Отправлено: 03.01.09 22:24. Заголовок: Убийцы в действии (..
Убийцы в действии (январь-июнь 1634)
«Со времен Вервенского договора испанцы не делают ничего иного, кроме как расширяют свои границы за счет своих слабых соседей, подобно постоянно горящему пламени, которое перекидывается с более близких к нему предметов на более далекие от него и пожирает их, захватывая и подчиняя себе провинцию за провинцией, так что каждая из них является ближайшей соседкой последней занятой ими. Они хотят поступать таким образом во всех государствах Европы и так добиться вселенской монархии... Является ли осторожным и справедливым позволять себе ждать, пока будут поглощены другие, чтобы оказаться среди последних из них ?» Так размышлял кардинал в начале наступившего 1634 года, когда, после относительно ограниченных войн, которые уже столько лет вспыхивали в различных уголках Европы, мир ждал схватки между двумя гигантами — Габсбургом и Бурбоном. Если Ришелье и считал эту схватку неизбежной, то испытывал перед ней не меньше опьянения, чем перед теми грозными препятствиями, с которыми он столкнулся, чтобы дать Франции возможность победить в борьбе за существование. Испания, то есть граф-герцог Оливарес, уже почти определила его намерения, но надеялась, что у него не будет времени перейти к действиям, ведь Господь уже дважды в последний миг уничтожил врагов Католического короля — в 1572 году это был Колиньи, желавший убедить Карла IX прийти на помощь восставшим Нидерландам, а в 1610 году это был Генрих IV, который, проживи он еще пять дней, бросил бы огромную армию на штурм Австрийского дома. В убийцах, готовых исполнить волю Небес, недостатка не было. Некоему Альфестону только что помешали «подстрелить» проклятого кардинала в Шалон-сюр-Марне. Другие были бы более, чем счастливы прийти ему на смену. И потом, существовали еще и королева-мать с Монсеньором, которые во Фландрии выбивались из сил, чтобы вновь разжечь во Франции гражданскую войну. Существовал и масштабный заговор, чьи усилия не ослабевали никогда. Филиппу IV и его министру очень приятно было получить меморандум господ Линжандов, двух дворян из партии Монсеньора. Прочтя его, они стали надеяться, что маршал Туара отдаст им Монферрат и Пиньероль, герцог де Гиз станет хозяином Марселя и Тулона, г-н де Матиньон откроет им ворота Нормандии и Бретани, г-н де Ларошфуко — ворота Пуату, а мстители за Монморанси снова подожгут Лангедок. Зато ссоры королевы-матери с Гастоном, этим когда-то так любимым сыном, выводили Католического короля из себя. Его теща дорого ему обходилась. Только свита этой старой Юноны стоила четыре тысячи флоринов в месяц. Чувствуя себя неуютно в Брюсселе после смерти инфанты Изабеллы-Клары-Евгении, губернаторши Нидерландов, на смену которой пришел неистовый маркиз Айтона, королева-мать на самом деле была бы только рада освободить зятя от собственного присутствия и возвратиться во Францию, особенно, если бы оборвалась жизнь «этого чудовища». Ришелье полагал, что именно она стоит за покушением Альфестона и за выходкой еще одного человека, карабинера, который задал монаху-якобинцу странный вопрос: «Если правда, что воспитатель сына моего господина очаровал вышеназванного сына, имею ли я право убить этого воспитателя?» В отличие от тех священников, к которым обратился за советом Равальяк, якобинец, к счастью, отговорил этого ревностного бретера от его замысла. После этих двух неудач флорентийка сменила тактику. Пятнадцатью месяцами ранее, когда Ришелье умирал в Бордо, она попыталась похитить свою заклятую соперницу, м-м Комбале, которую называли «принцессой-племянницей». Не было ли дерзостью со стороны этой племянницы то, что та стала жить в Малом Люксембурге, который королева-мать когда-то подарила красавцу-прелату, в которого была тогда влюблена. Теперь же Мария Медичи открыла для себя добродетили своей бывшей фрейлины, на которую раньше так гневалась и которую так бранила. Она написала «доброй м-м Комбале, защитнице бедных», прося ее вступиться за нее. Молодая женщина согласилась замолвить за нее словечко перед своим дядей, который рад был видеть, как эта ужасная женщина унижается перед ним. Королева отправила ему бесконечно любезное письмо, сопровождавшееся прошением к Его Величеству. Кардинал ответил в том же духе: «Мадам, уважение, которое я должен испытывать к Вашему Величеству, таково, что, зная, как неприятно ему было мое имя в течение последних трех лет, я постоянно умолял своих друзей никогда не упоминать его перед теми, кто много раз приходили к королю от вашего имени. Я удовольствовался тем, что питал в своей душе подлинную привязанность, которую испытывает слуга к своему господину, не осмеливаясь никоим образом выказать ее ему... Признаюсь, что для меня невозможно выразить радость, которой письма Вашего Величества исполнили мой разум, дав мне увидеть, что злоба врагов покоя и процветания этого государства не смогла вырвать из его сердца ту привязанность, какой ему угодно было оказывать мне честь в прошлом... Мадам, в моей жизни не будет ни дня, когда я не буду испытывать желания соответствовать тем столь благоприятным чувствам, оказывая Вашему Величеству все услуги, какие оно только могло бы ожидать от человека, который может быть доволен лишь тогда, когда вы также будете иметь повод для радости». Разумеется, он ни в коем случае не хотел возвращения фурии. В то же время следовало быть обходительным с королем. Совет также заявил, что Его Величество примет королеву в ее королевстве, но при условии выдачи инициаторов «недавно предпринятных попыток покушений». Король потребовал выдать Отца Шантелуба и Матье де Морга, что означало разрыв переговоров. Если Ришелье и не хотел возвращения королевы-матери во Францию, то он очень жела возвращения Монсеньора, одно лишь отсутствие которого делало невозможным внутренний мир. Сначала принца попытались запугать. Заседание Парламента, состоявшееся 28 января в присутствии короля, также имело целью лишить Монсеньора его главных козырей, позволявших ему возглавлять оппозицию. «Я пришел в свой Парламент, - сказал король, - чтобы делом засвидетельствовать свою привязанность к моему брату и свою любовь к моему бедному народу». Ришелье, «с беспримерным изяществом» произнеся эклог действиям Его Величества, то есть, панегирик самому себе, объявил о многочисленных мерах, призванных уменьшить налоговое бремя (талью планировалось снизить на четверть) и улучшить работу судебных органов. Суровые эдикты обуздают «чудесную чрезмерность» роскоши, «которая погубила столько семей». Новый импульс к торговле приведет «к изобилию в этом государстве». Это была все та же идеальная программа, какую предлагал Ришелье и какую предложат столько других министров, и какую жестокая реальность превратит несбыточную мечту. В этот раз она послужила оправданием строгости короля по отношению к брату, чей «как будто брак» никогда не будет принят, поскольку «противоречит основным законам государства». В то же время, если Монсеньор и забывал Маргариту Лотарингскую, то «с ней обращались так хорошо, что у него были все причины хвалить себя за это». Нанеся этот удар, Ришелье сразу же начал тайные торги с окружением герцога Орлеанского. Тот ответил подтверждением своего брака через архиепископа Малинского. Но он хотел вернуться, во многом потому, что постоянные придирки матери делали его жизнь в Брюсселе невыносимой. Пюилоран, имевший полную власть над умом Монсеньора, активно подталкивал его к возвращению. Оставался вопрос о браке, по которому кардинал понемногу соглашался на уступки. В его глазах эти переговоры имели не меньшую важность, чем те, которые шли в Германии под руководством Отца Жозефа и его агентов. 1 января Кинский дерзко написал Фекьеру: Валленштейн более не колеблется, он вступит в союз с королем Франции. Ришелье счел, что «ухватил этот жирный кусок». В начале февраля он приказал Фекьеру заключить соглашение. 25 числа имперские полки под командованием чешских офицеров восстали и с криками «Да здравствует Фридланд!» признали Людовика XIII королем всех подданных Империи. В тот же день Валленштейн был убит в Эгре по приказу Императора, узнавшего о его измене. Это был удар грома, произведший на кардинала сильное впечатление. Несмотря на сомнения своих посланников, он надеялся, что измена великого кондотьера достаточно ослабит Фердинанда II, чтобы дать Франции выиграть время. Его иллюзия развеялась. Как Ришелье переживал по поводу трагической гибели Бэкингема, так он переживал и по поводу гибели этого нового «колосса», павшего под ударами кинжалов и копий-протазанов. Он понял, как слабы его позиции. Он это понял тем лучше, что Людовик XIII отреагировал на это строго противоположным образом, вскричав: - Я надеюсь, что всех предателей своих государей, ждет такая же судьба! Узнав об этом, кардинал позволил себе сказать: - Король мог бы и не выражать свои мысли столь открыто! Он снова увидел перед собой призрак Кончини. Он осмелился сделать выговор своему хозяину: государь «не должен создавать себе репутацию жестокого правителя, а должен стремиться лишь к славе правителя справедливого ». Людовик усвоил этот урок и изменил свою позицию. Достигнутый эффект от этого не ослабел ни при Дворе, ни в уме кардинала. В «Мемуарах» мы можем встретить отзвук его горьких размышлений: «Если господину трудно найти себе слугу, которому он может всецело довериться, то слуге тем более трудно всецело довериться своему хозяину, ведь существуют тысячи завистников его славе и столько же врагов, которых он нажил себе за время своей службы». Австрийский дом, по традиции, повсюду реагировал оперативно. Мария Медичи пришла в ярость, когда узнала, что Гастон примирился с королем и, по совету своего злого гения, Отца Шантелуба, предупредила об этом маркиза Айтону и разоблачила Пюилорана. Ответ был молниеносен. Однажды вечером, когда фаворит поднимался в покои Монсеньора, в него выстрелили из аркебузы, и он только чудом сумел увернуться от пули. Принц очень возмутился, он был во власти Айтоны, который, лишив его денег и пышного убранства, на которые не скупилась добрая инфанта Изабелла, вынуждал его подписать договор, по которому он предал бы себя в руки Католического короля. В случае франко-испанской войны Его Высочество обязывался возглавить партию «августейшего Австрийского дома». На предоставленные ему деньги он должен был собрать армию и вторгнуться в королевство брата. Пюилоран, трепеща от возможности нового покушения, торопил Гастона с подписанием. Немного позднее голландское судно, преследовавшее испанский корабль, вынудило того пристать к французскому берегу. К сержант-майору Кале проводили человека, у которого было изъято множество бумаг. Его обыскали. Так кардинал узнал о новой измене наследника престола.Узнал он и о новой власти, полученной губернатором Нидерландов, которая позволяла ему объявить войну, когда заблагорассудится. Если он и говорил об этом событии как о чуде, то это его нисколько не ободряло. В Лотарингии еще шли бои, ее окончательно покорят лишь к концу лета. Еще многое нужно было сделать и построить в момент вступления в непредсказуемый конфликт, в условиях, когда мятежники казались непобедимыми, а тело министра снова изменило ему: «Более не остается никакого средства скрыть. - писал он Бутийе, - что я очень волнуюсь по поводу новой болезни, похожей на прошлые. Я повелел сделать себе обильное кровопускание, но это не уменьшило жара в известных вам частях моего тела: это либо жар от внутреннего геморроя, которого нельзя увидеть, либо новое начало того, чего я страшусь». И в таком состоянии он вынужден был заняться формированием лица Европы.
Отправлено: 03.01.09 22:26. Заголовок: Битва при Нордлинге..
Битва при Нордлингене и возвращение Монсеньора (июнь-ноябрь 1634)
Во время этого вооруженного ожидания Ришелье нисколько не соответствовал широко распространенному образу завоевателя, стремящегося расширить Францию до границ древней Галлии. Никогда еще он не действовал с такой осторожностью, с такой медлительностью. Вся его политика была по существу оборонительной, даже если она и имела целью предупредить испанскую агрессию. Испанию он боялся и оценивал одновременно. Его масштабные дипломатические и военные маневры со стороны Германии имели целью исключительно помешать Императору прийти на помощь Католическому королю, когда начнутся военные действия. До 1633 года лучшим заграждением против грозной армии — вновь ставшей имперской после избавления от единоличного господства Валленштейна — были деньги, вырываемые иногда в пору бедствий у французского народа. Немецкие князья без зазрения совести брали деньги за свою оппозицию Фердинанду II, вплоть до выдвижения войск. Фекьер, которому поручено было вести «дипломатию пистолей» распоряжался подлинным банком, откуда получали средства курфюрсты, воеводы, графья и вольные города. Герцог Бернард Саксонско-Веймарский, лучший протестантский военачальник со дня гибели Густава-Адольфа, надменно требовал повысить свой пенсион. Самые мелкие сеньоры усмирялись, получив свой любимый подарок: золотую цепь. После гибели Валленштейна эта стратегия стала почти смехотворной. Испуганные клиенты Франции потребовали, чтобы она сама вступила в борьбу. Голландский штатгальтер, подписавший оборонительный союзный договор, хотел сразу же преобразовать этот альянс в наступательный. Он вновь заговорил о разделе испанских Нидерландов, часть которых, находящаяся между территориями, которые должны были отойти Франции и Соединенным Провинциям, стала бы независимой Бельгией. Это было первым появлением замысла, который осуществится два века спустя на благо всего мира. Со своей стороны, шведский канцлер-регент Оксенстирна предлагал сосредоточить усилия своих войск на Богемии и Силезии, а занятые между Рейном и Эльбой территории передать французам. Ришелье всякий раз отвергал это предложение. Он сохранял недоверие к шведам, которые, вопреки своему обещанию, отказались передать Филиппсбург его союзнику, курфюрсту Тревскому и закрепления которых в Германии кардинал опасался. Он предпочел просочиться через Эльзас, перетягивая на свою сторону одного за другим князей, епископов, города, враждебные Габсбургам. Он заявил им, что хочет всего лишь «возвести заграждения от событий, дабы лучше поддержать своих друзей». Неразбериха, царившая на рейнских землях, достигла тогда своего пика. Там стояли испанские, имперские, шведские, французские войска, которые вели вялые боевые действия друг против друга. Ришелье сумел расчистить себе путь в их гущу. В момент, когда Лотарингия была наконец присоединена, пусть и вопреки возражениям Папы, Императора и Католического короля, французские войска занимали ряд важных пунктов, таких как Монбельярд, Баль, Саверн, гагенау, Кольмар. Несмотря на две опасных бреши — Бризак и Страсбург, Франция впервые сумела создать на своих восточных рубежах «барьер против событий». Тем временем следовало найти общий язык с католической общественностью, остатками партии «добрых христиан». Кардинал также предлагал Императору перемирие сроком на двадцать лет... на совершенно неприемлемых условиях. Так обстояли дела, когда началось генеральное наступление католиков. Галлас и Пикколомини, пришедшие на смену Валленштейну, вытеснили из Ратисбонна Бернарда Саксонско-Веймарского. Герцог Лотарингский во главе нескольких банд пришел этим войскам на подкрепление. Потом подошла пятнадцатитысячная испанская армия — отборные войска под командованием кардинала-инфанта, дона Фернандо, назначенного губернатором Нидерландов. Бернард Саксонско-Веймарский и его коллега, граф Горн, хотели уйти от столкновения с этими силами, значительно превосходившими по численности их собственные войска. 6 сентября в битве при Нордлингене имперцы наголову разбили протестантов, которые потеряли восемь тысяч человек убитыми и четыре тысячи пленными. В плен попал и граф Горн. Это значительные цифры, поскольку никогда еще за всю эту бесконечную войну численность армий не переваливала за сорок тысяч человек. Германия была отдана на откуп императору, а Австрийский дом находился в зените своего могущества. Ришелье узнал об этом поражении 11 сентября, и казалось, что это обрекло на поражение как его политику, так и его самого. Шесть часов спустя он отправил королю «рекомендацию», где под действием чувств он забыл об осторожности и взвешенности в выражениях, которых требовал подозрительный характер государя: «Достоверно то, что если Партия (протестантская) потерпела окончательный крах, вся мощь Австрийского дома обрушится на Францию. Достоверно также то, что после недавнего поражения Парртия не выстоит, если ей немедленно не будет оказана серьезная материальная, а также моральная поддержка, хотя самым худшим советом, какому может последовать Франция, является вести себя таким образом, чтобы оказаться одной под ударом Императора и Испании». Потребовал ли кардинал после этого, чтобы Франция вступила в войну? Нет. Он снова медлил: «Чтобы принять хорошее решение в столь важном и трудном деле, нужно хорошо все взвесить, дождаться новостей от побежденных... и предложений, которые они сделают королю, в то же время ободрив их, заверив в решимости Его Величества прийти им на помощь, если они покажут ему, что с его помощью смогут выстоять». Эта ситуация чем-то напоминает 1938 год, Мюнхенское соглашение, и кардинала будут упрекать в том, что он немедленно не начал военных действий, которые начнет семь месяцев спустя в гораздо менее благоприятных условиях. В 1938 году настроение большинства общественности делало правительство робким. В 1634 году Ришелье не осмелился пойти ва-банк, когда среди врагов находился наследник престола, а вокруг королевы еще существовала могущественная происпанская группировка. Цели, поставленные им сразу же, были подготовить народ к испытанию, помешать беспорядочному бегству немецких князей, заключить соглашение со шведами, а в особенности — вернуть в страну невыносимого Гастона. Досада и даже гнев, выказанные принцем при известии о битве при Нордлингене, были добрым знаком. Итак, снова начались разговоры о признании действительным лотарингского брака и предоставлении Пюилорану приманки. И какой приманки! Титул герцога-пэра, должность губернатора в Бурбоннэ! Этого еще не было достаточно, чтобы обнадежить фаворита, знавшего о злобе на него Преосвященного. Тогда Ришелье предложил главный залог, неоспоримую гарантию — семейный брак: руку своей молодой кузины, м-ль Поншато. Пюилоран сдался. Что же до проклинаемого лотарингского брака, то Монсеньор, такой легкомысленный, переменчивый, неверный, проявлял здесь удивительную твердость. Но он получил тайные гарантии от Папы. Это позволило ему использовать двусмысленную формулу, по которой он соглашался «на суд, каким в подобных случаях судят всех подданных Его Величества» и, чтобы ни случилось, не будет вступать в новый брак без согласия Его Величества. Принц обещал вести себя впредь «как настоящий брат и подданный». Он получил компенсацию за свои конфискованные богатства, а также оплату своих брюссельских долгов (400 000 ливров, то есть около миллиарда старых франков), и еще 100 000 экю в качестве награды. Это и был предмет договора, заключенного 1 октября. Пюилоран подписал и еще один договор, по которому в обмен на герцогский титул должность губернатора и невесту он обязуется рассказать обо всех интригах против короля, о которых он знал, и в течение двух месяцев добиться разрыва брака своего хозяина. Гастону оставалось лишь разыграть перед испанцами комедию, какую раньше столь часто разыгрывал во Франции. Он блистательно справился с задачей и 8 октября, под предлогом отъезда на охоту, сбежал вместе с десятком слуг. Проскакав восемнадцать часов кряду он, как герой романа, приехал в Шапель, «расположенный на самой границе королевства», откуда в него чуть не стали стрелять. Новость о его возвращении вызвала во Франции чрезвычайную радость, поскольку никакая самовольная отлучка, никакое предательство не могли лишить популярности очаровательного сына Генриха IV. Сам Людовик XIII, который, возможно, испытывал угрызения совести и, в любом случае, мыслил государственными интересами, выразил такую легкость, что, вопреки своей обычной скупости, передал пятьдесят тысяч экю (около трехсот миллионов) Шавиньи, которому поручено было «убедить его брата в его нежной привязанности». Таковы были условия, которыми воспользовался Его Величество, когда лично написал статью в «Газетт», посвященную этому великому событию. Встреча двух братьев состоялась 21 октября в Сен-Жермене, посреди такой большой толпы, что Гастону потребовалась четверть часа, чтобы пробраться в покои короля. - Сударь, - сказал он, - я не знаю, страх или радость лишили меня дара речи, но сейчас мне остается лишь просить у вас прощения за все прошлое. Людовик обнял его. Он обнял даже Пюилорана. Многие придворные плакали. Появился Ришелье. Гастон заключил его в объятия. - Брат мой, - сказал король, - я умоляю вас любить г-на кардинала. - Сударь, я буду его любить, как самого себя, и полон решимости следовать его советам. Известно, что герцог Орлеанский не придавал большого значения как своим словам, так и своим подписям. На другой день он приехал в Рюэль, где начался праздник, подготовка которого вызвала у Его Преосвященства некоторую печаль. Можно ли поверить, что среди этого огромного количества забот, кардинал в это время был очень увлечен литературой, а в особенности — поэзией? Кольте сказал:
В этом великом кардинале, которого ждет Тибр, Которого не пускает Сена, которым восхищается весь мир, Ришелье, чей разум проницает Вселенную, Захвачен музой и радуется нашим стихам.
Кольте был одним из пяти авторов , которым было поручено придавать форму театральным пьесам, канва и несколько тирад из которых задавались их великим собратом. Так, кардинал испытывал такую радость от возвращения Монсеньора, что хотел написать целую комедию, которая должна была занять место, согласно обычаю, среди развлечений, предлагаемых Его Высочеству. Эта работа шла быстрее, чем немецкие переговоры. Согласно Таллеману, пьеса «вышла смешной, поскольку он (Ришелье) хорошо все видел, но слухом не отличался». Публика пришла в ужас, но Преосвященный не желал ее отпускать, вопреки совету, данному лично г-ном Шапленом. Потребовался весь шарм и ловкость м-м Комбале, чтобы заменить это слабое детище другой пьесой. Праздник совершенно удался. Увы! Тучи не замедлили сгуститься. Монсеньор, бесцеремонно выставив Отца Жозефа и армию богословов, пришедших доказать ему, насколько никчемен его брак. Кардинал сделал вид, что нисколько не рассердился и сдержал свои обещания. Пюилоран стал герцогом. Его обручение с м-ль Поншато-младшей, было отпраздновано одновременно с обручением герцога Лаваллетта со старшей сестрой невесты и обручением графа де Гиша с м-ль дю Плесси де Шивре, другой кузиной Ришелье. Брачные контракты были подписаны в Рюэле в кабинете Его Преосвященства, таинственной комнате, которая обычно была заперта. Там всегда горел камин, у которого любил сидеть кардинал, когда здоровье ему позволяло. Стены были украшены драгоценным оружием, огромный стол был завален бумагами, книгами, картами и планами. После церемонии Ришелье написал королю: «Здесь нет ничего нового в том, что касается государственных дел; что же до дел частных, то слуги ваши помышляют лишь о браках и комедиях». Он дал за своими кузинами приданые, достойные принцесс. Этот тройной брак, состоявшийся 28 ноября, создал повод для другого праздника, состоявшегося в Арсенале у маркиза Ламейере. Там устроили пир, дали комедию, была музыка, бал и фейерверки. В этот раз играли «Мелиту» Корнеля. Собрание прошло очень весело. Ришелье, чье величие еще возросло от возвышения его семьи, бросил свой властный взгляд на эту многоцветную толпу, среди которой он немного походил на укротителя среди диких зверей. Сколько этих блистательных женщин желали его смерти, сколько этих гордых дворян готовы были ее спровоцировать? Кардинал изучал враждебные лица, а потом его разум устремился в Германию, где бурная дипломатическая деятельность не помешала курфюрстам Саксонскому и Бранденбургскому объединиться с Императором, к Оксенстирне, этому грозному партнеру, с которым ему не удавалось заключить настоящего союза, к имперцам и испанцам, которые, захватив Франконию, грозили теперь рейнским городам, к армиям, которые нужно было сформировать, к казне, которую следовало пополнить. Но он всегда возвращался к своей главной заботе, которую представляла собой одна юная девушка.
Отправлено: 05.01.09 22:15. Заголовок: Снова Монсеньор, Ак..
Снова Монсеньор, Академия и любовные увлечения короля (ноябрь 1634 — март 1635)
Мари д'Отфор сумела заставить Людовика XIII забыть о присущей ему скрытности и страхе скандалов. Она была в таком фаворе, что казалось, будто она стала его открытой любовницей. Стихоплеты сообщили об этом общественности:
Чудесная Отфор Будит все чувства Людовика, Когда ее коралловые уста Улыбаются ему.
Здесь стихоплеты ошибались. Благочестивый монарх предупредил об этом Буаробера, который также посвятил стихи этому увлечению: - Уберите слово «желание», поскольку я не желаю ничего. Это не помешало ему сочинить слова и музыку к мечтательно-грустным песням. Юной Авроре посвящались праздники. Двор, который уже много лет очень сильно походил на загородный лагерь и очень мало — на монастырь, вновь стал блистательным, как в лучшие свои дни. Дамы участвовали в охотах, «одетые в цветные наряды, сидя верхом на иноходцах, покрытых роскошными попонами, а чтобы уберечься от солнца, каждая из них носила шляпу, украшенную множеством перьев». Король, приехав в карете — что было еще одним революционным нововведением — пригласил подняться к нему свою племянницу, Мадемуазель, которая, конечно же, стала героиней дня. Он казался бы почти счастливым, если бы не читавшиеся на его лице знаки ревности. Ревности до такой степени мучительной, что она, возможно, возобладает над добродетельностью и изменит судьбу Франции. По крайней мере, королева и ее окружение очень на это надеялись, поскольку Аврора ненавидела «Дьявола в Красной мантии» столь же сильно, сколь сильно любила свою «дорогую хозяйку». Удобный случай привел Людовика в покои жены в момент, когда она была одна в компании Отфор. При входе его девушка спрятала какую-то бумагу с такой поспешностью, которая могла задеть этот не ведающий покоя дух. Король захотел посмотреть записку, получил отказ и стал настаивать: - Отдайте же немедленно! Красавица рассмеялась, расстегнула корсаж, в глубине которого предмет спора прятался меж двух чудес, о которых мечтали тысячи обожателей. Влюбленный зачарованно приблизился. Отступит ли Мари назад? Анна Австрийская, также смеявшася своим испанским смехом, который так ненавидел его муж, схватила его за руки и тем выдала себя. Людовик панически боялся ловушек. Сообщничество супруги, вероятно, шокировало его, но особенно потрясла его тень заговора, показавшаяся из этой открытой груди. Там очень кстати оказались серебряные щипчики, что унизило двух женщин и удовлетворило его любопытство. Узнав об этом инциденте, Ришелье ужаснулся тому, что могло случиться. А что, если бы король поддался соблазну? Если бы он попал во власть этого создания, открыто ненавидевшего «тирана»? С тех пор кардинал не переставал страшиться возможных последствий любовных увлечений хозяина. Платоническая страсть, довольно похожая на те, которые ввел в моду дом Рамбуйе стараниями Оноре д'Урфе и которые являются гордостью жеманниц. Мари д'Отфор вскоре пополнила ряды этой знаменитой когорты под именем Гермионы. Если ей и не свойственны были ни ярость расиновской принцессы, ни жажда брака (она ждала до тридцати лет, пока не выбрала себе супруга), то ей очень свойственны были гордость этой принцессы, ее высокомерие, отвага и жестокость по отношению к несчастным воздыхателям. Ее красота, распускавшаяся подобно цветку, придала ему «больше силы и благородства, чем легкомыслия и грации». Ум ее был безжалостен, высокомерен и насмешлив. Он не принял этого неуклюжего влюбленного, который, лишенный Нежности, вечно ходил по следам оленей и собак. Состоявшаяся встреча сотрет смертельную скуку этих пейзажей, и король войдет в терпкую область, изобилующую придирками и ссорами. Анна Австрийская выразит свои горькие чувства по этому поводу: нет, не по отношению к «сопернице», что было бы естественно, но по отношению к «неверному», а также к священнику, чьи чувства по отношению к королеве оставались живы, несмотря на прошедшие годы — ведь Мария не скрывала ни своего поклонения государыне, ни преданности, готовой перерасти в преданность политическую. Если Ришелье и был женоненавистником, то возвысился он в первую очередь благодаря женщинам. И впоследствии женщины как будто яростно стремились заставить его платить по счету. Они все ополчились против него и желали его смерти - от королев (шла ли речь о Марии Медичи или об Анне Австрийской, о королеве Испании, о королеве Англии) до простых монашек. Это была одна из тех опасных ловушек, расставленных против министра в момент, когда он готовился ввести Францию в войну. Король уже по меньшей мере двенадцать лет как перестал любить свою жену. Он не простил ей ни дела Шале, ни скандала с Бэкингемом, ни ее поведения после Дня Одураченных, ни ее исключительной нежности по отношению к м-м де Шеврез, ни — особенно — ее постоянных выкидышей. И Ришелье пользовался его злостью, преследуя ту, которой не смог завоевать. Со времен невесток Филиппа Красивого во Франции не было принцессы, с которой бы так плохо обходились. Постоянно находящаяся под угрозой расторжения брака, королева Франции жила одиноко, почти затворницей. Она даже потеряла право держать этот придворный кружок, который так заблистает, когда она станет вдовой и регентшей. Ей запрещено было принимать какого-либо мужчину в отсутствие короля, что являлось публичным оскорблением. Большинство членов ее свиты были шпионками кардинала. Поэтому не следует удивляться, если с тех пор эта бездетная государыня не испытывала по отношению к Франции чувств, свойственных Бланке Кастильской или Екатерине Медичи, и старалась поддерживать тесную связь с семьей своего отца, которую всегда любила и которая в случае несчастья стала бы ее единственным убежищем. Она была очень набожна и по-испански преданна. Она также очень часто посещала монастырь Валь-де-Грас. Это позволяло ей одновременно ободрить себя молитвой и обрести свободу, которой у нее не было в Лувре. Она много молилась, но еще больше она писала: своим братьям, Филиппу IV и кардиналу-инфанту, испанскому послу маркизу Мирабелло, своей дорогой Шеврез, которая, пусть и сосланная в Турень, иногда тайно приходила к ней, переодевшись мальчиком. Вероятно, она не очень много понимала в делах. Но Отфор, между двумя охотничьими историями, иногда вырывала у своего воздыхателя нескромные признания. Она много общалась с людьми, умела разговорить хвастунов и верно рассказывала обо всем своей обожаемой хозяйке. Ришелье взвесил опасность, которую представляла собой государыня, всем сердцем преданная враждебному государству, и ему впервые захотелось разорвать королевский брак. Г-н де Креки был тайно отправлен в Рим прощупать позицию Папы. Филипп IV, узнав об этом, так испугался, что наивно попытался подкупить своего грозного противника. Он напрасно беспокоился. Урбан VIII, положивший жизнь на то, чтобы помешать войне между католическими государями резко воспротивился «кардиналу-поджигателю войны». Он уже высказал свои возражения против разрыва брака Монсеньора и даже слышать не хотел о разводе Людовика XIII. Ришелье отступил. Стремясь взять реванш, он всеми силами постарался избавиться от Мари д'Отфор, Дамокловым мечом висевшим у него над головой. Он изыскивал средства достижения этой цели, когда Монсеньор создал ему более важные проблемы. Ах, насколько легче было бы кардиналу нести свой крест, не будь Двора, королевской семьи и фавориток!
Этот зловещий ветреник в ноябре возвратился в свой замок в Блуа, и у него появилась отличная идея перестроить одно из его крыльев по моде того времени. Кардинал очень поддержал его в этом и, несмотря на свои серьезные финансовые затруднения, дал Гастону денег. Эти средства были взяты не из тех, что выделялись на оборону страны. Монсеньор загорелся своим делом, что не помешало ему, от природы непостоянному, бегать во всех смыслах этого слова. Разумеется, он завел себе новую любовницу, но в вопросе брака оставался неизменно тверд. Ришелье винил в этом Пюилорана, который, получив такую щедрую награду, не сдержал своего обещания. Он велел установить наблюдение за своим новым кузеном. Король говорил: - У г-на кардинала странный ум, поскольку он все обнаруживает. У него есть шпионы при иностранных государях, от которых он узнает об их замыслах, он перехватывает послания через своих тайных агентов, которые грабят курьеров. Этот метод позволил узнать, что со времени своего возвращения Пюилоран отправил по меньшей мере двадцать два послания в Брюссель и еще множество — своей бывшей любовнице, принцессе Фальсбургской, сестре герцога Лотарингского и новой Мадам; что, по его мнению, король желает избавиться от кардинала, что здоровье его в текущий момент находится в очень плохом состоянии, что на престол вскоре взойдет Монсеньор и что тогда он, Пюилоран, станет премьер-министром, что если этого в ближайшее время не произойдет, то Его Высочество снова уедет, на сей раз в Италию. 21 января герцог Орлеанский нанес кардиналу визит. Каждый раз при виде его возникал вопрос, сколько в нем плутовства, сколько бессовестности и сколько легкомыслия. Как бы там ни было, в тот день он вел себя радушно и настолько открыто, что от чисого сердца говорил «о произошедших случаях» и спрашивал Ришелье, что он должен думать о своей матери. В конце концов, кто знал ее лучше него? Бывший «ставленник» Марии Медичи ответил: - Это одна из самых добродетельных принцесс, обладающая множеством хороших качеств, но следует опасаться ее подозрительности и ревности, которые она испытывает ко всем, а также того, что она никогда не забывает оскорблений, которые нанесла себе она сама, а не те, кого она в них обвиняет. 1 февраля 1635 года Сен-Симон стал герцогом и пэром. «Маленький вонючка» таким образом получил награду за свою преданность кардиналу во время Дня Одураченных. И потом, стало необходимо, чтобы фаворит короля был не ниже по своему положению, чем фаворит Монсеньора. Впрочем, Пюилоран делал все, чтобы вырыть себе могилу. Еще несколько перехваченных писем решили его судьбу и судьбу еще двух друзей Его Высочества, бывшего посла Фаржи и г-на Кудре-Монпансье. 14 февраля Ришелье ужинал за столом канцлера Сегье в компании этих двух господ. Потом он возвратился в лувр и учтиво провел туда Фаржи. Они, рассыпаясь в любезностях, расстались в приемной короля, а когда министр ушел, Фаржи был арестован. Тем временем Кудре-Монпансье, находившегося у Сегье, постигла та же судьба. В тот день во дворце повторяли балет Людовика XIII, который получил название «Торжествующего Балета». Герцог Орлеанский, неизменно любопытный, не преминул прийти на спектакль в компании с Пюилораном. Король позвал его в свои покои. Пока Пюилоран ждал, кардинал занял его очень любезной беседой. Но герцог дулся. - Когда растает ваш лед, сударь? - спросил его Ришелье перед тем, как в свою очередь пройти в королевские покои. В следующий миг капитан стражи арестовал Пюилорана, который, несколько удивившись, высокомерно сказал: - Г-н кардинал не дал мне времени сделать то, чего я ему желал. Людовик XIII выражал своему брату все горести, которые причинил ему этот интриган, желавший его смерти. К большому облегчению короля и министра, Монсеньор сказал лишь, что его друг «был достаточно несчастен, чтобы не делать того, что должен был делать по отношению к королю, и тем сам обрек себя на осуждение». Он ждал, что арестуют и его самого, и дрожал от страха. Для него стало большим облегчением, когда король растроганно заговорил об их братских чувствах. Ришелье добавил, что доброта Его Величества будет оставаться бесконечной, лишь бы принц сохранял уважение и покорность. Эта трагикомедия завершилась театральными излияниями чувств. Ришелье написал в своей статье в «Газетт»: «Этот случай был замечателен в трех отношениях: доброте короля к Монсеньору... мудрости Монсеньора, который так разумно себя повел... и рвением Его Преосвященства на службе королю, которая ему дороже, чем его союзники». Г-н Юноша, то есть госсекретарь Шавиньи, был назначен канцлером и сюринтендантом герцога Орлеанского, который таким образом практически попал под наблюдение кардинала. В тот момент Гастон как будто не испытывал ни малейшей горечи от краха своих ближайших друзей. Несколько дней спустя после их ареста он приехал в Ройомон, где тогда находилась резиденция кардинала, который без всякого труда его разговорил. Это были «признания, компрометирующие весь Двор», признания такие, что, как жестоко напишет Преосвященный, «там не было никого, кто мог бы полагать, что его мысли остались неизвестными». Провожая своего гостя, с которым он в тот день был исключительно любезен и учтив, кардинал снова спросил его: - Правда ли, что вам говорили то-то и то-то? А Монсеньор охотно это подтверждал! Этот столь любимый принц не приносил счастья своим близким. Его дражайший воспитатель Орнано и его любимый единокровный брат, Великий Приор де Вандом, умерли в Буа-де-Венсенн. С довольно жестокой иронией, оправдывающей его репутацию, кардинал называл эту тюрьму «Лесом Честной Жизни ». Там Пюилорана поместили в камеру, которая, по ставшему вскоре знаменитым выражению м-м Рамбуйе, ценилась на вес мышьяка. Через несколько месяцев он тоже там умрет. На смену ему придет граф Монтрезор, который совершенно не захочет афишировать свое влияние на Монсеньора и будет тщательно его скрывать. Что же до Ришелье, то, несмотря на любезность Гастона, он не переставал бояться его, и не без причины: едва только Пюилоран был обезврежен, как он написал Шавиньи: «Здесь говорят, что враги Его Величества в хороших отношениях с Монсеньором, и враги эти намерены убить г-на кардинала властью Монсеньора или прикрываясь его именем или же заставить его покинуть Францию. Следует обнаружить тех, кто в окружении Монсеньора связаны с этим заговором».
Январь и февраль были полны праздников, интриг, расправ, галантностей и военных приготовлений, а также стали временем рождения Французской Академии. Это была не первая Академия: подобное учреждение уже было основано с подачи поэта Амади Жамина при Карле IX, а перед тем, как оно исчезло в водовороте гражданских войн, в нем председательствовал лично Генрих III. Всем известно, как Буаробер, каноник, литератор и немного шут Его Преосвященства, рассказал ему, что с 1629 года некоторое число выдающихся умов регулярно собирались на улице Сен-Мартен у Валентина Конрара: «Они подробно обсуждали, как будто подобные визиты были совершенно обычным делом, всевозможные вопросы, новости и беллетристику. Без шума, без помпы, без иных законов, кроме законов дружбы, они вместе вкушали самое приятное и чарующее, что было в обществе умов и разумной жизни». Этот текст написан не Буаробером, а Пеллиссоном. Веселый каноник скажет кардиналу почти то же самое. А кардинал не забывал ничего. Он помнил о сотрапезниках Конрара, когда главной его заботой была подготовка Франции к войне. Задолго до появления слова «пропаганда» он знал, как сильно исход войны зависит от мнения общественности и интеллектуалов. А кто царствовал в государстве идей? Дом Рамбуйе, жеманницы и преданные им писатели, враги «дьявола в красной мантии» и почитатели Испании. Преосвященный надеялся поджечь в своем роде встречный огонь, чтобы нейтрализовать эти очаги оппозиции. Он сразу же навел бы в литературе тот порядок, которому хотел подчинить все стороны французской жизни. Так, к своему большому удивлению и живому недовольству, кружок с улицы Сен-Мартен получил, не имея возможности от этого отказаться, покровительство ужасного министра и его «благосклонность». К двадцати шести членам этого кружка присоединились еще четырнадцать их коллег. Эти сорок стали академиками и разработали собственные уставы, которые стали предметами писем-патентов. Выбор людей соответствовал заботам кардинала. Теоретические знания и суровый, даже педантичный, склад получили решительный приоритет перед личной ценностью и оригинальностью. На деле речь шла о трибунале, об одном из этих чрезвычайных судов, ставших излюбленными орудиями диктатуры Ришелье. Парламент нисколько не обманывался насчет этого и два года чинил всякие препятствия, прежде чем зарегистрировал эти письма-патенты. Академия разработает словарь, грамматику, риторику, поэтику. В особености же она будет заниматься порядком (как всегда) французского языка: на благо классической строгости и в ущерб вольностям XVI века. Ницше писал: «Развитие разума почти всегда является для государства поводом для страха». Ришелье не боялся этого развития, но поставил ему четкие условия, по своему усмотрению выбрав руководство Академии. Двор и Город не придали большого значения этому новому учреждению . Как весьма часто бывает накануне великих драм, люди очень много времени посвящали развлечениям. После королевского балета, данного 18 февраля, был балет королевы, а 25-го числа устроили гигантский фейерверк. Потом король поселился в Шантильи (конфискованном у Монморанси), где ему очень нравилось. Именно там 15 марта был дан знаменитый «Мерлезонский балет», музыку, хореографию и костюмы для которого придумал лично Его Величество. Мари д'Отфор блистала на всех этих праздниках, а с ростом ее успеха росли и тревоги кардинала. Но заметили также и другую юную фрейлину, которой было шестнадцать лет. Темноволосая и изящная, Луиза де Лафайет была полной противоположностью блондинке-Авроре, похожей на олимпийскую богиню. Ришелье, в равной степени хорошо умевший как плести интриги, так и громить империи, задумал противопоставить ее фаворитке. Верный Сен-Симон провел его замысел в жизнь. Поскольку король жаловался на жестокость Отфор, новоиспеченный герцог подал ему идею досадить ей, притворившись, что заинтересовался другой. Людовик счел, что совет хорош, поговорил с м-ль де Лафайет и нашел, что «у нее кроткий и твердый ум». Вопреки воле этой девочки, вокруг нее сразу же сложилась компания, готовая ей услужить. К Сен-Симону присоединились герцог д'Аллюин, епископ Лиможский (Франсуа де Лафайет), Ливри, метрдотель короля, многие фрейлины королевы, а в особенности высокомерная, хитрая и опасная женщина, Маргарита де Ларошфуко-Рандан, маркиза Сенесе. «Кардинал, - писал Лапорт, - так оберегал эту интригу, что вскоре король перестал говорить о м-ль д'Отфор, а самым большим его развлечением у королевы стали встречи с м-ль Лафайет, которую он просил спеть». Людовик XIII, охотно смешивавший свои сердечные дела с делами общественными, писал своему министру, что эта девушка играла в фанты со всей возможной любезностью, что «когда надо, она была серьезна, а при случае она всем сердцем смеялась, иногда даже переходя границы». Казалось, что дело приняло нужный оборот. Теперь Преосвященный мог спокойно подумать о судьбах мира.
Отправлено: 05.01.09 22:21. Заголовок: «Что стало бы золот..
«Что стало бы золотым веком» (март-май 1635)
С 26 ноября 1634 года Джулио Мазарини находился при Дворе в качестве чрезвычайного нунция. Официально он должен был добиться возвращения Лотарингии ее герцогу, а неофициально — помешать всеобщей войне. Бывший капитан папской армии открыто говорил о своей преданности Франции, о своем «пристрастии» и о своем горячем восхищении Преосвященным. Этой позицией он вызвал на себя обвинение в измене Святому Престолу. На деле же никакой измены не было. Его переписка доказывает, что этот молодой нунций (ему было тридцать три года) верно служил политике Урбана VIII, горячо желавшего мира. Своей молниеносной карьерой он почти всецело будет обязан Ришелье. Последний также проявлял к нему дружелюбие и снисходительность, с какими благодетели обычно относятся к своим протеже. Венецианский посол писал: «Он получил тысячу любезностей со стороны Его Преосвященства, и можно сказать, что он целые дни проводит с кардиналом, присутствуя на банкетах и комедиях». Сам Мазарини писал: «Кардинал Ришелье обходится со мной весьма любезно. Он ужинает со мною каждые два дня из трех, он никогда не устраивает у себя праздников, не пригласив на них меня...» Кто мог подозревать, во что впоследствии выльется эта близкая дружба? Тем временем, когда эти двое говорили о делах, то порой между ними возникали перепалки: - Будь вы министром короля, - кричал однажды Ришелье, - вы бы не посоветовали ему возвращать герцогу (Лотарингскому) его владения. Вы ведь знаете, что никогда у Франции не было врагов более гордых, чем государи из этого дома. Вы можете видеть, на какие ухищрения и предприятия они постоянно шли, дабы навредить королям Франции ». Ловкий итальянец понял, что в этом вопросе он не добьется ничего. Зато он не потерял надежды спасти мир. Его письма показывают нам, каким был в это время великий кардинал и какую патетическую борьбу вел его дух против физических немощей, поскольку природа будто пришла на помощь Австрийскому дому и заговорщикам. Почти ежедневно страдая от великого множества болезней, Ришелье то представал обходительным соблазнителем, то проявлял грубость, раздражительность и неприступность. У него были периоды интеллектуального первозбуждения и были периоды полнейшей подавленности: «Иногда с ним можно за один час обсудить двадцать дел, но чаще бывает, что с ним невозможно обсудить и одно дело за двадцать дней». Это катастрофическое состояние ни в малой мере не служило причиной страха кардинала перед началом военных действий. От имени Папы Мазарини предложил ему одновременно созвать два конгресса: на первом должны были встретиться только католические государи, на втором — представители обеих конфессий. Ришелье одобрил эту идею, но в то же время, боясь неожиданностей, с еще большим рвением стал заключать союзы — от Лондона до Турина, от Амстердама до Стокгольма, от Берна до Мюнхена. 8 февраля 1635 года он решился подписать договор, которого требовали Соединенные Провинции. Каждая из сторон обязывалась после объявления войны бросить в Испанские Нидерланды двадцать пять тысяч пехотинцев и пять тысяч всадников. Если бы испанские провинции восстали против Католического короля (там уже были мятежи), то они образовали бы независимое государство либо их территория была бы разделена. Ришелье не внушала беспокойств позиция Англии. Он напомнил королеве Генриетте обо всем, что «делалось с ее самого нежного возраста ради того, чтобы она могла надеть корону, достойную ее». Он также показал Карлу I, что разрывая нейтралитет, он «бросится в неприемлемые расходы и полностью погубит английскую торговлю». Несмотря на силу этих доводов, Стюарт рассердился, узнав о франко-голландском соглашении. Его посол лорд Джермин пришел уведомить, что «постоянно предлагая свое посредничество в разрешении разногласий, возникших между Испанией и Францией, король немедленно оккупирует Испанские Нидерланды силами английской армии, если Франция и Генеральные Штаты введут в действие договор о разделе». Ришелье был очень этим раздражен и с тех пор стал думать о поддержке восстания, уже тлевшего в Шотландии и Ирландии. Мысль о согласовании своей внешней и внутренней политики никогда его не посетит. В Италии он мечтал создать конфедерацию против Австрийского дома, главой которой стал бы Папа, но об этом не желали слышать ни Урбан VIII, ни Венеция, еще рассерженная из-за Монсонского договора, ни Генуя, ни великий герцог Тосканский, племянник Императора. Зато принц Монако разместил на своей территории французские гарнизоны, а герцоги Моденский и Мантуанский заключили союз с Христианнейшим королем, к которому после бесконечных переговоров присоединился наконец и герцог Савойский, которому Ришелье щедро пообещал испанские земли Милана. «Из двух ягод, - писал герцогу его посол, Сен-Морис, - г-н кардинал всегда подает зеленую, а когда у него есть дело к кому-то, с кем он не знает, как договориться, то он оборачивает это в свою пользу, а в конце речи он всегда смягчает сказанные ранее резкие слова. Если знать о его обыкновениях, хорошо разбираться в вопросе и говорить с ним уважительно, то с ним можно договориться». Серьезным вопросом оставался шведский. Оксенстирна не ратифицировал договор заключенный после Нордлингенской битвы, поскольку в нем не указывалось даты вступления Франции в войну. Канцлер хотел эту дату приблизить, а Ришелье, напротив, стремился ее отсрочить. Особенно он хотел, чтобы конфликт не остался конфликтом только между Людовиком XIII и Филиппом IV, но затронул бы также и Фердинанда II. Так Ришелье хотел избежать разрыва с Императором. Пока шли эти пустые разговоры, войска Галласа и Пикколомини взяли Филиппсбург и дошли до Мозеля. Обескураженный этим внезапным ударом, кардинал предложил Вене, что Франция оставит своих протестантских союзников в обмен на Эльзас. Фердинанд II отказался. Вот так империи и губят себя. Чем ближе становилась развязка, тем больше кардинал беспокоился о том, в каких условиях Франции придется выдерживать испытание войной. Сформировать хорошие экспедиционные корпуса — это чудо уже свершалось во время осады Ла-Рошели и итальянских кампаний — было недостаточно. Теперь речь шла о настоящей войне общеконтинентального масштаба. Таких войн Франция не вела уже восемьдесят лет. У нее не было ни необходимых средств, ни людей. Омерзительная система торговли должностями распространилась и на армию, что соединило злоупотребления меркантилизма и феодальных традиций. Король продавал должности полковников, генералов, капитанов. Эти офицеры получали премии, пропорциональные числу людей, служивших под их началом. А поскольку премии и жалованье были их главной целью, то им был интерес фальсифицировать данные о численности личного состава в сторону увеличения. Поэтому существовали ложные солдаты, называемые «подставными», которые замещали отсутствующих и таким образом фигурировали в списочном составе то одной роты, то другой. А дезертирам негласно делались поблажки. По части храбрости и вкуса к бою от подобных войск нельзя было ожидать великих свершений, а особенно низкой была дисциплина. Говоря об одном из своих полков, Шомберг писал Ришелье: «Дело не в том, что генерал трус, просто офицеры его — самые странные личности, каких когда-либо видел свет, и, за исключением одного или двух его капитанов, все они не заслуживают своего звания...» Вероятно, при короле существовал «костяк, вокруг которого могла, согласно обстоятельством, набухать или ссыхаться мякоть рекрутов ». Это был полк стражи, четыре «старых» полка — Пикардийский, Шампанский, Наваррский и Овернский, а также несколько более новых. Этими элитными войсками Людовик XIII занимался лично. Он сам присваивал служившим там солдатам воинские звания. Строгий, педантичный и неутомимый начальник, он любил быть по-сержантски дотошным. В походе он всегда проверял организацию расквартирования, маршевый порядок колонн. Он хорошо знал условия службы всех офицеров. Эти ударные войска были драгоценностью. Но когда королевство вступало в большие войны, их не хватало. Тогда армию набирали из тех, для кого военное дело стало профессией, без оглядки на то, французы они или нет. Национальной была война, но не армия. По призыву известной в своей провинции личности такие солдаты нанимались на год, на шесть месяцев, на один поход, рассчитывая пожать плоды грабежа и жестоких удовольствий победителей. Это были профессионалы. Но противник тоже располагал профессионалами, и Ришелье с момента своего прихода к власти старался набрать как можно больше наемников. Он набирал их в Швейцарии, в Шотландии, в Германии, в Италии, у Гризонов, благодаря чему к 1635 году в его распоряжении было 135 000 пехотинцев и 30 000 кавалеристов. Колоссальный результат, но эта огромная армия должна была охранять пять практически открытых границ. В 1634 году кардинал поручил ревностному интенданту Сюбле де Нуайе проинспектировать укрепления на севере и востоке страны. Здесь снова требуется проверить распространенную Мишле легенду о том, что де Нуайе будто бы обманывал министра. Совсем напротив, в своих отчетах он бил тревогу. После посещения каждого места звучал все тот же призыв, все то же предупреждение: «Пришлите людей, хлеба, снаряжения, границу можно взять голыми руками». К несчастью, Ришелье в этом случае положился на Сервьена, госсекретаря по военным делам, а Сервьен, то ли из скептицизма, то ли из зависти к Нуайе, бездействовал. Министру не давала спать и другая проблема — высшее командование, поскольку генералы были бездарны, а верность их была сомнительной. Кардинал смог взять Ла-Рошель, несмотря на сопротивление противника и внутреннюю оппозицию, потому, что сосредоточил в своих руках всю гражданскую и военную власть. Какой сильной ни была его усталость, он решил снова использовать этот метод. Но на этот раз битва развернется одновременно во Фландрии, в Провансе, на Рейне, в Альпах, в Пиренеях, на море. Победа зависела от того, как наш диктатор заменит почтенную анархию порядком и от того, как будут исполняться его приказы. Чтобы победить неповиновение и мятежный дух военных, Ришелье прибег к услугам той категории людей, которая с самого начала служила его политике. Можно было увидеть парадоксальное зрелище — судейские, епископы, монахи и буржуа были призваны реформировать армию. Разгорелись богословские дебаты о праве прелатов превращаться в военнослужащих. Святой Престол возражал против того, чтобы кардинал Лаваллетт стал генералом, а архиепископ Бордоский, Сурди, принял командование военно-морскими силами на Средиземноморье. Ришелье возмутился. Разве не кардинал-инфант командовал испанцами в битве при Нордлингене? Он дерзко заключал: «Если все епископы могут ходить на войну и находиться в составе армий, то епископы французские просто обязаны это делать». В то же время он не мог отстранить своих маршалов. Поскольку большинство их были неблагонадежны, он стал использовать вызывающую споры систему, по которой каждая армия имела двух командующих, один из которых должен был контролировать другого. Роль контролеров он зачастую доверял членам своей семьи. Так, он поместил своего свояка, маркиза де Брезе, человека сварливого и с причудами, рядом с маршалом Шатильоном во главе Северной армии. Своему кузену Ламейере он доверил командование швейцарцами, должность генерал-полковника которых оставалась за Бассомпьером. Он даровал маршальский жезл старику Сюлли в обмен на получение должности главнокомандующего артиллерии другим своим кузеном, Куасленом. Наконец, он произвел в генералы галер своего племянника, маркиза Понкурлэ, очень плохого человека, которому, между двумя договорами, между двумя «Рекомендациями королю» он не переставал выражать упреки: «Я уже писал вам обо всем, что считаю необходимым для того, чтобы вы избежали полного краха... Как я узнал, у вас пять слуг и шесть секретарей. Признаюсь, что если они действительно вам необходимы, то у вас, должно быть, больше дел, чем у меня, поскольку у меня секретарей лишь двое. У вас шестеро камердинеров, а у меня их никогда не было более трех...» Кардинал нисколько не ценил способности стратегов. У нас сохранились характеристики, которые он им дал. Эти характеристики слабы. Вот несколько примеров. О маршале Шатильоне, внуке Колиньи: «Пусть он и отважен до последней крайности, он столь надменен, ленив и упрям, что от его руководства ждать нечего». О Витри: «Отважен, но столь корыстен, груб и неуживчив...» О Креки: «Отважное сердце, но слабый руководитель, без тайн (не умеет хранить секреты), ленив, ему не хватает прилежания». О Лафорсе: «Шестидесяти пяти лет, он столь дряхл, что под его руководством армии приходят в упадок». О герцоге Роане, вернувшемуся в милость и назначенному командовать войсками в Вальтелине: «Человек деловой, ему не хватает смелости, и он совершенно неблагонадежен». О г-не Графе (Суассоне): «Обладает впечатляющим видом, но внутри почти пуст, весьма злонамерен против короля и государства». О г-не Принце (Конде): «Преданный, корыстный, совершенно бесталанен и неопытен». Таковы были люди, которым поручено было задание разгромить лучшие армии в Европе. В то время нежелание кардинала начинать войну встречалось с воинственным нетерпением короля и давлением союзников. В марте Мазарини счел, что почти выиграл эту партию. Он писал 12 числа: «Если мы вскорости получим ответы из Германии и Испании по поводу отправки полномочных представителей (на предложенные Папой конгрессы), то я стал бы возлагать серьезные надежды на мирный исход дела, видя, что кардинал Ришелье предельно устал и испытывает отвращение к делам: он боится возвращения своей старой болезни, от которой так до конца и не вылечился». Говорят, что взаимная злоба Ришелье и Оливареса сделала конфликт неизбежным. Документы, ставшие известными в наше время, ослабляют это мнение или, скорее видоизменяют его . Оба министра очень уважали друг друга, но за их взаимным уважением к талантам друг друга крылась неутолимая подозрительность. Тем временем Мазарини отметил важное преимущество: Император согласился на проведение конгрессов. Молодой нунций был так рад, сообщая об этом Ришелье, что тот подшутил над ним: «Его Преосвященство сказал мне, вставая, что я так стремлюсь к миру, будто это женщина моей мечты». Кардинал с не меньшей серьезностью отнесся к новостям из венского Двора. Он надеялся избежать неизбежного: «Не помню, чтобы я когда-нибудь видел, чтобы кардинал... более страстно желал мира: говоря со мною, он плакал, заявляя, что руку дал бы на отсечение, лишь бы его добиться». Это свидетельство Мазарини от 22 марта. Увы! Четыре дня спустя настала развязка. Оливарес, раздраженный дипломатической активностью Франции, счел, что время работает против него. Он не желал оставлять своему сопернику свободу выбора подходящего момента для начала уже фактически шедшей войны. 26 марта испанские войска взяли Трир, пленили курфюрста, союзника Франции, и увезли его в Германию. Людовик XIII оказался перед необходимостью принять вызов, но Ришелье счел, что это невозможно до заключения союза со шведами. Оксенстирна согласился приехать в Компьень, где находился король. Переговоры были очень жесткими. Кардинал и канцлер обменялись гневными речами на латыни, прежде чем был подписан договор от 28 апреля, который стал заключением настоящего союза на случай, если между Францией и Императором начнется война. Тем временем шведы заняли Майнц и Вормс, дав королю «защитить» Эльзас и одним своим присутствием сдержали имперские армии. Ришелье получил передышку. Недолгую. Два дня спустя после решения шведского вопроса Шавиньи растерянно сообщил Ришелье о письме Монсеньора. Должно быть, Его Высочество очень позабавился, когда его писал: «Господин Бутийе, повинуясь своему обычному беспокойству, я ушел прогуляться в Сомюр, откуда, наверное, поеду поглядеть на луденских бесов или, возможно, уеду также в Нант к моему галеоту, а оттуда поплыву к морю, смотря по погоде. Я хотел вам написать об этом, чтобы, если найдутся несколько глупцов, которые по привычке будут философствовать относительно моего путешествия, вы могли уверить г-на кардинала, что я поступил так исключительно из личного беспокойства, а не принцесса Фальсбургская и не Отец Эскопетт (Отец Шантелуб) отправили за мной корабли, чтобы увезти меня в Испанию в силу того, что во Франции мне небезопасно ». Чтобы завершить эту шутку и запутать следы, последовало письмо Ги д'Эльбена. В нем говорилось о «флоте, который принцесса Фальсбургская держала под парусами, чтобы увезти его (Монсеньора) в Англию». Какие слухи при Дворе! Какой удар для кардинала! Наследник престола снова дезертировал накануне войны — это хуже, чем проигранное сражение! Шавиньи метнулся по Луаре вслед за принцем, и кардинал отмобилизовал не менее шести военных судов с заданием не выпустить Гастона из Франции. Но это был просто фарс. 8 мая Шавиньи под Монсоро встретил этого августейшего хулигана, который очень смеялся таким тревогам. Как он и сказал, Гастон уехал в Луден. Будучи скептиком и почти распутником, он снова захотел развлечься, на сей раз за счет экзорцистов. Он потребовал, чтобы они показали ему «всех демонов сразу», а особенно Астарота, Забулона и Искарона. Экзорцисты так умело их изгнали, а Забулон так точно исполнял их приказы, что это убедило Монсеньора. - Только безумец, - вскричал он, - не поверил бы, что эти девушки одержимы! Ришелье успокоился и решил в свою очередь пошутить: «Я рад, что луденские бесы обратили Ваше Высочество в веру». Он еще больше рад был визиту принца в замок Ришелье. Видя красоту статуй, Гастон униженно сказал, что «он и думать забыл о собственных статуях». Кардинал поспешил ему подарить статуи цезарей. После чего он смог вернуться к серьезным делам. Он совершенно отверг идею схватки с Императором. В Трирском деле он хотел только найти удобный предлог для вторжения в Испанские Нидерланды, согласно голландскому плану, и побудить их к провозглашению независимости. Оливарес, со своей стороны, надеялся положить конец этой двусмысленной и опасной ситуации. Каждый говорил о мире, одновременно готовясь к войне. «Подлинное намерение короля, - писал Отец Жозеф графу Аво, - состоит в том, чтобы как можно скорее заключить всеобщий мир со взаимными гарантиями на будущее, что стало бы золотым веком, как во времена Августа». Перед возвращением во времена Августа следовало проявить уважение к порядкам Средневековья. 19 мая 1635 года Жан Гратиоле, глашатай французской армии, вместе с Гратианом Элиссавидом, трубачом, прибыл в Брюссель, чтобы заявить кардиналу-инфанту, губернатору Нидерландов, что «Его Величество полон решимости силой оружия получить сатисфакцию» за оскорбление, нанесенное его союзнику. Поскольку никто не захотел принять это объявление войны, то он попросту бросил его на площади Саблон, перед дверями мэра города. 21 числа, под звуки трубы, приклеил копию этого документа к столбу, стоявшему в пограничной деревушке Бульи. Король повелел Парламенту зарегистрировать объявление войны, в котором изложил все действия испанцев против его короны: «Мы будем считать себя в некотором роде сообщниками в тех преступлениях, от которых может пострадать наш народ, если из справедливой предусмотрительности мы в подходящий момент не применим самые мощные лекарства, находящиеся в нашем распоряжении, дабы гарантировать его от этого». Испанцы ответили манифестом, в котором их единственным противником выставлялся кардинал. Ришелье ответил без промедления и без ложной скромности: «Я хорошо знаю, что держит испанских посланников в таком мрачном настроении и что заставлет их с завистью взирать на великие дела великого кардинала Ришелье: дела короля так хороши, как не были при его предшественниках... Это не соответствует желаниям тех, кто находится на содержании у наших врагов». Франция и Испания вступили в войну, которая завершится лишь через четверть века.
Одной из ярких черт Ришелье была та, что он «все делал сознательно». Со времени своего прихода к власти и даже еще до него он готовил возобновление векового противоборства между Французским и Австрийским домами. Но бытует ошибочное мнение — освященное традицией и преподавателями, - что он начал это противоборство в момент, выбранный им самим, имея на руках максимум преимуществ. Реальность противоречит этой классически гармоничной картине, столь дорогой сердцам художников от истории. «Великолепный» создатель французского единства и королевского абсолютизма ни в малой мере не сумел добиться всего, чего хотел, и часто ему приходилось делать то, чего он вовсе не планировал, и свое великое дело он оставил в надежном состоянии, но в очень многих отношениях оно осталось незавершенным ». В 1635 году кардинал выдержал одно из таких испытаний, которых, увы, было очень много на всем протяжении французской истории. Событие, предвиденное им за пятнадцать лет, застало его неподготовленным. У нас есть протокол заседания Совета от 28 апреля, на котором было определено направление войны. Главным его итогом стала неспособность Совета справиться с этой задачей и его тревога перед трудностями со снабжением войск. Не прозвучало никакого анализа ситуации в целом, не было выдвинуто ни одной стратегической концепции, за исключением того, что решительное предпочтение было отдано обороне. Что же до всего остального, то каждая армия действовала практически автономно. Северная армия под командованием Шатильона и Брезе выдвинулась еще до объявления войны, чтобы соединиться с силами штатгальтера Генриха-Фредерика. 22 мая в Авене, близ Льежа, она неожиданно встретилась с испанскими войсками под командованием принца Томмазо Савойского. Это было красивое сражение, по моде времен Франциска I, где восторжествовала furia francese — «французская ярость». Испанцы потеряли 5000 человек убитыми, 1500 ранеными, 600 пленными и шестнадцать орудий. Потери их противников составили от силы сто человек. Спели Te Deum. «За всю историю рода людского, - писала «Газетт», - во всех землях Испанских Нидерландов не было столь великого ужаса». Ужас царил и в Брюсселе, в окружении Марии Медичи. - Меня возьмут в плен, - жаловалась старая королева, - а потом с триумфом отвезут во Франция и навечно заточат в замок! Ришелье очень заботился о ней! Он не поддался эйфории окружающих: «Я прошу вас, - писал он Шарнасе, который играл роль уже почти политического комиссара, - я прошу вас рекомендовать господам маршалам позаботиться о том, чтобы нельзя было сказать, что мы ведем себя на французский манер, то есть совершенно беспечно». Он не зря беспокоился, поскольку Шатильон и Брезе уже воевали друг с другом! А король дал ему повод для беспокойств совершенно иного порядка. «Хоть любовница и друг и не могут сосуществовать, - писала Монгла о сыне Великого Повесы, он с этим смириться не мог». Благодаря Ришелье, фавор Сен-Симона все же сосуществовал рядом с блистательной звездой Мари д'Отфор. Когда же на небосводе зажглась звезда м-ль де Лафайет, Людовик XIII стал относиться к своему другу без иллюзий, король начал с ним ссориться, а потом вдруг впал в глубокую неврастению. Пока кардинал старался не упустить плодов неожиданной победы, он 3 июня получил следующее письмо: «Кузен мой, не имея более сил ужиться с Сен-Симоном и находясь в постоянном разладе с самим собой, я посоветовал ему отправиться в армию, чтобы его плохое настроение обрушилось на моих врагов... Я прошу вас не отговаривать его от этого. Что же до меня, то признаюсь вам, что я пребываю в такой тоске, что дни кажутся мне месяцами. Я делаю, что могу, чтобы развеяться, но у меня ничего не выходит. Все это не имеет значения (я прошу вас не винить в этом себя), лишь бы ваше здоровье было в порядке, и я заклинаю вас позаботиться обо всех делах». Какие возмутительные накладки! С отъездом Сен-Симона кардинал лишился бдительного друга и не дал ему возможности поручить юноше другое задание: стать близким наперсником государя, арбитром в неожиданных конфликтах, которые зачастую были мальчишескими и которые этот мазохист любил устраивать со своим окружением. С другой стороны, ипохондрия короля являла собой угрозу и несчастье. А в Нидерландах ветер сменился! Доблесть не смогла возместить нехватки снаряжения, госпиталей, складов. Вынужденная жить за счет края, французская армия занялась массовыми грабежами, разорила Тирлемон, восстановив население не против Католического короля, как на это надеялись, а против интервентов. В Германии только герцог Саксонско-Веймарский, низведенный до положения кондотьера, а также несколько князей среднего пошиба еще противились ярму Императора. Что же до Оксенстирны, главной заботой которого стало овладеть Померанией, то казалось, что он ведет двойную игру. Ришелье отмечал, что Франция слишком рано вступила в войну, чтобы вести ее должным образом, и слишком поздно, чтобы достичь своей главной цели — не допустить порабощения Империи Габсбургами. Неожиданно он снова заболел, как в Бордо: опухоль, жар, задержка мочи. Это был жестокий момент. К счастью, Роан разбил имперцев в Вальтелине, и войска Лаваллетта и герцога Саксонско-Веймарского соединились. Князь Церкви и князь-лютеранин овладели множеством пунктов на рейнских землях, продвинувшись в глубь Германии. Старик Лафорс, со своей стороны, разбил Карла Лотарингского. 30 июля была объявлена всеобщая мобилизация, резервных и территориальных ресурсов. В те дни можно было увидеть, как мелкие дворяне ведут за собой своих вассалов, верные средневековому обычаю. Поскольку жалованья эти бойцы не получали, то они, насколько позволяли времена, служили, согласно своим традициям, в строго определенных рамках времени и места. Естественно, приказы генералов они гордо игнорировали. - Что за странная вещь — легкомыслие французов! - выйдя из себя восклицал король. Он снова хотел лично возглавить свои войска и сердился на кардинала, который не мог двигаться и держал его в своих скорбных замках. Давно минули золотые дни 1629 года, когда министр побуждал своего господина нарядиться мушкетером и сам надевал кирасу! Король был недоволен всем. Инцидент, произошедший в Лотарингии, вызвал у него такое недовольство, что кардинал, еще не поправившийся до конца, прибег к крайним средствам: «Я покорнейше молю Ваше Величество, - писал он, - верить, что я никогда не дорожил жизнью в ущерб своей службе. Но я полагаю, что теперь она более не принесет ему никакой пользы... Если до сей поры я был похож на хороший бриллиант... то теперь я считаю себя бриллиантом, какие делают в Алансоне и какие, собственно говоря, мало чем отличаются от простого стекла». Испугавшись и раскаявшись, Людовик приехал в Рюэль, и Преосвященный пошел на поправку. Передышка была короткой. Теперь войну Франции объявил и Император — его войска перехватывали конвои, шедшие к войскам Шатильона и Брезе. От голода, болезней и дезертирства победители Авенской битвы превратились в диких бродяг, которых голландцы будут высылать на родину. «У меня сердце кровью обливалось, - писал кардинал королю, - когда я узнал, какая нищета погубила всю Фландрийскую армию. Германскую армию едва не постигла та же катастрофа. Лаваллетт и герцог Саксонско-Веймарский слишком продвинулись вперед и больше не могли кормить свои войска на опустошенных землях. Когда они встретились с войсками Галласа, то спаслись лишь посредством «чудесного» отступления. В Лотарингии Лафорса также постигла неудача. Сен-Мийель, стратегический пункт первостепенной важности, капитулировал из-за бездействия (если не измены) своего гарнизона. В Провансе испанцы захватили Леринские острова. Короля было не удержать, хоть он и очень беспокоился из-за здоровья своей дорогой Лафайет. Получив абсолютную власть между Парижем и Пикардией, кардинал, после данного в Ножане праздника, возвратился в Рюэль, предоставив Людовику XIII одному возвращаться в Монсо, откуда он надеялся пойти на соединение с Лотарингской армией. Ришелье, бывший резко против этой поездки, снова постарался ему помешать. Король грубо упрекнул его в том, что он «ввергает его в стыд и неудовольствие». Потом его стала мучить совесть: «Я прихожу в отчаяние от той поспешности, с которой написал вам записку по поводу своей поездки. Прошу вас, сожгите ее и сразу же забудьте обо всем, что там написано». Но вскоре он пришел в такой гнев, что даже заплакал. В конце концов, он уехал. Сегье и Шавиньи отправились с ним, чтобы позаботиться об интересах кардинала. На каждой остановке король видел все ту же нищету, отсутствие дисциплины и порядка в своих армиях. Из Сен-Дизье, из Шалона он отправлял своему министру раздраженные письма. Его горечь еще усилилась, когда Ришелье, сочтя необходимым польстить принцам, навязал ему в лейтенанты опасного графа Суассона. Герой Сузского перевала боялся, как бы у него не отняли его славу. Также, несмотря на весьма неблагоприятные условия, он приказал атаковать Сен-Мийель. Он лично стал руководить операцией, которая не заняла много времени. «Его присутствие воодушевило войска и очень удивило противника». 2 октября пункт вновь перешел в его руки. Через Сегье и Шавиньи кардинал потребовал, чтобы король обошелся с жителями и гарнизоном с жестокостью, которая возмутила генералов, в то же время пресыщенных ею. «Пусть заточение в тюрьму некоторых из жителей станет примером... а другие пусть выкупят свои жизни за сто тысяч экю, пусть командиры будут заточены в Мец и Верден, пусть все солдаты будут отправлены на галеры... Чем больше будет разрушено домов, тем лучше». Таковы были указания Преосвященного, который стал печальной предтечей применения методов террора при ведении войны. Впрочем, выполнены эти указания не были. Те, кому поручено было отвести солдат на галеры, позволили большинству из них сбежать. И тут под Мецем появились имперцы Галласа. Слишком малочисленная и совершенно неорганизованная, французская армия оказалась наголову разбита. Враги кардинала не преминули сказать, что он совершил преступление, позволив Его Величеству «столь неосмотрительно пойти на передовую». Людовик XIII уязвленно возвратился. Из лагеря в Кере он отправил своему министру письмо, в котором изливал свое негодование: «Видите, во что теперь превратился командующий армией, главные силы которой состоят из таких людей, как мои!». В Бар-ле-Дюке от писал также о том, что «со слезами на глазах наблюдал трусость и легкомыслие французов». Он не утешал себя тем, «что сделал так мало». Шавиньи жаловался: «Настроение, подобное тому, в каком сейчас находится король, причиняет множество страданий, и я прихожу в отчаяние оттого, что вижу его меланхолию, от которой нет никакого лекарства, поскольку как только он в нее впадает, у него начинает пучить живот (нервная аэрофагия), и его лицо сразу же изменяется». Ришелье пытался поднять дух своему хозяину: «Я Богом заклинаю Ваше Величество не скорбеть и быть уверенным, что когда оно вернется оттуда, то Париж и весь свет будут так же относиться к нему, как и прежде... Мы уже придумали, что следует сказать и написать вашему королевству и иностранным державам по вашем возвращении». Но Людовик не отпускал свои терзания, и Шавиньи предупредил Его Преосвященство о «нетерпении, которое обычно приходит на смену меланхолии». Тогда Ришелье попросил отставки, на этот раз открыто. Король, испугавшись того, что останется один перед лицом таких опасностей, забыл о своей гордости: «У меня никогда не будет иных планов, чем во всем пунктуально следовать вашим советам». Его возвращение безусловно стало для Ришелье большим облегчением. По дороге он встретил Барада, и в нем на миг проснулись былые чувства. Бдительный кардинал поторопился объяснить ему, как нехорошо будет поступать подобным образом по отношению к Сен-Симону, который воюет на фронте, и совестливый монарх лишил себя этой радости. 22 октября Людовик XIII и Ришелье встретились в Рюэле и подвели итоги кампании, провалу которой были в равной степени рады и Двор, и Австрийский дом. Поскольку требовалась искупительная жертва, а бесталанных генералов тронуть не осмелились, то в Бастилию решено было отправить графа де Крамаля. Этот человек, ставленник Суассона, постоянно давал королю «дурные советы». Ришелье создаст по этому поводу подлинную доктрину, возвращение которой в действие, вероятно, не слишком возмутит правительства: «Если король в государстве которого есть умы, достаточно отважные, чтобы злословить о его поведении, шептаться о его правлении, рвать тех, кого он ставит управлять своими делами и подобными действиями тормозить его замыслы, не подвергает их суровому наказанию, то он грешит против Господа и, лишая средств тех, кто верно и с пользой служит ему, подвергает опасности и себя самого. В таких случаях следует жестко применять то, что совершенно необходимо по политическим соображениям и что разрешается предписаниями богословия». Плачевное состояние дел привело к тому, что кардинал и герцог Саксонско-Веймарский наконец вступили в переговоры. Если Бернард и потеряет свои владения, то он сохранит свои войска, 18 000 человек, которые весьма превосходили французских солдат. Король обещал принять эти войска у себя, сохранить их жалованье и снабжение. Герцог будет командовать этими войсками «именем короля» и будет сражаться там, где угодно Его Величеству. Взамен он получит эльзасские владения Австрийского дома. Таковы игры судьбы, даже когда гений считает, что сам их ведет. Ришелье хотел любой ценой обеспечить себе боеспособную армию и не думал о том, что тем самым он присоединил к Франции самую спорную провинцию в Истории. Непрестанно следя за правильностью проводимой «Газетт» линии, он не пренебрегал и самокритикой и анализом слабых мест страны. И действительно, если ход Истории вновь ускорится, открыв новый ее этап, если во главе государства не будет талантливых людей, то Франция, не имеющая современного вооружения и глубоко расколотая, окажется почти в той же ситуации, в какой застала ее война 1939 года. После одиннадцати лет сверхчеловеческих усилий кардинал разочарованно признавался, что главного сделано не было. Он проведет безжалостный анализ военной неорганизованности, посредственности командующих, отсутствия патриотизма, а в особенности — неискоренимого мятежного духа: «Все эти недостатки имеют своей первой и главной причиной отвращение, которое еще присутствует в умах по причине разлада королевы-матери с королем, который породил в большинстве сердец тайную злобу против правительства, и тех, кто желает нашей армии поражения от противника, почти столько же, сколько тех, кто желают победы и славы короля». На грани отчаяния он заключал: «Нет народа, столь негодного для войны, как наш. Легкомыслие и нетерпение, свойственные ему даже в самых мелких делах, суть два принципа, которые, к моему великому сожалению, служат слишком хорошим подтверждением этому выводу».
Отправлено: 08.01.09 15:41. Заголовок: Битва против ангела..
Битва против ангела (ноябрь 1635 — май 1636)
Той первой весной войны иностранной в Гиени свирепствовала и война гражданская, которая, тайно или явно, продолжалась, не прекращаясь, со дня гибели Генриха IV. Причина была все та же. Новый налог в одно экю на бочку поджег пожар восстания в Бордо. Там появились баррикады, начались уличные бои. Провинция была солидарна со своей столицей, а парламентарии — с простонародьем. Герцогу Эпернону было восемьдесят лет, и о нем говорили, что «столько не живут». В нем еще бурлила дикая энергия его юности, и он подавил восстание. Но врагов у него было без счету. Архиепископ Бордоский, Сурди, которого он в 1633 году не побоялся поколотить палкой, подал кардиналу клеветнический рапорт советника Брие, в котором утверждалось, что причиной всех зол является косность губернатора. Ришелье охотно этому поверил. Эпернон, от природы необузданный, отомстил за себя, повелев разбить карету и убить лошадей Брие, когда тот прогуливался по городу. И тем не менее Людовик XIII нашел свое королевство в относительном покое, когда поселился на зиму в Сен-Жермене. Зима была для воюющих сторон порой вынужденного перемирия — и в этом отношении те времена были мягче наших. Принесет ли она хоть какой-то покой несчастному королю, снедаемому тревогами и печалью? Теперь в темном царстве его жизни блеснул луч света, впервые за долгое время осветивший его душу. Это была кроткая, скромная, благочестивая Луиза де Лафайет. О чудо! Впервые этот меланхолик почувствовал себя уверенно рядом с женщиной, впервые он сошелся с душой честной, разумной, совестливой и до того преданной Господу, что она мечтала уйти в монастырь. Нисколько не находя смешным этого робкого самодержца, который раскрыл ей все свои горести, Луиза была тронута и пожалела его. Она открыла в себе чувство, в котором присутствовали не только сочувствие и уважение. Людовик XIII таки испытает в жизни радость разделенной любви. Любви чистой, печальной и пугливой. Они говорили друг с другом в покоях королевы, в нескольких шагах от толпы людей. Они встречались на охотах, на церемониях, в поездках из Лувра в Сен-Жермен, из Шамбора в Шантильи. Они обменивались посланиями через своих малонадежных наперсников. Вот и все, и этого было бы достаточно, если бы их оставили в покое. Увы! Политика не позволяла закрыть на это глаза. Кардинал уже нарадовался успеху своей уловки и поражению Отфор. Теперь он хотел большего: найти в этой девушке союзницу, которая играла бы при государе роль Сен-Симона. Он открыл перед ней все возможности. Заговорщики, со своей стороны, имели те же мысли и готовили те же шаги — и им повезло больше. Луиза была потрясена выходкой министра. Зато, уже выдвинувшись, она прислушалась к речам его врагов. Вскоре ее убедили в том, что «дьявол в красной мантии» является не только в своем роде Антихристом, но что Небеса избрали ее для того, чтобы избавить от него Францию, положить конец войне, а в особенности — сблизить короля с женой и матерью. Несчастный Людовик XIII! Он больше не мог забыть о своем бремени во время своих слишком коротких встреч с любимой. Как только он вышел из круговерти дел, он оказался вынужденным вести битву против ангела, помимо этого упрекая себя в том, что отнял этого ангела у Господа. Ришелье, конечно же, предупрежденный об этом, не преминул принять контрмеры, поскольку, служа Христианнейшему королю, он служил самому Провидению и находил естественным вести духовенство в этот своего рода крестовый поход. К капуцину, ответственному за иностранные дела, полицию и разведку, к кардиналу, командовавшему армией, к архиепископу-адмиралу, к монахам-тайным агентам добавился доминиканец — духовник м-ль Лафайет. Отец Жан-Батист Карре был настоятелем послушников братии парижских проповедников. Он настолько боготворил Преосвященного, что довольно странным образом «посвятил» себя ему «посредством необходимых уз повиновения». 1 января 1636 года Ришелье попросил его повторить эту проповедь. Отец Карре сразу же согласился, «не по какой-либо человеческой причине, не из земной надежды или страха, но исключительно из повиновения тому высшему чувству, какое он в нее вкладывает». И Людовик XIII попался в ловушку. Без его ведома Отец Карре, следуя указаниям министра, сделал все, чтобы усилить религиозное призвание Луизы. Он настолько в этом преуспел, что девушка стала жертвой корнелевского спора между любовью небесной и любовью земной. Естественно, все ее близкие высказались в пользу любви земной. Благочестивый Людовик XIII не решился доводить дело до этого. Он заявил: «Я нисколько не намерен принуждать эту девушку к чему бы то ни было». Он так и написал Ришелье, которого наивно считал своим наперсником, жалуясь на множество интриг, вызванных его несчастной любовью. 20 января он почти решился на жертву: «Я принял решение уехать в Версаль из страха, что мой вид и мои действия выдадут что-нибудь м-м Сенесе и прочим (которые хотят оставить Луизу при Дворе), а также чтобы дать этой девочке время исполнить задуманное ею, и я не желаю возвращаться в Париж, когда совершается дело, которому я обещал никоим образом не противиться, но дать ему свободный ход». В Луизе было меньше героизма и стоицизма, и дело не свершилось, к большой досаде Отца Карре. Сознательно нарушив тайну исповеди, доминиканец сообщил о ней кардиналу. Он упорно боролся против м-м Сенесе, которая хотела бы возвести свою родственницу в ранг Дианы де Пуатье. Он будоражил совесть Луизы и, косвенным образом, - совесть монарха. И все же 12 мая ему пришлось признать: «Король пылает чувствами к этой малютке сильнее, чем когда либо, и говорит с нею наедине чаще и дольше, чем раньше». Крайне обеспокоенный этими беседами, в которых, как он знал, постоянно звучало его имя, кардинал прибег к еще более низким средствам. Постоянно разлученные, Людовик и Луиза нуждались в посреднике. Им стал Лашесне, слуга гардероба, доросший до первого камердинера. Питая огромные амбиции, он без колебаний стал агентом министра и устроил самые жестоке размолвки между этим аскетом с сердцем ребенка и его чистой возлюбленной. Какая низость! Можно ли Ришелье за это презирать, решительно полагая его «предателем», которые с такой благосклонностью описаны в романах плаща и шпаги? Все становится не так просто, если вспомнить, что твердость этого неврастеничного и своеобразного государя была единственным фундаментом государственной политики. Женщины, которые оживляли его чувства, были все под влиянием его врагов. Девушка, любимая королем и любившая его, являла собой чудесный подарок им, благодаря которому у них наконец появилась надежда на победу. После просчетов последней военной кампании Людовик XIII впервые выразил кардиналу свое недовольство. А эта чистая и бескорыстная девушка могла пробудить его сомнения, оживить его совестливость, а возможно — и добиться смещения Ришелье, что стало бы триумфом Испании и грандов, распадом Франции и переходом ее под иностранную опеку. Отец Карре сыграл скандальную роль. И однако, он не без оснований написал: «Я полагаю, что я весьма поспособствовал общественному благу королевства».
Отправлено: 08.01.09 15:42. Заголовок: Мытари, кроканы и б..
Мытари, кроканы и богословы (май-июль 1636)
Ошибочно полагая, что Мазарини целиком находится во власти Ришелье, испанцы вынудили Папу отозвать его. Блистательный монсеньор, чья карьера казалась серьезно испорченной, уехал из Франции в Авиньон. Уехал ли вместе с ним и последний шанс на мир? Конечно же, нет, поскольку и Оливарес, и Ришелье оба желали поскорее завершить этот конфликт, цена которого пугала их. Странная война, так отличавшаяся, по меньшей мере, поначалу от грозного поединка, который произошел в Истории, и столь же отличающаяся от войны современной! Никакая злоба не могла разделить враждующие народы, и еще меньше — их элиты. Там не было и следа непримиримых идеологий, не было никаких серьезных противоречий в политической, социальной, религиозной этике. По нашим представлениям это была семейная ссора внутри единой системы. Другой ее особенностью были две разоренные державы, которые бросились в эту разорительную авантюру. Если Францию эта авантюра совершенно обескровила, то Испания, обладательница огромной части мировых богатств, испытывала сходные затруднения. Численность ее населения не соответствовала ее колониальным и военным задачам, сокращение площади пахотных земель, разрушение каст, из которых набирались деловые люди, отсутствие класса буржуазии, а в особенности — чрезвычайная праздность привилегированных слоев, в глазах которых труд был бесчестьем, держали западного Креза в постоянной нужде. Также оба министра, не желая подлинного мира, который закрепил бы первенство одного из двух государств, искали средства ко временному сосуществованию, благодаря которому каждая из двух стран подготовила бы свое будущее. С начала военных действий между Мадридом и Парижем происходили контакты, призванные стать почти постоянными. Каждый прощупывал своего противника. В начале 1636 года Ришелье, возможно, и пошел бы на мировую, если бы Лотарингия осталась за Францией. Оливарес нашел это притязание чрезмерным. А потому следовало ковать оружие для новой кампании. А также нейтрализовать неисправимого герцога Орлеанского. Один из его новых фаворитов, аббат де Ларивьер, доставлял беспокойства и был брошен в Бастилию. В феврале Сюбле де Нуайе сменил Сервьена. Тогда как Бульон не отступал ни перед чем, чтобы достать денег, этот хрупкий человек развил плодотворную деятельность. К концу зимы армии были готовы. В Нидерландах решено было перейти к обороне, а на всех других направлениях и на море — атаковать. Бернард Саксонско-Веймарский приехал в Париж. Отец Жозеф, рассматривавший Германию как область неотъемлемых суверенных прав Франции, претендовал на то, чтобы диктовать ей свою стратегию, и когда он объяснял ее немцу, водя пальцем по карте, то получил ответ, над которым очень потешатся Двор и Город: - Отец мой, ведь ваш палец — это не мост! С первыми теплыми днями французские войска перешли в генеральное наступление. Конце осадил Доль. Граф Суассон, которого кардинал всегда хотел переманить на свою сторону, отвечал за прикрытие северной границы. В подобных условиях следовало задобрить принцев. Увы! От Бретани до Гаскони уже прошел внутренний фронт.
Ужасные мятежи этого периода были не только крестьянскими. При попустительстве сельских феодалов, кюре и буржуа, они «служили побуждением не только к возможному союзу всех сословий против правительства, но также и к борьбе одного края против соседнего и к борьбе провинций против городов, к борьбе села против города ». Если жители Бордо горько жаловались на свою долю, то население Шаранты считало их привилегированными. В целом жители Ангумуа, Пуату, Сентонжа, Перигора с особенной остротой испытывали общее для всех провинциалов чувство, которое, принимая различные формы, сохранилось и до наших дней. Политику, проводимую столицей, считали совершенно напрасной или, что еще хуже, не верили в ее осуществимость. При Генрихе IV народ платил больше налогов, чем при трех предыдущих королях. А за два года правления Ришелье налоговые сборы превысили те, что были при Генрихе. А почему? «Государственная необходимость, - заявляли глашатаи повстанцев, - служит лишь предлогом для того, чтобы отдельные лица до отказа набили себе карманы». Министр, его ставленники, фавориты, сторонники (откупщики, сборщики налогов) были единственными ответственными за общественную нищету и беспросветность. Достаточно было бы упразднить их церковные прибыли и сократить бесполезные расходы, чтобы вновь наступил золотой век, (которого, впрочем, никогда и не было). Все злоупотребления проистекали от централизации, от беспредельной власти Парижа. «Также, - писал Лафорс к Сегье, - это привело к тому, что слово «парижанин» стало внушать всем этим людям такую злобу и ужас, что простого произнесения его достаточно, чтобы произнесшего его убили на месте». Что же до «нынешних министров», то за ними отрицалось право по своему усмотрению увеличивать старые налоги, «это должно было применяться лишь в крайних случаях и решением Генеральных Штатов, как это и было раньше». Лишь незначительное меньшинство могло понять и принять то, что это возвращение к прошлому, получившему ореол былого величия, означало бы конец единого государства и капитуляцию перед иностранными державами. Сменяли друг друга века и революции, но проблемы правительства не изменились нисколько. Разница с нашим временем состоит в том, что «недовольные» не были недовольны ни режимом, ни общественным порядком, ни основами права собственности, которые, однако, были весьма странными. Но как и их далекие потомки, они не принимали современного им мира с его жестокостями, не принимали необходимости перемен. И разумеется, они не подозревали о замыслах жестокого провозвестника, в котором признавали лишь хищного фаворита. Когда весной судебные исполнители принесли «счета к оплате», то Пуату, Ангумуа, Сентонж и Перигор отметили, что налоги выросли почти вдвое, и это не считая увеличения пошлин на вино. Крестьяне тут же восстали, организовались в коммуны, сформировав настоящие армии, в которых люди «делились на двенадцать или пятнадцать рот, возглавляемых местными кюре. Все эти отряды маршировали в совершенном порядке под звуки флейт и скрипок — барабанов не было». Их прозвали кроканами - «деревенщиной». Кроканы Ангумуа попытались захватить Ангулем во время ярмарки и вырезать всех мытарей этого города. У них ничего не вышло, но они едва не захватили Бланзак. Общая их численность достигала сорока тысяч человек — они осаждали города, беря их на измор, перекрывали дороги, угрожали сжечь сельские дома горожан. Отправленный в качестве королевского комиссара, Лафорс был бессилен исполнить приказания неумолимого кардинала. Впрочем, он проявил способность посмотреть на дело с пониманием: «Монсеньор, - писал он, - дело не в том, что я в силу своих природных склонностей проникся огромным сочувствием к простонародью, а в том, что я увидел, в какой крайней бедности оно живет». Подобное сочувствие Ришелье мог испытывать в начале своего правления. Теперь же он запрещал его себе, поскольку оно стало бы смертным приговором его делу. Свой выбор между величием и счастьем он сделал еще в 1629 году и тогда же вынудил сделать этот выбор и короля. Кроканы составили меморандум, где изложили свои мысли, свои горести, постоянно называя себя добрыми французами. Они восстали с тем, «чтобы их требования дошли до ушей короля, а не до ушей его министров, которые давали ему такие плохие советы». Они заявляли, что «скорее умрут, чем согласятся жить под тиранией парижан». Пуатевенцы мечтали о полнейшем преобразовании: «пусть народ получит оружие; пусть ассамблея бедняков будет использовать дворян, богачей и кюре в общих интересах; пусть немедленно будут снижены налоги с тем, чтобы уничтожить неравенство; пусть десятина пойдет на помощь приходам — все это было очень демократично и походило на авторитарную демократию ». Но крестьяне совершенно не видели целостной картины. Они представляли себе свои дерзкие реформы лишь в масштабе отдельно взятой деревни. Подозревали ли они, к каким последствиям она может привести? Они не говорили ни о монархии, ни о феодальных структурах. Пожар разгорался. От Ренна до Перигье, он охватил по меньшей мере четверть королевства. Ничего подобного не видели со времен Жакерии XIV века. Тем временем отсутствие согласованности между различными отрядами повстанцев отводило от королевской власти реальную опасность. В обстоятельствах, когда войск не хватало на границах, Ришелье вынужден был отправить их на подавление мятежей. Барон де Брассак получил задание восстановить порядок. Кардинал требовал рассеять и разоружить восставших. На таких условиях кроканы получили бы разрешение обратиться «со своими просьбами к Его Величеству, как добрые подданные». Кроканы же требовали отмены, то есть полного прощения, упразднения недавно введенных налогов и передачи в их руки налоговых чиновников. Подход войск переломил ситуацию. Брассак добился полного прощения. Крестьяне согласились отказаться от прямых действий, посредством чего собравшаяся в Сенте ассамблея составила список их жалоб. На деле же речь шла о притязаниях третьего сословия в целом — мелкого дворянства и низшего духовенства. Возможно, впервые налогоплательщики осмелились гордиться своей ролью. Они были «печенью, которая распределяет кровь по другим частям тела, а их благосостояние связано с роскошью Его Величества». Они не без оснований сказали о «взаимном ограничении», благодаря которому за неплатежеспособных должны были рассчитаться те, кто уже заплатили свое. Но Ришелье не мог разжать тиски под угрозой поражения в войне и отказаться от основных принципов своих действий. В конце концов он согласился только на упразднение налога, прозванного «налогом на книгу». Это улучшило положение городов и торговцев, но сельскому населению не помогло. Подлинного восстановления порядка не произошло. Крестьяне сохранили привычку бить в набат, чтобы напугать и обратить в бегство сборщиков налогов. Они остались постоянно готовыми вновь взяться за оружие. На их сдерживание пришлось выделить значительные силы. Тогда кардинал испытал такие сильные тревоги, что счел необходимым поразить умы, прибегнув к помощи сверхъестественных сил. Он посоветовал королю посвятить Францию Богоматери. «Разведывательные службы» распространили любопытные манифесты, где доктрины божественного права и абсолютизма доводились до крайности. «Как христиане и верные французы мы знаем, - заявляли Людовику XIII авторы этих текстов, - что слава королей состоит в том, чтобы приказывать, а слава подданных — в том, чтобы подчиняться им, каковы бы их приказы ни были, со всем добровольным смирением и повиновением, следуя четко выраженной воле Господа... Судя по сверхчеловеческим усилиям вашего королевского ума и по чудесам вашего счастливого правления открыто признается, что Господь держит в Своей длани ваше сердце». Ришелье не боялся распространять и на свои собственные намерения священный характер тех, какие приходили Помазаннику Божиему. Святой Дух постоянно направлял «осторожный и преосвященнейший Совет» Его Величества. В заключении говорилось: мятеж не может быть ничем иным, как происками дьявола, мятежник губит свою душу, а стало быть, и рискует повторить участь Урбена Грандье. Чего не выдумаешь, чтобы управлять французами!
Враги Франции, а в особенности — враги кардинала, также призывали себе в помощь Небо, и их средства были мощнее. Богословы порицали желание Христианнейшего короля воевать против короля Католического и его альянсы с еретиками и неверными. В 1625 году гневные работы, такие как «Увещевание» и пасквиль Санктарелли имели целью уничтожить эту святотатственную политику в зародыше. Теперь же «Галльский Марс», опубликованный в Нидерландах по просьбе архиепископа Малинского разоблачал всю историю Франции. Со времен Меровингов короли, предшествовавшие Людовику XIII не переставали совершать ужасающих преступлений. Правящий Бурбон довершал их дело, опустошая Германию, поддерживая голландцев, шведов, протестантов. Он был орудием дьявола. Кто автор этого бредового памфлета? Человек, который, изучив труды святого Августина, около 1620 года начал подлинную революцию, заявив: «У меня дивная склонность учиться, как мне хочется... Я не хочу всю жизнь прикидываться дураком» - Янсений собственной персоной. Янсенизм, уже имевший во Франции множество последователей, стал открытым врагом Ришелье. На самом деле, к этому располагала сама его суть. Огонь нетерпимости, каким горели первые его апостолы, осветил совсем иные горизонты, нежели те, которые открывал Преосвященный. Души ждали благодати, за неимением которой им оставалось бы лишь отчаиваться, и души эти не поняли великого националиста. Опасность превратилась из духовной в политическую. Отец французского янсенизма, Дювержье д'Оранн, аббат Сен-Сиран, был одним из друзей молодого епископа Люсонского, с которым они столько беседовали в Пуатье. Придя к власти, Ришелье хотел связать его судьбу с собственной. Но неистовый аббат отверг все предложения и отказался от всех поручений. - Это самый знающий человек в Европе, - говорил министр, представляя его при Дворе. Он еще не догадывался, что друг его юности станет самым опасным его врагом: «Нашелся человек, обладающий большим честолюбием, чем кардинал Ришелье, и полностью противоположный ему во всем, его соперник, его тайный противник, которого не удастся ни соблазнить, ни запугать, ни победить ». Религиозная убежденность, граничащая с фанатизмом, тайная злоба гордеца, уверенного в своем предназначении, которого так далеко обогнал равный ему — вот взрывная смесь! Разрыв быстро углублялся. С 1630 года Сен-Сиран выступал на стороне королевы-матери и Марильяка. Когда к нему пришли за советом по поводу действительности брака Монсеньора, то он дал совет, совершенно противоположный кардинальскому. Затем, пустившись в ссору с Парижским Университетом, он начал яростные нападки на иезуитов. Ришелье не любил иезуитов, но его восхитительная прозорливость унушала ему ужас перед богословскими спорами, которые и в самом деле будут разрывать Церковь в течение двух веков и ускорят конец Старого Порядка. Он сумел их успокоить в начале своего правления. Теперь же он видел, как они приняли яростный характер между блюстителями религии «с открытыми руками» и блюстителями религии «с узкими руками». Подобные диспуты породили новый раскол, когда так необходимо было единство, и конечно же, они всегда грозили крахом кардиналу, чей идеал был слишком светским. Есть моменты, когда обескураженный историк смотрит на Ришелье в некотором замешательстве. Вот человек, настолько больной, что он должен отказаться от самых необходимых поездок. Ему нужно одновременно вести войну и править государством, усмирять множество мятежных провинций, расстраивать планы заговорщиков, следить за придворными интригами, постоянно беспокоиться о настроении непредсказуемого монарха — и он решается восстановить порядок в умах, лично написав учебник по богословию! «Янсенист в глазах иезуитов, иезуит в глазах янсенистов», как о нем будут говорить, он очет помешать французам соскользнуть либо к чистому пуританству, либо к моральной сговорчивости. Часы, проводимые в обществе Отца Жозефа, он теперь посвящал не столько дипломатии, сколько мистицизму. Он проявлял необыкновенную набожность, щедро давал деньги религиозным учреждениям, часто исповедовался, причащался каждое воскресенье. Он также размышлял о тезисах, которыми подкрепит свою работу. Превознося «деятельное уничтожение» и «практику Божественного присутствия», он сокрушит novus ordo Янсения и Сен-Сирана, этот заговор (еще один) против вероучения и нравов. Он рассеет волнения, вызванные перегибами псевдореформаторов, могущими вызвать некоторое подавление, которое неизбежно противоречило бы совершенству его земного замысла. Все дело вращалось вокруг условий, которые следовало выполнять, чтобы снискать Божественную милость. Янсенисты требовали «сокрушения», то есть тотального покаяния. Кардинал-министр указал им на то, что довольно и «раскаяния», то есть покаяния простого и обычного, «которое, находясь посредине между в высшей степени совершенным и в высшей степени бесполезным, является тем, что есть необходимое и достаточное условие получения отпущения грехов при таинстве покаяния». Не стоит терзаться ничем, лишь бы связь с Богом всегда оставалась нерушимой: «Достаточно множество раз на дню утверждаться в божественном присутствии и не делать ничего, что может его поколебать, поскольку справедливо, что божественное присутствие поддерживается до тех пор, пока мы не совершаем противный ему поступок». Кардинал посоветует добрым верующим регулярно исповедоваться и причащаться, а священникам — сделать религию более доступной и мягкой. К этому и тяготели иезуиты, но вождь галликанизма после этого своего заявления не стал относиться к ним менее подозрительно. Уточняя правила поведения доброго христианина, Ришелье предложит собственный пример: «Жизнь христианина должна быть постоянной битвой, постоянной деятельностью, далекой от всякой праздности, которая есть истинный источник пороков; забота, которая никогда не прервется, и которая постоянно стремится к тому, чтобы утвердить в нем власть разума и уничтожить власть страстей (в том, что касается последнего пункта, Ришелье множество раз будет иметь возможность поймать себя на этом). В продолжение этой темы, кардинал продиктует «Трактат о совершенстве христианина», и это в момент, когда враг у ворот.
Отправлено: 10.01.09 19:41. Заголовок: «В сильнейшую из бу..
«В сильнейшую из бурь» (июль-август 1636)
Испанцы и имперцы были приятно удивлены тем, что Франция предоставила им идеальные возможности для того, чтобы одержать над нею победу. Кардинал-инфант атаковал с севера, а Галлас — на бургундском направлении. В этот момент при Дворе был праздник. Крестили дочь герцога Орлеанского, Мадемуазель, крестным отцом которой стал Ришелье, не догадываясь, какой беспорядок эта взбалмошная принцесса однажды создаст в монархической системе. Но во время этих торжеств король попросил епископов отслужить сорокачасовые молитвы, а министр задал тон проповедникам. Следовало с высоких кафедр убедить народ, что эта война, ведущаяся ради его же блага, наконец принесет ему прочный мир. В подобных обстоятельствах иной темы не нашли. Молитвы были напрасны, а проповеди не убедили губернаторов приграничных населенных пунктов. С легкостью, напоминавшей измену, г-н Дюбек сдал Ла-Шапель, а барон Сен-Леже — Катле. Катле от Парижа отделяло менее сорока лье! Совет собрался в Шальо под председательством короля, немедленно приехавшего туда. Предвосхитив Конвент, Ришелье обвинил Дюбека и Сен-Леже в оскорблении величества. Поспешно созванный трибунал постановил разорвать их четырьмя лошадьми на Гревской площади. Губернаторы, обратившись в бегство, были казнены всего лишь заочно. Кардинал постоянно уточнял: «С ними самими обойдутся точно так же, где бы их ни нашли». И в то же время, он еще не осознавал всего масштаба опасности. 2 августа он дал в Шальо великолепный праздник в честь королевы. Приглашенные очень взволнованно обменялись новостями о боевых действиях. Разумеется, их слова дошли до противника. 4 августа беспечных французов постигла жестокая катастрофа, точно такая же, какая постигнет их в августе 1914-го и в мае 1940 года. Общественность, совершенно не подготовленная к подобным событиям, узнала, что знаменитые полки принца Савойского, имперские банды Пикколомини, неистовые хорваты Жана де Верта и множество других грабителей, стяжавших себе кровавую славу на германской войне, выступили в поход на столицу. В тот же день был издан приказ, предписывающий «всем мужчинам, способным носить оружие и не имеющим другой работы зарегистрироваться у маршала Лафорса в течение двадцати четырех часов» и «всем привилегированным и освобожденным от уплаты тальи лицам явиться в Сен-Дени на лошадях и с оружием». Многие другие приказы предписывали всеобщую мобилизацию. 5 числа стало известно, что противник перешел Сомму и что армия графа Суассона наголову разбита и бежит. После заседания Совета, на котором были приняты срочные меры, король принял в большой галерее Лувра представителей различных гильдий и цехов, пришедших «предложить свои жизни и богатства ради помощи Его Величеству в изгнании врагов королевства». Эти люди на коленях обнимали туфли Помазанника Божьего, умоляя его располагать ими и не подвергать опасности собственную священную персону. Представители сапожников засвидетельствовали свой пыл и преданность. Достойный сын своего отца, Людовик XIII, несмотря на заикание и робость, сумел найти слова, которые довели веру людей до фанатизма. Когда делегация покинула Лувр, то слова, еще звучавшие в стенах дворца, распространились по всему городу. «Криков, славящих короля, было так много, - писала «Газетт», - как не слыхали уже очень давно». Кто мог бы помыслить о том, чтобы не дать денег? Только Парламент обеспечил жалованье двум тысячам солдат. От религиозных общин до финансистов, от корпораций до Университета — каждый открывал свой кошелек. Пока шла мобилизация дворянства, простой народ ринулся к городской ратуше. Сидя на ступеньках, старый маршал Лафорс, уцелевший в Варфоломеевскую ночь, соратник Генриха IV, регистрировал пришедших. Грузчики касались его руки со словами: «Да, сударь, я хочу пойти с вами на войну». Говорили, что впечатляющая демонстрация этого священного союза в великий час Истории объединила французов. Это не совсем так. Подлинно священного союза не было, поскольку королева, гранды, большинство придворных и значительная часть духовенства была настроены происпански. Поддержку получило другое явление, которое со времен Карла VII придавало монархии силу. Люди снова стали связывать свою судьбу с судьбой короля, оказавшегося под угрозой со стороны иностранной державы и мятежной знати. Снова они просили его нанести «удар величия», чтобы отвести от себя эти опасности в обмен на молчаливое согласие на введение абсолютизма. Так в момент, когда Ришелье имел основания бояться самого худшего, он увидел, как открылась дорога, позволившая ему завершить свое дело.
Тем временем все рушилось. Интервенты взяли Руа и Мондидье, осадили Корби, продвигались к Клермон-сюр-Уазу. Их авангарды уже подходили к Компьеню и Понтуазу. Герцог Лотарингский заставил Конде снять осаду с Доля. Шли лихорадочные работы по обороне Парижа, в пригородах рылись траншеи. Повсюду царила тревога, потому что в укреплениях были бреши, обусловленные градостроительными работами. Если бы у испанцев хватило воображения и отваги, то всего лишь один кавалерийский рейд мог сделать их хозяевами столицы. В эту трагическую неделю Ришелье, испытывавший физическую боль от постигшего страну несчастья, переживал самые черные дни своей жизни со времен Дня Одураченных. Он был мишенью не только для противника, но и для французов, которым всегда нужен козел отпущения, а особенно — когда их патриотизм достигает своего пика, и которые были согласны возложить на него ответственность за разгром. Эта война, так разительно отличающаяся от войн ХХ века, тем не менее имеет с ними некоторые общие черты. Что было совершенно новым, так это то, что победа Австрийского дома вызвала бы во Франции смену режима. По крайней мере, так полагали. Главной целью противника была не сама страна, а ее политический представитель, а могущественных «пособников» у этого противника был легион. Принцесса Фальсбургская писала: «Если бы я узнала, что кардинал Ришелье повешен, то я бы так обрадовалась, что смеялась бы до слез. Надеюсь, что скоро Господь окажет нам эту милость». С другой стороны, значительную роль играла пропаганда. В этой области испанцам было не найти лучших агентов, чем окружение Марии Медичи. Матье де Морг составлял филиппики, где обвинял главным образом кардинала в том, что тот опустошил казну, оставил без защиты приграничные города, пожертвовал безопасностью Парижа ради великолепия Пале-Кардиналь, присвоив себе пригороды Сент-Оноре, Монмартр и Бон-Нувель. Эти памфлеты, распространявшиеся повсюду, вызвали у населения гнев. За короля были готовы умереть, но умирать людям было бы гораздо веселее, если бы перед этим свершилось отмщение над тираном. При демократическом режиме министр, очевидным образом свергнутый, предстал бы перед Верховным Судом. Парламент вторил негодующей общественности. Задолго до республиканских ассамблей он не побоялся назначить комиссию, которой поручено было контролировать расход средств, предназначенных для обороны, вплоть до применения жестких мер. Людовик XIII, чьи убежденность и выдержка превзойдут все известные примеры, резко отчитал судейских за то, что они «исполнены злобы и зависти». Он сказал им: - Я запрещаю вам продолжать свои вольности и брать на себя роль моих учителей, вмешиваясь в государственные дела. Тогда Ришелье переживал кризис, преодолеть который ему не позволяла сама его работа. Религия и постоянные встречи с Отцом Жозефом стали для него самой большой помощью. «Иезекииль», вероятно, напомнил ему о том, о чем он писал двадцатью годами ранее: «Каждому, оказавшемуся в сильнейшей из бурь, необходимо обратить свой взор ко всемогущему Господу, который подобен яркому огню, светящему издалека, к которому необходимо прийти через этот акт единения не через достижение высших ступеней посвящения, не на всех парусах, не по открытому морю, выбросив все за борт, как делают на больших кораблях, но плывя рядом со знакомым берегом». Именно во время осады Корби Ришелье начал редактирование «Трактата о совершенстве христианина». 15 августа г-н де Суакур, нисколько не впечатленный приговором Дюбеку и Сен-Леже, последовал их примеру и сдал Корби. Общественность была крайне потрясена. Пришедшие в ужас и растерявшиеся при приближении варваров, чьи германские дела были слишком хорошо известны, зажиточные люди, взяв с собой свой скарб, бросились к Орлеану. Исход беженцев походил на бурный поток. Дороги были забиты множеством экипажей, карет, носилок, не говоря уже о самодельных транспортных средствах, которые тащило множество лошадей, ослов и мулов. К северу от Сены многие землевладельцы взяли свои бумаги и предложили свои услуги вражеским генералам в обмен на гарантию неприкосновенности их богатств. В Париже люди призывали казнить кардинала. Как можно отрицать, что его политика явилась преступным безумием? Она поставила Францию под угрозу уничтожения и не дала ей никаких средств защитить себя. Толпа свистела под окнами Пале-Кардиналь, а на плакатах были написаны оскорбительные лозунги. Зато ничто не нарушало верности французов по отношению к их несговорчивому монарху. Людовик XIII в реальности стал тем, кем очень старался быть: воплощением французской души и добродетельности. Людовик XIII — а не Ришелье. Гений и личность — это не одно и то же. Кардинал страдал геморроем, болезнью, вызывающей упадок сил. Конечно же, это способствовало тому, что он впал в нервную депрессию. Плачущий, обессилевший, Преосвященный хотел уйти в отставку и жить отшельником, а мир пусть заключают его враги. Тогда Отец Жозеф встал перед ним как ветхозаветные пророки перед государями, ослушавшимися Всевышнего. И в глазах этого таинственного капуцина, слуги Господа и королевства, читалось именно это. Арман дю Плесси был избран Провидением, чтобы выполнить грандиозную задачу. Он не мог оставить свое дело, бросить свой крест, не предав себя тем самым во власть адских сил. Здесь нужно еще раз подчеркнуть: этот министр-картезианец, предвестник Нового Времени, сохранял особенно прочные связи с традициями прошлого, от которого старался избавить свою страну. Бог, именем которого он всегда подкреплял свою политику, не был для него абстракцией. В этот решающий день Он явил себя ему в образе бородатого монаха в запачканной рясе, в глазах которого горело пламя вдохновленных Им. Увещевания Отца Жозефа имели тем большую силу, что на земном плане отставка его друга была бы ему очень выгодны. Со времени болезни Ришелье в 1632 году между ним и королем было заключено принципиальное соглашение о том, что если кардинал умрет, то преемником его станет Франсуа дю Трамбле. Потому-то Людовик XIII так настойчиво и просил Урбана VIII присвоить капуцину кардинальское звания, чего понтифик делать категорически не желал. У «Темного-Пещерного» был шанс взять власть, поскольку если бы Ришелье дал самоотвод, то король, не желая уступать, скорее всего, призвал бы именно его. Но Темный-Пещерный отступил назад перед Иезекиилем. А поступил бы так епископ Люсонский, будь он на его месте? Ришелье также не мог не думать об этом, тогда как его друг доказывал ему священность его миссии. Ободренный, он поборол своих демонов и овладел собой. И в то же время отделаться от этого ужасного выразителя Божественной воли он не сумел. Ненавистный министр не добился бы всенародного подъема, не вернул бы себе удачу, если бы не совершил действия, которым народ был потрясен и удивлен (в том смысле, какие эти слова имели в XVII веке). Он лично, без охраны выйдет к толпе, проповедуя перед нею о смелости и доверии. Здесь у Ришелье пробудилась новая слабость. Перед ним предстали знакомые призраки: изуродованный труп Кончини, труп Бэкингема, труп Валленштейна... Тогда с Иезекиилем произошло превращение. Место пророка занял дворянин и старый солдат. Этот говорил уже языком военного лагеря. Он пристыдил победителя Ла-Рошели за трусость, умело оскорбил его, назвав «мокрой курицей». Это произвело спасительный эффект. Кардинал приказал подать себе карету, отпустил стражников и поехал по многолюдным улицам. Склонившись к портьере, он проповедовал перед парижанами, которые сначала были изумлены, а через мгновение покорены. Героизм тогда был высшей добродетелью, он производил впечатление на всех. Ришелье с изумлением почувствовал, как в один миг снова стал популярен. Пьянея от необычной музыки восклицаний, он понял, что одержал окончательную победу.
Отправлено: 10.01.09 19:44. Заголовок: Между победой и заг..
Между победой и заговорами (июль 1636 — февраль 1637)
Если бы кардиналу-инфанту, помимо таланта военачальника, были присущи еще и проблески гениальности, мгновения дерзкого безумия, то он мог бы к выгоде своих близких воспользоваться этим серьезным конфликтом между Капетингами и Австрийским домом, между национализмом и европейским империализмом, а возможно, и между католицизмом и Реформацией. В тот день, 15 августа 1636 года, было возможно все, а в особенности — аннексировать у Франции Бургундию, разорвать ее военные союзы и низвести ее до положения вассального королевства, которым она едва не стала после Павии, а потом после Сен-Кантена. Этим третьим шансом, подаренным богом войны Австрийскому Дому, последний воспользоваться не сумел. Трудности со снабжением, подорвавшие боевой дух французских армий годом ранее, подорвали также Северные армии испанцев и имперцев. На Востоке героической обороны крошечной крепости Сен-Жан-де- Лон оказалось достаточно, чтобы остановить грозного Галласа и герцога Лотарингского на переправе через Сону. Наконец, готовившееся голланцами наступление испугало кардинала-инфанта, не желавшего оказаться меж двух огней. Жан де Верт, единственный, кто понимал сложившуюся ситуацию, тщетно торопил брата Филиппа IV и принца Томмазо Савойского не мешкая двинуться на Париж. Интервенты, напротив, приостановили наступление. Воспользовавшись этой передышкой, король и кардинал удвоили усилия. И однако, оба они жестоко страдали от одной и той же болезни — геморроя. Это не помешало Людовику XIII показать себя настоящим командующим армией и лично проводить инспекции: «Правда то, - писал Ришелье один из его «наблюдателей», - что присутствие Его Величества весьма необходимо во всех этих местах (на берегах Уазы), где отдавались разумные приказания, но сделано было очень мало. Его Величество не пренебрегает работой и поистине не знает ни минуты отдыха». Почти чудесным образом за три недели было собрано около тридцати тысяч пехотинцев и десять тысяч всадников. Не желая вступать с ними в бой, враг отошел за Сомму, и сразу же было принято решение о контрнаступлениии. Как хотелось бы Ришелье вести его лично, повторив славную осаду Ла-Рошели и итальянскую капанию! Но ни его здоровье, ни его политическая репутация, которые были серьезно подорваны, не позволяли ему этого. Монсеньор только что прибыл в Париж, приведя с собой восемьсот дворян и четыре тысячи солдат, которых он сумел собрать в своих владениях благодаря своей популярности. Менее месяца тому назад кардинал желал решительного аннулирования его брака посредством ассамблеи французского духовенства, но ему помешало в этом вмешательство Папы. Теперь же он почувствовал, каким весом пользуется наследник престола, этот глава оппозиции, и счел, что его помощь необходима для полной консолидации французов. Следовало также, несмотря на неудачи, укрепить постоянно остававшуюся непрочной верность г-на Графа. Потому-то Ришелье и попросил короля назначить брата генерал-лейтенантом, то есть главнокомандующим, новой Пикардийской армии, главным лейтенантом в которой стал бы Суассон, а советниками — маршалы Лафорс и Шатильон. Шавиньи была поручена слежка за генералиссимусом и «ободрение его», который двумя годами ранее сражался на стороне врага. Людовик XIII, постоянно остававшийся рабом своего долга, уступил. В начале сентября отступление испанцев имело счастливые последствия, избавив короля и его министра от их болезней. Эти неумолимые автократы поистине были сверхраздражительными! 9 сентября в Сенли король торжественно сказал герцогу Орлеанскому: - Я передаю вам командование моей армией и маршала Лафорса, который будет рядом с вами, поскольку я считаю его самым опытным и способным военачальником в моем королевстве. Я желаю, чтобы вы прислушивались к его советам и позволяли ему действовать самостоятельно. Принц Томмазо Савойский не преминул сразу же отправить к Гастону посланника: он предлагал ему попросту перейти в испанский лагерь и присоединиться к жене в Камбре. Но в этот раз принц высмеял соблазнителя. 15 числа он осадил Руа, которое взял 18-го, и это стало важной победой, поскольку в этом городе испанцы сосредоточили большие запасы зерна. Поэт Тристан-Отшельник, бывший в свите Монсеньора, сразу же воспел его славу:
Разбей эскадроны, словно молния, И покажи нам в пороховом дыму, Как повержен новый Гектор. Я так хорошо нарисую картину Чудес твоей отваги, Что Александр заплачет от зависти!
Людовик XIII плакать не стал, но, естественно, позавидовал лаврам брата. Под видом поздравлений он упрекнул его в мягкости «по отношению к людям, которые не могли и не должны были устоять перед столь великой армией», и выразил свое недовольство тем, что вражескому гарнизону позволено было уйти с оружием и снаряжением. Пыл принца сразу же поугас. «Все старшие офицеры, - писал он Перонн, - полагают, что в это время года выдвижение армии на территорию противника грозит ее потерей в силу того, что там имеются трудности с продовольствием и фуражом». Но король и кардинал уже прибыли. Собравшись 2 октября, Совет постановил осадить и вернуть Корби. Ришелье верил в успех этого рискованного дела, не пожелав сообщить причину своей уверенности — предсказание, которое сделала Отцу Жозефу монашка-кальварианка. Под Корби Людовик XIII познал радость дать волю своему призванию военного. Неутомимо оставаясь в седле по двенадцати часов кряду, этот больной постоянно инспектировал лагерь, посещал форты, следил за изготовлением понтонных мостов, руководил снабжением войск провизией, за поставкой овса кавалерии. Четырежды его ставка попадала под обстрел, но это обескуражило его не так сильно, как дизентерия — обычная для армии болезнь. Монсеньор и г-н Граф, отошедшие на задний план, были задеты. Поэтому тем более не следовало вновь оживлять в них, а в особенности — в их слугах неуничтожимый дух заговора. Монтрезор, фаворит Гастона, и Сен-Ибаль, фаворит Суассона, были двоюродными братьями. Они подготовили заговор, о готовности которого сообщили каждый своему господину. Речь шла о «захвате персоны кардинала». С осуществлением замысла не спешили. Очевидно, двое зачинщиков этого дела утаили от принцев свои подлинные намерения, состоявшие в том, чтобы убить Ришелье. Возможно, потому, что между Их Высочествами не было полного взаимопонимания. Как говорят защитники Гастона перед судом Истории, «его природа восставала против столь злых советов», как сам он заявлял Бульону. Однако, это не помешало ему в 1626 году позволить своему окружению готовить убийство Ришелье во Флери. Монтрезор также не сомневался в том, что сумеет осуществить задуманное, когда придет время. Во время осады Корби постоянно проходили заседания Совета, а поскольку там присутствовал и король, то на заседаниях позволялось присутствовать и его охране. Стража министра туда не допускалась. Таким образом, между отъездом Его Величества, сопровождаемого его людьми, и отъездом Его Преосвященства была задержка, во время которой можно было убить тирана, оставшегося в одиночестве среди врагов. Такой случай представился в Амьене, после заседания Совета, состоявшегося в доме герцога Шольнского. Только тогда Гастон узнал, какая роль ему уготована. Когда король удалился, кардинал, находившийся во дворе, задержался, чтобы встретиться с г-ном Графом. Рядом с ним не было ни одного охранника. Зато там был Монсеньор, Монтрезор, Сен-Ибаль и еще трое заговорщиков. Это был один из тех моментов, когда решалась судьба Цезарей и народов. Один знак герцога Орлеанского — и «дьявол в красной мантии» пал бы под ударами кинжалов. Чего же ждал Его Высочество? Его Высочество растерялся под взглядами людей, ждавших его сигнала. Он неожиданно вышел из двора и, перескакивая через несколько ступенек, взошел на второй этаж дома Шольня. Тщетно Монсеньор устремлялся за хозяином, тщетно старался убедить его спуститься. Сен-Ибаль, со своей стороны, тщетно пытался красноречивыми гримасами убедить Суассона исполнить роль Монсеньора. Не ведая об опасности, Ришелье спокойно поднялся в карету и уехал. Три дня спустя, когда к принцам вернулось самообладание, они захотели повторить свою попытку в палатке Фонтене-Морея. Но в этот раз кардинала защищала охрана. О заговоре больше не могло быть и речи. Пусть все и осталось в тайне, Монсеньор тревожился. 20 октября он уехал из армии и возвратился в Блуа. Это удивило Людовика XIII. Он тяжело переживал последствия переутомления, тревог, плохой погоды. Отсутствие Луизы де Лафайет становилось для него невыносимым. Возможно, этот странный государь испытывал также сожаления от того, что поддался минутному настроению и выслал Сен-Симона в Бле «за то, что он плохо себя вел при Дворе». Однако, только 28 октября, узнав о неизбежном успехе, он уступил настояниям Ришелье и возвратился в Шантильи. Г-н Граф также осторожно уехал. Кардинал был совершенно счастлив остаться в полном одиночестве в Пикардии со своими маршалами, как во времена Ла-Рошели. Он снова мог играть роль главнокомандующего. В то же время осада Корби очень беспокоила его. Блокада угрожала затянуться на неопределенный срок, а предлагавшийся Шатильоном штурм был очень рискованной затеей. Наконец, после колебаний, кардинал согласился с маршалом и не прогадал. 9 ноября Корби пал. Его Преосвященство торжественно въехал в город, приказал казнить двух нотаблей, подозревавшихся в измене, но позволил испанскому гарнизону свободно уйти. Из Бургундии также стали приходить хорошие новости. Доблестные защитники Сен-Жан-де-Лона — менее восьмисот человек — нанесли имперцам такие потери, что слабое подкрепление, которое Конде отправил на помощь городу, сумело выбить противника из провинции, а потом и оттеснить его за Рейн. «Несчастен, как Галлас» стало популярной присказкой. Единственная неприятность: солдаты герцога Саксонско-Веймарского, сдерживавшие протисника со стороны Лангра отпраздновали отступление врага разграблением Шампани. Впоследствии их во Франции больше не использовали. Шведы же, под командованием замечательного генерала, Банера, разбили саксонцев, которые теперь были союзниками Императора, и опустошили их страну. Архиепископ Бордоский не смог отвоевать Леринские острова, что очень разгневало Ришелье, а испанцы овладели несколькими маленькими городками в Стране Басков. За этими исключениями, все королевство было освобождено. Франция выдержала первое испытание, опасное и имевшее возможность стать решающим: вторжение. У противника не было людей, чтобы завершить его. Теперь ему потребуется время на создание новой армии, которая позволит ему перейти в наступление. Ришелье ликовал. В своем энтузиазме этот реалист снова уступил чарам чудесного. Через Шавиньи он частным порядком сообщил королю о предсказании монашки. «О взятии Корби Иезекииль написал мне еще до того, как город капитулировал, а именно — ему сказала об этом некая персона, четко произнеся название Корби, но я не пожелал сообщать об этом из страха, как бы король не поверил этому слишком сильно, поскольку обещанная победа еще не была одержана. К тому же, сам я, хоть и надеялся на победу, но сомневался в ней и в очень малой степени поверил предсказанию. Признаюсь вам, что я задет за живое, и надеюсь, что печать, которую Господь ставит в моем сердце, навсегда останется в нем. Я прошу короля помнить обо всем вышеизложенном и все более и более доверяться Богу, который приглашает его к этому столь приятными и мягкими средствами». Людовик XIII велел спеть Te Deum в Шантильи, перед всем Двором и, в знак милости, обхявил о своем намерении посвятить королевство Богу под покровительством Девы Марии.
Этот зрелищный жест не дал ни минуты передышки ни королю, ни его министру. Им пришлось уступить настояниям Папы и согласиться на проведение в Кельне конгресса, призванного установить мир. Это была потеря времени. Император созвал в Ратисбонне Парламент под предлогом слушаний по тому же делу и наконец добился избрания своего сына Императором. В этот раз Темный-Пещерный вмешаться уже не мог. Ришелье выразил недовольство по этому поводу и аннулировал результаты выборов, поскольку они проводились в неприемлемых условиях — в Ратисбонне, а не во Франкфурте, а герцог Баварский, объединившись с Габсбургом, узурпировал титул курфюрста и архиепископа Трирского, который был союзником Франции и удерживался в плену. После смерти Императора, наступившей 15 февраля следующего года, Людовик XIII признает за Фердинандом III лишь титул короля Венгрии. Но все это было еще не самое тяжелое. Наихудшая из всех угроз снова пришла изнутри — из королевской семьи. Монсеньор, к которому почти вернулась уверенность, решил возвратиться в Париж, чтобы поздравить брата. Он с ужасом узнал, что там уже находится г-н Граф, приехавший в столицу по призыву Его Величества. Стало ли что-нибудь известно об амьенском заговоре? Нет, но поведение Суассона внушало беспокойства, и король очень тактично посоветовал своему кузену не принимать пост командующего Шампанской армией, который приберегался для него. «Он никогда не переставал стремиться его занять, - писал Людовик XIII Ришелье после их встречи, - и говорил, что хочет пробыть в этом качестве всего две недели (это дало новые основания задуматься о намерениях принца)... Я мягко довел до его сведения, что не желаю, чтобы он туда ехал, и в ответ на мои слова на глаза у него навернулись слезы, и он ничего не ответил... Я понял, что он очень уязвлен... Мы расстались внешне очень любезно, но на самом деле я полагаю, что он недоволен». В тот же вечер г-н Граф встретился с Монсеньором. Они сочли, что им грозит опасность и обещали друг другу «никогда не соглашаться ни на какое примирение», после чего разъехались. Гастон возвратился в Блуа, а Суассон стал искать убежища у герцога Бульона в его независимых владениях в Седане. Ришелье, вернувшийся из Пикардии, был очень этим взволнован. В военное время открытый мятеж двух принцев мог стать роковым. Также кардинал, полный необычного благодушия, твердо намеревался «уладить это дело мягкими средствами». К этому его очень побуждал Отец Жозеф. Нунций Болоньетти приписывал ему очень личные мотивы. С начала года он говорил в Риме о плане брака между Монсеньором и... м-м Комбале. Трудно сказать, действительно ли Ришелье питал такую безумную амбицию. Зато нельзя отрицать, что с ним говорили об этом при Дворе и что Венсан Вуатюр, льстивый поэт, автор поэмы, составленной в память о возвращении Корби, открыто пожелал «Принцессе-Племяннице», чтобы ее прелестная ножка стала ножкой королевы. Как бы там ни было, с малым Двором в Блуа велись активные и запутанные переговоры. Почти без подготовки Людовик XIII согласился оказать Гастону высшую милость, в которой так долго отказывал ему: признать его брак. Доказывает ли это беспочвенность слухов, касавшихся м-м Комбале? Или же это свидетельствует о раздражении короля по поводу идеи мезальянса, которое Ришелье, встревожившись, поторопился рассеять? Сказать определенно совершенно невозможно. Безмозглый принц же недавно снова по уши влюбился — в юную Туранжель, Луизон Роже. Его постоянство, если не сказать верность, были в этот раз такими же твердыми, как и в случае с Маргаритой Лотарингской. Радость побудила его подчиниться. После двух месяцев по-византийски хитроумных споров, вмешательство Ларивьера, освобожденного из Бастилии, а также вмешательства «святого монаха» и, наконец, после марша армии в направлении Луары оба брата примирились снова — ритуальная комедия, которая позволила министру сделать трудный шаг. Г-н Граф оказался менее сговорчивым. Он одновременно вел переговоры с королем, королевой-матерью и испанцами. Разнесся слух, что кардинал, твердо намеренный породниться с королевской семьей, мечтал теперь сделать его своим племянником. Как бы там ни было, вмешался Гастон: он упросил Его Преосвященство не давать хода этому делу, а Его Преосвященство притворился, что горячо желает пойти ему навстречу. Придворные тотчас же обрадовались этому: кардинал отказался потому, что считал Монсеньора завистливым и снова захотел увидеть свою племянницу на ступеньках трона! Все это не слишком правдоподобно, поскольку подобные мысли предполагают огромную наивность, а Ришелье был в очень малой степени подвержен химерам. Переговоры между Суассоном и посланниками министра продлятся до лета. Столько усилий — и все для того, чтобы нейтрализовать дальнего родственника короля! Феодальный дух все еще обладал большой силой. Это вывело Людовика XIII из равновесия. Вспоминая события этого трагического года, вторжение и измены, он оценивал размер пропасти, которая едва не разверзлась у него под ногами. Но в особенности — впервые за двенадцать лет он увидел, что в критический момент Ришелье не вполне справился с поставленной задачей, и это в обстоятельствах, когда министр, не без влияния болезни, делался все более и более властным, а его шпионаж за королем делался для последнего все более невыносимым. Подозрения и злоба быстро укоренились в этом не умеющем радоваться сердце. Итак, король действительно остался в одиночестве, ему действительно было некому довериться! А как же Лафайет, его «ангел», его «прелестная лилия»? А Лафайет повторяла ему, что один недобросовестный священник каждый день ввергает ее в смертный грех. А не являлась ли грехом и его собственная любовь к этой девушке, желавшей уйти в Кармель? Так, блуждая из Нуаси-ле-Руа в Сен-Жермен, из Парижа в Фонтенбло, этот меланхолик лелеял свою боль и мрачное расположение духа. Что же до Ришелье то он, также памятуя о том, что избежал по меньшей мере двух катастроф, довел свою волю до крайних пределов, задействовав свои последние резервы энергии, чтобы вынудить Францию принять из его рук грандиозное первенство. Этот человек пятидесяти одного года от роду как будто не имел ни плоти, ни крови. Лишь его дух жил, горел, поглощал. Почти ничего не осталось от тонкого и чарующего епископа Люсонского, от пылкого генералиссимуса, от министра, столь же ловко разыгрывавшего комедию при Дворе, сколь блиставшего своим властным гением. Борясь против смерти, содрогаясь от священной спешки, кардинал мчался к своей цели, сметая все, что могло его остановить или же только задержать. Честолюбец стал революционером. Превращение завершалось. Оно естественным образом должно было завершиться появлением диктатора, потомка Цезаря и Макиавелли, нетерпимого, безжалостного, лишенного щепетильности, но живущего в постоянной тревоге, склонного к самым тяжелым волнениям и одержимого своей задачей в той же степени, в какой многие его современники считали себя одержимыми сверхъестественными силами.
Отправлено: 15.01.09 01:58. Заголовок: Часть вторая. Беспо..
Часть вторая. Беспощадная битва (1637-1641 гг.)
«Весь Париж за Химену…» (февраль-май 1637)
Та зима была зимой «Сида», и парижане, неисправимо легкомысленные или же чудесным образом ощущающие вечные ценности, казалось, больше значения придавали этому творению молодого автора, чем войне, заговорам, крестьянским волнениям и финансово-экономическому кризису. Успех пьесы был поразительным, как фейерверк. «Толпа у наших дверей была такой большой, - писал Мондори, игравший Родриго, - а места у нас оказалось так мало, что закоулки театра, когда-то служившие нишами для пажей, стали почетными местами для поварих». Бытовала присказка: «Прекрасен, как «Сид»». Людовик XIII, больше любивший литературу, чем изящные искусства, все же трижды приказывал сыграть пьесу в Лувре, а Ришелье, немедленно возвратившийся в Париж, дважды прослушал ее в Пале-Кардиналь. Корнель, впрочем, был «его человеком». Месяц спустя его отец получит дворянский титул. Было написано много глупостей и совершено множество ошибок по поводу вопроса о «Сиде», то ли из злобы на кардинала, то ли из-за чрезмерного стремления его защитить, но в особенности – из-за того, что пьеса представлялась в современных условиях. Ничего подобного этому чуду не могло произойти после Революции, когда война, переставшая быть забавой государей, приняла иное измерение и внушила народам, воюющим друг против друга, страстную, слепую и неизбывную злобу. Попробуйте представить себе, как в Париже 1914 года с триумфом дается пьеса, прославляющая немцев, или в Берлине 1944-го – пьеса, прославляющая русских! В 1637 году, несмотря на зарождающуюся пропаганду, умы сохраняли независимость и объективность, совершенно утраченные ныне. Среди стольких нападок Корнель никогда не получал обвинений в том, что он является вражеским агентом, неизбежно выдвинутых бы против него в ХХ веке. Тем не менее, не было никакого противоречия в отрицании политических событий подобным неудержимым энтузиазмом и в подобных обстоятельствах. Героический энтузиазм французов, который, как ни парадоксально, как будто являлся продолжением того энтузиазма, что переполнял людей несколькими месяцами ранее, когда речь шла об изгнании непрятеля. И в то же время прославление Испании и дуэлянтов, образ короля, очень слабого перед мятежностью его знатных вассалов неожиданным образом дали оружие в руки сторонников этого неприятеля. Верно, что корнелевская возвышенность выражала также идеал правления, его принцип величия, безжалостного к человеческим слабостям. С обычным для себя лиризмом Мишле показал Ришелье удрученным этим ударом со стороны общественного мнения, которое до небес превознесло его врагов, а вдобавок к этому королева-инфанта – воплощение Химены! – морально лишила его плодов его побед. Он принял на свой счет свидетельство Фонтенеля, племянника Корнеля, который напишет, придав делу эпическое измерение: «Когда появился «Сид», кардинал был этим там встревожен, будто увидел испанцев у ворот Парижа». Если это было и так, то кардинал излил свои чувства по отношению к «дерзкому автору» совершенно противоположным образом. Утверждение, согласно которому он, напротив, засвидетельствовал Корнелю подлинную дружбу, также кажется не лишенным оснований. Очень вероятно, что на самом деле поначалу кардинал, постоянно настороженный и беспокойный, не нашел в «Сиде» ничего пугающего. Он очень любил поэзию и театр, он хвалился тем, что пишет, но в конце концов, на заре Великого Века все это окончательно отошло на второй план и не могло ни малейшим образом повлиять на поведение принцев. Что же до версии о братской зависти Преосвященного к поэту, то как с ней согласиться если кардинал выплачивал ему пенсион (эта живописная картина добавляет комичности к черной легенде о кардинале)? Обессилевший диктатор, мечтавший сменить свое бремя на славу знаменитого писателя – подобная идея была бы представима в наши дни, но она никогда не нашла бы дороги в сердце знатного сеньора того времени. Еще восемьдесят лет спустя некоего Вольтера будут колотить палками. Обвинение в плагиате прославило это до того не получившее большой огласки дело. Стремясь оправдаться, кардинал покажет работу Гильема де Кастро… самому кардиналу, в котором он, следовательно, видел защитника. Впрочем, кажется, что он так никогда и не понял политических последствий своего успеха. Затем, забыв об осторожности в своей справедливой гордости, он совершил ошибку, написав свое «Извинение перед Аристом»:
Я нравлюсь народу и придворным разом, А моими единственными сторонниками повсюду являются лишь мои стихи, Мое перо ценят только за его красоту, И всей своей славой я обязан лишь себе.
Литературное сообщество дружно возмутилось. Двое несчастных драматургов, Скюдери и Мере, начали яростную кампанию. Хлесткие эпистолы сочетались с мстительными стихотворениями. С обезоруживающей неловкостью Корнель восстановил против себя коалицию неудачников и завистников, которых было очень много. Буаробер написал на «Сида» пародию и велел сыграть ее перед кардиналом, которого это очень позабавило. Корнель был неправ, болезненно восприняв это: в конце концов, пародия – это форма почтения. Впрочем, у «Сида» были и энергичные защитники Бальзак писал Скюдери: «Понравиться всему королевству – это уже несколько больше, чем написать заурядную пьесу». Скюдери, желавший выделиться, проявил гениальность, равной которой нельзя найти в его творениях. Он написал в Академию и попросил ее выступить в качестве суда чести. Первой реакцией этого знаменитого общества была та, которую оно еще много раз продемонстрирует в своей истории: - От Академии ждут чудес, - сказал Гомбо, - а я не думаю, что она наделена даром их совершать. Корнель поспешно заявил: - У Академии нет никакого влияния, ни веса в обществе, чтобы становиться судьей этом споре. Совершенно точно то, что Ришелье хотел стяжать новому учреждению общественное признание, он хотел чтобы оно стало полицией литературного мира: полицией лингвистической, которая доведет французский язык до совершенства и (как всегда) до первенства, а также будет контролировать намерения и задние мысли писателей. Эта ссора по поводу «Сида», которой он сперва не придал большого значения, неожиданно стала занимать его, как занимал малейший беспорядок. Министр спрашивал себя, не подогревался ли пыл друзей Корнеля политическими мотивами. Доказать, что защитники пьесы вдохновлялись не только ее литературными достоинствами, позволило бы в этом случае разоблачить происки врагов, и таким образом Академия выполнила бы одну из задач, для решения которых была создана. Преосвященный очень благосклонно принял Буаробера, который пришел узнать его мнение – читай приказ. Впрочем, не желая придавать спору нового размаха, он ограничился тем, что сказал, «что было бы гораздо удобнее получить решение Академии и что это отвлекает его от дел». Академия, с этого момента вынужденная вынести свой вердикт, передала свое мнение ее основателю. По словам Пелиссона, который в 1653 году написал «Историю Академии» и сочинил легенду о преследовании (так выразился сам Корнель), кардинал нашел приговор слишком мягким. Тому нет никаких доказательств, единственным дошедшим до нас документом является первый текст «Мнения Академии», проаннотированный рукой врача Ситуа под диктовку Его Преосвященства. Кардинал просил более ясных выражений, более твердой «аргументации» и более осторожной формы высказываний. «Хорошо, но следует бросить несколько цветов», написано на полях довольно резкого абзаца. Ситуа, как известно, был одним из врачей, дежуривших в беспокойные ночи августейшего больного, а когда тот страдал бессонницей, то служил ему секретарем. Поэтому можно восстановить эту впечатляющую картину: кардинал, страдающий от жара и покрытый повязками, использует вынужденный досуг, который подарили ему болезни, на изучение «Сида» и проверку мудрости Академии. Он не проводил достаточно детальной проверки, поскольку, несмотря на похвалы в отношении красивых фрагментов, Академия, следуя указаниям своего хозяина, «Сида» осудила. Это было плохое начало. Верно, что десять лет спустя автор, внешне забыв о своей злобе, занял место среди Сорока. Так Академия смогла убедиться, что ей не стоит бояться совершать ошибки, поскольку ей всегда прощают их. В тот момент Корнель был вне себя. Кардинал, продолжая притворяться благосклонным, позволил ему ответить. Но он быстро понял, что удар прошел мимо цели. Решение академии не имело силы эдикта, вынесенного на заседании Парламента с участием короля. Нисколько не утихнув, полемика разгорелась с удвоенной силой. Дело дошло до возмутительных крайностей. Тогда Ришелье изменил свою позицию, отозвал свое разрешение и приказал больше не говорить обо всем этом. Все подчинились. Корнель испытывал острую горечь: «Для меня важнее милость моего хозяина, чем все земные почести, - писал он Буароберу. – Поэтому я замолчу». Он замолчит до 1640 года и еще год будет сотрудничать в написании пьес Пятью Авторами. Довольно пикантный факт: одна из этих пьес, «Слепой из Смирны», была сыграна в Пале-Кардиналь 22 февраля 1637 года, в дни триумфа «Сида». Ссора по поводу «Сида» станет одним из средств войны, ведшейся против кардинала, этого мелочного, завистливого, лишенного чуткости министра, который был полон решимости превратить Академию в орудие своей тирании. Эта легенда еще жива. Чтобы показать ее смехотворность, достаточно вспомнить, как тираничны современные диктаторы по отношению к писателям, просто подозреваемым в симпатии ко вражеской стране. В наши дни, даже при демократическом режиме, «Сида» невозможно было бы сыграть в подобных обстоятельствах.
Отправлено: 15.01.09 02:00. Заголовок: От Вальтелины до Пе..
От Вальтелины до Перигора (март-июнь 1637)
Судьба снова улыбнулась Австрийскому дому. Герцог Мантуанский умер, а герцог Пармский начал переговоры с испанцами. В Вальтелине Роан, не получая денег, оставит своих наемников без жалованья. Испанцы сумели восстановить против французов даже Гризонов, которые сами призвали их на помощь. Роан, едва не попав им в руки, действовал, как в прежние времена и дал жизнь «стоглавой гидре» заговора. Он вызвался передать Вальтелину Гризонам, «несмотря на все противоречащие этому приказы, которые могут прийти от Двора». Вальтелина, первое завоевание Ришелье! Это был разгром. Французов изгнали из Италии, и Тирольская дорога, которая наконец стала открыта, позволит испанцам и имперцам проводить совместные операции. Ришелье приказал арестовать Роана, но потом, вероятно, опасаясь реакции протестантов, позволил ему уехать в Венецию. В феврале он приказал возобновить операции по возврату Леринских островов, которые были дороги его сердцу. Но отвоеваны они будут лишь в мае. Нехватка денег поставила все дело на грань краха. «Я не знаю, как шить платья, не имея денег», - писал министр королю. В Германии шведы, которым французы помочь были не в состоянии, одерживали победу за победой, и все же Австрийский дом там достиг зенита своей власти: теперь почти все князья заняли сторону Императора. Но у Ришелье было преимущество, и какое! Фердинанд III откажется от мечтаний своего отца. Не будет больше вопроса о габсбургской монархии и о конфискации епископств. Даже большая надежда на контрреформацию – и та исчезнет, поскольку Император отменил эдикт о возмещении (богатств, отнятых у католического духовенства). Такова была цена того, что имперский орел парил над несчастной страной, ставшей жертвой самых жестоких грабежей в истории. На этой пришедшей в упадок земле к ужасам битв, пожаров и грабежей добавились и эпидемии. Папа не оставлял надежд положить этому конец. Он неутомимо требовал прекратить войну, предлагал свое посредничество. К несчастью, он был недальновиден и заботился лишь о мире между католиками. Ришелье, никогда не разрывая нитей постоянно ведущихся переговоров, отказался вести переговоры без участия Соединенных Провинций и протестантских князей. Это рассердило Святого Отца, и кардинал сказал, что понтифик оказывает ему очень большую услугу, поскольку это укрепляет его альянсы. Тем временем Оксенстирна, возвратившись в Швецию, с жаром принялся за реорганизацию армии, а в особенности – управления ею. За исключением того, что он отнял право этого управления у военных, никакого системного плана у него не было. Обновление, удивившее всю Европу, проводилось ввиду непосредственной необходимости. И это, как обычно, происходило на фоне еще более опасных восстаний и интриг.
Перигор со своими неприступными замками, лесами, труднопроходимыми дорогами, со своим бедным, но высокомерным дворянством, представлял собой очаг сопротивления королевской власти, бастион прошлого, борющийся против будущего. Верно, что будущее это представало перед ним в ужасающих тонах. Солдаты, идущие к Стране басков, совершали самые ужасные бесчинства, мытари разоряли налогоплательщиков, когда торговля еще теплилась, и приводили их в отчаяние, когда война мешала экспорту скота, каштанов и вина. «Эта провинция, - как провозгласят крестьяне, - не смогла уплатить причитающиеся с нее налоги, поскольку не в силах была превращать камни в хлеб, а папоротники – в деньги, а в ответ на наши непрестанные труды повсюду вводились новые поборы, неизвестные нашим отцам (нестерпимое злоупотребление). В 1636 году перигорские кроканы были менее агрессивны, чем шарантские, зато их не удалось полностью подчинить. По наущению имевшихся среди них сентонжских беженцев, они весной 1637 года устроили мятеж, собрали ассамблеи, на которые пришли тысячи людей, решили захватить власть в своей провинции и изгнать «габельщиков» (сборщиков налогов). Из множества дворян, присоединившихся к ним, своим главой они выбрали сеньора де Ламота-Лафоре. Ламот объявил себя «генералом перигорских общин», потом «генералом объединенных общин Гиени, покорнейшим, исполнительнейшим и вернейшим слугой короля». «Сир, - гордо писал он Людовику XIII, - наши жалобы пошли по чрезвычайному пути, но это лишь затем, чтобы быть услышанными Вашим Величеством, а за оружие нас вынудила взяться необходимость, которая делает позволительными любые поступки». Он обличал «воров, которые до костей обгладывают бедных тружеников и вложили им в руки оружие, вынудив их перековать орала на мечи, дабы просить справедливости у Вашего Величества либо умереть людьми». Он собрал армию, напрасно пытался взять Перигье, но захватил Бержерак, где недавно была разрушена крепость. Общины Ажене присоединились к движению. Это была новая гражданская война. Герцогу Эпернону, губернатору Гиени, было велено восстановить порядок. Болея в Кадиллаке, этот ужасный патриарх призвал себе на помощь сына, герцога Лаваллетта, сражавшегося с испанцами в Стране басков. Лаваллетт возвратился в Бордо, собрал артиллерию, выступил против кроканов и встретил в Совта их авангард. Эта была настоящая битва с большими жертвами. На поле боя осталось около тысячи кроканов и двести солдат Лаваллетта. Совта было сожжено. Когда прибыли главные силы восставших, то королевские войска снова оказались победителями, но после боя обе стороны отступили. После этого произошел обычный раскол между дворянством и крестьянами. Дворяне вели переговоры, предлагали подчиниться в обмен на гарантии безопасности. В ответ на эту новость врач Маго обвинил Ламота-Лафоре в измене, увел значительные силы в бержеракскую цитадель и забаррикадировался там. Ламот пошел на штурм и убил Маго. Бержерак был возвращен, а кроканы рассеялись. Если после этого то тут, то там еще происходили сражения, особенно в Керси, то хребет восстания был уже сломан. По настоятельной просьбе Эпернона и Лаваллетта повстанцам было даровано помилование, за исключением их главаря и тех, кто взялся за оружие. Таким образом некоторое число кроканов было казнено. Это было в очень малой степени обусловлено волей кардинала и в очень большой степени – волей короля. Что же до Лаваллетта, то он, нисколько не получив признания ни у одного, ни у второго, был, как и его отец, заподозрен в том, что потворствовал мятежу, чтобы завоевать себе славу, подавив его. Когда речь шла об Эперноне, то всегда ждали самого худшего. Подозрения также распространились и на г-на Графа, который, несмотря на предложенную в марте амнистию, превратил Седан в штаб-квартиру заговорщиков. Важно заметить – Людовик XIII и Ришелье всегда были склонны возлагать ответственность за мятежи на сеньоров, а не на крестьян, чье отчаяние было безмерно. Опасность была велика, поскольку испанцы не преминули бы прийти на помощь восставшим, если бы эта маленькая война продлилась. Население получило от нее лишь углубление нищеты. Ришелье без угрызений совести принес народ в жертву своим великим замыслам, которые люди не могли даже представить себе. Королевский порядок торжествовал, а вместе с ним и террор. Но, снова победив своих врагов силой оружия, сумеет ли он устоять под ударами юной девушки и иезуита?
Беспощадный по отношению к своим противникам, Ришелье был неизменно верен своим добросовестным слугам. Так, он опекал осиротевших детей маршала Эффиа, особенно — второго его сына, очаровательного Анри, ставшего в возрасте десяти лет маркизом Сен-Маром, а также верховным бальи и генерал-лейтенантом Турени. Кардинал, думавший обо всем и тосковавший по золотым годам, пролетевшим у г-на де Плювинеля, лично составил статуты другой Академии, на сей раз военной, которую возглавил г-н де Бенжамен. Туда отправили молодого Сен-Мара, который завершил обучение в конце 1636 года. Его знаменитый наставник тогда увидел его в самом расцвете его шестнадцати лет, похожего на греческого героя, необузданного, импульсивного, жадно желавшего вкусить радостей жизни. Этот красавец предстал перед взором орла, словно откровение. Среди стольких драм, стольких забот, которые сломили бы многих обычных людей, главной для министра была Луиза де Лафайет. Испанцы, кроканы, сам Монсеньор внушали ему меньше страхов, чем эта девочка и ее целомудренные встречи с королем. Неспособный более очаровывать женщин, Преосвященный отдавал решительное предпочтение фаворитам перед фаворитками. Отфор и Лафайет работали на его погибель, зато Барада доставлял ему мало хлопот, а Сен-Симон и вовсе спас его... Ришелье прервал учебу юного маркиза Сен-Мара и отправил его ко Двору, где юноша принял командование одной из рот, недавно присоединенных к королевской страже. Мальчика представили Его Величеству, который не отказывал ему ни в каком внимании. В этот момент ничто не могло отвлечь короля от его внутренней борьбы. Любовь и долг! Людовик горячо любил это нежное создание, которое стало первым полюбившим его существом, но которое, отвергая мир с его несовершенствами, хотело обручиться с Господом, и которое — увы! - стало без его ведома лучшим орудием неискоренимого заговора. Сколько интриг, ловушек и коварств было вокруг этих «идеальных любовников»! Камердинер Буазенваль, хранитель их тайн и слуга кардинала, предательски попытался их поссорить. Чувствуя себя под угрозой, Людовик и Луиза испытали порыв совершить тот шаг, на который их наконец-то вынудила природа. Людовик растерянно мямлил: - Хотите, я увезу вас в Версаль, вы будете жить там под моим началом и всецело принадлежать мне? Девушка испуганно отказалась. Сам он, охваченный стыдом, сразу же овладел собой. «Страх друг друга, который они испытали, - писала м-м де Мотвиль, - его страх перед нею, ее — перед ним заставил их принять решение о расставании». Ришелье очень хотел ускорить эту развязку. Несчастный государь, пусть и согласившись на разлуку, изо всех сил оттягивал ее. Министр окончательно потерял сон от мысли, что в этом состоянии его господин вполне мог последовать советам этой девочки так, словно исполняя священный завет. И тут возникла другая проблема, очень серьезная. Духовник короля, отец Гордон, старый больной шотландец, ушел в отставку. А кем его заменить? Г-н Дескло, каноник из Бордо, духовник Его Преосвященства, составил список священников, из которых министр выбрал иезуита, имевшего славу «простого и скромного человека», автора книги «Священный Двор» - отца Коссена. Руководитель ордена обрадовался, но парижские наставники избранника выразили свою озабоченность. Отцу Коссену, как они довели до сведения Его Преосвященства, не хватало «той совершенной осторожности, insignis illa prudentia , которой не заменят ни ум, ни добрая воля, ни добродетель ». Его Преосвященство не желал ничего слышать. Людовик XIII одобрил его выбор и 24 марта 1637 года юный маркиз де Сен-Мар провел Отца Коссена в Рюэль. Кардинал долго журил иезуита, советуя ему тщательно избегать политики, не вмешиваться в распределение церковных бенефиций и не произносить проповедей длиной более трех четвертей часа. Он добавил: - Король непорочен. Его добродетель есть благословение для его государства... По правде сказать, он как будто увлечен фрейлиной королевы. Я не подозреваю в этом никакого зла, но столь большая привязанность между людьми различных полов всегда опасна... Не следует рвать этой связи одним ударом, но очень кстати будет ее убрать. Немного спустя после своего вселения в Сен-Жермен, отец Коссен с согласия короля принял м-ль Лафайет, которая уведомила его о своем желании стать монашкой. Иезуит нашел множество доводов против этого, чтобы «пойти на хитрость», как заявит он впоследствии, и узнать о подлинных чувствах этой фрейлины. Его хитрость удалась, но совершенно иным образом, поскольку в душе он был врагом Ришелье и нисколько не желал удаления подобной защитницы праведного образа жизни. Луиза осталась непреклонно, но заключила: Когда я оставлю свет, то унесу с собой лишь неудовольствие от того, что кардинал обрадуется моему уходу. Отец Коссен рассказал об этой встрече своему кающемуся. Людовик XIII со слезами сказал ему: - Хоть я и очень недоволен тем, что она уходит, я тем не менее не желаю мешать ее призванию, но хочу лишь, чтобы она подождала, пока я уеду в войска. Это оставляло слабый шанс, которым поторопилось воспользоваться окружение Луизы. Несмотря на вмешательство Отца Карре, следующего приказам кардинала, м-м де Сенесе и епископ Лиможский заставили девушку поклясться, что она не уйдет в монастырь в течение еще трех месяцев, что привело Ришелье в ярость. Луиза больше не могла разрываться между противоречащими друг другу советами иезуита и доминиканца, давлением семьи и ухищрениями министра. Она добилась у короля разрешения сделать решительный шаг по отношению к настоятельнице монастыря Визитасьон, что на улице Сент-Антуан, где ей оказали радушный прием. Узнав об этом от отца Коссена, резко изменившего свою позицию, Людовик XIII поддался своей скорби. Он рыдал: И что она так спешит? Не могла подождать еще несколько месяцев пока я уеду отсюда в войска? Тогда эта разлука была бы не так чувствительна для меня, а теперь я умираю от нее . Ришелье испугался нового отката назад. Он написал королю этот подлинный шедевр лицемерия: «Я не могу выразить Вашему Величеству то неудовольствие, которое испытал от снедающей его скорби, но я добровольно возьму на себя по меньшей мере половину ее, дабы облегчить его муки, и нисколько не сомневаюсь, что Господь, во славу которого оно терпеливо их переносит, вскорости утешит его. Короли, повинующиеся Его воле и предпочитающие Его славу собственному удовольствию, получают награду не только на том свете, но и на этом». 9 мая кардинал наконец вздохнул спокойно. Христианский стоицизм принес ему победу. Людовик осудил себя. Сохранив эту девушку подле себя, он как человек согрешил бы перед Богом, а как государь — перед своим государством. Какое право будет он иметь быть безжалостным к другим, если прежде не будет безжалостен к себе самому? Король принес в жертву свою любовь, как принес в жертву свою мать. Он уведомил об этом кардинала в краткой записке, на которой остались капли его слез: «Никогда еще я не платил более дорогой цены, но следует подчиняться Господу...» 19 числа м-ль де Лафайет в присутствии Двора попросила у королевы отпуска в выражениях, от которых бы не отказался автор «Сида»: Имев честь быть одной из ваших фрайлин, сегодня я становлюсь фрейлиной Святой Марии. Я не могла выбрать себе менее великой хозяйки, не унизившись сама. Анна Австрийская обняла ее. В этот момент вошел король. Глаза его были покрасневшими: Сир, - сказала ему девушка, - к чему плакать над тем, на что вы дали согласие и огорчаться оттого, что свершается воля Божия? Следует спасти свою душу. Идите туда, куда призывает вас Господь, - величаво сказал внук Людовика Святого, - ведь человеку не разрешено противиться Его воле. Я мог бы своей королевской властью удержать вас при Дворе и запретить всем монастырям моего королевства принимать вас, но я знаю, что жизнь там так замечательна, что мне не хочется потом упрекать себя за то, что помешал вам обратиться к столь великому благу. Собрав последние силы, он вышел, сел в карету и уехал в дорогой его сердцу Версаль. Луиза смотрела на него в окно. Она также плакала: Увы! Больше я его не увижу! - стенала она. Это было высшей жертвой, восхищавшей людей того века и побуждавшей их гордиться тем, что они хоронили свои живые страсти.
В отчаянии спрятавшись в Версале, Людовик XIII дошел до точки. Жизнь казалась ему проклятой пустыней, землей скорби. Он так предался этому чувству, что даже стал получать от него какое-то удовольствие. А что он за это получит? Войну, мятежи, нищету! Ришелье никогда не оставлял его надолго одного в подобном настроении духа. Он приехал в Версаль, расточая слова соболезнования и осмелившись сказать, что «с этим делом слишком поторопились»! Он знал, что нужно быстро переключить внимание короля на другие предметы. Он уже давно думал об этом. Чтобы подружить короля с Анри де Сен-Маром, он уже хотел назначить его на должность старшего камердинера, но мальчик воспротивился этому, не желая стать прикованным к мрачному и желчному маньяку. Когда новая попытка провалилась, этот знаменитый посредник вновь обратился к ненавистному полу. Он выбрал девушку, в которую Сен-Мар был влюблен — м-ль де Шемро. Она была честолюбива, имела вкус к интригам и была начисто лишена щепетильности. Она готова была служить министру, став фавориткой. И вот, 4 июня Его Преосвященство, желая поторопить события, написал королю в конце долгого письма, где говорил о войне, следующие приводящие в замешательство строки: «Некий священник отправился к м-ль Шемро, чтобы сказать ей, что знает одно хорошее место, где вы хотели бы любить ее, что он предупреждает ее об этом и, более того, что если бы она в этом сердечном деле положилась на его советы, то ее дела пошли бы в гору. Этот совет совершенно правдоподобен. Его Величество, если ему будет угодно, притворится». Почуял ли он ловушку? Людовик XIII, живший теперь в Фонтенбло, ответил тем же: «Те, кто сказали так Шемро, плохо меня знают... Во первых, я решился не связывать себя с кем бы то ни было... Во-вторых, если бы у меня было такое намерение, то уж точно не в ее отношении, поскольку она слишком зла и бестолкова, а лица ее я совершенно не помню... В третьих, если бы мне и нужно было кого-то любить, то я бы скорее попробовал примириться с Отфор... Я до самой смерти не откажусь от вышеназванного намерения ни с кем себя не связывать и жить на этом свете как можно лучше, чтобы заслужить рая». Ришелье потерпел неудачу. Хуже того: впервые в жизни он был обманут. Он не знал о союзе, который заключили между собой против него Отец Коссен и м-ль Лафайет. Однако он сумел разузнать об отношениях между этим священником и одним из злейших своих врагов, Отцом Моно, духовником герцогини Савойской. «Жестокий и бестолковый», этот человек был слугой Испании. Он хотел сделать герцогство Савойю подлинной державой и править в ней. Действуя заодно с кардиналом Морисом, братом герцога, он подумал, что сможет достичь своих целей, воспользовавшись любовными связями герцогини. Эта дочь Генриха IV и впрямь была единственным его ребенком, кто унаследовал его горячий нрав. Добрый святой отец добился серьезного успеха, дав ей после множества французских любовников любовника пьемонтского, графа Филиппа д'Аглье, над которым имел абсолютную власть. Предупрежденный Сервьеном, Ришелье отказывался верить в подобную гнусность. И тем более он не подозревал, что, будучи иезуитом, как и Отец Коссен, и гораздо более ловким, чем он, Отец Моно манипулирует духовником короля. Поступив особенно слепо, кардинал написал Шавиньи: «Что же до советов, которые Отец Моно дает Отцу Коссену по поводу м-ль Лафайет, то я счел их результатом того, что у него еще мало опыта жизни при этом Дворе». Он глубоко заблуждался. Отец Коссен благоволил ко вступлению Луизы в монастырь Визитасьон, поскольку ему подбросили идею привести туда и своего кающегося. Он заранее предписал Луизе, когда та вновь встретит своего странного обожателя, говорить с ним «о мире Церкви, о покое христианства об облегчении участи его народа, о единстве королевского дома», а в особенности «внушить ему святую и сердечную любовь к королеве». «Помните, - писал этот священник, который в некотором роде принял на себя руководство заговором, - что если меня бросят в Бастилию, то я должен упоминаться в ваших молитвах в двух отношениях — как сосед и как сообщник». 30 июня, блистательно сыграв свою роль, он отправил письмо к Сюбле де Нуайе: «Я только что узнал, что король, неожиданно приехав в Париж, спустился в Визитасьон, чтобы встретиться там с м-ль Лафайет. Это несколько удивило меня, и я счел своим долгом через вас выразить свое мнение по этому поводу Его Преосвященству. И тем не менее, я полагаю, что ему нечего бояться, поскольку я могу уверить его, что нашел эту девушку в твердой решимости не отступать от задуманного, и король никогда не сможет ее разубедить». Ришелье был как громом поражен. Он узнал, что Людовик XIII не пожелал воспользоваться королевской привилегией, благодаря которой он имел право заходить за монастырскую ограду, но говорил с любимой через решетку приемной... целых три часа! Эта новость, разлетевшись по Рюэлю, вызвала там панику: все сочли, что министра вскоре постигнет судьба Кончини! Как непрочно было всемогущество этого диктатора! Отец Коссен, спешно вызванный, явился к нему. Произошла удивительная сцена, где действующие лица необыкновенным образом поменялись ролями. Иезуит обманул последователя Макиавелли, от которого обычно ничто не могло укрыться. Ришелье, почти не владея собой, выдал свою тревогу, а потом попытался сменить тон: Я очень удивлен тем, что король не сообщил об этом мне. В конце концов, меня это нисколько не тревожит. Король хорошо знает, что я не забочусь о мелких делах, которые он ведет с Лафайет. Потому-то он и не стал говорить об этом со мной. Он знает, что я и так очень занет всеми большими делами, касающимися его государства, и не намерен заниматься пустяками. Он постарался узнать, был ли духовник в курсе намерений короля, знал ли он то, о чем уже так долго говорили в предместье Сент-Антуан. Отец Коссен притворился, что ни о чем не знает и что он как нельзя более наивен. Кардинал упрекнул его в недостаточной «открытости», напомнив ему, что они всегда должны жить в полном согласии, «в то же время не показывая этого Его Величеству». Добрый священник не понял, почему для Его Преосвященства так важно это мелкое событие. Раздраженный подобной наивностью, Ришелье потерял свое хладнокровие и вскричал: Этот визит очень значим! Многие пришли предложить мне умереть рядом со мною, сочтя, что уже существует подобный замысел! Вот как! - воскликнул иезуит, наружно изумившись. - Да чего же здесь бояться? М-ль Лафайет всего лишь ребенок. Вы не злы, и мне следует сказать вам, сколько зла в этом мире. Знайте, что этот ребенок думал все испортить! Какое признание! Обнадежившись легковерием и замешательством «дьявола в красной мантии», иезуит уже сам преподал ему урок: Я не думаю, что вопрос решится, если помешать удовольствию, какое король испытывает от визитов, которые король пожелает нанести этой девочке, тем более, что это стало бы раной для его духа, который в этом отношении очень чувствителен (прямое предупреждение). Я знаю, что он ведет себя уравновешенно, когда ему не перечат. Что же до Людовика XIII, то он без труда догадался о тревоге своего министра. В тот же вечер он дал себе труд его обнадежить, в то же время не без некоторой злобы: «Все, что я сделал, я сделал лишь потому, что мне нравится иногда удивлять тех, кого я люблю». Ничто не сможет помешать этим регулярным свиданиям, которые будут причинять жестокие страдания духу кардинала, что не замедлит отразиться и на его теле. Темная приемная в монастыре Визитасьон: на почтительном расстоянии от решетки ожидает свита Его Величества. Старая монашка, которой король запретил уходить и которая похожа на морщинистое изваяние, остается неподвижной, перебирая пальцами четки. Стоя лицом к лицу, Людовик и Луиза ощущают терпкий вкус отрешенности. Он описывает ей свои переживания, рассказывает о своих многочисленных печалях, зачастую патетичных, иногда мальчишеских. Когда приходит ее очередь, она также произносит долгую речь. Ее голос переполняет меланхолика нежностью, перед которой он не в силах устоять. Проходят часы. Однажды новица отваживается обличить войну, альянсы с протестантами и смертные грехи кардинала. Король немедленно уходит. Но на другой день Отец Коссен приходит ободрить свою «сообщницу». Он говорит ей, что Его Величество «не одобрил взятой ею на себя вольности и что он без промедления вновь придет к ней ». Теперь Луиза будет говорить с королем только о его долге перед матерью и женой. Вероятно, это не простое совпадение, но в том же июле месяце г-н Граф наконец согласился подчиниться, правда, в обмен на огромные милости. Кардинал обрадовался тому, что таким образом нейтрализовал Седан — он боялся, что туда могут войти испанцы. По правде говоря, заговорщики сменили тактику. Благодаря Лафайет они ждали полного примирения короля с двумя королевами, примирения, залогом которого стала бы только голова тирана. Как сказал Оскар Уайльд, природа подражает искусству. История тоже. Вот трагедия, где смешались любовь, жертвенность, героизм, плутовство, угрозы смертью, темные интриги и государственные интересы: трагедия, вдохновленная Корнелем и сыгранная на мировой сцене.
Победа возвращалась. Бернард Саксонско-Веймарский взял Шамплитт, перешел Рейн в Рейнау и на правом берегу реки разбил Жана де Верта. «Рейн, - писал Ришелье, который следовало выпить или же умереть, стал хорошим сержантом, помешав бежать тем, кому недоставало храбрости». Он хотел бы, чтобы герцог перенес боевые действия на территорию Германии, но герцогу требовались подкрепления и деньги. Как их предоставить ему? Постоянно откладывавшаяся отправка ему трех тысяч солдат и нескольких мешков с экю привела к тому, что его войска начали голодать, а их движение остановилось. На севере кардинал Лаваллетт блистательно взял Ландреси, а затем и Мобеж. Испанцы боялись вторжения в Нидерланды. Они были так взволнованы, что... заподозрили Марию Медичи в двойной игре и устроили у нее обыск! Успех его армий оживил Людовика XIII, которому в тот момент очень важно было забыть париж и Двор. Король хотел возвратиться в войска и возглавить поход на Капель. Ришелье резко воспротивился этому. Шавиньи и де Нуайе сказали Его Величеству, что Его Преосвященство предпочитает «вызывать у него неудовольствие своими словами, чем не свидетельствовать ему, рискуя утратить его благосклонность, тот порыв, какой он имеет к его службе». Людовик согласился, не без живого недовольства, а потом пришел в яростное «раздражение», когда честь возвращения Капеля выпала кардиналу Лаваллетту. Он снова заподозрил, что Ришелье завидует ему, и стал охотнее прислушиваться к проповедям Лафайет. Если кардинал и шел на такой риск, то это потому, что он видел, что пришло время устроить большой скандал. Его безупречная полиция сообщила ему о действиях королевы и, резко противореча любовным похождениям короля, он с минувшего года не переставал следить за его женой. Мы знаем, какие смешанные чувства он питал к Анне Австрийской. Он чересчур мало боялся того, что эта опальная государыня может сделать ему во вред, но очень заботился о том, чтобы держать ее в своей власти. Он терпеливо ждал, пока она клюнет на крючок. 29 октября 1636 года он писал Шавиньи: «Будьте осторожны, когда будете говорить с Шенеллой (королевой), чтобы она не заподозрила, что ее писания предугадываются заранее». Он одновременно расставлял ловушки против Анны и против ее подруги, герцогини де Шеврез, которая была совсем по-иному опасной, и воспоминания о неудаче соблазнения которой вызывали у него сожаления. Тем летом 1637 года личность королевы приобрела новую значимость, и враги министра мечтали о том, что она станет играть роль, которую прежде играла Мария Медичи. В июле события ускорились. Ришелье узнал, возможно, благодаря м-ль Шемро, каким манером Анна посылает свою почту из Валь-де-Грас в Испанию и получает письма от своих корреспондентов. Тогда он смог перехватить письмо маркиза Мирабелло, бывшего посла Католического короля. Это письмо было ответным. Оно, в свою очередь, требовало ответа, но этот документ агентам кардинала перехватить не удалось. Зато они узнали, что Лапорт является главным гонцом государыни, которой он служил с неослабевающей преданностью. Заговорщики начали догадываться об опасности. 10 августа король сообщил кардиналу, что королева, вместо того, чтобы сопровождать его в Шантильи, на два дня отложила свою поездку, «поскольку ее багаж был не готов». Людовик XIII добавил: «Я нахожу эту перемену странной». И совсем она не странная, думал Преосвященный. Анна Австрийская хотела перед отъездом из столицы сжечь все свои бумаги. Он сразу же предложил королю поручить архиепископу Парижскому, Гонди де Рецу, и канцлеру Сегье обыскать покои королевы в Валь де Грас. Вечером того же 10 августа король ответил ему: «Я одобряю ваше предложение по известному вам делу». 12 числа Лапорт был схвачен и брошен в Бастилию, в застенок, где когда-то томился алхимик Дюбуа, который много лет убеждал Ришелье в том, что может создавать золото, и который поплатился жизнью за этот обман. У этого верного слуги нашли загадочную записку королевы к м-м де Шеврез: «Гонец вам расскажет больше новостей, чем я могла бы написать». В тот же день канцлер, в сопровождении Лапотри, ставленника министра, пришел в дом к Шеврез. Там арестованный занимал комнату, которую тщательно обыскали сверху донизу. Было изъято множество бумажек, но за гипсовой маской осталась незамеченной дыра в стене, куда были запрятаны «важные бумаги, ключи к шифрам и пакеты». Допрос, которому впоследствии был подвергнут паж , ничего не дал. На другой день, 13 августа, около восьми часов утра, архиепископ и канцлер проникли в Валь-де-Грас. «Во имя святой покорности» Гонди де Рец потребовал, чтобы настоятельница «честно ответила на все вопросы». Мать де Сент-Этьенн, Луиза де Милли, была родом из Франш-Конте, то есть испанкой, а ее семья служила Католическому королю. Ей нужно было бы воспользоваться своими гарантиями перед Церковью, поскольку она, не боясь греха, гордо ответила, что никогда не видела, чтобы королева писала письма. А сама она получала письма от Его Величества? Получала. Аббатиса показала малосущественные послания, датировавшиеся 1630 и 1632 годами. Комната и стол королевы были, в свою очередь, подвергнуты обыску. У королевы было время замести все следы. Ничего компрометирующего не было найдено. Мать де Сент-Этьен, тем не менее, все же была торжественно смещена с должности, а затем переведена в монастырь Шарите-сюр-Луар. Тем временем королева отправила Легра, своего секретаря по поручениям, чтобы тот спросил у министра, почему арестовали ее пажа. Кардинал ответил. Легра заявил, что государыня невиновна, но понял, что у его ужасного собеседника есть серьезные основания ему не верить. Немного погодя копия письма Мирабелло была предъявлена Анне Австрийской. Та заявила, что речь никоим образом не шла о делах, касающихся государства. Она лишь послала свои наилучшие пожелания своей семье. Тем временем она начинала терять самообладание. Ларошфуко рассказывает, что она через Мари д'Отфор попросила его выкрасть их обеих и переправить в Брюссель. Это было несомненно: 15 августа, на Успение, верная сестра Католического короля, причастившись, поклялась Легра Святым Причастием, что не вела никаких переговоров с иностранными державами и поручила секретарю известить об этом Его Преосвященство. Таким же образом она поступила в присутствии Отца Коссена. Иезуит был слишком рад быть ее адвокатом и вступиться за нее в своей проповеди перед Людовиком XIII. Король мог бы поддаться уверениям, если бы, по воле Провидения, агенты кардинала не сумели наконец представить ему неопровержимые документальные доказательства : письма к кардиналу-инфанту и м-м Дюфаржи, в которых королева говорила о том, что отправила в Испанию монаха с тайным заданием: предупредить брата о соглашении между Францией и герцогом Лотарингским и настоять на том, чтобы Испания сохранила дружеские отношения с этим принцем. Она также предупреждала своих корреспондентов об опасности франко-английского сближения. Анна Австрийская не знала, что министр имеет такое оружие. Сменив тактику и набравшись храбрости, она сообщила ему, что если он придет к ней, то она расскажет ему всю правду. Король, которому сразу же было сообщено об этом, не стал возражать против этого визита. Ришелье испытал глубокую радость, увидев как эта безумная бросилась в расставленную ловушку. Наконец то у него было средство подчинить эту гордую принцессу, которую он мечтал покорить совсем иным образом и с которой он уже тринадцать лет безуспешно играл в адскую игру! 17 августа, в сопровождении Отца Коссена, Отца Фора, духовника Его Величества, м-м Сенесе, Шавиньи и Сюбле де Нуайе кардинал торжественно пришел в Шантильи в покои королевы, которая сразу же выразила чрезвычайную «доброжелательность». Ришелье долго журил ее. Анна признала, что иногда писала кардиналу-инфанту, «но это все по малозначимым поводам — справиться о его здоровье и других вещах того же рода». Здесь историк должен проявить критицизм, поскольку единственным свидетельством этой встречи является протокол, составленный Ришелье, который, очевидно, хотел выставить себя в выгодном свете и поставить свою противницу в возмутительное положение. С учетом этого можно воспроизвести произошедшую сцену следующим образом. Кардинал ясно дал понять, что ему известно. Анна, полурастерянная, попросила присутствующих, кроме духовников, удалиться. Тогда она призналась своему палачу в том, что тот уже знал, выразив «большое неудовольствие и замешательство по поводу того, что она ранее говорила совершенно противоположные вещи». Потом Ришелье своей рукой напишет следующие строки, заставляющие задуматься: «Когда она делала кардиналу вышеупомянутое признание, его (Ришелье!) доброта была такова, что она множество раз восклицала: «Как вы должны быть добры, господин кардинал!» И, заявляя, что она свю жизнь, хотела признания обязательств, которые, как она полагала, имеет перед теми, которые вывели ее из этого дела, она оказала кардиналу честь, сказав ему: «Дайте мне руку», подав свою в знак верности, с которой она желала держать свое обещание. Кардинал уважительно отказался, и по той же причине отступил назад вместо того, чтобы подойти к ней». Лучше бы Ришелье не оставлял потомкам этого документа, где слишком ясно читаются опьянение собственным триумфом, радость от унижения той, которая раньше унижала его, лицемерие и... наивность, поскольку его радость видеть, как эта Инфанта трепещет перед ним, застилала ему разум. Королева разыгрывала комедию, безусловно, доставляющую ей жестокие страдания, но все-таки комедию. Ее позиция, признание некоторых ошибок, которые невозможно было скрыть, позволили ей оставить в тайне совсем другие вещи, возможно, более серьезные. Кардинал расскажет об этом инциденте королю, а потом, обнадеженный его одобрением, потребует, чтобы Анна Австрийская подписала протокол со своими признаниями. Это было новое испытание, которое должна была пройти королева. Как писала м-м де Мотвиль, ей следовало «подписать или уйти». Ничего подобного на самом деле не было. Удовлетворив свою человеческую злобу, министр не имел никакого интереса в том, чтобы разлучить супругов. Учитывая то, в каком опасном расположении духа находился тогда Людовик XIII, он в этом случае только рад был бы таинственно сблизиться с Луизой де Лафайет. Примирение короля с королевой, которого так ждали его враги, было столь же выгодно и кардиналу. Папа, как известно, не утвердил бы развода, и даже если бы было найдено средство его к этому принудить, то Людовик не стал бы жениться во второй раз, что означало бы смерть всякой надежды на появление Дофина, который бы продолжил великое дело и обеспечил ему будущее. Как ни парадоксально, эта заклятая его противница, эта испанка, которая только и думала, что о способе его свергнуть, была единственной, от кого зависело завершение плана министра. Потому-то он и побудил Людовика XIII простить жену, и прощение это также искренним не было. В составленном кардиналом документ король заявил своей «дражайшей супруге»: «Мы совершенно забудем все, что было в прошлом, не желая когда-либо об этом вспоминать. Мы также хотим жить с нею, как хороший король и муж должен жить со своей женой». К этому трогательному документу было приложено письмо, в котором Людовик XIII давал драконовские приказания. Он запретил королеве писать м-м де Шеврез и вообще кому-либо без ведома м-м Сенесе и старшей фрейлины, которые будут ставить об этом в известность короля, а также запретил ей ездить в какой-либо монастырь. «Я желаю, - добавлял Его Величество, - чтобы во всех комнатах, в которые она войдет, ее сопровождала фрейлина». Эта фраза доказывает, как трудно было ей совершить адюльтер, о котором так долго в один голос твердили любители сенсаций и историки, враждебно относящиеся к монархии. Внизу документа Анна написала: «Я обещаю королю свято соблюдать предписания, изложенные здесь», после чего развернулась сцена, зловещая в своем комизме. Людовик XIII пришел к жене, которая попросила у него прощения, а кардинал по-отечески попросил их обнять друг друга. Как Арман дю Плесси, должно быть, внутренне злорадствовал во время этого излияния чувств! Но возможно, что и Анна Австрийская испытывала точно те же эмоции.
Инцидент совершенно не был исчерпан — совсем наоборот! 21 августа Ришелье лично допросил Лапорта в Пале-Кардиналь. Верный слуга королевы с жаром отрицал все обвинения, но потом, когда ему предъявили доказательства, признал, что действительно выступал в качестве связного. Но и только. Когда же его бросили в Бастилию и допросили с пристрастием, он письменно заявил, что будет говорить соответственно желаниям королевы, «лишь бы она сообщила ему, о чем ему позволительно рассказать». Король представил эту бумагу жене. Вопреки данному обещанию, он ничего не забыл, поскольку дал несчастной понять, что если она полностью во всем не сознается, то Лапорта будут пытать. Анна очень испугалась и отправила к кардиналу Легра, чтобы дополнить свои заявления от 17 августа: она сообщала, что передала Лапорту шифр для переписки с Мирабелло, что принимала в Валь-де-Грас Монтегью и м-м де Шеврез, тайно приезжавшую туда, а также созналась, что получала от этих двоих письма, которые, впрочем, были совершенно невинного содержания. Она согласилась попросить Лапорта быть совершенно откровенным. Теперь все стало зависеть от того, что ответит камердинер «палачу кардинала», ужасному Лаффема, который теперь вел его дело. Если его показания будут не совпадать с теми, что даст королева, тогда случится самое худшее. Мари д'Отфор, неустрашимая амазонка, решилась спасти свою дорогую хозяйку. Переодевшись мальчиком, она пробралась в Бастилию и благодаря нескольким сообщникам сумела пройти к одному из арестованных, шевалье де Жару. Она передала этому заклятому врагу кардинала письмо с точными инструкциями касательно согласования показаний пажа с показаниями королевы. Камера шевалье находилась многими этажами выше камеры Лапорта. Письмо по очереди передавали через полы и перекрытия. Лапорт получил эту драгоценную записку, когда канцлер передал ему письмо от Анны Австрийской: «Лапорт, я получила ответ, написанный вами мне, и по этому поводу мне нечего вам сказать, кроме того, что я желаю, чтобы вы правдиво рассказали обо всем, о чем вас спросят. Если вы это сделаете, я о вас позабочусь, и вам не причинят никакого вреда, а если не сделаете, то я вас оставлю». Лапорт, проявив себя великим комедиантом, сначала притворился, что сомневается относительно подлинных намерений королевы, но потом пришел в ужас, когда Лаффема пригрозил ему обычным и чрезвычайным допросами. Он в точности повторил признания, сделанные Анной Австрийской, и на том дело и прекратилось. Пребывание в Фонтенбло ознаменовалось примирением августейших супругов. Это было просто притворством. В Людовике вновь проснулась былая злость, и если в его сердце и появилась любовь, то это была любовь не к жене, а к Мари д'Отфор, и от этой заново вспыхнувшей любви теперь страдала уже не его жена, а сам он, испытывающий смертельную ревность оттого, как нерушима была привязанность этой девушки к королеве. Его злоба на испанку получила второе рождение. Сближение по-настоящему еще не началось, хотя король всегда прилежно посещал монастырь Визитасьон и позволял Лафайет неутомимо увещевать его. Анна Австрийская переживала самые глубокие тревоги. Ее преследовали призраки развода и монастыря, ведь она так любила жизнь и, едва насладившись ею, надеялась, что в конце своего лета, а возможно, и в пору своей осени она получит те радости, в которых ей было отказано весной! Теперь Ришелье думал не столько о ней, сколько о дьявольском создании, над которым он надеялся одержать победу. 16 августа он написал м-м де Шеврез очень любезное письмо: «Я попросил г-на дю Дора прийти к вам по поводу дела, которое вы найдете довольно важным. Поскольку я желаю предоставить вам новые доказательства своей любви и службы, я умоляю вас быть откровенной со мною и уверяю вас, что поступив так, вы найдете выход из дела, о котором идет речь, без каких-либо неудобств, как уже в прошлом находили выход из других дел, имевших не менее серьезные последствия. Даю вам в этом слово, мадам». Это послание было отправлено после долгого спора с королем, желавшим проявить строгость. Кардинал смотрел на вещи иначе: «Этот ум, - говорится в Мемуарах, - столь опасен, что будучи на свободе, он может придать делам новые повороты, которые невозможно предвидеть». Конечно же, но Арман дю Плесси не хотел также и упускать случай взять сладостный реванш, разбив гордость и презрение этой Цирцеи, от чар которой не мог уйти. Аббат дю Дора, прежде служивший Лотарингскому дому, получил задание задать герцогине грозные вопросы, а также... передать ей деньги от имени Его Преосвященства. Мари де Роан приняла их — по ее словам, под видом долга — и рассказала, не взволновавшись от вопросов по поводу своих визитов в Валь-де-Грас, о своей английской переписке и о многих других делах. Она заявила о том, что питает к кардиналу дружеские чувства, что на нее он сможет положиться и что ее намерения добры. Если она тайно и ездила к королеве, то это затем, чтобы побудить ее быть благодарной Его Преосвященству и «иметь честь и радость ее видеть». Аббата дю Дора это не убедило. Он написал: «Пусть Ваше Преосвященство позволит мне сказать, что эта дама является самым грозным врагом кардинала, который причинил ему более всего неприятностей». Герцогиня, со своей стороны, ни на миг не поверила добрым словам «дьявола в красной мантии» и страшилась любых его шагов. Тут прибыл г-н Монтале, посланник Мари д'Отфор. Девушка хотела предупредить герцогиню, что допросы Лапорта завершились, и теперь она может вздохнуть спокойно. Часослов в переплете из зеленого бархата должен была, согласно установленному коду, стать знаком хорошей новости. Увы! Отфор, крайне взволнованная, ошиблась и передала Монтале книгу в алом переплете, означавшую катастрофу. Как только герцогиня увидела ее, она решила уехать в Испанию. Переодевшись мальчиком и сопровождаемая лишь двумя слугами, она скакала во весь опор, взяв с собой, как скажет ее посмертный обожатель, Виктор Кузен, «лишь свою красоту, свой ум и свою отвагу». На деле же она взяла с собой еще и десять тысяч ливров золотом... большая часть из которых была ей недавно передана Ришелье! Ее замечательное путешествие, о котором осталось столько рассказов, станет источником вдохновения для многих авторов романов плаща и шпаги. Никто из них и вообразить себе не мог более безумных перипетий. Узнав эту новость, кардинал был ошеломлен. Интендант м-м де Шеврез, Буафиле, получил приказ догнать беглянку и «дать ей всяческие уверения в том, что Его Величество забудет обо всех ее прошлых проступках, если она возвратится в его дом, и она может даже надеяться получить его разрешение выезжать от Двора в Дампьер ». Министр также бросил ей вдогонку своего человека, председателя Винье. Но когда Буафиле и Винье, выбившись из сил, доехали до Пиренеев, несгибаемая заговорщица уже ехала в Мадрид в одной из шести карет, посланных ей навстречу Католическим королем. Ее приняли как триумфаторшу. Ее грация, ее приключения, ее героизм, ее борьба против неистового Преосвященства привели соотечественников Сида в восторг. Филипп IV, большой любитель женщин, был ослеплен ею и как будто пополнил ряды ее знаменитых любовников. Оливарес также подпал под ее чары. Вскоре Шевретт достигла всемогущества в испанском Совете. Она не упустила возможности придать новые силы войне и заговору. Напрасно Ришелье пытался ее вернуть. Из стольких женщин, желавших его краха и гибели, на эту он всегда смотрел с нежностью
Отправлено: 18.01.09 16:41. Заголовок: Дороги милости и до..
Дороги милости и дороги славы (сентябрь 1637 — январь 1638)
Во второй половине года военная Фортуна была очень капризна. Испанцы вошли в Лангедок, осадили Лекат, но потерпели жестокое поражение от герцога Аллюина, который сразу же стал маршалом Шомбергом. В Сен-Жан-де-Люз постоянно стоял их пятитысячный гарнизон, и кардинал настойчиво торопил Лаваллетта изгнать их из Гиени: «Имей я достаточно здоровья, - писал он ему, - я вызвался бы идти с вами, чтобы хоть чем-нибудь помочь как королевской службе, так и вашему удовлетворению». Поскольку денег, разумеется, не хватало, король поручил губернатору ввести чрезвычайные налоги. Гордый и пылкий, несмотря на свои восемьдесят три года, Эпернон не побоялся ответить: «Богу неугодно, сир, чтобы я когда-либо вводил какой-либо налог для подданных Вашего Величества. Я покорнейше молю вас избавить меня от этого и позволить мне, до сих пор не замаравшему рук, сохранить свою репутацию и не делать ее объектом жалоб со стороны ваших бедных подданных, нужды которых я знаю слишком хорошо ». Влияние и заслуги кардинала Лаваллетта снова избавили этого неисправимого старика от столь долго сдерживаемого гнева кардинала, а вот герцог Лаваллетт, постоянно общавшийся с заговорщиками, был в большой опасности. Когда испанцы неожиданно отступили, король выразил ему свое неудовольствие. Голландцы добились серьезного успеха, отвоевав Бреду. Виктор-Амадей, герцог Савойский, также одержал победу, а маршал Шатильон осадил Дамвилье, но потом, в октябре, ход событий резко изменился. Виктор-Амадей умер, оставив герцогство на ребенка. Регентшей стала его вдова, Христианнейшая Мадам, что представляло серьезную опасность для Франции, поскольку от имени сестры Людовика XIII править могли граф Аглье, а в особенности — грозный Отец Моно. В этом злосчастном октябре плохие вести сменяли одна другую, что удручало короля и выводило из равновесия кардинала: пал Мобеж, перешедший в руки врага, начались волнения в Ренне, Бордо, наконец, в Провансе, который стал театром яростных раздоров между архиепископом Сурди, командующим флотом, и маршалом Витри, который стал невыносимым. В 1617 году Витри убил Кончини и надолго сломал карьеру епископу Люсонскому. Не будь у Людовика этого верного слуги, что стало бы тогда с юным государем и его государством? Король не мог не думать об этом, когда Ришелье, защищая королевскую власть и одновременно с этим сводя старые счеты, предложил ему арестовать маршала. Но в эти переломные времена нельзя было не вспоминать старое, а переломный период был еще далеко от своего завершения, и Витри бросили в Бастилию. Безутешный после потери Лафайет, мучимый жестокостью Отфор, уставший от требований кардинала, Людовик XIII соскальзывал в полнейшую неврастению. Он искал убежища во все более и более пылкой вере, и это было очень на руку Отцу Коссену — ведь послушница из предместья Сент-Антуан заклинала несчастного государя всецело положиться на него! Так, развитие короля шло в обратном направлении, чем у его министра. Он с нетерпением ждал начала боевых действий против Испании, тогда как Ришелье оно тревожило. А теперь кардинал с яростным пылом хотел ускорить победу, тогда как Людовик XIII страстно желал мира. Ужасы, которые Калло запечатлел на бессмертных картинах, терзали совесть Христианнейшего Короля, который дрожал от мысли о том, что прежде чем сложить с себя бремя власти, ему придется держать ответ перед Верховным Судьей. Узнав новость о большой победе шведов в Саксонии, Людовик писал Ришелье: «Я всем сердцем молю Господа, чтобы это могло помочь заключить мир». Он добавлял, и это было скрытым предупреждением: «Я более, чем когда-либо, полон решимости жить праведно и признавать те милости, которые ежедневно оказывает нам Господь. Я надеюсь, что Он вскоре пошлет нам мир... Я считаю, что мы совершенно едины в этой мысли и всегда будем едины и во всех остальных». По советам своей ушедшей в монастырь возлюбленной он внимательно прислушивался к Отцу Коссену, пусть это и усиливало его сомнения и муки совести. Он признался в том, что огорчен министром, жаловался, что его долг не позволяет ему сложить с себя корону и самому уйти в монастырь. Чтобы обмануть тайную слежку кардинала, духовник и его кающийся во время своих встреч притворялись, что составляют небольшие службы на латыни. - Эти небольшие службы сослужат нам большую службу, - говорил Людовик, и бледная улыбка на миг озаряла его осунувшееся лицо. В конце осени он казался совершенно обессилевшим физически, духовно и душевно. Воле Божественного Провидения было угодно не дать заговорщикам это увидеть. Известно, как однажды в декабре король, решив остаться на ночлег в Сен-Море, уехал из Версаля и по пути остановился в монастыре Визитасьон, где Луиза де Лафайет продержала его много часов. Когда он захотел уехать, была уже ночь, и свирепствовала буря. Капитан стражи, Гито, верный слуга Анны Австрийской, сумел убедить его отказаться от поездки и вернуться в Лувр. Поскольку постель его уже отправили в Сен-Мор, Людовик XIII приказал постелить себе постель королевы. Поужинав в обществе жены перед затаившим дыхание от любопытства Двором, он с обычной церемонностью вошел к ней. Таинственный совет, пришедший из монастыря Визитасьон, был передан в парижские общины, а теперь все благочестивые дома возносили молитвы . Что же до епископа Лиможского, дяди Луизы, то он гордо сказал: Когда кардинал будет свергнут, я поселюсь во дворце Ришелье. Это жилище он строит для меня.
После этой ночи, о которой будут столько размышлять потомки, король уехал очень рано в как нельзя более благостном расположении духа. И в то же время Отец Коссен подумал, что чудо свершилось окончательно. Король вел себя «с редким чистосердечием, с полнейшей искренностью, а выражения его были почти грубы в своей откровенности; когда ему в голову приходила идея или же когда он слышал призыв совести, он был не властен над собою, он выкладывал все напрямик, никого не боясь и не щадя ». Рано утром 8 декабря Отец Коссен приехал к Людовику XIII, получив разрешение на аудиенцию перед тем, как принять у короля исповедь. Он сразу же начал проповедь, где гневно обличал политику, проводимую уже тринадцать лет, напоминал о том, что еретики, союзники Христианнейшего короля, сожгли в Германии шесть тысяч церквей, и тоном пророка говорил: - Именно вы позволили шведам прийти в Германию, и вы будете отвечать перед Богом за все эти сожжения, насилие и прочие бесчинства, совершенные ими. Этого недостаточно для праведной жизни, а в вашем положении все то добро, что вы делаете, является бесполезным. А теперь вы еще и Турка хотите в христианский мир пустить! Я хотел бы, - ответил Людовик XIII, - чтобы Турок дошел до Мадрида, чтобы вынудить испанцев заключить мир, а потом я бы объединился с ними в войне против него. Ваше Величество не могут сознательно этого желать! - вскричал возмущенный иезуит. Но потом, видя, что здесь ему ничего не добиться, он перешел к другому вопросу и пожаловался на страдания населения, мучимого мытарями и солдатами. Ах! Мой бедный народ! - вздохнул король. - Я не могу облегчить его доли, пока идет война. Вы должны гордиться любовью к вам ваших подданных, которые хорошо сумеют сами защитить вас, когда вам это понадобится. Ненавидят только кардинала. После этого остается только постричься в монахи и покинуть государство, - в отчаянии простонал Людовик. - Лучше разоренная страна, чем страна потерянная. Святой отец снова потерпел неудачу. Тогда он сжег мосты, горячо вступившись за королеву-мать. - Вы позволите ей умереть от голода во Фландрии? В этот раз Людовик как будто уступил. Сочтя, что удачный момент настал, Отец Коссен вытащил из кармана письмо королевы-матери и передал ему. Старая Юнона не изменилась. Нисколько не желая примирения, она просила суда над «плохим слугой». Она писала: «Поскольку я уехала из Франции, дабы спасти свою жизнь и избавить себя от преследований... я не могу простить ему оскорбления, задевающего мою честь. Прежде следует, если вам будет угодно, предать его суду, и тогда, если вы сохраните ему жизнь, я с такой же охотой отомщу и вам». Флорентийке были неведома тонкость, свойственная даже самым неразвитым ее соотечественникам. Король не сказал ни слова. После исповеди он пребывал в мрачной задумчивости. Власть Ришелье, его безопасность и дело обеспечивались его полицией, превзойти которую не удалось никому. Спустя два часа после того, как иезуит произнес свою обвинительную речь, министр узнал о ней. Он сразу же продиктовал: «Сир, зная, что около двух лет назад Отец Коссен свидетельствовал различным лицам, что Ваше Величество считает мои услуги навязчивыми, я с большим нетерпением ждал установления прочного мира, поскольку это всегда было единственным исходом войны, которого вы желали, и поскольку тогда время было действительно таким, что, поистине, предлагая Вашему Величеству сделать меня несчастным ради его удовлетворения, я мог дать ему последнее и самое верное доказательство своей любви, какое только может дать подданный своему государю... Если этот святой отец столь же мало знает Ваше Величество, сколь плохо умеет вести себя при Дворе, то я остаюсь при том же мнении . Но если он глубже, чем я, проник в ваши намерения, то я признал бы себя виновным, не стремись я уйти в отставку в подходящий момент, когда от моего присутствия вам не будет никакой пользы». Король получил это письмо тем же вечером. Все это принесло ему новую бессонницу, тревоги и угрызения совести. На другой день он заявил Отцу Коссену с простодушием, свидетельствующим о его искренности, о своей постоянной заботе о том, чтобы не сбиться с пути истинного: Я вижу тот беспорядок, который вы мне описали. Я признаю, что обязан найти от него средство и обещаю вам серьезно работать над этим. Совершенно истинно то, что мне тяжело сказать это г-ну кардиналу. Если бы вы предложили ему это в моем присутствии, я бы подтвердил все ваши слова, и надеюсь, что это принесет свои плоды. Я сегодня днем поеду в Рюэль. Отправляйтесь передо мною, но не говорите, что вас послал я. Я приеду после вас, а вы улучите момент и выскажете все, о чем говорили мне. Если иезуит и побледнел немного, то нисколько не потерял самообладания. Встреча между ним и кардиналом была особенной. Его Преосвященство с ледяным видом резким тоном долго говорил с ним о... «женском уме и уловках». Отец Коссен хорошо видел, что «в его сердце собирались тучи, готовые разразиться грозой». В то же время он чувствовал себя уверенно. Разве не были они оба слугами «Бога и общественного блага»? Ришелье резко осекся, когда услышал, что подъезжает экипаж Его Величества. - А вот и король приехал, - сказал он. - Некстати будет, если он увидит нас вместе. Вы хорошо сделаете, если возвратитесь через тайный ход. Этот оборот был неожиданностью. Но король просил: «Не говорите, что вас послал я». Духовник мог лишь повиноваться. Он подчинился наполовину. Вместо того, чтобы уехать из Рюэля, он остался в соседней с кардиналом комнате и сказал Нуайе: - Возможно, я понадоблюсь. Я буду здесь, чтобы прийти, когда меня позовут. Он прождал долго. Ришелье пункт за пунктом отвечал на его обвинения. Современный демократический строй обязывает глав правительств защищаться перед зачастую враждебными им парламентами. Можно спросить себя, является ли это испытание менее мучительным чем испытание гениального человека, ведущего постоянную борьбу против сомнений, которые его враги сеют в душе его государя, обладающего стальным характером и бесстрашной душой, но полным химер умом и вечно мучающейся совестью. Ришелье призовет себе на помощь богословие и церковное право, чтобы оправдать реалистичность государственной политики. Нельзя, говорил он, вменять ему в вину союзные договора с протестантами, поскольку в них присутствует условие о свободе отправления католического культа во всех завоеванных странах. Война является войной справедливой. Она не была бы объявлена, если бы неумеренный аппетит Австрийского дома не угрожал самому существованию Франции. Что же до королевы-матери, то вернуть ее в страну означало бы бросить факел в пороховую бочку, а послать ей денег значило бы дать ей средства на оплату услуг наемных убийц. Разве ее близкий друг и советник, Отец Шантелуб не получил лично от Монсеньора прозвище «Отец Эскопета »? Видя, что Людовика снова удается убедить, Ришелье перешел в наступление. Разве великий король можен править согласно советам какой-то послушницы и невежественного священника? В действительности же Отец Коссен является марионеткой Отца Моно, этого агента Испании. Оба они желали видеть «Францию, униженную постыдным миром и вынужденную принять ярмо Австрийского дома». Пусть его Величество сделает свой выбор между «добрым маленьким священником» и своим старым слугой! Настала ночь. Король возвратился в Сен-Жермен. Весьма разочарованный тем, что его не позвали, Отец Коссен последовал его примеру. Когда они встретились вновь, Людовик удивился его отсутствию, и священник объяснил, что произошло: - Я совершенно решился все высказать. Я настаиваю на своем мнении. Я сказал вам лишь то, чему учат евангельский закон и вся богословская школа. Король ответил: Они (кардинал) хорошо видели, что я печален, и очень хотели, чтобы вы одобрили их поведение и мысли. Я не мог бы этого сделать, сир, не возложив греха на вашу и собственную душу. На другой день иезуит получил королевский указ, по которому он отправлялся в ссылку в Ренн, а его бумаги подлежали изъятию . Г-н Граф, остававшийся главой заговора, несмотря на свое недавнее подчинение, возлагал на этого иезуита большие надежды. Теперь же он был горько разочарован. Чтобы ободрить королевскую совесть, Ришелье и Отец Жозеф подготовили декларацию, посредством которой государь желал возобновить свой завет с Девой Марией. Этот длинный документ был написан в величественном стиле: « Если величайшие силы врагов этой короны объединятся, чтобы путем заговора свергнуть ее, то Он (Господь) расстроит их честолюбивые замыслы, чтобы все народы увидели, что государство это было основано Провидением, и Провидение же охраняет его своей добротой и защищает его своей властью». В заключение Людовик XIII заявлял, что «беря святейшую и славнейшую Деву в покровительницы нашего королевства, мы посвящаем ей, в частности, и нашу персону, наше государство, нашу корону и наших подданных, умоляя ее внушить нам столь святое поведение и с таким старанием защищать это королевство против происков врагов, что, страдает ли оно от бедствий войны или наслаждается плодами мира, оно никогда не свернет с дорог милости, которые ведут к дорогам славы». Год подходил к концу. Этот год снова оказался тяжелым для кардинала, который, под видом компенсации, отнял дорогие подарки у своей столь любимой племянницы. Летом, в сопровождении знаменитой Жюли д'Анжен и баронессы дю Вижан, которую злые языки обвиняли в том, что она слишком балует ее, м-м Комбале возвратилась на берега Луары и, не без многих церемоний, приняла пышное гостеприимство Монсеньора в замке Блуа. Сразу же заговорили об идиллии. Некоторые авторы утверждали, что Ришелье хотел воспользоваться этим, чтобы склонить принца к этому браку, о котором уже было распущено столько слухов. Как этому поверить, если король теперь утвердил союз брата и Маргариты Лотарингской? Кажется, что кардинал скорее уступил своей ревности, поскольку резко написал Гастону: «Я не знаю, должен ли я радоваться и благодарить вас за ту честь, которую Вашему Высочеству угодно было оказать моей племяннице, пребывая в сомнениях, потому ли это, что вы считаете, что она может стать одной из тех дам, влечение к которым вы свидетельствовали до сих пор, или же потому, что вы начинаете ценить женщин добропорядочных». Понятно, что если это и способ побудить Гастона к тому, чтобы стать его племянником, то способ достаточно своеобразный. И все же нунций не желал отказываться от этой мысли. Как бы там ни было, совершенно очевидно, что эта добропорядочная женщина не нашла достойную себя партию и осталась вдовой. А потому ее дядюшка хотел видеть ее в ряду самых знатных женщин королевства, после принцесс крови. Земля Эгильон, когда-то отданная несчастному Пюилорану, была отнята у его наследников, а потом превращена в герцогство-пэрию в пользу м-м Комбале. Людовик XIII подписал письма-патенты, по которым, под именем герцогини д'Эгильон, дочь безвестного сеньора дю Понкурлэ заняла место в ряду пэров Франции. В акте отмечались «великие и славные заслуги, оказанные нам и этой короне нашим дорогим и любимым кузеном, кардиналом Ришелье». Документ был датирован 1 января 1638 года. На смену тому удовлетворению, которое испытал от этого кардинал, вскоре придет другое, и какое сильное! Молитвы Луизы де Лафайет были услышаны, а ее благочестивые махинации завершились успехом: королева была беременна!
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 3
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме