавуа совершил нескромность, рассказав, что порой, когда кардинал, вместо того чтобы подняться в спальню и лечь в постель, ложился одетым на диван в своем кабинете, ему, Кавуа, слышался ночью еще один голос, по тембру женский, беседующий с хозяином кабинета. Злые языки постарались распустить слух, что это была Марион Делорм, находившаяся тогда в расцвете юности и красоты — ей едва исполнилось восемнадцать лет, — проникающая, подобно фее, сквозь стену или, подобно сильфу, в замочную скважину, чтобы побеседовать с кардиналом о делах, не имеющих к политике ни малейшего отношения. Но никто не мог сказать, что ее когда-либо видели у кардинала. Впрочем, мы, проникшие в этот грозный кабинет и знакомые с его секретами, знаем, что существовал почтовый ящик, при помощи которого кардинал сносился со своей красавицей-соседкой. Следовательно, не было необходимости ни у Марион Делорм приходить к кардиналу, ни у кардинала посещать Марион. В этот день, вероятно, ему нужно было что-то ей сказать, ибо (как мы такое уже видели), едва войдя в кабинет, он написал на клочке бумаги две-три строчки, отпер дверь, ведущую к Марион, подсунул записку под вторую дверь, потянул ручку звонка и закрыл первую дверь. В записке — мы можем сказать это нашим читателям, поскольку у нас нет от них секретов, — содержались следующие вопросы: «Сколько раз в течение недели господин граф был у г-жи де ла Монтань? Верен он ей или нет? И вообще, что о нем известно?» Как обычно, записка была подписана: «Арман». Но надо сказать, что и почерк, и подпись были изменены и не имели ничего общего с почерком и подписью великого министра. Затем герцог позвал Шарпантье и спросил, кто его ждет в гостиной. — Преподобный отец Мюло, господин де Ла Фолон и Господин де Буаробер, — ответил секретарь. — Хорошо, — сказал Ришелье, — пригласите их. Мы уже говорили, что кардинал обычно обедал со своим духовником, своими шутами и прихлебателями; возможно, наших читателей удивило общество, в которое мы поместили духовника его высокопреосвященства. Но отец Мюло был вовсе не из тех суровых казуистов, что отягощают кающихся бесчисленными «Pater Noster» и «Ave Maria». Нет, отец Мюло прежде всего был другом кардинала. Одиннадцать лет назад, когда был убит маршал д’Анкр, королева-мать сослана в Блуа, а кардинал — в Авиньон, отец Мюло — то ли из дружбы к молодому Ришелье, то ли веря в его будущий гений — продал все что имел, выручив три или четыре тысячи экю, и отдал эту сумму кардиналу, в то время епископу Люсонскому. Так он сохранил за собой право говорить правду в глаза всем, никого не стесняясь. Но особенно непримирим он был к плохому вину — в той же степени, в какой был поклонником вина хорошего. Однажды, во время обеда у г-на д’Аленкура, лионского губернатора, недовольный поданным вином, он подозвал прислуживавшего за столом лакея и, взяв его за ухо, сказал: — Друг мой, вы изрядный плуг, раз не предупредили своего хозяина: он, может быть, сам того не зная и думая, что у него на столе вино, поит нас пикетом. Вследствие этого культа винограда нос достойного духовника, подобно носу Бардольфа, веселого товарища Генриха IV, мог по вечерам служить фонарем; однажды, не будучи еще епископом Люсонским, г-н де Ришелье примерял касторовые шляпы в присутствии отца Мюло. Выбрав и надев одну, г-н де Ришелье спросил Буаробера: — Ну как, идет она мне? — Она еще больше пошла бы вашему преосвященству, если б была того же цвета, что нос вашего духовника. Добряк Мюло так и не простил этой шутки Буароберу. Вторым сотрапезником, которого ожидал кардинал, был дворянин из Турени по имени Ла Фолон. Он был чем-то вроде телохранителя, следившего за тем, чтобы министра не беспокоили напрасно или по маловажным поводам. В свое время Ришелье, не имевший еще телохранителей, попросил короля дать ему такого человека; им оказался Ла фолон. Он был таким же великим едоком, как Мюло — великим любителем выпить. Видеть, как один из них пьет, а другой ест, было настоящим удовольствием, и кардинал доставлял себе его почти ежедневно. В самом деле, Ла Фолон думал только о накрытом столе, и когда другие говорили, что хорошо бы сегодня прогуляться, поохотиться, искупаться, он неизменно говорил, что хорошо было бы поесть! Вот почему, хотя у кардинала были уже телохранители, он оставил при себе Ла Фолона. Третьим сотрапезником или, точнее, третьим из тех, кого кардинал пригласил войти, был Франсуа Ле Метель де Буаробер, один из его сотрудников, но еще в большей степени его шут. Вначале, неизвестно почему, Буаробер кардиналу очень не нравился. Он бежал из Руана, где был адвокатом, из-за скверного дела, которое хотела ему подстроить некая девица, обвинившая его в том, что он сделал ей двоих детей. Прибыв в Париж, он пристроился к кардиналу дю Перрону, потом пытался поступить на службу к Ришелье, но кардинал не испытывал к нему ни малейшей симпатии и нередко ворчал на своих людей за то, что они не могут избавить его от Буаробера. — Ах, сударь, — сказал ему однажды Буаробер, — ведь вы разрешаете собакам съедать крохи с вашего стола, неужели я не стою собаки? Это смирение обезоружило кардинала: он не только стал по-дружески относиться к Буароберу, но вскоре не мог без него обойтись. Когда кардинал был в хорошем настроении, он его называл просто Лё Буа в связи с тем, что г-н де Шатонёф даровал ему лес, поступающий из Нормандии. Буаробер был утренней газетой кардинала; тот узнавал от него, что делается в зарождающейся республике литературы; кроме того, Буаробер, обладающий добрейшим сердцем, направлял руку кардинала, раздающую благодеяния, иногда заставляя ее волей-неволей разжаться; это бывало, когда кардиналом руководили ненависть или зависть. Буаробер умел доказать ему, что тот, кто способен отомстить за себя, не должен ненавидеть, и тот, кто всемогущ, не может быть завистливым. Понятно, что при своих вечных напряженных раздумьях о политике, при непрестанных угрозах заговоров, при той ожесточенной борьбе против всего, что его окружало, кардиналу необходимы были время от времени минуты веселья, ставшие для него чем-то вроде гигиены: слишком сильно натянутый, а тем более постоянно натянутый лук ломается. А после ночей, подобных только что минувшей, после мрачных раздумий кардиналу особенно нужно было общество этих троих людей: с ними, как мы увидим, он мог ненадолго отдохнуть от своих трудов, своих тревог, своей усталости. К тому же, помимо рассказов, которые он надеялся, по обыкновению, извлечь из неисчерпаемого вдохновения Буаробера, кардинал собирался дать ему поручение — отыскать жилище девицы де Гурне и доставить ее к нему. Итак, отправив письмо Марион Делорм, он сразу же, как мы говорили, велел Шарпантье пригласить троих сотрапезников. Шарпантье отворил дверь. Буаробер и Ла Фолон состязались в вежливости, уступая друг другу дорогу, но Мюло, находившийся, похоже, в дурном настроении, отстранил обоих и вошел первым. В руке у него было письмо. — О-о! — сказал кардинал. — Что с вами, дорогой мой аббат? — Что со мной? — воскликнул, топнув, Мюло. — Я в бешенстве! — Отчего? — Они, видно, никогда не перестанут! — Кто? — Те, что пишут мне от вашего имени! — Боже правый! Что они всунули в ваше письмо? — Не в письме дело; наоборот, оно, вопреки обыкновению ваших людей, достаточно вежливо. — Так в чем же дело? — В адресе. Вы хорошо знаете, что я вовсе не ваш духовник; если бы я однажды решил стать чьим-то духовником, то выбрал бы кого-нибудь повыше вас. Я каноник Сент-Шапель. — И что же они написали в адресе? — Они написали: «Господину — г о с п о д и н у! — Мюло, духовнику его высокопреосвященства», дураки! — Да неужели! — воскликнул кардинал, смеясь, ибо хорошо понимал, что услышит в ответ какую-нибудь грубость. — А если бы адрес написал я? — Если б это были вы, я бы не удивился; слава Богу, это была бы не первая глупость, совершенная вами. — Мне приятно знать, что это вас раздражает. — Это не раздражает меня, а выводит из себя! — Тем лучше! — Почему тем лучше? — Потому что вы забавнее всего в гневе, а поскольку мне очень нравится видеть вас таким, я теперь буду адресовать письма к вам только так: «Господину Мюло, духовнику его высокопреосвященства». — Попробуйте — и вы увидите! — Что увижу? — Увидите, что я оставлю вас завтракать в одиночестве. — Что ж, я пошлю за вами Кавуа. — Я не стану есть. — Вас заставят силой. — Я не стану пить. — У вас под носом будут откупоривать романе, кловужо и шамбертен. — Замолчите! Замолчите! — взревел Мюло, окончательно выйдя из себя и двинувшись на кардинала со сжатыми кулаками. — Послушайте, я заявляю во всеуслышание, что вы злой человек! — Мюло! Мюло! — остановил его кардинал, изнемогая от смеха, по мере того как его собеседник приходил в ярость. — Я велю вас повесить! — Под каким же предлогом? — Под тем предлогом, что вы разглашаете тайну исповеди! Присутствующие разразились хохотом; Мюло разорвал письмо на мелкие клочки и бросил их в огонь. Во время этого спора внесли накрытый стол. — Ага! Посмотрим, что у нас на завтрак, — сказал Ла Фолон, — и мы поймем, стоит ли расстраивать достойного дворянина, у которого приготовлен великолепно сервированный завтрак. И он стал приподнимать крышки блюд, приговаривая: — Так-так, белое мясо каплуна по-королевски, сальми из зуйков и жаворонков, два жареных бекаса, фаршированные грибы по-провансальски, раки по-бордоски; в крайнем случае, этим можно позавтракать. — О, еще бы! — отозвался Мюло. — Еды здесь всегда хватает. Всем известно, что господин кардинал склонен ко всем смертным грехам и особенно к греху чревоугодия, а вот вина стоит обследовать. Красное бузи, гм! Бордо высшего сорта! Бордоские вина хороши для тех, у кого больной желудок, как у вас. Да здравствуют бургундские вина! Ага, нюи! Поммар, муленаван — это не самое лучшее, но, в конце концов, придется удовольствоваться этим. — Как, аббат, у вас есть к завтраку шампань, бордо, бургундское, и вы считаете, что этого недостаточно? — Я не говорю, что этого недостаточно, — отвечал Мюло, смягчаясь, — я говорю только, что выбор мог быть лучше. — Ты позавтракаешь с нами, Лё Буа? — спросил кардинал. — Простите, ваше высокопреосвященство, вы приказали мне явиться сегодня утром, но ничего не сказали о завтраке, и я позавтракал с Раканом, который снимал штаны на тумбе, стоящей на углу Старой улицы Тампля и улицы Сент-Антуан. — Что за дьявольщину ты мне рассказываешь! Садитесь за стол, Мюло, садитесь, Ла Фолон, и помолчите: послушаем господина Лё Буа, он собирается рассказать нам какую-то занятную небылицу. — Пусть рассказывает, пусть рассказывает, — отвечал Ла Фолон, — я прерывать его не собираюсь. — Пью этот стакан поммара за ваш рассказ, метр Лё Буа, — сказал Мюло, чья злость еще не совсем прошла, — и пусть он будет занимательнее, чем обычно. — Я не могу сделать его занимательнее, чем он есть, — отвечал Буаробер, — ибо рассказываю правду — Правду? — переспросил кардинал. — По-вашему это обычное дело — снимать штаны на тумбе посреди улицы в половине девятого утра? — Сейчас, монсеньер, я все объясню. Вашему высокопреосвященству известно, что Малерб живет в ста шагах отс
Отправлено: 10.02.09 22:56. Заголовок: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ I. ШП..
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I. ШПИГОВАЛЬНЫЕ ИГЛЫ КОРОЛЯ
А теперь в интересах нашего повествования да будет нам позволено подробнее познакомить читателей с королем Людовиком ХIII, которого они мельком видели той ночью, когда, побуждаемый предчувствиями кардинала де Ришелье, он вошел в спальню королевы, чтобы убедиться, что там не затевают никакого заговора, и сообщил ей, что по предписанию Бувара ему завтра дадут очистительное, а послезавтра пустят кровь. Ему дали очистительное, ему пустили кровь, но он не стал от этого ни веселее, ни румянее — наоборот, его меланхолия и бледность лишь усилились. Эта меланхолия, причины которой никто не знал, овладевшая королем еще в четырнадцатилетнем возрасте, заставляла его пробовать одно за другим всевозможные развлечения, не развлекавшие его. К этому следует добавить, что он почти единственный при дворе (если не считать его шута л’Анжели) одевался в черное; это лишь усугубляло его мрачный вид. Не было ничего печальнее его апартаментов, где, за исключением Анны Австрийской и королевы-матери (впрочем, всегда предупреждавших короля о том, что хотят нанести ему визит), никогда не появлялась ни одна женщина. Те, кому была назначена аудиенция, прибывали в назначенный час; их обычно встречали либо Беренген (его в качестве первого камердинера называли господином Первым), либо г-н де Тревиль, либо г-н де Гито; кто-нибудь из этих господ сопровождал прибывшего в гостиную, где тот тщетно искал глазами короля: Людовик стоял в нише окна с одним из близких друзей, кому он оказал честь приглашением: «Господин такой-то, пойдемте поскучаем вместе». И можно было не сомневаться, что это обещание, как и все ему подобные, король снято сдержит. Не раз королева, стремясь воздействовать на этот мрачный характер и хорошо понимая, что ей самой это не удастся, по совету королевы-матери допускала в свой интимный круг или приближала к своему двору какую-нибудь красавицу, на чью верность могла положиться — в надежде, что лучи двух прекрасных глаз растопят лед, — но все было бесполезно. У этого короля, которого после четырех лет его супружества де Люинь вынужден был отнести в спальню жены, были фавориты, но никогда не было фавориток: la buggera ha passato i monti, как говорят итальянцы. Прекрасная г-жа де Шеврез, та, которую можно было назвать Неотразимой, пыталась добиться успеха, однако, несмотря на всю соблазнительность ее молодости, красоты и ума, потерпела поражение. — Но, государь, — спросила она однажды, выведенная из терпения этой неодолимой холодностью, — у вас, значит, нет любовниц? — Конечно, есть, сударыня, — ответил король. — И как же вы их любите? — От пояса и выше, — последовало ответ. — Прекрасно, — сказала г-жа де Шеврез, — в первый же раз, как я окажусь в Лувре, сделаю, как Гро-Гийом: спущу пояс до середины бедер. Подобная же надежда заставила королеву призвать ко двору прелестную и чистую девушку, уже представленную нашим читателям под именем Изабеллы де Лотрек и всей душой преданную королеве, воспитавшей ее, хотя отец Изабеллы был сторонником герцога Ретельского. Она, действительно, была настолько хороша собой, что Людовик ХIII вначале заинтересовался ею. Поговорив с ней, он был очарован ее умом. Она, не имея ни малейшего понятия о том, какие замыслы с нею связаны, отвечала королю скромно и почтительно. Но за полгода до момента нашего рассказа у короля появился новый камерпаж, и Людовик не только перестал заниматься Изабеллой, но и почти не посещал королеву. В самом деле, фавориты короля сменялись с быстротой, не дававшей ни малейшей уверенности тому, кто в данную минуту, говоря языком ипподрома, находился у внутреннего края беговой дорожки. Вначале был Пьеро, маленький крестьянин, о ком мы уже говорили. Потом де Люинь, ведавший птицами кабинета; потом оруженосец д’Эсплан, кого он сделал маркизом де Гримо. Потом Шале, кого он позволил обезглавить. Потом Барада, нынешний фаворит. Потом, наконец, Сен-Симон, кандидат в фавориты, рассчитывающий на немилость, ждущую Барада; предвидеть ее было нетрудно, зная хрупкость того странного чувства, какое у Людовика ХIII занимало трудноопределимое место между дружбой и любовью. Помимо фаворитов у короля Людовика ХIII были близкие люди. Это были г-н де Тревиль, капитан его мушкетеров (мы достаточно занимались им в нескольких наших книгах, поэтому только назовем его); граф де Ножан-Ботрю (брат того, что послан был кардиналом в Испанию), которому в первый же раз, как он оказался при дворе, посчастливилось попасть в такое место Тюильри, где была вода, и на своих плечах перенести через него короля, подобно тому как святой Христофор перенес Иисуса Христа; граф имел редкую привилегию — не только говорить королю все что вздумается, Подобно его шугу л’Анжели, но и разглаживать своими остротами это мрачное чело; — Эй, что ты делаешь, бездельник? — окликнул его Бассомпьер, сделанный маршалом в 1622 году скорее в память об алькове Марии Медичи, чем в память о его битвах; человек достаточно обаятельного ума и достаточно полного бессердечия, чтобы стать воплощением всей этой эпохи, обнимающей конец ХVI и начало ХVII столетия; Сюбле-Денуайе, секретарь или, вернее, слуга короля; Ла Вьёвиль, суперинтендант финансов; Гито, капитан телохранителей короля, целиком преданный ему и королеве Анне Австрийской, на все предложения кардинала перейти к нему на службу неизменно отвечал: «Невозможно, ваше высокопреосвященство! Я служу королю, а Евангелие запрещает служить двум господам»; и, наконец, маршал де Марийяк (брат хранителя печатей), судьбе которого предстояло стать одним из кровавых пятен царствования Людовика ХIII или, вернее, правления кардинала де Ришелье. Вооружившись этими предварительными сведениями, посмотрим, чем занят король на следующий день после того, как Сукарьер представил кардиналу столь точный и столь обстоятельный отчет о событиях минувшей ночи. Позавтракав с Барада, сыграв партию в волан с Ножаном и велев предупредить двух своих музыкантов, Молинье и Жюстена, чтобы один взял лютню, другой виолу, ибо им предстоит развлекать короля во время серьезного занятия, какому он намерен предаться, Людовик ХIII обернулся к господам де Бассомпьеру, де Марийяк, Денуайе и Ла Вьёвилю, явившимся засвидетельствовать ему свое почтение: — Господа, будем шпиговать. — Будем шпиговать, господа, — гнусаво повторил л’Анжели. — Смотрите, как хорошо сочетается: величество и шпигование. И с этой достаточно посредственной шуткой, о которой мы бы не вспомнили, не будь она достоянием истории, он надвинул свою шапку себе на ухо, а шляпу Ножана — ему на темя. — Эй, что ты делаешь, бездельник? — окликнул его Ножан. — Надеваю шляпу себе и вам, — ответил л’Анжели. — Перед королем? Ты в уме? — Ба! Для шутов, как мы, это не важно. — Государь, велите замолчать вашему дураку! — в ярости крикнул Ножан. — Полно, Ножан, разве л’Анжели заставляют молчать? — Мне платят за то, чтобы я говорил все, — возразил л’Анжели. — Если бы я стал молчать, то поступил бы, как господин Ла Вьёвиль, которого сделали суперинтендантом финансов, чтобы у него были финансы, а у него их нет: я бы нечестно получал мои деньги. — Надеюсь, ваше величество не слышали, что он сказал? — воскликнул Ножан. — Конечно, слышал; но ты мне говоришь и не такое. — Я вам, государь? — Да, только что, когда я промахнулся, вместо того чтобы ударить по волану, разве не ты сказал: «Хороший удар, Людовик Справедливый!» Если б я не считал тебя до известной степени собратом л’Анжели, думаешь, я позволил бы тебе говорить мне такое? Давайте шпиговать, господа, давайте шпиговать. Эти два слова «давайте шпиговать» требуют объяснения, иначе наши читатели вряд ли их поймут. Вот это объяснение. Мы уже говорили в двух местах нашего повествования, что король, стараясь победить свою меланхолию, предавался всевозможным развлечениям, не развлекавшим его. Ребенком он мастерил плетеные изделия из кожи и фонтанчики с перьями; став молодым человеком, раскрашивал картинки — его придворные называли это живописью; было у него еще занятие, называемое придворными музыкой, а именно игра на барабане, в чем, если верить Бассомпьеру, король весьма преуспел; он мастерил клетки и оконные рамы с Денуайе; сделался кондитером — и у него получалось превосходное варенье, потом садовником и у него в феврале поспевал зеленый горошек, отправляемый на продажу (покупал его, чтобы сделать королю приятное, г-н де Монторон). Наконец, он решил заняться бритьем бород и проявил в этом развлечении такое усердие, что в один прекрасный день собрал всех своих офицеров и лично побрил их, с разумной щедростью оставив им на подбородке лишь тот пучок волос, что с тех пор в память об августейшей руке называется «королевским»); уже на следующий день по всему Лувру звучала песенка:
О, борода моя, о горе! Кто сбрил тебя, сказать изволь? — Людовик, наш король: Он бросил вкруг себя орлиный взор И весь обезбородил двор.
— Ла Форс, а ну-ка покажитесь: Сбрить бороду вам тоже след. — Нет, государь, о нет! Солдаты ваши, точно от огня, Сбегут от безбородого — меня!
Оставим клинышек-бородку Кузену Ришелье, друзья, Нам сбрить ее никак нельзя, Где, к черту, смельчака такого я возьму, Что с бритвой подойдет к нему?
В конце концов Людовику ХIII надоело бритье бород, как надоедало ему все; но тут он вспомнил, что несколько дней назад, спустившись в кухню, чтобы навести экономию, в результате которой генеральша Коке лишилась молочного супа, а г-н де Ла Врийер — утренних бисквитов, увидел, как повар с поварятами шпигуют кто заднюю часть телятины, кто филейную часть говядины, кто зайцев, кто фазанов; он нашел эту операцию весьма забавной. В результате примерно через месяц у его величества появилось новое развлечение: король шпиговал сам и заставлял придворных шпиговать вместе с собой. Не знаю, обогатилось ли поварское искусство в руках короля, но в искусстве украшения определенно наметилось большое продвижение. Задние части телятины и филейные части говядины, обладавшие наибольшей поверхностью, возвращались в кладовую, украшенные самыми разнообразными рисунками. Король, шпигуя, довольствовался пейзажами, то есть изображал деревья, дома, охот собак, волков, оленей, цветы лилии; однако Ножан и другие не ограничивались геральдическими фигурами и придавали своим рисункам самый фантастический характер, что вызывало порой весьма суровые замечания целомудренного Людовика и заставляло беспощадно удалять с королевского стола разукрашенные ими куски. Теперь, когда читатели достаточно осведомлены, вернемся к нашему повествованию. При словах: «Господа, давайте шпиговать!» все названные нами лица поспешили последовать за королем. Им надо было перейти из столовой в комнату, отведенную для нового упражнения короля; в ней на пяти или шести мраморных столах лежали либо задняя часть телятины, либо филейная часть говядины, либо заяц, либо фазан; конюший Жорж ждал возле тарелок с заранее нарезанными кусочками сала; в руке он держал серебряные шпиговальные иглы, вручал их тем, кто стремился угодить его величеству, подражая ему и, главное, позволил победить себя. Бассомпьер воспользовался минутой этого перехода и, положив руку на плечо суперинтенданта финансов, сказал ему достаточно тихо, чтобы соблюсти приличия, и достаточно громко, чтобы быть услышанным: — Господин суперинтендант, не сочтите это за чрезмерное любопытство, но я хотел бы спросить, когда вы рассчитываете выплатить мне жалованье за последнюю четверть года по должности генерал-полковника швейцарцев, за которую я выложил сто тысяч экю наличными? Вместо ответа г-н Ла Вьёвиль, подобно Ножану любивший порой насмехаться, стал сводить и разводить руки, приговаривая: — Плыву, плыву, плыву!.. — Клянусь честью, — сказал Бассомпьер, — я на своем веку разгадал немало загадок, но эту отгадать не могу. — Господин маршал, — отвечал Ла Вьёвиль, — когда плывут, значит, ногам не на что опереться, не так ли? — Да. — А раз ногам не на что опереться, значит, дна под ними уже нет. — И что же? — Так вот, у меня уже нет дна, и я плыву, плыву, плыву! В это время к присутствующим присоединился г-н герцог Ангулемский, побочный сын Карла IХ и Марии Туше; его сопровождал герцог де Гиз, которого мы видели на вечере у принцессы Марии и которому герцог Орлеанский пообещал высокий пост в армии, если король назначит его главным наместником короля в итальянском походе. Пришедшие остановились, ожидал, чтобы король заметил их. Бассомпьер, не найдя что ответить Ла Вьёвилю и не желая, чтобы последнее слово осталось за собеседником, храбро напал на герцога Ангулемского. Мы сказали «храбро», поскольку герцог Ангулемский был в обществе того времени одним из самых «острых языков», как тогда говорили. — Вы плывете, плывете, плывете, — сказал он суперинтенданту — это очень хорошо; гуси и утки тоже плавают; но меня это не касается. Черт возьми, если бы я делал фальшивые деньги, как монсеньер герцог Ангулемский, мне не о чем было бы беспокоиться. У герцога Ангулемского, возможно, не было готового ответа: он сделал вид, что не слышит; но король Людовик ХIII услышал и, будучи большим любителем позлословить, спросил: — Вы слышали, что сказал Бассомпьер, кузен? — Нет, государь. Я глух на правое ухо, — отвечал герцог. — Как Цезарь, — заметил Бассомпьер. — Он спрашивает, делаете ли вы еще фальшивые деньги? — Простите, государь, — сказал Бассомпьер, — я не спрашиваю, продолжает ли господин герцог Ангулемский делать фальшивые деньги, ибо это выражало бы сомнение; я говорю, что он их делает, а это означает утверждение. Герцог Ангулемский пожал плечами. — Вот уже двадцать лет, — сказал он, — меня пытаются уколоть этой нелепостью. — Но ведь что-то в ней правда, скажите, кузен? — спросил король. — О, Боже мой! Вот вам чистая правда. В моем замке Гробуа я сдаю комнату одному алхимику по имени Мерлин; он считает, что эта комната наилучшим образом расположена для поиска философского камня. Он платит мне за нее четыре тысячи экю в год при условии, что я не буду спрашивать, чем он там занимается, и что на эту комнату будет распространяться привилегия, которой пользуются жилища сыновей Франции, то есть она будет недоступна для закона. Вы понимаете, государь, что, получая за одну комнату больше, чем мне предлагали за весь замок, я не стану из-за смешной нескромности терять такого отличного постояльца. — Ну вот, Бассомпьер, до чего же вы злоязычны, — сказал король. — Что может быть честнее промысла нашего кузена? — К тому же, — продолжал герцог Ангулемский, вовсе не считая себя побежденным, — если я, сын короля Карла девятого, делал фальшивые деньги, то славной памяти король Франции, ваш отец, сын Антуана де Бурбона, всего лишь короля Наварры, приворовывал. — Как! Мой отец воровал? — воскликнул Людовик ХIII. — Ах, — сказал Бассомпьер, — и до такой степени что он сказал мне однажды: «Счастье мое, что я король, а то меня бы повесили!» — При всем почтении к вашему величеству, — продолжал герцог Ангулемский, — должен сказать, что король, ваш отец, государь, приворовывал прежде всего в игре. — Ну, в игре, — возразил Людовик ХIii, — должен вам заметить, кузен, это называется не воровством, а плутовством. К тому же после игры он возвращал деньги. — Не всегда, — сказал Бассомпьер. — Как не всегда? — переспросил король. — Нет, даю вам слово, и ваша августейшая матушка подтвердит вам то, что я сейчас расскажу. В один прекрасный день, вернее вечер, я имел честь играть с королем; в банке было пятьдесят пистолей, и среди них оказались полупистоли. «Государь, — спросил я, зная, что ему особо верить нельзя, — это вашему величеству было угодно, чтобы полупистоли сошли за пистоли?» «Нет, это вам было угодно», — ответил король. — Тогда, — продолжал Бассомпьер, — я собрал все пистоли и полупистоли, открыл окно и бросил их лакеям, ожидавшим во дворе, а затем возобновил игру с целыми пистолями. — Вот как! — сказал король. — Вы сделали это, Бассомпьер? — Да, государь, и ваша августейшая матушка сказала по сему поводу: «Сегодня Бассомпьер вел себя как король, а король, как Бассомпьер». — Клянусь честью дворянина, хорошо сказано! — воскликнул Людовик ХIII, — И что ответил мой отец? — Государь, по-видимому, неудачный брак с королевой Маргаритой сделал его несправедливым, ибо он ответил, на мой взгляд, совсем неверно: «Конечно, вам бы хотелось, чтобы он был королем: у вас был бы муж помоложе». — А кто выиграл партию? — спросил Людовик ХIII. — Король Генрих Четвертый; причем, государь, он был, видимо, до такой степени озабочен замечанием королевы, что — пусть не прогневается ваше величество — положил в карман все деньги, что были на столе, даже не возместив мне разницу между пистолями и полупистолями. — Это что, — сказал герцог Ангулемский, — я видел, как он стащил кое-что побольше... — Мой отец? — спросил Людовик ХIII. — Я видел своими глазами, как он украл плащ! — Плащ?.. — Правда, он тогда еще был только королем Наваррским. — Хорошо, — сказал Людовик ХIII, — расскажите-ка нам об этом, кузен. — Король Генрих Третий только что умер от ножа убийцы в Сен-Клу, в том самом доме господина де Гонди, где еще в бытность герцогом Анжуйским принял решение о Варфоломеевской ночи и как раз в годовщину того дня, когда это решение было принято. Король Наваррский был там, ибо Генрих Третий умер на его руках, завещав ему трон; поскольку ему надо было носить траурную одежду из лилового бархата, а ему не на что было купить камзол и штаны, он стащил плащ покойного, полностью подходивший — и по цвету, и по ткани — для траура, сунул его под мышку и скрылся, думал, что никто ничего не заметил. Но у его величества было извинение — если короли, воруя, нуждаются в извинениях, — он был так беден, что не смог бы надеть траура, не подвернись ему этот плащ. — И вы еще жалуетесь, кузен, что не можете заплатить слугам, — сказал король, — а ведь у короля не было даже комнаты, чтобы сдать ее алхимику за четыре тысячи экю в год. — Простите, государь, возразил герцог Ангулемский. — Может быть, мои слуги жаловались, что я им не плачу, но я никогда не жаловался, что не могу заплатить им; доказательством служит то, что сейчас говорил господин де Бассомпьер, и в последний раз, когда они явились ко мне требовать свое жалованье, заявляя, что у них нет ни единого каролюса, я ответил им очень просто: «Вы сами должны о себе заботиться, дураки вы этакие! Четыре улицы сходятся к особняку Ангулем; вы в прекрасном месте. Промышляйте». Они последовали моему совету С тех пор слышно было о ночных ограблениях на улицах Мощеной, Вольных Горожан, Нёв-Сент-Катрин и Портняжной, но мои бездельники больше не говорят о своем жалованье. — Да, — сказал Людовик ХIII, — в один прекрасный день я прикажу повесить ваших бездельников перед дверью вашего особняка. — Это если вы в милости у кардинала, государь! — отвечал со смехом герцог Ангулемский. — Будем шпиговать, господа, — раздраженно сказал король. И он набросился на кусок телятины, протыкая его с такой яростью, как будто его шпиговальная игла была шпагой, а телячье мясо — кардиналом. — Ах, ей-Богу, Людовик, — сказал л’Анжели, — сдается мне, что на этот раз тебя самого шпигуют!
II. ПОКА КОРОЛЬ ШПИГУЕТ
Вот такие реплики — надо сказать, что его окружение на них не скупилось, — вызывали у короля неистовую злобу против своего министра и заставляли принимать внезапные решения, беспрестанно державшие кардинала в двух шагах от гибели. Если враги его высокопреосвященства заставали Людовика ХIII в одну из таких минут, он принимал вместе с ними самые отчаянные решения без уверенности, что он им последует, и давал самые прекрасные обещания без уверенности, что он их выполнит. Чувствуя, что желчь, вызванная словами герцога Ангулемского, подступает ему к горлу король, продолжая протыкать кусок телятины, огляделся, решая, на кого бы под благовидным предлогом излить свой гнев. Он увидел двух музыкантов, сидевших на возвышении вроде эстрады один царапал лютню, другой пиликал на виоле с тем же ожесточением, с каким король прокалывал свою телятину. Он заметил одну странность, на которую вначале не обратил внимания: каждый из них был одет лишь наполовину. У Молинье был камзол, но не было ни штанов, ни чулок. У Жюстена были штаны и чулки, но не было камзола. — Ба! — воскликнул Людовик ХIII. — Что означает этот маскарад? — Минутку, — сказал л’Анжели, — ответить должен я. — Дурак! — крикнул король. — Берегись, не доводи меня до крайности! Л’Анжели взял у Жоржа шпиговальную иглу и стал в позицию ан-гард, точно в руке у него была шпага. — При всем при том я тебя боюсь, — сказал он. — Приблизься, если осмелишься. Л’Анжели имел у Людовика ХIII привилегии, каких не было ни у кого. В противоположность другим королям, Людовик ХIII не хотел, чтобы его веселили, и его разговоры с л’Анжели, когда они были одни, чаще всего вращались вокруг смерти. Людовик ХIII очень любил строить самые фантастические и приводящие в отчаяние предположения по поводу потустороннего «может быть». Л’Анжели сопровождал, а часто и вел его в этом загробном паломничестве. Он был Горацио этого второго принца датского, вероятно, — кто знает? — ищущего, как и первый, убийц своего отца; и разговор Гамлета с могильщиками выглядел игривым по сравнению с диалогами Людовика и л’Анжели. А в спорах с л’Анжели король обычно в конце концов уступал и сводил все к шутке. Так было и на этот раз. — Ну, — сказал Людовик ХIII, — изволь объясниться, шут. — Людовик, раз уж тебя назвали Людовиком С п р а в е д л и в ы м, ибо ты родился под знаком Весов, будь хоть раз достоин своего имени, чтобы мой собрат Ножан не оскорблял тебя, как он только что сделал. Вчера, не знаю уж из-за какого пустяка, ты, король Франции и Наварры, возымел жалкую мысль урезать у этих несчастных половину их жалованья. Но, государь, тот, кто получает половину жалованья, и одеваться может лишь наполовину. А теперь, если ты хочешь свалить на кого-нибудь вину за небрежность в их туалете, затей ссору со мной, ибо это я посоветовал им явиться в таком виде. — Совет дурака! — сказал король. — А только такие советы и бывают удачны, — ответил л’Анжели. — Хорошо, — уступил король, — я их прощаю. — Благодарите его всемилостивое величество Людовика Справедливого, — сказал л’Анжели. Оба музыканта поднялись и склонились в почтительном поклоне. — Хорошо, хорошо! — сказал король. — Достаточно! Он огляделся, проверял, чем заняты соучастники его забавы. Денуайе шпиговал зайца, Ла Вьёвиль — фазана, Ножан — филейную часть говядины; Сен-Симон не шпиговал, но держал тарелку с салом; Бассомпьер разговаривал с герцогом де Гизом; Барада играл в бильбоке; герцог Ангулемский, устроившись в кресле, спал или притворялся спящим. — Что вы там говорите герцогу де Гизу, маршал? Это должно быть интересно, — спросил король. — Интересно для нас, государь, — отвечал Бассомпьер. — Господин герцог де Гиз ищет со мной ссоры. — По какому поводу? — Кажется, господин де Вандом скучает в тюрьме. — Вот так так! — сказал л’Анжели. — А я думал, что скучают только в Лувре! — И он мне написал, — продолжал Бассомпьер. — Вам? — Вероятно, он думает, что я в фаворе. — И чего же он хочет, мой брат де Вацдом? — Чтобы ты прислал ему одного из твоих пажей, — сказал л’Анжели. — Замолчи, дурак! — прикрикнул король. — Он хочет выйти из Венсена и отправиться воевать в Италию. — Ну, горе пьемонтцам, — заметил л’Анжели, — если они покажут ему спину. — И он вам написал? — Да, прибавив, что считает эту попытку бесполезной, поскольку я, видимо, принадлежу к клике господина де Гиза. — Почему он так думает? — Я же любовник сестры герцога, госпожи де Конти. — И что же вы ответили? — Я ответил, что это ничего не значит: я был любовником всех теток герцога и не стал от этого относиться к нему лучше. — А чем заняты вы, мой кузен д’Ангулем? — спрос король. — Я вижу сон, государь. — О чем же? — О войне в Пьемонте. — И что же вы видите во сне? — Я вижу, государь, что ваше величество во главе своих армий лично отправляется в Италию, и что на одной из высочайших вершин Альп его имя вписано между именами Ганнибала и Карла Великого. Что вы скажете о моем сне, государь? — Что лучше видеть такие сны, нежели бодрствовать подобно другим, — вставил л’Анжели. — А кто будет следующим за мной в командовании? Мой брат или кардинал? — спросил король. — Условимся об одном, — сказал л’Анжели, — если это будет твой брат, он станет п о д ч и н я т ь с я тебе, но, если это будет кардинал, он станет к о м а н д о в а т ь тобой. — Там, где король, — сказал герцог де Гиз, — никто не командует. — Ну да! — возразил л’Анжели. — Как будто ваш батюшка Меченый не командовал в Париже во времена короля Генриха Третьего! — Но это для него плохо кончилось, — сказал Бассомпьер. — Господа, — сказал король, — война в Пьемонте — дело серьезное, и мы с матушкой решили, что оно будет обсуждено в Совете. Вас, маршал, должны были известить о необходимости присутствовать на нем. Кузен д’Ангулем и господин де Гиз, я вас извещаю. Не скрою, что в Совете у королевы многие настроены в пользу Месье. — Государь, — сказал герцог Ангулемский, — говорю заранее и во всеуслышание, что мой голос будет за господина кардинала: после осады Ла-Рошели было бы великой несправедливостью отнять у него командование ради кого угодно, кроме короля. — Это ваше мнение? — спросил король. — Да, государь. — А вы знаете, что два года назад кардинал хотел посадить вас в Венсен и только я этому помешал? — Ваше величество были не правы. — Как это не прав? — Да, если его высокопреосвященство хотел посадить меня в Венсен, значит, я того заслуживал. — Бери пример с твоего кузена д’Ангулема, — сказал л’Анжели, — он человек опытный. — Полагаю, кузен, что, если бы вам предложили командовать армией, вы были бы иного мнения? — Если бы мой король, кого я чту и кому обязан повиноваться, п р и к а з а л мне командовать армией, я принял бы это назначение. Но если бы он только п р е д л о ж и л мне командование, я уступил бы эту честь его высокопреосвященству со словами: «дайте мне пост такой же, как у господ де Бассомпьера, де Бельгарда, де Гиза, де Креки, и я буду вполне счастлив». — Черт возьми, господин д’Ангулем, — сказал Бассомпьер, — я не думал, что вы столь скромны. — Я скромен, когда сужу себя, маршал, и горд, когда сравниваю себя с другими. — А ты, Людовик, слушай, ты за кого? За кардинала, за Месье или за самого себя? Что до меня, то заявляю: на твоем месте я был бы за Месье. — Почему, дурак? — Потому что, проболев все время осады Ла-Рошели, он наверняка захочет взять реванш в Италии. Может быть, теплые страны больше подходят твоему брату, чем холодные. — Лишь бы там не было слишком жарко, — произнес Барада. — А, и ты решился заговорить! — сказал король. — Да, — ответил Барада, — когда у меня есть что сказать, иначе я молчу. — А почему ты не шпигуешь? — Да потому, что у меня чистые руки и я не хочу их пачкать; потому, что от меня пахнет хорошо и я не хочу пахнуть плохо. — Держи, — сказал Людовик ХIII, вынимая из кармана флакон, — можешь надушиться этим. — Что это? — Померанцевая вода. — Вы знаете, что я ее ненавижу, вашу померанцевую воду! Король подошел к Барада и брызнул ему в лицо несколько капель жидкости из флакона. Но, прежде чем они успели коснуться лица молодого человека, он бросился к королю, вырвал флакон у него из рук и разбил об пол. — Господа, — спросил король, побледнев, — как бы вы поступили, если бы какой-нибудь паж нанес вам оскорбление, подобное тому, что допустил в отношении меня этот бездельник? Все промолчали. Один Бассомпьер, не в силах сдержать свой язык, выпалил: — Государь, я велел бы его выпороть! — Ах, вы бы велели меня выпороть, господин маршал! — крикнул Барада вне себя и, несмотря на присутствие короля, обнажил шпагу и кинулся на маршала. Герцог де Гиз и герцог Ангулемский его удержали. — Господин Барада, — сказал Бассомпьер, — поскольку обнажать шпагу в присутствии короля запрещено под угрозой отсечения кисти руки, вы позволите мне отнестись к этому запрету с должным уважением; но, поскольку вы заслуживаете урока, я вам его дам. Жорж, шпиговальную иглу! И, взяв иглу из рук конюшего, Бассомпьер произнес: — Отпустите господина Барада. Барада отпустили, и он, несмотря на окрики короля, яростно бросился на маршала. Но тот был старым фехтовальщиком, если он не часто обнажал шпагу против врагов, то не раз делал это против друзей, и теперь с отменной ловкостью, не вставал с кресла, парировал удары фаворита, а затем, воспользовавшись первым же случаем, вонзил ему шпиговальную иглу в плечо и оставил там. — Ну вот, почтеннейший молодой человек, — сказал он, — это будет получше кнута и запомнится дольше. Увидев кровь, выступившую на рукаве Барада, король вскрикнул. — Господин де Бассомпьер, — сказал он, — не смейте больше являться мне на глаза. Маршал взялся за шляпу. — Государь, — сказал он, — с позволения вашего величества я обжалую этот приговор. — Где? — спросил король. — Обращусь к Филиппу Бодрому. И пока король кричал: «Бувара! Пошлите за Буваром!», Бассомпьер, жестом простившись с герцогом Ангулемским и герцогом де Гизом, пожал плечами и вышел, пробормотав: — И это сын Генриха Четвертого! Не может быть!..
Отправлено: 10.02.09 23:00. Заголовок: III. МАГАЗИН ИЛЬДЕФО..
III. МАГАЗИН ИЛЬДЕФОНСО ЛОПЕСА
Как, вероятно, помнят наши читатели, в отчете Сукарьера кардиналу значилось, что г-жа де Фаржи и испанский посол г-н де Мирабель обменялись записками у ювелира Лопеса. Но Сукарьер понятия не имел, что ювелир Лопес был душой и телом предан кардиналу, в чем он был весьма заинтересован, ибо в своем двойном качестве магометанина и еврея (одни считали его евреем, другие магометанином) ему с трудом удавалось избегать оскорблений, несмотря на то что он старательно и открыто ежедневно ел свинину, стремясь доказать, что не принадлежит ни к последователям Моисея, ни к последователям Магомета, запрещающим своим при
Отправлено: 10.02.09 23:04. Заголовок: V. ИСПОВЕДЬ На сле..
V. ИСПОВЕДЬ
На следующий день, после того как король Людовик ХIII по совету своего шута л’Анжели решился заставить г-на Барада ревновать, кардинал де Ришелье послал Кавуа в особняк Монморанси со следующим письмом:
Господин герцог, разрешите мне воспользоваться одной из привилегий моей должности министра, чтобы выразить большое жел
Отправлено: 10.02.09 23:08. Заголовок: VII. СОВЕТ Большим..
VII. СОВЕТ
Большим событием, с тревогой ожидаемого всеми, исключая Ришелье (он был уверен в короле, насколько можно было быть уверенным в Людовике ХIII), был совет, который должен был заседать у королевы-матери в Люксембургском дворце, построенном ею в годы регентства по образцу флорентийских дворцов; для его картинной галереи Рубенс десять лет назад выполнил великолепные полотна, изображающие наиболее значительные события жизни Марии Медичи и составляющие сегодня одно из главных украшений галереи Лувра. Совет заседал вечером. Он представлял собой собственное правительство Марии Медичи, состоящее из лиц, целиком ей преданных; председательствовал в нем кардинал де Берюль, членами были Вотье, маршал де Марийяк (его сделали маршалом, хотя он ни разу не побывал под огнем; кардинал в своих мемуарах неизменно называет его Марийяк Шпага за то, что, поссорившись во время игры в мяч с неким Кабошем и встретив его затем на дороге, он убил его, не дав времени защититься) и, наконец, его старший брат Марийяк, хранитель печатей, один из любовников г-жи де Фаржи. К этому совету в особо важных случаях добавляли своего рода почетных советников из числа наиболее известных военачальников и наиболее знатных сеньоров того времени; так случилось, что на совет, куда мы собираемся ввести наших читателей, были приглашены герцог Ангулемский, герцог де Гиз, герцог де Бельгард и маршал де Бассомпьер. Месье некоторое время назад вернулся в совет, откуда он вышел в связи с процессом Шале. Король появлялся на заседаниях, когда считал, что вопрос достаточно важен и требует его присутствия. Принятые советом решения, как мы говорили, докладывались королю; он одобрял, не одобрял или даже полностью изменял то, что было принято. Кардинал де Ришелье (он фактически уже стал первым министром по силе своего гения, но получил это звание и абсолютную власть только через год после событий, о которых мы рассказываем) располагал в совете лишь своим голосом, но почти всегда склонял короля к своему мнению; его поддерживали обычно оба Марийяка, герцог де Гиз, герцог Ангулемский и иногда маршал де Бассомпьер; против неизменно были королева-мать, Вотье, кардинал де Берюль и два-три участника заседания, пассивно повиновавшиеся знакам Марии Медичи — отрицания или одобрения. В этот вечер Месье под предлогом ссоры с королевой-матерью заявил, что он не будет присутствовать на совете; но это обстоятельство, благодаря тому, что интересы принца взялась представлять Мария Медичи, лишь усилило его позиции. Совет был назначен на восемь часов вечера. В четверть девятого все участники заседания были на месте и стояли перед сидящей Марией Медичи. В половине девятого король поклонился матери, вставшей при его появлении, поцеловал ей руку, уселся рядом с нею в кресло, стоящее немного выше, надел шляпу и произнес сакраментальные слова: — Садитесь, господа. Члены правительства и почетные советники уселись вокруг стола на табуретах, приготовленных по числу участников. Король обвел взглядом стол, поочередно разглядывая присутствующих, затем меланхоличным, лишенным звучности голосом, каким разговаривал обычно, спросил: — Я не вижу моего брата Месье; где он? — Он проявил неповиновение вашей воле и, без сомнения, не осмелится появиться перед нами. Угодно вам, чтобы заседание проходило без него? Король молча сделал утвердительный знак. Затем он обратился не только к членам совета, но и к дворянам, приглашенным сообщить свое мнение по обсуждаемому вопросу. — Господа, — сказал он, — вы знаете, о чем идет сегодня речь. Следует выяснить, должны ли мы заставить сиять осаду Казаля, прийти на помощь Мантуе, чтобы подкрепить поддерживаемые нами требования герцога Неверского и прекратить посягательства герцога Савойского на Монферрат. Хотя объявление мира и войны — королевское право, мы, прежде чем принять решение, желаем прибегнуть к вашему просвещенному мнению, нисколько не опасаясь, что наше право потерпит ущерб от советов, которых мы у вас просим. Слово нашему министру господину кардиналу де Ришелье, он изложит нам состояние дел. Ришелье, встав, поклонился королю и королеве. — Изложение будет кратким, — сказал он. — Герцог Винченцо Гонзага, умирая, завещал все свои права на герцогство Мантую герцогу Неверскому, дяде трех последних государей этого герцогства, которые скончались, не оставив мужского потомства. Герцог Савойский Надеялся женить одного из своих сыновей на наследнице Монферрата и Мантуи, создав себе таким образом второстепенное итальянское государство, что было постоянной целью его честолюбивых устремлений и часто заставляло нарушать обещания, данные им Франции. Поэтому министр его величества короля Людовика Тринадцатого счел политически правильным поддержать вступление француза на престол Мантуи и Монферрата, приобретя тем самым ревностного сторонника среди ломбардских государств; учитывая наш союз с папой римским и венецианцами, это обеспечило бы нам решительный перевес в итальянских делах и, наоборот, нейтрализовало бы влияние Испании и Австрии. Имея в виду эту цель, министр его величества и действовал до настоящего времени. Чтобы подготовить пути для нынешней кампании, он несколько месяцев назад послал первую армию; из-за ошибки маршала де Креки — ошибки, которую можно считать почти изменой, — она была не разбита герцогом Савойским, как поспешили объявить враги Франции, а лишена самого необходимого: пехотинцы и кавалеристы — съестных припасов, кони — фуража; в результате она рассеялась, растаяла, если можно так выразиться, от дуновения голода. Но, поскольку политика была определена и враждебные действия начаты, следовало лишь дождаться благоприятного часа, чтобы продолжить начатое. Такой час, по мнению министра его величества, наступил: взятие Ла-Рошели позволяет нам распоряжаться нашей армией и нашим флотом. Таким образом, вашим величествам предстоит решить вопрос: начинать или не начинать войну, а если начинать, то делать это немедленно или подождать? Министр его величества, являющийся сторонником войны, и войны немедленной, готов выслушать возражения, если таковые последуют. И, поклонившись королю и королеве Марии, кардинал сел, передав слово своим противникам, вернее противник — кардиналу де Берюлю. Тот, заранее зная, что отвечать министру будет он, вопросительно взглянул на королеву-мать и после ее поощрительного знака поднялся, поклонился их величествам и сказал: — Замысел вести войну в Италии, несмотря на кажущиеся убедительными доводы, приведенные господином кардиналом де Ришелье, представляется нам не только опасным, но неисполнимым. Почти вся Германия подчинена императору Фердинанду; она поставит ему неисчислимые армии, с какими вооруженные силы Франции не могут сравниться. Со своей стороны, его величество Филипп Четвертый, августейший брат королевы, найдет в рудниках Нового Света достаточно сокровищ, чтобы оплатить армии столь же многочисленные, как у древних персидских царей. В это время, вместо того чтобы думать об Италии, император занят лишь тем, чтобы подавить протестантов и вырвать из их рук епископства, монастыри и иные церковные имущества, которыми те незаконно завладели. С какой стати Франции, старшей дочери Церкви, противиться этому столь благородному и столь христианскому делу? Не лучше ли, наоборот, королю поддержать его и окончательно истребить ересь во Франции, пока император и испанский король трудятся над тем, чтобы победить ее в Германии и Нидерландах? Во исполнение химерических замыслов, прямо противоположных благу Церкви, господин де Ришелье ведет переговоры о мире с Англией и допускает мысль о союзе с еретическими государствами, что может навсегда запятнать славу его величества. Вместо того чтобы заключать мир с Англией, разве не можем мы, наоборот, надеяться, что, продолжая войну против короля Карла Первого, в конце концов заставим его дать Франции удовлетворение, призвав обратно придворных дам и слуг королевы, столь недостойно изгнанных в нарушение обязательств торжественного договора, и прекратить преследования английских католиков? Откуда мы знаем, что Господу не угодно восстановить истинную веру в Англии, когда ересь будет истреблена во Франции, в Германии и в Нидерландах? В убеждении, что я говорил в интересах Франции и трона, повергаю мое скромное мнение к стопам их величеств. И кардинал в свою очередь сел, успев поймать взглядом знаки одобрения, открыто адресованные ему королевой Марией и членами ее совета, а исподтишка — хранителем печатей Марийаком, возвращенным в партию королев стараниями г-жи де Фаржи. Король повернулся к кардиналу де Ришелье. — Вы слышали, господин кардинал? — спросил он. — Если вам есть что ответить, отвечайте. Ришелье встал. — Я полагаю, — сказал он, — что мой почтенный коллега господин кардинал де Берюль плохо осведомлен о политическом положении Германии и о финансовом положении Испании. Власть императора Фердинанда, которую он нам представил такой грозной, не настолько тверда в Германии, чтобы ее нельзя было пошатнуть в тот день, когда — даже без необходимости заключить союз — мы натравим на императора северного льва, великого Густава Адольфа, кому для принятия этого великого решения не хватает лишь нескольких сот тысяч ливров, и в нужную минуту глаза его вспыхнут словно маяки, указывающие путь боевым кораблям. Министру его величества известно из достоверных источников, что армии Фердинанда — о них говорит господин кардинал де Берюль — внушают большие опасения баварскому герцогу Максимилиану, главе Католической лиги. Министр его величества использует все средства, чтобы в определенный момент поставить эти столь пугающие войска между протестантскими армиями Густава Адольфа и католическими армиями Максимилиана. Что касается воображаемых сокровищ короля Филиппа Четвертого, да будет позволено министру его величества свести их к фактической величине. Испанский король получает из Вест-Индии едва пятьсот тысяч экю в год; и два месяца назад мадридский кабинет пришел в немалое замешательство, узнав, что нидерландский адмирал Хейн пустил ко дну в Мексиканском заливе испанские галеоны с грузом, оцениваемым в двенадцать миллионов. Вследствие этой новости дела его величества испанского короля пришли в столь большой беспорядок, что он не смог послать императору Фердинанду обещанную субсидию в миллион. Далее, отвечал на вторую часть речи своего оппонента, министр короля позволяет себе покорнейше заметить, что честь его величества не позволяет терпеть давления на герцога Мантуанского, ибо, во-первых, король признал его, а во-вторых, посол короля господин де Сен-Шамон, благодаря своему влиянию на последнего герцога добился того, что господин де Невер был назван наследником престола. Его величеству следует не только защищать своих союзников в Италии, но и защитить этот прекрасный край Европы от Испании, постоянно стремящейся его поработить и еще весьма в нем сильной. Если мы не поддержим решительно герцога Мантуанского, то он, не имея сил противостоять Испании, вынужден будет согласиться обменять свои владения на другие вне Италии, что и предлагает ему сейчас испанский двор. Не забудьте, что уже покойный герцог Винченцо едва не согласился на подобную сделку, собираясь обменять Монферрат, чтобы досадить Карлу Эммануилу и дать ему соседей, способных остановить его постоянные притязания. Наконец, по мнению министра его величества, было бы не только предосудительно, но и постыдно оставить безнаказанной дерзость герцога Савойского, который вот уже более тридцати лет мутит воду в отношениях Франции с ее союзниками, плетет тысячу интриг вопреки действиям и интересам короля; руку герцога мы находим в заговоре Шале, как раньше обнаружили ее в заговоре Бирона; герцог был союзником англичан в их действиях против острова Ре и Ла-Рошели. Повернувшись к королю и обращаясь непосредственно к нему, кардинал де Ришелье добавил: — Взяв этот мятежный город, вы, государь, успешно выполнили замысел, прославивший вас и чрезвычайно полезный для вашего государства. Италия, вот уже год притесняемая войсками испанского короля и савойского герцога, взывает к помощи вашего победоносного оружия. Неужели вы откажетесь взять в свои руки дело ваших соседей и ваших союзников, кого хотят несправедливо лишить их наследия? Так вот, государь, я, ваш министр, смею обещать, что, если вы примете сегодня это благородное решение, вас ждет успех не меньший, чем при осаде Ла-Рошели. Я не пророк, — Ришелье с улыбкой посмотрел на своего коллегу кардинала де Берюля, — и не сын пророка, но я могу заверить ваше величество, что, если вы не станете терять время в осуществлении этого замысла, вы освободите Казаль и дадите мир Италии до конца мая. Вернувшись со своей армией в Лангедок, вы покончите с гугенотской партией в июле. И затем победоносный король сможет отдохнуть в Фонтенбло или где угодно еще, наслаждаясь прекрасными днями осени. Одобрительный шепот послышался в группе дворян, приглашенных на заседание; заметно было, что наиболее горячо поддерживают мнение г-на де Ришелье герцог Ангулемский и особенно герцог де Гиз. Слово взял король. — Господин кардинал, — сказал он, — правильно поступил, называя себя во всех случаях, когда речь шла о нем и осуществляемой им политике, «министром короля», ибо эта политика проводилась по моим приказаниям, да, мы согласны с его мнением; да, война в Италии необходима; да, мы должны поддержать там наших союзников; да, мы должны отстаивать там наше верховенство, ограничивая, насколько это возможно, не только власть, но и влияние Испании. Это вопрос нашей чести. Несмотря на почтение, какое следовало проявлять к королю, из группы друзей кардинала послышались рукоплескания, в то время как друзья королевы едва сдерживали недовольный ропот. Мария Медичи и кардинал де Берюль о чем-то оживленно и тихо говорили. Лицо короля приняло суровое выражение. Он искоса и почти угрожающе взглянул в ту сторону, откуда доносился шепот, затем продолжал: — Итак, нам предстоит сейчас заняться не вопросом «мир или война», ибо решено, что война будет; надо решить, когда начинать кампанию. Само собой разумеется, что, выслушав все мнения, окончательное решение мы оставляем за собой. Говорите, господин де Берюль: вы — нам это известно — являетесь выразителем воли, какую мы всегда уважаем, даже когда ей не следуем. Мария Медичи сделала Людовику ХIII, говорившему сидя и с покрытой головой, едва заметный знак признательности. Затем, повернувшись к Берюлю, она сказала: — Приглашение короля есть приказ. Говорите, господин кардинал. Берюль встал. — Министр короля, — начал он неестественным тоном, сделав ударение на словах «министр короля», — предложил начать войну немедленно; сожалею, но я и по этому пункту придерживаюсь прямо противоположного мнения. Если я не ошибаюсь, его величество выразил желание лично руководить этой кампанией. Я высказываюсь против слишком поспешного начала войны по двум причинам. Первая причина состоит в том, что армия короля, уставшая от долгой осады Ла-Рошели, нуждается в хороших зимних квартирах; если мы заставим ее переместиться с берега океана к подножию Альп, не дав времени на отдых, то рискуем, что солдаты, измученные долгим маршем, станут дезертировать толпами. Было бы жестокостью подвергать этих храбрецов превратностям суровой зимы в неприступных снежных горах, и было бы оскорблением величества направить туда короля. Если бы у нас были необходимые деньги, а их нет, ибо всего неделю назад августейшая мать вашего величества попросила у вашего министра сто тысяч ливров, и он, сославшись на нехватку денег, смог послать ей только пятьдесят тысяч, — итак, если бы у нас были необходимые деньги, каких нет, то всех мулов королевства не хватило бы, чтобы доставить армии необходимые съестные припасы, не считая того, что невозможно в это время года транспортировать артиллерию по неизвестным дорогам, которые надо было бы изучить инженерам в летнее время. Не лучше ли отложить поход до весны? Можно будет уже сейчас заняться приготовлениями, а большинство необходимого доставить морем. Венецианцы, больше нас заинтересованные в деле герцога Мантуанского, не волнуются по поводу вторжения Карла Эммануила в Монферрат и намереваются переложить всю тяжесть предприятия на короля. Надо полагать, что эти господа примут в деле более горячее участие, увидев, что угроза герцогу Мантуанскому усилилась, а помощь Франции еще далека. И последнее. Более всего прочего его величеству следует избегать разрыва с католическим королем: это нанесло бы государству бесконечно большой вред, несравнимый с преимуществами, какие может дать сохранение Казаля и Мантуи. Я сказал! Речь кардинала де Берюля, казалось, произвела известное впечатление на совет. Он больше не возражал против войны, в пользу которой высказался король, но ставил под сомнение своевременность этой войны в данный трудный момент. К тому же приглашенные на совет военачальники — Бельгард, герцог Ангулемский, герцог де Гиз, Марийяк Шпага — были людьми уже немолодыми и стремились к войне, поскольку она давала шансы их честолюбию; им была нужна такая война, когда было бы больше опасностей, чем тягот, поскольку, чтобы пренебрегать тяготами, надо быть молодым, а чтобы пренебрегать опасностями, достаточно быть храбрым. Кардинал де Ришелье поднялся. — Я отвечу моему почтенному коллеге, — сказал он, — по всем пунктам. Да, хотя я не думаю, что его величество уже принял по этому поводу твердое решение, полагаю, что король намерен лично руководить кампанией. Его величество решит этот вопрос с присущей ему мудростью, и я опасаюсь лишь одного — что он принесет свои личные интересы в жертву интересам государства, как и подобает королю. Что касается тягот, которые предстоит вынести армии, то пусть кардинал де Берюль об этом не беспокоится: одна часть войск, доставленная морем, только что высадилась в Марселе и идет в Лион, где будет главный штаб; другая идет небольшими переходами через Францию, хорошо накормленная, хорошо расквартированная хорошо оплачиваемая; за месяц не было ни одного случая дезертирства, ибо, если солдат хорош накормлен, хорошо расквартирован, хорошо оплачен, он не дезертирует. Что касается трудностей, с каким столкнется армия при переходе через Альпы, то лучше поскорее встретиться с ними, поскорее вступить в борьбу с природой, чем дать нашим врагам время, чтобы проходы, а ими рассчитывает воспользоваться армия, ощетинились пушками и крепостями. Правда, что несколько дней назад я, к своему сожалению, отказал августейшей матери короля в пятидесяти тысячах ливров из ста тысяч, которые она оказала честь попросить у меня; но я позволил себе решиться на это сокращение лишь после того, как оно было представлено королю и тот его одобрил. Несмотря на этот отказ, говорящий вовсе не о нехватке денег, а о необходимости избегать ненужных расходов, мы располагаем финансами для ведения этой войны. Под мое честное слово и под залог моего личного имущества я нашел заём в шесть миллионов. Что касается дорог, то они давно изучены, ибо его величество, давно думавший об этой войне, приказал мне послать с этой целью кого-нибудь в дофине, Савойю и Пьемонт, и на основании работ, проведенных господином де Понтисом господин д’Эскюр, квартирмейстер королевских армий составил точную карту местности. Итак, все приготовления к войне сделаны; итак, деньги, необходимые для ведения войны, находятся в казне; и поскольку внешняя война, по мнению его величества, нужнее для славы его оружия и для удовлетворения его оскорбленной чести, нежели война внутренняя, не представляющая сейчас, когда Ла-Рошель взята, а Испания занята в Италии, большой опасности, я умоляю его величество соблаговолить принять решение о немедленном начале кампании и головой отвечаю за ее успех. Я тоже сказал. И кардинал сел на место, взглядом приглашая короля Людовика ХIII поддержать сделанное им предложение (оно, впрочем, казалось заранее согласованным между ним и королем). Король не заставил ждать кардинала; едва тот сел и умолк, он простер руку над столом и сказал: — Господа, мой министр господин кардинал де Ришелье сообщил вам мою волю. Война против господина герцога Савойского решена, и наше желание — не теряя времени, начать кампанию. Тем из вас, кто хочет попросить помощи в снаряжении, достаточно обратиться к господину кардиналу. Позже я сообщу, буду ли руководить кампанией сам, и кто в ней будет моим главным наместником. Засим, поскольку цель совета достигнута, — добавил король, вставая, — я молю Бога, господа, чтобы он не оставил вас своей святой и благою защитой. Заседание совета закрывается. И, поклонившись королеве-матери, Людовик ХIII удалился в свои апартаменты. Кардинал получил его согласие на два свои предложения — объявить войну герцогу Савойскому и начать кампанию немедленно; не было сомнений, что ему точно так же удастся осуществить третий замысел — обеспечить за собой руководство войной в Италии, подобно тому, как он добился руководства осадой Ла-Рошели. Поэтому все столпились вокруг него с поздравлениями; даже хранитель печатей Марийяк, который, участвуя в заговорах королев, старался сохранить видимость нейтралитета. Мария Медичи, гневно стиснув зубы и нахмурясь, тоже удалилась, сопровождаемая только Берюлем и Вотье. — Кажется, — заметила она, — мы можем сказать, как Франциск Первый после битвы при Павии: «Все потеряно, кроме чести!» — Ну, нет, — возразил Вотье, — наоборот, ничто не потеряно, пока король не назначил господина де Ришелье своим главным наместником. — Но разве вы не видите, — сказала королева-мать, — что в мыслях короля он уже главный наместник? — Возможно, — отвечал Вотье, — но в действительности еще нет. — У вас есть средство помешать этому назначению? — спросила Мария Медичи. — Вероятно, — ответил Вотье, — но мне нужно сию же минуту увидеться с монсеньером герцогом Орлеанским. — Я схожу за ним, — сказал Берюль, — и приведу его к вам. — Ступайте, — сказала королева-мать, — не теряйте времени. Затем, обернувшись к Вотье, она спросила: — И что это за средство? — Я скажу это вашему величеству, когда мы будем в таком месте, где нас не смогут ни слушать, ни слышать. — Так идемте скорее. И королева со своим советником устремилась в коридор, ведущий к ее личным апартаментам.
(1) Возможно, читатели найдут эту главу несколько длинной и несколько холодной; но наше уважение к историческим фактам заставило нас воспроизвести во всех деталях это важное заседание, состоявшееся в Люксембургском дворце и принявшее решение о войне в Италии, а также привести тексты речей обоих кардиналов. Создавал исторический роман, мы считаем своей задачей не только развлечь тех читателей, кто обладает знаниями, но и просветить тех, у кого этих знаний нет; собственно, для них мы прежде всего и пишем. (Примеч. автора.)
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 53
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме