Отправлено: 18.12.08 22:26. Заголовок: Но вот дело дошло и ..
Но вот дело дошло и до последних бунтующих гугенотов! Людовик XIII 28 апреля уехал из Суза в Валанс, чтобы подготовить там решительное наступление на цепь протестантских крепостей, начинавшуюся в Ниме, пересекавшую Севенны и Руэрг, проходившую через Монтобан и завершавшуюся в Кастре. Пьемонтская армия, которой поручено было не допустить никакой измены, доверялась лично Ришелье, под начало которого передавались маршалы Бассомпьер и Креки. Так кардинал снова стал генералиссимусом — это слово, как говорили, придумали специально для него. Конечно же, его познания в военной стратегии все еще оставались самыми элементарными. И тем не менее, мы обескуражены видеть, как этот пастырь душ бойко руководил военными операциями и какие ужасающие последствия имело это руководство. Его современников, которые доходили в своей вере до крайней степени пыла и подозрительности, это нисколько не тревожило. Роан все еще надеялся создать на Юге республику, границы которой охранялись бы неприступной цепью крепостей. Франко-английский договор, в котором не оговаривалось никаких поблажек протестантам, стал для него тяжелым ударом, но этот вопрос так быстро превратился из религиозного в политический, что Роан без колебаний обратился за помощью к Католическому королю, а тот все так же без колебаний заключил с ним странный союз. Герцог вел переговоры, как глава независимого государства. Он уже предвидел тот статус, который протестанты сохранят за католическим меньшинством. Так Испания лишила приверженцев единого католичества их главных аргументов, а кальвинисты потеряли право называть себя верными защитниками своей религии. Не стоило дожидаться ХХ века, чтобы увидеть, как фанатизм возобладал над элементарной логикой. На вступление этого договора в силу времени уже не будет. Король решил атаковать Прива, Але и Андюз, чтобы разорвать знаменитую цепь, а не брать ее звено за звеном, как это безуспешно пытался сделать Люинь. 14 мая, оставив в Савойе шесть тысяч солдат, кардинал присоединился к королю в Прива, как и г-н Принц. Город пал 28 числа, и Конде, верный своим нероновским вкусам, подверг его ужасному разграблению. Большинство защитников были вырезаны, а остальные повешены. Весь этот день Ришелье провел в постели — с ним снова случился приступ лихорадки. Наконец он встал, чтобы прекратить эту бойню. Слишком поздно. «Господь оказал мне милость, - писал он королеве матери, - в том, что я не видел этой резни». Но волей-неволей политические соображения возобладали над жалостью: «Эта невольная жесткость и та доброта, которую король проявил по отношению к тем городам, которые добровольно сдались ему, должна будет заставить многих признать, насколько лучше им будет без промедления покориться и вернуться в повиновение, не дожидаясь, пока их к этому принудят». И в самом деле, целый ряд небольших городов сразу же сдался. Але, осажденный 9 июня, капитулировал 16-го. Роан в предчувствии конца попросил у королю разрешения собрать в Андюзе представителей Церквей, в тот момент находившихся в Ниме. По настоянию Ришелье Людовик XIII согласился. Это позволило ему 27 числа продиктовать свои условия, поскольку речь шла не о договоре одного государства с другим, а об эдикте, который назовут Эдиктом Милости, дабы четко обозначить намерения государя. «В былые времена, - писал Ришелье, - с гугенотами заключались договора, а теперь король дарует им милость». Этот эдикт является одним из особенно мудрых и похвальных дел его правления, в котором учитывались настроения умов, в том числе и самого Людовика XIII. Глубоко пораженный призраком Южной Республики, которая стала бы могильщицей единого королевства, кардинал обещал себе раз и навсегда его прогнать. И эдикт Але, не отменяя Нантского эдикта, упразднил его политические положения. Не будет больше укрепленных городов, не будет больше синодов ни ассамблей, не будет больше армий, ни снаряжения, а в особенности — не будет больше крепостей. Крестьяне будут со слезами на глазах срывать все эти оплоты своей непреклонной независимости, все эти памятники старым неспокойным временам. Это не умерило ярости правоверных католиков. И в самом деле, ничего не было сделано для искоренения ереси, несмотря на несбыточную мечту короля «видеть своих подданных в лоне единой веры». Свобода совести оставалась, проповеди были разрешены. Дети могли поступать в школы, «не будучи принуждаемы совершать дела, противоречащие их религии». Протестантов запрещено было называть гугенотами и безбожниками. Король дойдет до того, что предоставит денежную помощь коллежам и академиям последователей Кальвина. Мария Медичи, Берюль, Марильяк, Отец Сюффрен задохнулись от боли. Они показали Христианнейшему, какой опасности подвергает он свою душу. Конечно же, Людовик не остался глух к их доводам. Но доводы ужасного кардинала, который благодаря своему прагматизму стал апостолом веротерпимости, возобладали. Правление Генриха IV не имеет тех кровавых пятен, какие можно видеть на правлении его сына, когда против гугенотов совершалось множество походов, сопровождавшихся зверствами. Зато этот стоик принудил свои убеждения молчать и, чтобы обеспечить мир для своего народа, пошел на риск — страшный по тем временам, - поставив под угрозу свое спасение. Он поспешил уехать из Лангедока, климат которого всегда был вреден для его здоровья и предоставил своему министру завершить начатое дело, поскольку оставалось еще усмирить Севенны и Лангедок, а также Монтобан, под которым Людовик XIII потерпел самое тяжелое поражение. Кардинал постоянно болел лихорадкой. И тем не менее он возглавил новую экспедицию, почти бесчеловечным образом подчинив свое тело своей воле. На коне, в броне и в сапогах, надетых под широкий алый плащ, он повел армию через маленькие уединенные городки, когда-то неприступные замки и крепости, многие из которых были построены еще во времена альбигойцев. Тем временем ум его полетел в Германию и дальше. Курнемен был отправлен к датскому королю, с которым 14 июля был подписан договор. Он доехал до самой Московии, где царствовал тогда Михаил Федорович, и убедил этого царя пойти на заключение торгового соглашения, которое будет подписано в ноябре. Это сразу же оживило франко-балтийскую торговлю и дало ей толчок к развитию. На этом полет мысли кардинала не прекращался. Осадив Монтобан, он думал о том, как отвести торговлю персов от берегов Франции, пустив ее по Каспийскому морю и по Волге! Его въезд в «Рим кальвинистов Юга» стал последним событием религиозных войн во Франции, которые вновь начнет только Людовик XIV, который, впрочем, поступая так, будет на 90% основываться на общественном мнении, и это станет колоссальной ошибкой. Жители Монтобана считали себя непобедимыми и ничего не знали о католической религии. Испытав безграничное восхищение человеком, который сумел их подчинить, они вскричали: «Да здравствуют король и великий кардинал!» и попросили «встречи с м-м кардинальшей, счастливейшей женщиной на свете, женой столь достойного мужа». «Все склонились перед Вашим Величеством», - писал министр своему государю. Герцог Роан сошел со сцены. Он был сослан в Венецию, получив сто тысяч экю в качестве компенсации за нанесенный ему ущерб. Можно представить, как хотел Ришелье, чтобы герцог повторил судьбу Шале и Бутвиля, судьбу, которую разделит Монморанси и еще многие. Но он запретил себе вновь разжигать с таким трудом угасшее пламя, преследуя кого-либо. Роан, как и Гитон, возвратится на королевскую службу и отдаст жизнь за своего государя. Ни Лафорс, ни Турень, ни Гассьон, ни Конрар никогда не будут страдать из-за своей веры. Наградой Людовику XIII и Ришелье станет этот уникальный оазис Старого Порядка со времен начала Реформации, эти полвека, в течение которых, от эдикта Але до отмены Нантского эдикта, католики и протестанты прекратят уничтожать друг друга и будут вместе работать ради величия своей страны.
Берюль без большого труда сумел примирить королеву-мать с ее любимым сыном. Монсеньор уехал из Орлеана, а принцесса Мария - из Буа де Венсенн, чем Ришелье был весьма недоволен. Основатель Оратории хотел завершить свое дело, вернув принцу благосклонность короля. В то же время он предупреждал кардинала об опасности, которую являло собой настроение Гастона, всегда испытывавшего по отношению к кардиналу сильный гнев и глубокое недоверие, всегда готового «уйти в самоволку» за границу. Ришелье очень хотел утихомирить этого беспокойного мальчика, пусть даже ценой значительной милости, но с дурным расположением своего государя по отношению к брату кардинал не мог поделать ничего. И в самом деле, нисколько не смягчившись после прочтения довольно трогательных писем брата, король получил министру юстиции быть выразителем его мнения, сделав Гастону строгий выговор: «Я недоволен вами, - объявил Его Величество, - поскольку вы недостаточно уважаете королеву-мать. Я недоволен тем, что вы не заботитесь о том, чтобы держать обещания, которые вы мне так часто и торжественно давали… Я недоволен тем, что вы ведете беспорядочную и разгульную жизнь». Результат был неудовлетворительным. Монсеньор очень испугался и, не пожелав встречаться с королем после его возвращения из Лангедока, направился к границе. В Сен-Дизье он поручил герцогу Бельгарду постараться устроить примирение. Это было не лучшим решением. Мрачный монарх, который после своих побед стал еще более непроницаемым, ответил: - Поступая так, мой брат ничего от меня не добьется. Когда он сделает то, что должен, и придет ко мне, то он получит, что хочет. На этот раз фаворит и главный советник Монсеньора, Пюилоран и Лекуане, увидели над своими головами меч палача. Они убедили Гастона бежать к герцогу Лотарингскому. К несчастью, денег недоставало. Монсеньор затребовал украшения своей жены, которые Мария Медичи, всегда любившая жемчуга и бриллианты, попросту конфисковала. Королева не желала ничего слышать. Тем не менее, Гастон пересек границу. Получив радушный прием у герцога Лотарингского, он устроил адское шествие в Нанси, по дороге занимая деньги у всего света. Перед возвращением в Париж Ришелье узнал об опасной ссоре между братьями и о гневе Марии Медичи, которой говорили, что он, кардинал, хотел подчинить принца своему влиянию, разрешив ему жениться на м-ль де Невер. Но этих слов принцессы Конти, герцогини Эльбеф, Берюля, Марильяка и Отца Сюффрена было недостаточно, чтобы задеть эту фурию. Ее врач Вотье, также бывший заодно с заговорщиками, настраивал ее против министра и м-м Комбале, первопричины злодеяний этого неблагодарного – по крайней мере, ревнивой итальянке дело виделось именно так. Счастье и несчастье как будто сделали кардинала ставкой в дьявольской игре. Его молниеносное возвышение, его победы, изумлявшие всю Европу, не оставляли ему времени испытать подлинное удовлетворение. Всегда существовала какая-нибудь угроза, какая-нибудь опасность, которую следовало отвести, и это отравляло его радость, нанося серьезные удары его слабому и постоянно работающему на пределе сил организму. В августе новости из Парижа свалили этого победителя с ног – в Пезенасе он серьезно заболел. Его друзья были этим очень встревожены. М-м Комбале, к которой постоянно придиралась флорентийка, сама была серьезно больна. «Мадам вашу племянницу не узнать», - писал Бутийе кардиналу. Ботрю, со своей стороны, говорил ему «о великой скорби, выказанной королем, когда он увидел м-м Комбале в слезах». Было вознесено множество молитв, одни просили исцеления Преосвященного, другие – смерти тирана. Первые возобладали, и кардинал, выздоровев, поехал ко Двору, пребывавшему в Фонтенбло. Он поднялся по Роне в лодке, пройдя тем же маршрутом, каким шел раньше и какой он еще не раз проделает в оба конца. Таким образом, великая река будто символизирует собой нить его судьбы. Его путешествие сопровождалось овациями, которые облегчили его страдания. 13 сентября в замке Фонтенбло министр посетил короля, а затем отправился поприветствовать обеих королев в покоях Марии Медичи. Его бывшая покровительница с такой яростью посмотрела на него, что впечатлительная Комбале не смогла удержаться от рыданий. - Как вы себя чувствуете? – ледяным тоном спросила королева-мать. Неспособный овладеть собой и забывший о собственных правилах поведения при дворе, кардинал ответил: - Я чувствую себя лучше, чем того хотели бы многие из присутствующих здесь. Разразится ли флорентийка проклятиями? Она разразилась смехом, увидев вошедшего Берюля, вырядившегося в смешной короткий наряд, белые сапоги и алую шапку. Ришелье, «с заострившимся носом и дрожащими губами», не рассмеялся. Он вполголоса сказал: - Я хотел бы оказаться здесь раньше, чтобы быть в милости у вас, как тот, над кем вы сейчас смеетесь,. Королева-мать с необычным достоинством ответила: - Мое уважение к кардиналу не уменьшает расположения, какое я всегда испытывала ко второму. Ришелье представил маршалов: Шомберга, Бассомпьера, Марильяка. Не обратив внимания на двух первых, Ее Величество поприветствовала только брата министра юстиции. Кардинал, негодуя, нашел повод взяться за м-м Конти и Эльбеф, которые уклонились от присутствия там, и обвинил их в интригах. - Вы становитесь невыносимым! – вскричала Медичи. И тут появился король. Министр спросил его, может ли он поговорить с ним наедине. Он попросил отставки. На другой день он предупредил об этом королеву-мать: «Я гораздо охотнее умер бы, чем оставался при Дворе в момент, когда даже моя тень может доставить мне неприятности». Он заявил, что «желает увезти с собой всех членов своей семьи, занимающих придворные должности, чтобы освободить место для новых ставленников». Людовик XIII оказался между двух огней: матерью и министром, которого она когда-то навязала ему, которого он скрепя сердце согласился принять, чтобы доказать всему свету, что «никогда сын более не чтил и не уважал свою мать». Придется ли ему снова подчиниться этой капризной Юноне, пусть даже в ущерб своему королевству? Любопытно наблюдать, какую власть имели итальянские королевы, и только они одни, за единственным исключением Бланки Кастильской, над своими сыновьями. В семейных делах Екатерины или Марии Медичи власть матери всегда доходила до невероятной степени. Герой Сузского перевала дрожал при мысли о новой ссоре с родительницей, которая так мало любила его, так жестко обращалась с ним, но к которой он, вероятно, по этой самой причине испытывал тревожно-мазохистскую нежность. Он проплакал все два дня, что работал над примирением. Ришелье, потеряв уверенность в своем положении, также проливал потоки слез. Об этом предупредили Марию Медичи, которая повторила старую фразу: «Он плачет, когда хочет». Наконец Людовик XIII добился непрочного мира: он потребовал от Ришелье написать королеве-матери письмо с извинениями. Кардиналу пришлось лично его отнести, заливаясь горькими слезами. Неделю спустя разразилась новая гроза. Как сюринтендант дома королевы-матери, кардинал попросил о возобновлении выплаты пенсиона некоему Сардини, прекращенной по его собственной просьбе. Он хотел обязать этого человека, совершив жест доброй воли. Мария Медичи ответила, что пойдет на это при условии, что лично примет это решение, поскольку ее сюринтендант «не вправе распоряжаться в ее доме». - Вы можете заплатить самостоятельно, - ответил кардинал, выйдя из себя, - также, как и отдали аббатство Вотье: самолично и не спрашивая меня! - Вы заблуждаетесь, - взвыла Мария, - если считаете меня своей рабыней! Слуга не замедлил передать Его Преосвященству сообщение королевы, в котором она лишала его должности сюринтенданта. Такой спор между людьми, которых объединяло слишком много воспоминаний, негативно отразился на политической ситуации. Несчастному королю пришлось снова выступить посредником, а ведь он стремился также и урезонить своего брата. Кардинал написал ему письмо, являвшее собой тонкую смесь униженности и коварства. Нельзя было придумать ничего лучше, чтобы доказать свою значимость и заставить кровоточить сердечную рану Людовика, незажившую со времен его горького детства. Начиналось оно смиренными возражениями, но затем звучало напоминание о разногласиях между государем и его матерью: «Весьма часто осуждая Ваше Величество и одобряя тех, кто не наделен Божественной властью, ее упрямство, побежденное моим согласием, стало служить вашей воле. Ваше Величество помнит, что, множество раз оказав мне честь выступать судьей в ваших спорах, она [Мария Медичи], отказала мне в этом, говоря, что я слишком ревностно служу вам». 2 октября неожиданно умер Берюль, и кардинал избавился от грозного противника, но против него снова выдвинули серьезное обвинение в отравлении. В своих Мемуарах Ришелье напишет о своем старинном друге с возмутительной снисходительностью: «Его ошибки были не от злого умысла, но от ума, который охотно полагал, что видит в тайнах Божественного Провидения то, чего на самом деле не видел». Тем временем из-за границы начали поступать ужасные новости. После Эдикта о восстановлении, возвращавшем духовенству когда-то отнятые у него государством богатства, после Любекского договора, выводившего Данию из игры, стало казаться, что Император, презрев волю Парламента и Совета курфюрстов, вот-вот установит в Германии монархию. С другой стороны, он отказал Шарлю де Гонзагу в инвеституре. Его войска вошли в Вальтелину и овладели Монферратом. Испанская армия под командованием маркиза Лос-Бальбазеса готовилась к новой осаде Казале, а Карл-Эммануэль разорвал Сузский договор. В подобной ситуации Людовик XIII дрожал от мысли о возможной потере своего безупречного соратника. Он дошел до того, что написал ему письмо, употребив характерный для той эпохи учтивый стиль: «Всегда будьте уверены в моей привязанности, которая не прейдет до моего последнего вздоха». В октябре Ришелье счел себя обязанным не только защититься от Медичи, но и снять с себя обвинение в предполагаемом убийстве Берюля. Он поручил Отцу Бертену отвезти свое оправдательное письмо в Рим и заодно попросить о разрешении не читать требника. В следующем месяце события в Германии и Италии и бегство Монсеньора позволили ему восстановить свое влияние. Королева-мать соблаговолила смягчиться. Она вернула сюринтендантство в своем доме этому неблагодарному и помогла ему в переговорах о возвращении Гастона. Если кардинал и умел побеждать, то еще лучше он умел пользоваться плодами своих побед. С 21 ноября он предлагал в Совете новую экспедицию в Италию, командование которой принял бы на себя он сам, вместе с еще более высоким званием генералиссимуса. «Генерал-лейтенант короля, представитель его персоны», поскольку полумятеж Монсеньора мешал Его Величеству покинуть Францию. На время кампании это наделяло его абсолютной властью, подобной той, какой обладал в Германии Валленштейн. Перед волей Людовика XIII королева-мать и ее сторонники смирились. В конце года герцог Орлеанский, в обмен на щедроты, не имеющие политического измерения, объявил себя готовым возвратиться в лоно долга, и на небосклоне Двора вновь засияла радуга. Ришелье, в качестве главной награды, принял должность Главного министра. Вершина милости: его полубезумный старший брат, считавший себя Богом-Отцом, уже имевший звание архиепископа Лионского, получил кардинальское звание. «Королю, - скрипели зубами интриганы, - осталось только золотушников исцелить». На Рождество Ришелье дал Их Величествам великолепный праздник в доме Рамбуйе, который он вскоре превратит в Пале-Кардиналь. 29 декабря он уехал в Италию с пышностью, достойной экстравагантного Бэкингема. Он остановился в Лионе, обеспокоенный молчанием Марии Медичи, с которой снова попытался примириться, предложив ей искупительные дары. Его письмо к племяннице, единственное из их переписки, которое сохранилось в архивах Министерства иностранных дел , показывает нам, какой властью обладала в то время эта коронованная мегера: «Я посылаю вам кусочек подлинного креста, который королева желала получить от главы [целестинцев] Авиньона и который он послал мне для Ее Величества. Я прошу вас передать его ей. Я счастлив, что она, как вы мне сообщаете, находится в добром расположении духа и все более и более признает, что я всегда вела себя так, как мне и должно было. Я прошу вас сказать ей, что, затрудняясь ответить на просьбу, с которой иногда обращаются ко мне господа маршалы, присутствующие здесь, поскольку не получаю от Ее Величества никаких писем, я умоляю ее оказать мне честь написать мне что-нибудь, что я смогу им показать, а чтобы окончательно обязать меня, пусть те ее письма, что она найдет приемлемым мне отправить, будут написаны ее рукой: мне гораздо более хотелось бы видеть три строки, написанные в таком духе, чем целые листы, написанные стилем 40161922 , который хорош для всех прочих, но не для бывшего ставленника». Человеку всегда непросто освободиться от своего прошлого, будь он даже величайшим гением своей эпохи и самым могущественным министром .
Отправлено: 20.12.08 00:11. Заголовок: Меморандум от тринад..
Меморандум от тринадцатого апреля (декабрь 1629 – июль 1630)
Урбан VIII изо всех сил лавировал между католическими государями так, как Людовик XIII лавировал между матерью и своим министром. «Он был одним из последних, которые принуждали его… заставить владык земных признать арбитраж Христова Наместника ». Решившись вмешаться, дабы избежать новой войны в Италии, он отправил к кардиналу молодого протеже из города Колонна, ставшего капитаном папской армии, а потом почти случайно занявшего дипломатическую должность секретаря нунция в Милане. Этот мальчик двадцати семи лет по имени Джулио Мазарини, по его собственным словам, в гораздо большей степени выдвинулся благодаря своим делам, чем благодаря предложенным ему должностям. Переезжая из города в город, предлагая во всех горячих точках арбитраж Святого Отца, он, силой своего ума и соблазнительности, сумел поставить на своем перед испанскими генералами и итальянскими князьями так хорошо, что Святой Престол полагал, что только он и может остановить французскую лавину. Получив задание добиться приостановки военных действий, Мазарини, после того, как посоветовался с принцем Пьемонтским, поехал в Лион. Его судьбоносная встреча с Преосвященным состоялась 29 января 1630 года. Мазарини говорил три часа и постоянно наталкивался на высокомерный отказ. Нисколько не обескураженный, он возвратился к своей миссии, выступая перед второй и третьей аудиторией, проявив такую гибкость и силу убеждения, что кое-чего все-таки добился: переговоров между генералами двух воюющих сторон. Это мало что давало, поскольку солдаты, готовые вспороть друг другу животы, редко проявляли желание найти точки соприкосновения. Значило – и как много значило! – лишь одно: взаимные впечатления двух собеседников. Очарованный молодым итальянцем, Ришелье обнял его и пригласил к своему столу, что было большой честью. Позднее он расхваливал перед кардиналом Барберини «его совершеннейшую милость, вкупе с такой осторожностью и столь развитым умом». Что же до Мазарини, то эта встреча стала для него поистине ударом молнии: «Я привязался к нему, - напишет он, - скорее повинуясь инстинкту, еще даже не узнав на собственном опыте его выдающихся качеств». По его словам, он тогда вспомнил о предсказании астролога, сказавшего ему, что он совершает ошибку, служа интересам Испании, поскольку «все будущие преимущества и почести» придут к нему во Франции . Но до этого было еще далеко. Продолжая свой путь в Суз и ведя с герцогом Савойским по-византийски хитроумные переговоры, кардинал узнал, что герцог де Гиз предлагал грандам заключить союз, чтобы уготовать кардиналу судьбу Кончини. Он поручил Бутийе известить об этом Людовика XIII в письме, где гордо заявлял: «Для меня честь быть под прицелом всего света ради службы королю». Несмотря на страшный холод, армия пересекла гору Сени. Карл-Эммануэль, не гнушавшийся никакими средствами, поручил иезуиту Отцу Моно предложить м-м Комбале вступить брак со светским кардиналом от Савойи. Поскольку это не возымело никакого действия, принц Пьемонтский приехал на переговоры лично. Но на каждого хитреца найдется еще больший хитрец. Ведя обманные дипломатические переговоры, французы уже находились в трех лье от Турина. Герцог Савойский стянул к столице все свои войска. Ришелье, ставший превосходным стратегом, этого и ждал. Он сразу же повернул свои силы к Пиньеролю, бывшему ключом к Альпам. Он осадил эту грозную крепость 21 марта и 22 числа взял ее. Оставалась только цитадель, взять которую было приказано маршалу Лафорсу: «Сударь, вы подарите мне жизнь, когда пойдете в решительную атаку на этот бастион и возьмете цитадель. Я умоляю вас совершить там невозможное». 29 марта, на Пасху, невозможное было совершено: цитадель пала. Это было ударом грома. До тех пор кардинал ограничивался лишь тем, что подавлял восстания, предпринимал оборонительные действия, имевшие целью не допустить вторжения Австрийского дома. А теперь он перешел в наступление, обнажив свои амбиции завоевателя. Европа содрогалась, а в Лувре и Люксембургском дворце установилось огромное волнение. Многие французские провинции уже готовы были взбунтоваться, поскольку ни одно великое дело не обходится без серьезной финансовой поддержки.
Деньги, эти вечно необходимые деньги! Уже три года Ришелье развивался в том направлении, которое предопределит будущее Европы. Теперь он уже оставил свою мечту о благоденствующей Франции, отказался от «богатства королевства», четвертого пункта (об этом слишком часто забывают) своей первоначальной программы. Борьба против Австрийского дома, французская гегемония стали теми делами, которым он посвятит остаток жизни. Решившись любой ценой получить средства на проведение этой политики, он не колеблясь ломал старый уклад режима, нарушал законы, неписаные, но священные для народа, гарантировавшие сохранность обычаев, привилегий, местных вольностей. Помимо тальи, рост которой был ограничен королем, с согласия провинциальных Штатов и Парламентов были введены другие налоги, которые неизменно рассматривались как оскорбительные и чрезмерные. Эдикт от июня 1629 года предписывал, что в Провансе, Лангедоке и Бургундии они будут собираться напрямую представителями монарха, комиссарами или избранниками (которые и в самом деле были назначены). Это вызвало всеобщие волнения. Парламенты, чиновники всех рангов, считавшие своим долгом защитить своих граждан от тирании государя, отказались повиноваться и устроили что-то вроде всеобщей забастовки. Не будет больше ни правосудия, ни администрации! Увеличение налога на горячительные напитки довело волнение до предела. Мэр Дижона напрасно ходил к министру, виноградари его города взбунтовались, а за ними и все остальное население. Анатуар, гигант, прозванный королем Махасом, возглавил повстанцев, распевавших «Лантурлу, Лантурлу», модный в то время припев, поскольку только что закончился карнавал. Их движение вскоре приняло характер, социальный и сепаратистсткий одновременно. Призрак Карла Смелого витал над его бывшей столицей. Когда Ришелье вторгался в Савойю, повстанцы сжигали изображение Людовика XIII с криками «Да здравствует Император!» Мэр, нотабли, милиция, нисколько не возмущенные, оставили дело на самотек. Но поджоги и грабежи перекинулись и на дома богачей. Тогда буржуа испугались. Они подавили бунт, прогнали короля Махаса и отправили покаянную делегацию в Труа, где находился Людовик XIII, собиравшийся присоединиться к Итальянской армии. Король лично приехал в Дижон, резко отчитал чиновников, лишил их некоторых привилегий, но потом простил. Ришелье, узнав об этом, счел, что вызывает опасения позиция губернатора провинции, знаменитого Бельгарда, последнего миньона Генриха III, первого любовника Габриэль д’Эстре, спутника Генриха IV, платонически влюбленного в Анну Австрийскую, а также большого друга Марии Медичи. Естественно, он ненавидел кардинала, и носил на шее золотой ящичек, в котором хранился тайный договор, заключенный между королевой-матерью и монсеньором, чтобы «погубить дьявола» в красной мантии. А дьявол этот отправил в Бургундию одного из лучших своих агентов, Ге дю Шатле, наделив его широкими полномочиями и поручив погубить герцога. На это дело уйдет один год. В Провансе, претендовавшем на некоторую автономию, тлел еще более опасный огонь. Губернатор этой провинции, герцог де Гиз, не смирился с потерей адмиральской должности, в обмен на которую он тщетно требовал триста тысяч экю. А потому он воздерживался от того, чтобы успокаивать недовольных. Ришелье, которому необходимо было «полностью контролировать» морские берега, отправил к этим могущественным заговорщикам двух других представителей центральной власти, господ д’Обре и де Лапотри. Эти «интеданты полиции, юстиции и финансов», приехав туда, стали свидетелями забастовки консулов, судей, чиновников и ремесленников. В Лангедоке другой интендант, ужасный Машо, пытался не допустить серьезных волнений, составив список замков, которые следовало срыть, и продолжая преследовать бывших сторонников герцога Роана, шестьдесят четыре из которых были отправлены на виселицу, а триста – на галеры. Таким был климат во Франции, когда Ришелье писал, говоря о Пиньероле: «Король совершил величайшее из возможных завоеваний и теперь сможет быть арбитром и хозяином Италии». Однако теперь, после новой встречи с Мазарини, он уже знал, что ни о каком мире не может быть и речи, если крепость не вернут герцогу Савойскому. Следует взглянуть на вещи глазами его современников. Какой здравомыслящий человек не счел бы безумцем министра, который пытается бросить вызов двум сильнейшим державам на континенте и совершать завоевания по другую сторону Альп, когда в большинстве провинций его собственной страны полыхают мятежи, когда высшее дворянство готово развязать гражданскую войну, когда казна опустела, когда в армии отсутствовала всякая организация, когда в стране свирепствовали нищета и даже чума, производившие чудовищное опустошение? Ришелье нисколько не обманывался. 13 апреля он отправил королю меморандум, где с грубой откровенностью обрисовал положение дел. Этим днем можно датировать великий перелом в правлении Людовика XIII . «Если решаться на заключение мира, - писал кардинал, - то заключать его нужно быстро, не теряя ни минуты, пока дела у короля идут хорошо. А если король решится на войну, то следует оставить всякую мысль о покое, экономии средств и порядке в королевстве». Людовик XIII получил этот меморандум в Дижоне. Строгий к себе и к окружающим, более жаждущий славы, чем любви подданных, он решился на рискованный шаг. И в то же время он оставил этот меморандум без ответа. Королева-мать не переставала его изводить. Правоверные католики теперь возлагали все свои надежды на ловкость Мазарини, а король согласился принять в Лионе легата Барберини, с которым прибыл и его незаменимый секретарь. Мазарини не добился отвода французских войск из Пиньероля, но добился личного успеха совсем другого порядка. Людовик XIII, в свою очередь, подпал под чары этого обольстителя и даже предложил ему денег (в те годы это было обычной практикой), принять которые этот ловкий юноша благоразумно отказался. Оставив двух королев в Лионе, король возвратился в Гренобль, где его ожидал кардинал. Они оба изучили предложения Папы, сочли их неприемлемыми и решились на вторжение в Савойю. В каком-то смысле это и стало ответом на меморандум от 13 апреля. Герцогство было захвачено за десять дней. Потом Ришелье остановился. Он не боялся ни волнений во Франции, ни нехватки средств, ни трудности снабжения армии. Он боялся только Марии Медичи. Он писал ей письма, он умолял Людовика XIII самому написать ей, чтобы побудить ее приехать в Гренобль вместе с Анной Австрийской и Марильяком. «Бремя дел становится таким тяжелым, что я склонен полагать, что Ваше Величество не откажется его разделить». Он также хотел вынудить оппозицию открыто заявить о себе, а не плести тайные интриги. Королева-мать приехать отказалась. Тогда Ришелье предпочел оставить дела в подвешенном состоянии. Они с королем возвратились в Лион, чтобы в его крепких стенах надавить на эту старую женщину, более грозную, чем пропасти и крепости Савойи.
Отправлено: 20.12.08 00:13. Заголовок: Между королем, корол..
Между королем, королевой-матерью, Главным министром, министром юстиции и герцогом Монморанси состоялось то, что мы назвали бы советом в суженном составе. По приказу Людовика XIII кардинал зачитал королеве долгий рапорт: он спрашивал, что лучше – оставить Казале и в качестве компенсации за это сохранить за собой Пиньероль или же спасти Казале, приняв условия испанцев и «таким образом похоронить завоеванную королем репутацию, заключив постыдный и недостойный договор». Министр юстиции ответил ему горячей обвинительной речью против политики величия. Он указал на опасность, какой подвергает себя в заграничных походах больной и не имеющий наследника государь. Он живо описал царивший в королевстве беспорядок, необходимость положить ему конец и восстановить католицизм. Он напомнил о «горестях и скорбях народа, томившегося от глубокой и невообразимой бедности». Он заключал: «Благочестие и правосудие, эти два столпа, поддерживающих государство, в настоящее время очень непрочны, их крайне необходимо укрепить, а сделать это можно лишь при условии мира». Какой «средний француз» не одобрил бы этой абстракции, в которую превратилась религиозная концепция и которая вылилась в гонения на протестантов? Людовик XIII попросил мать рассудить их. К его удивлению, королева поддержала кардинала и отвергла возможность «позорного мира». На самом деле она придерживалась строго противоположной позиции, но, неспособная подняться до высот большой политики, она лишь хотела действовать согласно тем ухищренным методам, каким обучила ее чета Галигаи. Ришелье не первый день знал Марию Медичи и хорошо это понимал. Флорентийка, хотела «быть услышанной, не высказавшись и хотела, чтобы ей служили, не осмелившись даже показать, что замысел ее понят». Министр расстроил эту игру, притворившись, что видит в словах Марильяка подтверждение своему меморандуму от 13 апреля. «Доводы, приведенные г-ном министром юстиции еще раз доказывают, что войну невозможно вести, не испытывая серьезных неудобств, и это относится не только к данному конкретному случаю, но и ко многим другим. Война есть одно из бедствий, какие Господу угодно ниспосылать на людей». Однако же это не означало – он возвращался к тексту своего меморандума, - что необходимо унизиться до заключения мира на «слабых, низких и позорных условиях». Затем он сбросил маску и с надменностью людей, для которых судьба отдельной личности не значит ничего перед требованиями Истории, произнес: «Отвращение, испытываемое людьми к войне не есть мотив значимый [достойный принятия во внимание] для того, чтобы идти на подобный мир, ввиду того, что зачастую люди равным образом ощущают и жалуются как на зло необходимое, так и на зло, которого можно избежать: они столь же невежественны относительно того, что есть полезно для государства, сколь чувствительны и скоры жаловаться на зло, которое следует перенести, чтобы избежать еще большего зла». Преосвященный не стремился ко всеобщему одобрению. Но тем не менее он завершил свою речь одним из тех лживых обещаний, на которые будут так щедры демократические режимы: «Мы будем воевать, чтобы получить мир». Поскольку Мария Медичи не выразила никаких возражений, он получил свободу действий. А действовать было пора, поскольку Казале осаждал теперь лично Спинола, Император созвал заседание Парламента в Ратисбонне, чтобы обеспечить своему сыну, эрцгерцогу Фердинанду, наследование престола и добиться его избрания Императором. Король Швеции, Густав-Адольф, готовился войти в немецкое пекло. Ришелье поторопился отправить в Ратисбонн представителя Христианнейшего короля, посла Брюлара де Леон, советником (мы бы сказали, техническим советником) которого был бедный монах, Отец Жозеф, в руках которого находились все сети, забрасываемые французской дипломатией за Рейн, до самого Дуная и Балтики. Сам он, убедив поехать вместе с собой Людовика XIII, вопреки стенаниям Марильяка и непрестанным попыткам Мазарини, отправился в Альпы. Министр юстиции, придя в ужас, получил приказ следовать за ними. Что же до Марии Медичи, то, как сообщают Мемуары, «чтобы не оставлять кардиналу никаких сомнений в собственном охлаждении к нему, она написала ему несколько слов, исполненных холода».
Отправлено: 23.12.08 00:41. Заголовок: Болезнь против Истор..
Болезнь против Истории (июль-ноябрь 1630)
По словам Монтескье, Ришелье обладал не только властным умом, но и властным сердцем. Как его темперамент, так и внешние обстоятельства подтолкнули его к революционному шагу – введению абсолютистской системы, слабость которой состояла в том, что она зависела от двух находящихся под угрозой жизней. Это ярко проявилось летом 1630 года, когда почти дикая энергия министра должна была бы получить награду за свои труды. В восьми лье от Сен-Жан-де-Морьена, в деревеньке Аржантин, у короля начались сильнейшие боли в голове, воспаления и боль в зубах, и он отказался ехать дальше. Это могло стать катастрофой, поскольку Мазарини, приехавший «скорее шпионить, чем договариваться», получил бы основания полагать, что французы пошли на попятный. И наш стоик, поборов свои боли, уступил увещеваниям кардинала и доехал до Сен-Жан-де-Морьена. Там ему стало хуже. Ришелье, испытавший двойное потрясение, поскольку чувствовал себя ответственным за здоровье государя, регулярно писал королеве матери и, сообщая ей новости, он никогда не забывал ей польстить. Иногда это принимало характер мольеровской буффонады: «Никакими средствами нельзя убедить его [короля] принять лекарство, а если вы напишете ему, какую боль вы от этого испытываете, то он решится на это из одного лишь уважения к вам». Беседы с Мазарини в этот раз сложились очень неудачно: «Он настолько испанец и савоец, что все им сказанное не должно восприниматься как евангельская истина». Тревога возымела на кардинала свое обычное действие. Ришелье, в свою очередь, заболел. Неожиданно он ободрился, узнав, что в Вельяне маршалы Монморанси и Эффиа нанесли тяжелое поражение принцу Пьемонтскому. Тон его письма к Крамалю, одному из героев дня, отражает его настроение: «Количеством строк, меньшим, чем количество полученных вами ударов, выражаю вам радость, которую испытываю оттого, что ваши враги доставили больше хлопот вашему портному, чем хирургу». Марильяк не разделял этого энтузиазма. Из Гренобля, где он осторожно остался, он отправил письмо, в котором умолял Его Величество возвратиться и заявлял, что предложения Мазарини совершенно приемлемы. С подачи Ришелье он добавил к тексту нудную проповедь: эти частые приступы, жертвой которых становился король, следовало рассматривать «как предупреждения Господа, не желающего, чтобы вы ехали в это место». А события как будто подтверждали его правоту! Четвертый выкидыш Анны Австрийской доказывал хрупкость трона без прямого наследника. Имперские войска овладели Мантуей и устроили там ужасные бесчинства. Туара защищал Казале лишь из желания сохранить свою честь перед войсками Спинолы – армией из двадцати четырех тысяч солдат, набранных в пяти государствах. Наконец, в альпийских районах свирепствовала эпидемия чумы (на самом деле – дизентерии). Смерть Карла-Эммануэля Савойского не компенсировала этих несчастий. Пока Марильяк торжествовал, Людовика XIII все сильнее одолевали усталость и меланхолия. Уступив этой единственной своей слабости, наш несчастный стенал, что его вгонят в могилу, если будут заставлять оставаться там. 25 июля он отказался пересекать гору и, несмотря на отчаяние Ришелье, возвратился в Лион. Пока кардинал снова встречался с Мазарини, с которым на этот раз у него вышла подлинная размолвка, король встретился с гневом своей матери! - Вот до чего довели вас ваши добрые советчики! - Кардинал не Бог, - ответил Людовик XIII, - но мне следует признать, что это величайший слуга, когда-либо бывший у Франции. Восхитительная прозорливость, обостренная государственным чутьем, для этого бесталанного человека! Если бы потомки должны были ратифицировать это суждение, то возможно, не нашлось бы и десяти подданных Людовика, в глазах которых Преосвященный не являлся бы причиной краха королевства. Мегера сразу же сменила тон. Она лично горячо пригласила кардинала присоединиться к королю, который очень желал его видеть подле себя. Ришелье отказался, отчасти по причине событий в Провансе, где герцог де Гиз открыто выступил против него и где грозило вот-вот вспыхнуть всеобщее восстание. Пусть он и отправил маршала Шомберга во главе армии на защиту Казале, он впоследствии не сможет уже наносить такие молниеносные удары, какие наносил годом ранее. В конце лета иностранные Дворы, как и французское общественное мнение, жадно следившее за перепалкой между королевой-матерью и кардиналом, отдали преимущество Марии Медичи.
Тем временем Отец Жозеф блистал в своем образе Тенеброзо-Кавернозо . С предыдущего года он вел две линии переговоров, на первый взгляд противоречивых, но на самом деле взаимодополняющих: одни переговоры велись с королем Швеции, которому Франция ссудила шестьсот тысяч ливров на вторжение в Померанию, а другие – с курфюрстом Баварским, который должен был стать средством отражения имперской угрозы во имя свободы и германского единства. Капуцин не переставал плести свои нити и в ходе путешествия. По дороге он остановился в Меммингене, в ставке Валленштейна. Между этим святым и «Мефистофелем, покрытым копотью» состоялась тайная беседа. Говорили они, главным образом, о Константинополе и Святых Местах. Валленштейн, вероятно, считавший себя достаточно ловким для того, чтобы заменить обескураживающим цинизмом его привычки к таинственности, говорил об огромной империи, простирающейся от Балтики до Малой Азии, которой он правил бы от имени Фердинанда II или, скорее, нет, государем которой был бы лично он. Отцу Жозефу было о чем подумать перед приездом в Ратисбонн, где находились лично Император и католические курфюрсты –курфюрстов протестантских там было представлено только два: от Саксонии и Бранденбурга. Посреди протокольных церемоний ему пришлось стерпеть серьезное оскорбление. Слуга Тилли по имени Фламель сказал ему: - Так вы капуцин? Стало быть, ваше звание обязывает вас прилагать усилия к установлению мира в христианстве. И однако же вы являетесь человеком, провоцирующим войну между католическими государями. Вы должны были бы покраснеть от стыда. Отец потребовал извинений и получил их. Это не помешало распространению яростных памфлетов, которые, помимо прочего, обвиняли его в том, что он предложил Ришелье скрыть его преступления под своим капюшоном монаха. Франсуа дю Трамбле ничего не мог этому противопоставить. Постоянно соблюдая пост и умерщвляя свою плоть, он занимался необыкновенными делами. Сперва он засвидетельствовал Императору доброе расположение к нему Ришелье и дискредитировал в его глазах правоверных католиков-интриганов, осыпавших его предупреждениями. Потом он обратился к курфюрстам и изложил им, насколько Христианнейший полон решимости защитить их от имперского деспотизма и опасных амбиций Валленштейна. Он посоветовал им потребовать смещения великого кондотьера перед тем как одобрить кандидатуру эрцгерцога. Так курфюрсты смогли отважиться сделать то, чего желали. Получив с их стороны недвусмысленный ультиматум, Фердинанд II, у которого его генерал начинал вызывать опасения, также прислушался к Отцу Жозефу, который говорил ему, что Густав-Адольф - противник, которым можно пренебречь. Он принес Валленштейна в жертву. Последний получил письмо, где капуцин советовал ему подчиниться, поскольку вторжение шведов в Померанию неизбежно вынудит Императора вновь призвать его. Впрочем, не обещали ли ему звезды короны? Валленштейн согласился. Оставалось только одно – чтобы курфюрсты сдержали слово. Это было бы безумием, внушал им этот добрый монах. Если Габсбург не будет бояться перехода имперской короны в руки другой династии, то немецкие князья потеряют возможность чему-либо помешать и окажутся в полной зависимости от него. А вот мудрый шаг. Во время выборов Императора эрцгерцог потерпел серьезное поражение. Слишком поздно прозрев, император объявил своим министрам, что «бедный капуцин победил их своей молитвой и что, как ни тесен был капюшон монаха, он сумел засунуть туда шесть курфюршеских колпаков». Он не только не обеспечил престолонаследование, но и потерял своего непобедимого генерала и распустил свою армию в момент, когда вторглись шведы. Это тем более блестящая работа, что Отец Жозеф всего лишь скомпрометировал, но не разбил, как он того желал, союз между Фердинандом II и Максимилианом Баварским. Ришелье был не меньше восхищен его виртуозностью и неожиданно решил доверить ему переговоры по поводу герцогства Мантуанского, поскольку ни Мазарини, ни генералы не могли вывести ситуацию из тупика. Но ожегшись на молоке на воду дуют. Отец Жозеф больше не смог одурачить своих собеседников. Фердинанд II очень ловко связал немецкие дела с итальянскими. Соглашения по мантуанскому наследству не будет, если только король Франции не откажется от поддержки врагов Императора, то есть перестанет снабжать продовольствием Густава-Адольфа. Так обстояли дела в Ратисбонне, когда во Франции разразились два удара грома. 19 сентября нотабли города Э вышли на улицы и увлекли за собой ремесленников. Их поддержало местное дворянство. И одни и другие вооружились ради «защиты вольностей края». Это грозило гражданской войной. 21 числа, после председательства в Совете у королевы-матери, с королем снова сделался тяжелый приступ лихорадки, и Людовик слег в постель. Считали, что он заболел дизентерией (на самом деле у него был кишечный абсцесс). Через четыре дня он оказался при смерти. Отец мой, - сказал он своему духовнику Отцу Сюффрену, когда вы увидите, что я в опасности, обязательно предупредите меня заранее и не бойтесь, что это ввергнет меня в меланхолию, поскольку я ничуть не боюсь умереть.
Ночью 29 сентября король потерял много крови, и Отец Сюффрен предупредил его, что если кровотечение не прекратится, «то его жизнь подвергнется огромной опасности». Врач Сеген, со своей стороны, предупредил его о том, что медицина бессильна. Людовик XIII сразу же исповедовался, а потом повелел открыть двери. К нему вошел весь Двор: королева Анна, очень бледная и с носовым платком у глаз, королева-мать, взволновавшаяся от противоречивых чувств, отражения которых сменяли друг друга на ее пылающем лице, кардинал, потерявшийся, как судно в буре, среди сеньоров, которым не терпелось его потопить. Король пробормотал: Я огорчен тем, что не имею сил говорить... Я прошу у вас прощения за все обиды, нанесенные мною вам и не умру удовлетворенным, если не буду знать, что вы меня простили, и умоляю вас от моего имени передать это всем моим подданным. Все присутствующие опустились на колени. Умирающий знаком попросил жену подойти к нему, обнял ее, невнятно произнеся несколько слов. Затем он позвал Сен-Симона и шепотом приказал ему сказать Монморанси, что поручает ему заботиться о безопасности Ришелье. Кардинал Лионский (так звали брата Преосвященного) прособоровал короля. Хирурги, старавшиеся сделать все возможное, сделали этому обессилевшему человеку последнее кровопускание. Все ждали момента, когда кровотечение кончится, подведя черту под жизнью короля, а тем самым — и целого исторического периода во Франции, и передаст престол королю Гастону. Уже много дней все организовывалось в предвидении нового царствования. М-м дю Фаржи даже отправила к Монсеньору курьера, предлагая ему руку Анны Австрийской. Мишель де Марильяк стал бы главным министром, его брат-маршал сменил бы Эффиа на посту командующего Итальянской армией, а сам Эффиа остался бы при Дворе, получив шпагу коннетабля. Единственные расхождения касались лишь судьбы, которая уготавливалась для их общего врага. В углу королевских покоев тайный совет еще раз обсудил этот вопрос. Мария Медичи, очевидно, рассматривала себя как регентшу и не хотела осведомляться о намерениях Монсеньора, который тогда был в Париже и который, по словам Гула , «вел себя великолепно». Уговорились на том, что г-н Алинкур арестует Ришелье сразу же, как только король испустит последний вздох. А что потом? Маршал Марильяк предлагал собственноручно убить «это чудовище». Другие колебались — ведь Ришелье был кардиналом. Герцог де Гиз высказывался за ссылку, а Бассомпьер стоял за пожизненное заключение. Так и не известно, кто из них проболтался, благодаря чему Ришелье и узнал в мельчайших подробностях обо всем этом совещании. Тем временем Монморанси предложил этому гонимому всеми человеку либо предоставить ему убежище в Лангедоке, либо проводить его в Бруаж. Рассматривался также вариант Авиньона. Кардинал едва был в состоянии слушать его: он потерял сон, не притрагивался ни к какой пище и непрестанно плакал. По словам его врагов, его кареты, полные сокровищ, уже двигались к Гавру. Занялся рассвет 30 сентября. Во всех церквях возносились молитвы, вокруг архиепископства собрался народ. Появится ли на балконе Великий Магистр, который произнесет сакраментальную фразу: «Король умер! Да здравствует король!». Но шли часы, а магистр все не появлялся. Начались вечерние сумерки. Вдруг распространился чудесный слух: король был спасен! Спасен благодаря тем самым кровопусканиям, которые считались губительными и посредством которых абсцесс и вытек, оставшись счастливо незамеченным врачами. На другой день Людовик, у которого спал жар, спросил, когда он сможет подняться на лошадь. Государственная машина, буксовавшая несколько дней, возвращалась к обычному ритму, и Франция, избежав ошеломительного удара, ложилась на прежний курс. «Я не знаю, - писал Ришелье, - жив я или скорее мертв». И тем не менее, опасность еще не совсем миновала. Перенесенный в дом Шапоне, король с трудом восстанавливал силы, и заговорщики, видя, что он так слаб и как будто обезоружен, воспрянули духом. Анна Австрийская вела себя кротко и кокетливо: она попросила отправить «возмутителя спокойствия» в ссылку в качестве личного подарка, в качестве залога примирения. Муж ее, страдавший от угрызений совести из-за того, что «не очень ладил с нею», очень извинялся перед ней. Что же до кардинала, то он до окончания войны ничего предпринять не мог. Несколько дней спустя, находясь в свойственном всем выздоравливающим состоянии умиротворенности, Людовик вдруг с изумлением увидел четырнадцатилетнюю девушку, такую светлую и сияющую, что ее называли Авророй. Мари д'Отфор состояла в свите королевы-матери. Глядя на это восходящее светило, король стал придавать меньше значения супружеской гармонии. Что же до Марии Медичи, то она бушевала, она скандалила, не заботясь о том, что у ее сына это может вызвать новые приступы жара. Устав от споров, оглохнув от криков, Людовик уступил, что по возвращении в Париж, когда будет заключен мир, он посмотрит, может ли он выбрать себе другого министра. Флорентийка жадно ухватилась за это обещание.
Вокруг Казале также свирепствовали болезни. Свирепствовали так, что генералы, вопреки воле Ришелье, заключили перемирие, срок которого истекал 15 октября. Туара удерживал цитадель, но самим городом уже овладел Спинола. Этот выдающийся военачальник умер почти сразу же после заключения перемирия, 25 сентября, и у его смертного одра ему отдал честь его противник. В Ратисбонне Отец Жозеф, ошеломленный новостями из Лиона, и возможно, возвращаясь к своему замыслу объединения католической церкви, 13 сентября пошел на заключение соглашения, которое стало отмщением Императора за его поражение от курфюрстов. Фердинанд II признал Шарля де Гонзага и вывел свои войска изо всех его владений, кроме Мантуи, а французы, со своей стороны, вывели войска со всех принадлежащих Савойе территорий, кроме Пиньероля и Суза. Герцогу Савойскому достался кусочек Монферрата. Король Франции обязался не нападать на Империю «ни самолично, ни через кого-либо», то есть, разрывал союзные соглашения с протестантами. Король согласился на его «протекторат» над Тремя Епископствами — вопрос, остававшийся неразрешенным с 1559 года. Герцог Лотарингский, совершенно не имеющий отношения ко всему этому, в мирном соглашении рассматривался как находящийся под своего рода «опекой» со стороны Империи. Это соглашение было заключено 13 числа. А 15-го, по истечении перемирия, маршалы, не знавшие о мире, возобновили боевые действия с целью удержать цитадель Казале: это были Шомберг, Лафорс и Марильяк, заново поупражнявшийся в интригах против Ришелье. Мазарини не жалел сил, стремясь добиться примирения между ними и генералами противной стороны. Сражение должно было состояться 26 октября, когда будущий кардинал героически бросился между двумя армиями, размахивая листком бумаги, где стояли подписи Пикколомини и Коллальто, командующих испано-имперскими войсками. Объявили перерыв. Прямо в чистом поле состоялась импровизированная конференция, после которой Казале был возвращен герцогу Мантуанскому. Ришелье еще ничего не знал ни об Отце Жозефе, ни о маршалах, когда 19 октября король уехал из Лиона, лежа на носилках. 22 числа был получен подписанный в Ратисбонне договор. Двор сразу же возликовал. Мир, и мир на условиях, как будто восстанавливающих согласие между Габсбургами и Бурбонами! Только Ришелье выказал негодование и в ярости заявил, что не ратифицирует подобного соглашения. Мария Медичи, больная (теперь была ее очередь болеть), тем не менее, высказалась в пользу мира. Между нею и возмутителем спокойствия состоялся спор, который с еще большей яростью возобновится в Совете. Немного было надо, чтобы главный министр и министр юстиции перешли от яростных слов к яростным делам. Король вмешался как раз вовремя: договор ратифицирован не будет, к соглашению, заключенному генералами, будет проявлено уважение, но переговоры продолжатся. Мария Медичи, сама это предлагавшая, не сомневалась в том, что ее сын обещал ей прогнать кардинала. И она предпочла притвориться и даже поспособствовать ложному примирению. Король, с нетерпением ждавший возвращения, уехал прежде, чем Двор, который должен был подняться на лодках вверх по течению реки. В конце осени такой вид путешествий был самым удобным. Покидая Ришелье, Людовик XIII предупредил его, что его мать не изменила своей позиции и настоятельно просил его «примириться с нею». И тогда у кардинала появилась идея, бывшая бы непредставимой, если забыть о том, в какой степени государственные дела связаны с интимной жизнью государей. Он попросил и получил согласие на милость разделить лодку с королевой-матерью в надежде оживить в ней былые чувства, и перевести в «привязанность» ревность и злобу. Пусть Мария Медичи и не блистала умом, но она была слишком женщиной, чтобы об этом не догадаться. Она решила заманить его в в собственную ловушку, притворившись, что попала в нее. Король продолжал свой путь, переходя с носилок в карету, с кареты на лошадь. В Монтаржи появился герцог Орлеанский, который повел себя любезно, не стал утомлять выздоравливающего яростными перепалками, но в то же время и не стал скрывать, что в Париже он «изложит ему все свои доводы против кардинала». Решительно, Париж становился капканом для Людовика XIII, который хотел укрыться в Версале. Когда он вдохнул аромат дорогих его сердцу лесов, он вновь ощутил, как к нему возвращаются жизнь и решимость. Тем временем Ришелье старался скрасить путешествие своей противнице. «Нет такой почести, которой он не оказал бы ее персоне, ни заботы, какой он не проявил бы к тому, чтобы все ее окружавшие, каждый по-своему, получили бы такое обращение, какого только могли желать». Так говорится в Мемуарах, где приводится меньше подробностей того, как он вел себя в отношении Марии, и лишь в общих чертах говорится о том, что ее персоне оказывались почести. Г-н де Лавильоклер, к счастью, дополнил эти опущения в тексте мемуаров Бриена, описав, как «он провел всю свою игру». Эти двое, почти с нежностью качавшиеся на волнах Луары, являли собой экстравагантное зрелище. Седеющее Преосвященство взывало к тому очарованию, которому когда-то так поддались королева-мать и ее фаворитка. Ах! Если бы эти золотые дни могли вернуться вновь! И «дьявол в красной мантии» ужас Европы, схватив лютню, играл на ней у ног притворно смягчившейся располневшей матроны.
Последующие события описаны в огромном количестве рассказов, сходящихся в главном, но расходящихся и даже противоречивых по ряду важных пунктов. Непросто найти верную дорогу на таких перекрестках, где историк таким образом ставится перед необходимостью выбора. И пусть на Сен-Симона зачастую опасно полагаться, мы присоединяемся ко мнению г-на Жоржа Монгредьяна , что следует — с осторожностью — принять во внимание текст, составленный этим знаменитым моралистом на основании воспоминаний его отца. И тем не менее, это не снимает трудности объяснения некоторых более или менее озадачивающих фактов. Мы попытаемся это сделать, примирив Сен-Симона, свидетельства других современников , а также тех авторов, которых эта история вдохновила, с исторической правдой, не забывая о психологических факторах. 7 ноября кардинал отправился к королю в Сен-Жермен. У них состоялась откровенная беседа, которая как будто доказывает доверие Людовика XIII своему министру и свое желание сохранить Ришелье. Ришелье был предупрежден о постоянных кознях королевы-матери. Некоторые источники утверждают, что Мария Медичи уже начала яростно и враждебно преследовать м-м Комбале и других членов семьи кардинала, входящих в ее свиту. Это мнение имеет под собой некоторые основания. Зато вот что кажется достоверным: в начале ноября Ришелье узнал, что Мария Медичи готовит новое нападение на него. Конечно же, он хорошо знал и о той ревнивой злобе, какую испытывала его былая покровительница к его племяннице, и в силе этого чувства он не обманывался. И в самом деле, он сделал записки, чтобы подготовить оправдательный меморандум, в котором будет содержаться много недвусмысленных вопросов и который станет решающим шагом по обезоруживанию королевы. По словам Сен-Симона, Людовик XIII в этот момент убедил мать потерпеть, получив уверения, что, «пусть она и чрезвычайно недовольна этим неблагодарным и поведением кардинала Ришелье и членов его семьи по отношению к ней, она наконец сумела овладеть собой, принеся ему жертву и вернув им свою благосклонность». Встреча, назначенная на 10 ноября, имела целью скрепить это примирение. Ришелье и его племянница должны были прийти в туалетную комнату королевы, чтобы «получить ее прощение и возвращение благосклонности». Эта версия в основном отвергается. В самом деле, как можно допустить такое, поскольку в то знаменитое воскресенье Ришелье оказался перед закрытой дверью Люксембургского дворца? На наш взгляд, тем не менее, стоит прислушаться к той ее части, что касается м-м Комбале. Как мы позднее увидим, поступив так, мы не погрешим против истины. Как бы там ни было, Ришелье, очень обеспокоенный и не сделавший точной оценки угрозы, написал стареющей Юноне чрезвычайно изумительное письмо , словно отбрасывающее его на двадцать лет назад, когда он еще унижался до низостей, обычных для всех придворных. Даже принимая во внимание стиль той эпохи, трудно не задуматься, по крайней мере, над той фразой, которая выходит за пределы придворной любезности и как будто имеет целью сделать уверение в собственной верности. Разоблачив злые происки своих врагов и выразив надежду, что ему удастся восторжествовать над клеветой, кардинал опустил в пыль свой высокомерный лоб: «Мадам, я не считаю себя несчастным и виновным в том, что перестал нравиться Вашему Величеству и что жизнь отвратительна мне в том состоянии, в каком нахожусь я, лишенный чести пользоваться вашей благосклонностью и уважением, которые я ценил более, чем все земные блага; и подобно тому, как я принимаю их из вашей щедрой руки, так же я и кладу их к вашим ногам... Мадам, раздавите ваше дело и вашего ставленника. Только это, я говорю это совершенно здраво, сможет искупить мое преступление и избавить меня от подозрений перед судом Вашего Величества, который почти осудил меня, даже не прислушавшись к моим словам. Я соглашаюсь со своими несчастьями и нисколько не желаю их оспаривать против моей хозяйки-государыни, ни спрашивать ее о причинах, побудивших ее на это. Я более не думаю о том, чтобы укрепить свои позиции опорой на государя... Еще меньше я желаю, чтобы мои несчастья вслед за мной выносила и вся остальная Франция, и не желаю выносить их в Рим, чтобы увидеть там еще более прискорбные руины, чем мои. Я скучаю повсюду, где нет Вашего Величества, и, не имея разрешения его видеть, я теперь желаю лишь умереть. Но я соглашусь на это, ради своего доброго имени и места, которое занимаю в свите Господа, после, по крайней мере, признания моей невиновности и, если это не является слишком большой дерзостью, после чести возвращения вашей благосклонности. Мадам, перед лицом этого я более не сожалею о том, что приходится покидать Двор, ни о свете, где буду умирать тысячу раз на дню, с того мига, как Ваше Величество выразили мнение, что я больше не являюсь самим собой». Ответа не было .
8 ноября весь Двор возвратился в столицу. Из-за проведения работ Лувр и будущий Пале-Кардиналь использоваться для проживания не могли, и король расположился в старом доме Кончини, ставшем домом Чрезвычайных Послов , а министр — в Малом Люксембурге . Мария Медичи восседала в Люксембурге, куда стекались все придворные, тогда как вокруг Ришелье расширялась зона холода и одиночества. Мишель де Марильяк и его друзья торжествовали. М-м дю Фаржи, неутомимая интриганка, суетилась между двумя королевами, наконец-то примирившимися перед лицом общего врага. Королева-мать заявила, что в воскресенье, 10 числа, она будет принимать лекарства и повелит никого к себе не пускать. Кардинал и не думал приходить к ней, поскольку он просил Марильяка прийти к нему в тот день. Министр юстиции был в курсе происходящего, он отказался под тем предлогом, что ему это будет неудобно. Настало утро воскресенья. Людовик XIII пересек улицу и вошел в Люксембург, сопровождаемый только Бассомпьером и Сен-Симоном. Очевидно, он намеревался не поговорить об отставке кардинала (состоявшаяся между ними в четверг беседа это подтверждает), но постараться добиться примирения, на которое от чистого сердца надеялся, поскольку он полагал, что уже решил вопрос о м-м Комбале (в ином случае появление этой последней, описанное Сен-Симоном, Монгла и м-м де Мотвиль, было бы невозможно). Мария Медичи питала совсем другие надежды: она хотела воспользоваться отсутствием этого чаровника, терроризировать сына, не имея возможности его убедить, и, благодаря этой методе, действие которой она испытала на нем, как и на Генрихе IV, разбить наконец истукана, которого создала собственными руками. Тем не менее, не стоит забывать об от природы свойственных ей противоречивости и беспорядочности ума, когда она действовала самостоятельно. «Это был не тет-а-тет, это была закрытая встреча, на которой присутствовали лишь (вещь редкая для Двора) три фрейлины королевы, один или два ее камердинера и мой отец, какую бы должность он там ни занимал, поскольку он [король] повелел ему войти и оставаться там. Даже капитана стражи попросили удалиться ». Кажется, что королева-мать не сразу разбила игру сына. Она позволила ему высказаться в пользу примирения и, по словам Бассомпьера, даже согласилась подождать с отставкой Ришелье не шесть недель, а два месяца по причине итальянских дел. И тут появилась м-м Комбале, которая, несмотря на свое положение фрейлины, конечно же, не была бы допущена на столь закрытую встречу без приглашения. Она опустилась на колени перед королевой и умоляла ее «всем своим красноречием и всем своим умом, а ими она была одарена щедро, оказать ей честь своей благосклонностью». Мария Медичи, пришедшая в глубокое внутреннее волнение, больше не думала об этой молодой красавице, которую считала своей соперницей. Увидев ее, она как будто обледенела. А потом... «холод королевы сменился досадой, место которой вдруг заняли гнев, потеря самообладания и самые горькие упреки, наконец, потоки проклятий, которые можно услышать лишь на Птичьем рынке. Сначала король хотел вмешаться, когда она разразилась упреками, он хотел напомнить королеве сдержать столь торжественно данное ему обещание без дополнительных просьб с его стороны; когда пошли проклятия, он хотел напомнить ей о своем присутствии и о том, что она не владеет собой. Ничто не могло остановить этот поток... Он [Сен-Симон-отец] никогда не рассказывал об этой потрясающей сцене, не добавив, что в своей жизни он никогда не чувствовал себя так неловко. Наконец король вышел из себя, шагнул вперед, поскольку он стоял на ногах, коснулся м-м Комбале, все еще находившейся у ног королевы, взял ее за плечо и с гневом сказал ей, что она уже достаточно услышала и может удалиться ». Мария Медичи выпустила последние стрелы в свою фрейлину, сказав, что прогонит ее, как и капитана своей стражи, Ламейере, и другую свою фрейлину, м-ль дю Пон де Курлэ, также приходившихся родней кардиналу. Если следовать этому рассказу, то Людовик XIII, обратившись к матери с упреками, будто бы сказал ей, что ему более нет надобности звать кардинала. Мария как будто бы возразила, что «это не одно и то же» и что она «окажет ему хороший прием». Это неверно. Ришелье в начале того утра ничего не знал о встрече матери и сына, а те не намеревались его видеть. Министр побежал в Люксмбургский дворец, когда его вечно бдительные «наблюдатели» сообщили ему обо всем. По логике вещей королева-мать должна была бы испугаться его прихода после того, как она публично оскорбила м-м Комбале. Мы полагаем, что именно в этот момент она и приказала никого не пускать и закрыть засовы, поскольку обычно сюринтендант ее свиты мог свободно перемещаться по дворцу. Придя туда, Ришелье наткнулся на Марильяка, который бродил поблизости, с нетерпением ожидая развязки. - Ба! Сударь, вот и вы! А вы говорили, что вы больны! Потом он встретил свою растерянную племянницу и, выслушав ее, впал в панику. Но он быстро овладел собой. Его единственным шансом было застать августейших особ врасплох посреди их беседы. Тем временем, пока он шел к покоям королевы, он неожиданно обнаружил, что двери плотно закрыты. Даже привратникам велели удалиться. К счастью, бывший фаворит Медичи лично руководил строительством Люксембурга, изучив все планы. Он знал, что в глубине часовни был вход в темный извилистый коридор, ведущий к потайной двери, открывавшейся в кабинет королевы. Не забыли ли и ее запереть, подобно всем остальным? Нет. До конца жизни Мария будет упрекать себя за эту небрежность. Кардинал вышел из этой двери, поразив мать и сына. Дрожа, забыв об этикете, он сказал: - Уверен, вы говорили обо мне. - Нет, - ответила королева. - Признайтесь же, мадам. - Что ж! Да, мы говорили о вас как о самом неблагодарном и злом из людей! Кардинал, в свою очередь, опустился на колени, но ярость, внезапно ударившая в голову Марии Медичи, ввергла ее в какое-то безумие. Людовик и Ришелье раскрыли рты от удивления. Они уже привыкли к вспыльчивости этой фурии, но никогда не видели, чтобы она до такой степени выходила из себя. Она мешала французские и итальянские ругательства, слова, то напыщенные, то самые непристойные, накладывались друг на друга. Могла ли такая женщина управлять делами государства или вести бухгалтерию? Дикая старуха утверждала, что она создала этого выскочку, что она дала ему все, вплоть до миллиона золотом, А теперь он хочет женить Монсеньора на своей племяннице, он хочет посадить на трон эту ставленницу, в адрес которой она бросала «невообразимые» проклятия. По крайней мере, на ее службе он больше не останется. Она их всех прогонит — его самого и его шайку. Пришедший в ужас король тщетно пытался положить предел этому цунами: - Мадам! Мадам! Вы меня обижаете, вы меня мучаете! Ришелье знал, что Людовик очень уважает мать. Тогда он пустил в ход слезы, которые с такой легкостью проливал. Он унизился: он попросил прощения за то, чего не совершал, он повернулся к королю, «умоляя его соизволить разрешить ему куда-нибудь уехать, чтобы в покое провести там остаток дней, поскольку будет несправедливо, если Его Величество будет пользоваться его услугами и сохранит его на министерском посту вопреки воле своей матери». Король среагировал не так, как надеялась Мария Медичи. Итальянка снова взорвалась: - Вы предпочитаете вашей матери какого-то слугу? И она тоже разразилась рыданиями. Побледнев от стыда, гнева и огорчения, Людовик попал в ловушку между этими двумя, у которых случился нервный срыв, между черным платьем, которое колыхалось, будто от урагана, и алой мантией, прижатой к земле. Следовало положить конец этому скандалу, этому оскорблению королевского величества. Король приказал кардиналу встать, выйти, а затем коротко сказал матери, что он уезжает в Версаль. Он уехал в сопровождении Сен-Симона. Неподвижный, как нищий на ступенях собора, Ришелье ожидал хоть одного жеста, хоть одного слова господина. Но его господин хотел только одного — сбежать. В этот миг, что совершенно естественно, он в равной степени негодовал и на министра за то, что стал причиной такого скандала, так и на мать — за то, что она на него осмелилась. Ни на кого не глядя, он поднялся в карету вместе с Сен-Симоном и возвратился в дом Послов. Это была самая мучительная минута в жизни Ришелье, когда он считал себя погибшим, когда он полагал, что рушится как его личная судьба, которую он с таким трудом устроил, так и все великие планы, которые он разработал, когда он на земле испытал муки, на которые рисковал обречь себя на том свете. Он возвратился в Малый Люксембург в крайнем смятении и стал готовить свое бегство. У него, как и у мятежных сеньоров, было приготовлено надежное место — Гавр. Там он был губернатором, туда он, возможно, отправил свои богатства и бумаги, когда король заболел. Образ растерзанного трупа Кончини, каким он его увидел, переходя Новый мост тем апрельским днем 1616 года, преследовал его. Не постигнет ли и его та же участь? Люди, которые верят в неизбежность правосудия, возможно, сочтут его ужас посмертным отмщением его бывшего покровителя, которого он мог, но не захотел спасти. Кардинал решил уехать из Парижа сразу же после ужина и заночевать в Понтуазе. Каким было бы будущее Франции и всей Европы, поддайся он этому желанию? В этот раз рядом с ним не было Отца Жозефа, на помощь которого он могбы рассчитывать, но его ангел-хранитель привел в Малый Люксембург кардинала Лаваллетта, которого его отец, герцог Эпернон, называл «кардиналом-слугой» . - О чем вы думаете? - спросил его этот верный друг. - Кто выходит из игры, тот проигрывает. Тем временем король, поднявшись в свои покои, закрылся там вместе с Сен-Симоном. Он с такой яростью рванул на себе камзол, что пуговицы полетели, и бросился на постель. Немного помолчав, он попросил у фаворита совета. Тот, по словам его сына, произнес тогда, не без ораторских предосторожностей, очень долгую речь, которая, если это на самом деле так, возвышает этого «маленького вонючку» до уровня большой политики. Как уверяет Сен-Симон-младший, его отец всегда играл ключевую роль в принятии решений — этот тезис охотно подхватывают те, кто видят в Людовике XIII больного абулией, который вынужден полагаться на волю других. Подлинный характер монарха и состоявшаяся 7 ноября встреча не позволяют с этим согласиться. Конечно же, король был измучен. Конечно же, он хотел знать, что думает его друг. Но разве дело повернулось бы как-нибудь иначе, будь подле него не Сен-Симон, а Сен-Мар? Возможно, Людовик прибег бы к еще большим уверткам, иного выбора у него просто не было. Чего бы ему это ни стоило, он знал, какую непоправимую ошибку он совершит, уступив «настроениям» тех, кто передали скипетр чете Кончини. И потом, он проводил политику престижа и величия, идеалы которой, как и его министр, этот государь-предтеча корнелевских персонажей разделял лично. В заключение он приказал Сен-Симону вызвать кардинала в Версаль «как если бы приказ исходил лично от него». Посланником фаворита оказался Турвиль, отец знаменитого моряка. Он приехал в Малый Люксембург в тот самый момент, когда Ришелье еще прислушивался к добрым советам Лаваллетта. Этот последний поспешил в Дом Послов. - Что ж! - сказал ему король, - полагаю, вы удивлены. - Более, чем Ваше Величество может себе представить. - У г-на кардинала хороший хозяин. Вечером того дня, Дня Одураченных, как его на другой день назовет острослов Ботрю, Мария Медичи «долгими глотками пила приятный яд лести, с удовольствием слушая все похвалы, отпускавшиеся всеми по поводу ее восхитительного поведения в этом деле, и она уже заранее распределила ключевые посты в государстве в пользу своих наперсников ». Марильяк считал себя главным министром, тогда как в Версале его соперник в буквальном смысле слова простерся ниц перед королем: - В вас я нашел, - сказал ему Людовик XIII, - самого верного и любящего слугу на свете. Я был свидетелем уважения, какое вы всегда проявляли к королеве-матери. Если бы вы пренебрегали своим долгом по отношению к ней, я бы вас оставил, но я знаю, что у нее нет никакого повода жаловаться на вас. Продолжайте служить мне, как служили всегда, и я огражу вас от интриг ваших врагов. Разумеется, кардинал разрыдался, и Людовик, охваченный чувствами, также не удержался от слез. Когда они вновь овладели собой, Ришелье попросил разрешения оставить власть, «не желая быть причиной скандального разрыва между матерью и сыном... Он рассказал, как на него смотрят в свете, сказал, что стал объектом самых тяжких проклятий, получил репутацию неблагодарного по отношению к королеве...» «Эту бурю затеяла не королева, - сказал король, - но заговорщики, все та же шайка, те-то и те-то, - он назвал имена. Но он помнит о них и однажды за них возьмется. Король тогда говорил тоном властелина и сказал, что любой ценой желает, чтобы кардинал остался ». Он добавил для себя и для потомства: - Я более обязан своему государству, чем своей матери. Произнося эти слова, он вырвал себе сердце. Ришелье знал это. Итак, победа его была полной. Немедленно было созвано заседание Совета в суженном составе. Марильяк, считавший себя победителем и возвратившийся в Версаль, был ошеломлен, когда получил приказ остановиться в сельском доме в Глатиньи. Там он должен был передать государственные печати маркизу де Шатонефу, которому Ришелье полностью доверял. На Совете было решено нанести удар по м-м дю Фаржи, Бельгарду и маршалу Марильяку, который в тот же день был назначен главнокомандующим Итальянской армией из опасения, как бы он не повел войска на Париж. К Шомбергу был отправлен курьер с приказом арестовать маршала, когда тот прибудет на место. Мария Медичи узнала все эти новости в понедельник, когда находилась в окружении всей своей свиты. Эпернон убеждал ее не сдаваться, подобно тому, как его сын убеждал не сдаваться Ришелье. Крамаль посоветовал ей «пойти устроить скандал» в Версале. Слишком поздно! Эта ужасная женщина сдалась, как после убийства Кончини. Она осыпала вопросами посланника ее сына, г-на де Лавильоклера, который постарался ее ободрить и напомнил ей, какой долг имеет перед нею кардинал. - Вы его не знаете, - разрыдалась побежденная Юнона, - поскольку нет более удрученного человека чем он, когда удача отворачивается от него, и он хуже, чем дракон, когда дела у него идут хорошо.
Отправлено: 25.12.08 15:50. Заголовок: От флорентийской фу..
От флорентийской фурии к шведскому колоссу (ноябрь 1630 — январь 1631)
Ришелье еще не превратился в дракона. Не в силах так быстро избавиться от страха перед фурией, он «иссыхал» от беспокойства. Мария же, победив свою депрессию, снова блистала, противилась всяким попыткам примирения и отказывалась присутствовать на Совете. Встреча между нею и сыном быстро превратилась в скандал: - Я сохраню кардинала до самой смерти! - заявил Людовик XIII. Он повторил это перед Парламентом. На что королева возразила: - Я скорее предпочту, чтобы меня осудили на смерть, чем лишили возможности вкусить плоды моей мести. Папа, сожалевший об этом кризисе, вздыхал: - Легче пробить молотом железный лист, чем достучаться до нее! Тогда у Ришелье появилась идея устроить контратаку со стороны Монсеньора, который злился на мать со времени своего несостоявшегося брака: Мария де Гонзаг отказала ему из страха повредить интересам герцога Мантуанского. Огромная сумма, выплаченная Пюилорану, должность председателя Парламента, обещанная Лекуане, побудили принца самого сделать первый шаг. Торжественное примирение состоялось 6 декабря: - Я вас сильно ненавидел эти два года, - сказал Гастон Ришелье. - Теперь же я хочу любить вас так же сильно, как и ненавидел. Узнав об этом, Мария Медичи вскричала: - Он перерезал мне горло! Он сразу же стал вести себя спокойнее, тогда как Ришелье, наоборот, собрал все силы. 26 декабря двое противников встретились впервые со времен Дня Одураченных. Острые вопросы были обильно политы слезами. Королева-мать горько жаловалась на арест маршала Марильяка, сказав, что она «рискнула бы жизнью, чтобы его спасти». Роковая неосторожность! Маршала арестовали из перестраховки, чтобы помешать ему поднять на мятеж свои войска. Слова Медичи стали залогом верности первоначального выбора. Ришелье убедил королеву-мать присутствовать на Совете 27 декабря. Там флорентийка вытерпела жестокое унижение, вынужденная слушать приговоры своим друзьям: м-м дю Фаржи и Марильяк были отправлены в ссылку. Испанский посол был лишен прерогативы, благодаря которой он мог получать аудиенцию без предварительного согласования. Зато герцог Вандом, ненавидимый королевой-матерью, освобождался из Буа-де-Венсенн после долгого заключения. Впрочем, он не стал полагаться на это небескорыстное милосердие сводного брата и уехал из Франции. Мария Медичи, снова пришедшая в ярость, поклялась больше не появляться на Совете. Людовик XIII грозил сместить ее дорогого врача Вотье и, поскольку к этому раздору присоединилась и Анна Австрийская, стоял вопрос о том, чтобы подобным же образом сместить и Мишеля Данса, аптекаря молодой королевы, которому она полностью доверяла. Анна вообразила себе — столько умов взбудоражилось! - что Ришелье хочет ее отравить и выдать м-м Комбале замуж за Людовика XIII! Во время новогоднего праздника обе королевы сделали достоянием общественности семейные разногласия, отказавшись сопровождать короля в Театр комедии. Эти почти бурлескные события передали волнение в провинции, где не прекращались беспорядки. В Провансе мятеж грозил принять самые худшие формы, если бы там, как некогда в Бургундии, не разразилась классовая борьба: с одной стороны — земледельцы и ремесленники, с другой — буржуа, чьи богатства были поставлены под угрозу. Теперь обе стороны сражались друг с другом, дав Ришелье время собрать армию и урезонить их. Задача репрессий была возложена на г-на Принца по причине его жестокости и верности министру. К тому же, никто иной не мог бы лучшим образом разгромить герцога де Гиза. Шесть месяцев спустя этот последний сам вынужден был покинуть страну. Не он ли советовал отправить в ссылку Ришелье?
1630 год подходил к концу. Ришелье назвал этот год годом терзаний, но и следующий покоя не обещал. Преосвященный должен был вести внутри страны жестокую борьбу, до победы в которой ему было еще далеко, в то же время продолжая утверждать присутствие Франции за границей. Так, европейские дела приняли новый масштаб после того, как шведский колосс, завоевав Померанию, взял Штеттин. Обладая большим весом и внушительной внешностью, Густав-Адольф имел и дополнительное измерение, благодаря своему хозяину Жаку де Лагарди, который обучил его совершенно новой военной стратегии — большим маневрам на равнинах. Этот гигант, вес которого могли выдержать немногие лошади, обладал очень широким лбом, большим носом и слабым зрением. Он высадился в Германии, чтобы спасти там протестантизм и обеспечить себе господство в северных морях. Пятнадцать тысяч солдат под его командованием не имели ничего общего с наемниками. Это была национальная армия, строгая, верная, чуждая грабежам и подчиненная жесткой дисциплине. Несмотря на эту силу, швед вскоре оказался обездвижен. Протестантские курфюрсты, которым он внушал страх, не предпринимали никаких шагов. Пустынная немецкая земля не позволяла кормить войска, и денег тоже не хватало. С той поры между Густавом-Адольфом и Ришелье сложился странный союз. Каждый нуждался в другом и каждый преследовал совершенно разные цели. Король Швеции мечтал установить свое господство над Германией, где торжествовала Реформация. Кардинал ничего подобного не хотел. Его намерением было управлять «готом» так,чтобы уничтожить имперскую гегемонию, не повредив Баварии и католическим князьям, с которыми продолжались переговоры. Отец Жозеф писал ему: «Следует воспользоваться этим, как пользуются ядом, который в малых дозах является противоядием, а в слишком больших — убивает». Из этой двусмысленности был рожден Бервальдский договор, по условиям которого Франция гарантировала Швеции финансовую поддержку в течение пяти лет при условии уважения нейтралитета Баварии. Соглашение должно было оставаться в тайне. Ни Густав-Адольф, ни Ришелье не могли себе представить, что таким образом они превратили войну в Германии, шедшую уже тринадцать лет, в войну общеевропейскую. Чтобы лучше понять, какими были тогда труды и опасности кардинала, важно сопоставить даты, а именно этим часто пренебрегают историки, привыкшие по отдельности изучать проблемы, которые министр был вынужден решать одновременно. В то время, в январе 1631 года, началось жесткое подавление провансальского восстания, которое, как писал Людовик XIII, причиняло ему «скорбь и большое неудовольствие», восстания, вызванного необходимостью найти финансовые средства для проведения политики, ключевым элементом которой стал подписанный 23 января Бервальдский договор. В том же месяце Гастон вдруг перебежал в другой лагерь, примкнув к королеве-матери. 30 числа, в сопровождении примерно пятнадцати слуг, он вторгся в дом кардинала и угрожающе сказал: - Вы найдете очень странной причину, приведшую меня сюда. Пока я думал, что вы служите мне, я очень хотел вас любить. Теперь же... я забираю назад данное вам слово любить вас... Если бы не ваш духовный сан, я бы уже обошелся с вами так, как вы того заслуживаете, но знайте, что звание ваше не гарантирует вас от будущего тюремного заключения, полагающегося тем, кто оскорбляет людей нашего круга! В какой-то миг Ришелье показалось, что его сейчас убьют. К счастью, Гастону не хватило на это духу. Он удалился подобно урагану и, вскочив на лошадь, галопом умчался в Орлеан. Кардинал очень испугался и отправил Бутийе в Версаль. Король сразу же прервал свою охоту и пришел к нему. - Ничего не бойтесь, - сказал он своему министру, - я защищу вас ото всех, включая и моего брата. Он очень разгневался, узнав, что эта выходка была спланирована накануне между Гастоном и королевой-матерью и что Мария Медичи не спешила передавать принцу драгоценности покойной мадам. Больше миллиона! Этой суммы хватило бы, чтобы организовать гражданскую войну! Король сразу же отправился бранить эту неисправимую. Юнона вышла из себя и стала «изрыгать на кардинала огонь и пламя». Она уже вела тайные переговоры с испанским послом от имени наследника престола. Можно представить себе, в каком напряжении находился дух этого больного, вынужденного терпеть подобные нападки, постоянно находившегося под угрозой покушения и, не идя ни на какие компромиссы, продолжающего преобразовывать Европу и Францию посреди всеобщей враждебности. «Когда кардинал приходит в Лувр, - писал Матье де Морг, - он оказывается окружен толпой людей, в которой нет ни одного его друга».
Людовик XIII, чьи нервы были на пределе, отправился искать покоя в Компьень. Королева-мать поспешила за ним, и кардинал тоже. Городок этот был маленький и тесный, и в нем трудно было разойтись. Подобная ситуация была невыносимой. Чтобы управлять государством, необходима полная свобода и, наконец, больше невозможно было лавировать между двумя политическими линиями, которые находились уже в таком противоречии, что любая уступка одной стороне представляла собой ущерб для другой. Это-то Ришелье и показал королю в тринадцатистраничном меморандуме, прежде чем снова попросить его об отставке. Если он не принесет себя в жертву королеве-матери, то в жертву придется принести ее саму. А он больше не желает выносить подобные гнусные скандалы. Настал горький час, к которому Людовик готовил себя со времен Дня Одураченных. «Я более обязан своему государству, чем своей матери». С того момента, как это стало очевидно Людовику, этот монарх-стоик больше не мог позволить себе колебаний. Заключение Мишеля де Марильяка в Шатоден, перевод его брата-маршала в Сен-Менеу стали прологом заседания Совета 22 февраля, где король обличил поведение королевы-матери, которая вступила в заговор с Испанией и подталкивала Монсеньора к мятежу. Министры заявили о своей солидарности с кардиналом. Последний воздерживался от высказываний, когда Его Величество объявил о своем намерении «на некоторое время отделиться от матери». Заговорщиков решено было обезвредить. А значит: арестовать Бассомпьера и Вотье, выслать м-м Конти и Эльбеф, а также сместить Отца Сюффрена с занимаемой должности. Ришелье хотел, чтобы каждого из лионских заговорщиков постигла та участь, какую они готовили ему самому. Потому-то он и пообещал себе добиться казни маршала Марильяка, чтобы таким образом запугать оппозицию. Все тот же «образ палача»... Что же до Марии Медичи... В ночь с 22 на 23 февраля войска маршала д'Эстре окружили замок. Рано утром оттуда поспешно выехал Двор, оставив флорентийку в одиночестве. Анна Австрийская, несмотря на запрет министра юстиции, поднялась к старой королеве и обняла ее. Людовик XIII не последовал ее примеру. Он никогда больше не увидит свою ревнивую мать, которую до самой смерти не перестанет ни любить, ни жалеть. Ришелье также уклонился от прощания. Два дня спустя Бассомпьер был брошен в Бастилию, поскольку, давно находясь в ссоре с маршалом Марильяком, он возобновил с ним отношения, а это было подозрительно. Кардинал остерегался этого блистательного сеньора со времен осады Ла-Рошели. Он послал ему четки вместе с письмом, после которого трудно согласиться с его заявлением о том, что у него не было иных врагов, кроме врагов государства. «Сударь, чтобы исполнить свое обещание, посылаю вам четки, коими уверяю вас в том, что вы можете заслужить снисхождения. Но ввиду того, что невозможно получить прощение за грех без покаяния в нем, я советую вам стремиться к нему, пытаясь заслужить милость вашего Создателя подобно тому, как вы, как говорят, пытались заслужить милость Его созданий... Вы столь любезны, что не откажете мне в моей просьбе и, учитывая это, я обещаю себе милость, особенно важную для меня лично, не считая, что добродетельность ваших молитв до сих пор была столь известна, что не побудила кого-либо просить вас о них, ни вас самого — их возносить. Я сейчас помолюсь, и вы тоже помолитесь, пожалуйста, учитывая то, что я, конечно же, заслуживаю того, чего желаю — чтобы вы помнили и молились обо мне». Эти насмешничания над поверженным врагом звучат довольно отвратительно.
В Орлеан были отправлены войска. Монсеньор опередил их, покинув город в сопровождении четырехсот своих слуг, старого феодального войска. Он во весь опор проскакал через всю Францию, по дороге выслушав жалобы старика Сюлли по поводу ужасов нынешней поры по сравнению со старыми добрыми временами, добрался до Франш-Конте, принадлежавшего испанцам, а потом снова вернулся в Нанси. Король издал против него Декларацию, на которую принц ответил разоблачением бесчинств Ришелье и провозгласил себя защитником бедняков. «Я своими глазами видел их нищету... и видит Бог, я хотел бы содействовать облегчению их участи». Он помнил о том, как по провинциям распространился призыв: «Да здравствует Монсеньор и свобода простого народа!» Королю пришлось заставить Парламент зарегистрировать его Декларацию и отправить в ссылку многих советников. Тем временем с матерью у него шел трагикомичный спор. Мария, почувствовав, что дело пахнет порохом, подстрекала трех своих зятьев — испанского, английского и савойского — поддержать гастона. Астролог ей предсказал скорый конец Людовика XIII. Она ждала смерти сына, которая стала бы ее реваншем, ее триумфом, какими стала для нее смерть мужа. Она также искала все предлоги к тому, чтобы отказаться повиноваться ему, уехав в Мулен. Она то заявляла, что ее хотят выслать в Италию, то говорила, что не может отправиться в путь, предварительно не очистив себе желудок, а в этом ей требуется помощь драгоценного Вотье. В беседах с глазу на глаз она заявляла: - Меня не смогут выставить иначе, как схватив за волосы! Письма, которыми обменивались мать и сын, походили на ядра, пролетавшие мимо целей. Так обстояли дела, когда был подписан договор Чераско, который наконец разрешил мантуанский вопрос в пользу Гонзага. Был и другой вопрос, касавшийся лично герцогини де Шеврез, ставшей теперь крупной политической фигурой. Надеясь рассорить своих врагов между собой и, между прочим, втайне продолжая питать чувства к Шевретт, Ришелье счел, что привлечет Анну Австрийскую на свою сторону, вернув ей ее дорогую сюринтендантшу Ее возвращение во Францию стало одним из условий франко-английского мира, но с 1629 года Мари де Роан жила в Дампьере. Она вновь появилась при Дворе со «своим сильным умом и властной красотой, которой она хорошо умела пользоваться». Ей не было еще и тридцати лет, и «на нее трудно было смотреть, не испытав никаких чувств ». Договор Чераско знаменовал собой победу Франции над Австрийским домом. Зато он позволил освободить руки имперской армии, находившейся в Италии, и вернуть ее на шведский фронт. Густав-Адольф, недовольный и втайне желавший обязать Францию оказывать ему денежную помощь, опубликовал, несмотря на свое обещание, январское соглашение, ратифицированное всего несколькими днями ранее. Ришелье ответил на это подписанием оборонительного договора с курфюрстом Баварским, которому были гарантированы целостность его государства и аннексии за счет Пфальца. Необычайная интрига, в которой можно угадать почерк Тенеброзо-Кавернозо! События разбили слишком изощренную стратегию алого и серого Преосвященств. Курфюрст Саксонский в пьяном угаре возомнил, что является балансирующим элементом между Императором и королем Швеции. Он преуспел лишь в привлечении имперских орд под командованием Тилли и которые не умирали от голода лишь за счет разграбления земель, по которым проходили. Тилли, чтобы запастись провизией, взял Магдебург, но не смог обуздать своих обезумевших наемников. Город был сожжен, сорок тысяч человек вырезаны под крики «Иисус! Мария!». Сам кондотьер писал: «Ничего подобного не видели со времен взятия Иерусалима». Саксония, Бранденбург, ландграфство Гессен и мелкий князек, бывший талантливым военачальником, Бернард Саксонско-Веймарский сразу же объединились со шведами. Кардиналу необходимо было посвятить все свое внимание этому резкому изменению обстановки в Германии, но он был все так же стиснут между королевой-матерью и мятежным Монсеньором. 30 мая принц издал манифест, авторство которого всегда целиком приписывал себе и благодаря которому он как историческая личность выходит за масштабы трусливого и бестолкового заговорщика, каким его столь часто описывают. Он в открытую выступил против Ришелье, этого «грозного тирана... этого священника, бесчеловечного и извращенного, чтобы не сказать злодея и нечестивца, который, предав свое сословие и призвание, принес в управление государством коварство, жестокость и насилие». Припомнив свои личные обиды, начиная с дела Орнано, он осудил политику подавления, душившую «все сословия в королевстве» и вольности народа. Что любопытно, это был одновременно глас прошлого и будущего, поскольку, если Гастон говорил о горестях грандов и Парламентов, если он защищал их давние привилегии от современной централизации, то он становился также и защитником классов, которые возьмут свой реванш в следующем веке: «Я скажу вам, что я видел. Лишь одна треть ваших подданных на селе ест обычный хлеб, другая треть видит лишь овсяный хлеб, а последняя треть не только доведена до нищеты, но и томится от столь прискорбной нужды, что часть этих людей обязательно умирает от голода, другая часть их кормится лишь желудями, травой и тому подобными вещами, как животные, а иные едят лишь отруби и кровь, которые могут найти в ручьях рядом с бойнями». Известно, что Ришелье не без скорби решил стать нечувствительным к этим горестям (так во время войны 1914-1918 гг. Жоффр и Фош не желали быть свидетелями страданий раненых). И тем не менее — каким чудесным образом Монсеньор и его присные смогли бы удовлетворить и требования грандов, и облегчить участь простого народа, и обеспечить единство Франции, и защитить ее от Австрийского дома? В то время они еще сильнее отягощали бедствия страны, изо всех сил готовя новую гражданскую войну при поддержке Испании. Это не мешало Гастону заниматься и менее жестокими делами. Окончательно забыв Марию де Гонзаг, с тех пор как Ришелье, отчаявшись в этом деле, велел передать ему разрешение короля жениться на ней, он по уши влюбился в молоденькую принцессу Маргариту, сестру герцога Лотарингского. Мария Медичи, узнав об этом, поспешила поддержать его идею брака, который в глазах короля и его министра обязательно был бы отвратительным. Ришелье знал, что старую королеву охраняют плохо, что она совершенно свободно может плести интриги и что однажды, как когда-то в Блуа, у нее может появиться желание сбежать. Он желал, чтобы она ему поддалась, тем самым необратимо себя погубив и наконец избавив его от давящего бремени собственного присутствия. Войска маршала д'Эстре были отведены из Компьеня. Однако до лета Мария Медичи оставалась бездеятельной, веря в обещания звезд. Не ожидая никаких происшествий, она наконец решилась уехать в Ла-Капель, что близ северной границы, и ждать там Монсеньора и испанцев. В ночь с 18 на 19 июля она уехала, увезя с собой восемь карет, двое носилок, сто лошадей и двадцать два мула. Ее путешествие было тщательно подготовлено. Момент был выбран удачно, поскольку маркиз де Вард временно передал губернаторство в Ла-Капеле своему сыну, графу де Варду, а этот последний, являвшийся супругом бывшей любовницы Генриха IV, Жаклин дю Бель, и в своем роде отчимом бастарда королевских кровей, графа де Море, близкого друга Монсеньора, был всецело предан принцу. Зато его отец-маркиз был верным слугой кардинала. Предупрежденный своей замечательной полицией о том, что что-то затевается, Ришелье призвал молодого Варда ко Двору. Там граф узнал об отъезде королевы-матери и поспешил в Ла-Капель. Ришелье сразу же отправил туда старика-губернатора, который, несмотря на свои годы, обогнал кортеж беглянки, въехал в Ла-Капель и прогнал оттуда своего сына. Когда прибыла королева-мать, она увидела закрытые ворота. Ей пришлось пересечь испанскую границу и просить убежища у своей кузины-Инфанты, губернаторши Нидерландов . Так уехала из королевства эта неистовая и сдержанная, трагичная и комичная принцесса, которая приняла во Франции корону и скипетр, потому что Генриху IV нужны были деньги, и, хорошо это или плохо, невольно оказала решающее влияние на судьбу народа, о котором почти ничего не знала. Она отправила королю пламенное письмо, в некоторых отношениях довольно комичное: «За всю мою покорность и кротость, с какой я относилась к вам, я получила лишь угрозы расправы и заточения, которые, ввиду моей природы, неминуемо свели бы меня в могилу, если бы Господь великодушно не решил придать мне смелости, а за мое простодушие мне платили лишь притворствами и увертками». Это письмо было опубликовано в «Меркюр Франсе» и сопровождено ответом Людовика XIII, под панегириком которому подписался Ришелье, чем немало позабавил испанцев, говоривших, что кардинал хочет быть до смерти причислен к лику святых! Вот ирония! Прибыв в Монс, с почестями принятая Инфантой, устроившим в честь нее праздник, Мария Медичи доверила заниматься своими делами высланному Лавьевилю, которого она погубила, чтобы дать власть Ришелье. Людовик XIII осыпал министра знаками своего доверия и дружбы. 1 августа он дал ему «поручение набрать роту легкой кавалерии», сто двадцать стражников, предназначенных для его личной охраны. 13 числа он присвоил ему герцогский и пэрский титул в ходе заседания Парламента, где были заклеймлены королева-мать и Монсеньор. Король очень страдал от разрыва с этой ужасной женщиной, которая проявляла к нему так мало любви, которая, после смерти его отца, не испытала «ни большого удивления, ни большой скорби», как обвиняюще выразился председатель Гено, которая позволила чете Кончини подвергать его самым худшим унижениям, которая объявила ему войну, которая непрестанно закатывала ему сцены, мучила и преследовала его. Ришелье, напротив, ликовал. Наконец-то он был свободен. Свободен не только от своей противницы, но и от своего прошлого. Нисколько не поумерив его жажду мести, память о былой дружбе и благодарности всегда приводила его в сильную ярость. В «Политическом завещании» его мысль передана очень хорошо: «Уход королевы-матери и Монсеньора был подобен спасительному очищению».
Отправлено: 25.12.08 15:59. Заголовок: Время строить (1631..
Время строить (1631 год)
«Обычно величие и самое благо великих государей, - утверждал Преосвященный, - требует, чтобы те, кто занимают в их государствах первые должности и пользуются наибольшим их доверием, создали себе доброе имя и оставили после себя свидетельства великолепия их хозяев и признательности за их заслуги». Вопреки своей скупости, Людовик XIII против этого не возражал. С 1626 года он не переставал осыпать своего министра дарами: пенсионы, права всякого рода, в особенности на кораблекрушения, якорные стоянки, конфискацию контрабандных грузов, губернаторства в Онфлере, Гавре, Они, Ла-Рошели, Бруаже и в его соляных болотах, «одном из самых важных и надежных богатств королевства», около двадцати аббатств, некоторые из которых были весьма значимы — Сито, Клюни, Сен-Мартен-де-Шамп. А также жалованье главного министра. Скопить такие богатства за семь лет, когда общественные финансы были в упадке, а девять десятых французов буквально нищенствовали, было бы скандалом, если бы кардинал большую их часть не посвятил на государственные расходы и на общественно полезные работы, как, например, реконструкцию Сорбонны, начатую в 1626 году и к году 1629-му почти завершенную, за исключением церкви . Разумеется, по этому поводу, равно как и по многим другим, «тирана» порицали. Со времен Дня Одураченных его бывший друг Матье де Морг, один из величайших французских памфлетистов, оставшийся верным королеве-матери, постоянно осыпал его отравленными стрелами. Весьма примечательно, что, совершенно не намереваясь презирать или обманывать общественное мнение, совершенно не намереваясь заглушать голоса своих противников, Ришелье всегда публиковал свои ответы на их нападки. Писаний его неутомимых апологетов было недостаточно. В 1631 году, памятном во многих отношениях, появилась «Газетт» врача Теофраста Ренодо. «Сопоставление интересных объявлений о делах и новостей королевства, а также иностранных держав, давало читателю больше сведений, чем он рассчитывал почерпнуть ». Туда писал сам Людовик XIII. Разумеется, контролировалась «Газетт» Отцом Жозефом. Всемогущий и будто осажденный врагами, объект восхищения, ужаса, злобы, кардинал с бесстрашным и надменным величием, которое так хорошо передал Филипп де Шампень, продолжал свой путь среди конвульсий, знаменовавших рождение нового мира. Став наконец всемогущим властителем, он никогда не был настолько полон решимости вести Францию, куда хотел, никогда не был более уверен в своих идеях, никогда сильнее не отождествлял себя с государственными соображениями, доходя в своей властности до варварства. Он постарел, похудел, поседел, а самую тяжелую битву он всегда вел со своими немощами. Лихорадка, геморрои, язвы редко оставляли его. Вскоре его стали мучить и другие болезни. Но эти испытания, сломившие бы любого обычного человека, были почти необходимы для его дела, поскольку преодолеть их он мог, только страстно желая его осуществить. Равным же образом, чтобы развернуть свой могучий ум, этому титану требовались великие события. В этот чарующий период XVII века бури не были ни разрушительными, ни даже безрезультатными. По логике вещей, непонятая революция должна была бы ускорить упадок французской цивилизации, ввергнув ее в общественные несчастья, избежать которых уже в течение двадцати лет было как будто невозможно. На деле же происходило обратное. Во всех сферах мысли, будь то религия или общественная жизнь, искусство или литература, начинался необычайный расцвет. Дело в том, что Франция тогда была молодым и полным сил организмом, способным одновременно выносить травмирующие обстоятельства и неожиданным образом реагировать на них. Ришелье с удовлетворением это отмечал (хотя многие писатели были противоположного мнения) и всемерно содействовал этому чуду. Никогда не забывая о европейском хаосе, о заговоре и о мятежах в провинциях, он поручал своим представителям по всему свету покупать ему самые красивые произведения искусства древности. Он предпочитал Филиппа де Шампеня — возможно, из-за того, что противился пышности Рубенса, испанского посла. Но в особенности он размышлял о своей личной программе великих свершений. В 1631 году те из них, которые имели отношение к Сорбоннской церкви, были прерваны, поскольку на первый план неожиданно вышли другие дела. Недавние перипетии сделали Малый Люксембург неприятным и бесполезным. Около 1624 года кардинал купил дом Рамбуйе, находившийся на улице Сент-Оноре, рядом с Лувром и сельской местностью. С тех пор его архитектор Лемерсье, его главный каменщик Тирио и его нотариусы скупали поблизости дома и земельные участки. Ришелье хотел построить там образцовый современный дворец, которому суждено будет стать дворцом монарха или его дофина, но который пока будет оставаться храмом величия Главного Министра. Сады простирались очень далеко, отняв у Парижа большой квадрат земли и выходя за городскую черту. На правом берегу Сены началась новая жизнь. Великий уравнитель хотел обустроить и упорядочить столицу точно так же, как он упорядочивал Францию под властью короля, символизировавшейся Лувром и Тюильри. И в то же время зловонный воздух города не имел для него никакой ценности. Лимур, Шайо, Флери, Куранс - во всех этих местах он не находил удовлетворения. Требовался сельский дом близ Сен-Жермена, подобно тому, как Пале-Кардиналь находился близ Лувра. Ришелье выбрал Рюэль. А пока он дожидался 1633 года, чтобы купить замок, поскольку получение им пэрского титула было связано с неотложными обязанностями. Людовик XIV примет все меры к тому, чтобы уменьшить значимость герцогов и пэров, и главной из этих мер станет увеличение их численности. При Людовике XIII эти знатные сеньоры, еще немногочисленные, были значимыми фигурами, представителями государя. Ришелье хотел усмирить грандов, уважая их права на пышность, в особенности потому, что этим правом пользовался и он сам. А потому получение им герцогского титула требовало получения обширных владений и строительства роскошного дома. Чтобы создать первые, было куплено около двадцати фьефов. Создать второй было поручено Лемерсье. С 1626 года кардинал занимался украшением старого родового замка. По словам Таллемана, он планировал «добавить большое здание к дому своего отца». Все изменилось в 1631 году, и вскоре на свет появилось чудо, о котором восхищенно отзывались современники, которое воспоет Лафонтен и о котором Великая Мадемуазель скажет: «Это самый красивый и великолепный замок, какой только можно увидеть», а Винье в 1676 году напишет: «Это единственный в Европе дом, который можно назвать завершенным». До конца своей жизни кардинал будет лихорадочно руководить планами своего архитектора, мечтать о заднем дворе, окруженном строениями по всем 144 метрам своего периметра, о переднем дворе (124 на 112 метров) с манежем и большими конюшнями, отделанными лепниной, о третьем дворе со рвами с водой и монументальным мостом, над которым высился бы купол, увенчанный Добрым Именем, о статуе Людовика XIII с трубой в руке, одетого в римскую тогу; о трех мраморных Геркулесах, о ростральных колоннах, обелисках, террасе, о четвертом дворе с его угловыми павильонами, о парадной лестнице, о покоях короля и королевы, о собственных покоя, которые находились бы в старом жилище его отца, о мебели, о гобеленах, о картинах, о бесчисленных сокровищах, которыми эти покои были бы заполнены. Он мечтал — он только и мог, что мечтать об этом. У Ришелье так и не найдется времени поехать посмотреть свой замок и маленький городок, носящий его имя. Если верить расхожим слухам, цена всего этого была не меньше четырнадцати миллионов (около тридцати миллиардов франков 1958 года). Но расходы, долги, запутанные счета значили мало. Важно было и там представить образ величия, порядка, великолепия, которые сын мелкого пуатевенского дворянина внушит всем французам.
Отправлено: 28.12.08 14:54. Заголовок: Часть четвертая. Вр..
Часть четвертая. Время палачей (1631-1634 гг.)
Сочетать силу с хитростью (август 1631 — май 1632)
Ришелье был исполнен решимости изменить ход Истории. Но История, в свою очередь, сбила его с ног. Все вулканы разом начали извергаться. Один мятеж сменялся другим: в Париже, Бордо, Пуатье, Марселе, Орлеане. Даже природа как будто пришла на помощь государству, чтобы задавить бедняков: неурожаи и чума довершили разорение, причиненное мытарями. Ришелье по-своему затушил пожары мятежей. Его управленческий аппарат проявил себя чудовищно эффективно, и в то же время он ничуть не походил на сложившуюся организацию, на хорошо отлаженный механизм. Кардинал в этом отношении был не столько предтечей Наполеона, сколько предтечей Конвента, а его представители на местах действовали, исходя из обстоятельств и собственных темпераментов, исключительно прагматично. Его орудиями были интенданты, которые существовали со времен Генриха II, но которым именно он первым дал монаршую власть. Небольшая горстка людей, всецело преданных ему, несгибаемых, яростных, лишенных щепетильности и страха, позволит ему сломать старые структуры, преодолеть сопротивление разгромленного общества. Лаффема, д'Эмери, Машо, Аржансон, Обре, Мирон, Лабардмон вызывали в провинциях омерзение и ужас. Те же самые люди при удобном случае становились эмиссарами и судьями, против которых тщетно восставали Парламенты. В конце лета 1631 года самые серьезные беспокойства причинял Лангедок, который едва удалось усмирить. Уже два года Штаты протестовали против учреждения Избранников и прямого взимания налогов. Губернатором, или скорее вице-королем, там был великолепный и популярный Монморанси, который предложил Ришелье свою защиту, когда король заболел в Лионе. Он держался лояльно и старался найти компромисс, хотя он, подобно герцогу де Гизу, был недоволен потерей адмиральской должности, а еще тем, что больше не мог носить шпагу Коннетабля, как его отец и дед, и не мог принимать участия в управлении государством. Он одобрил принятое в сентябре решение заменить Избранников на «комиссаров налогового управления» (Мирона и д'Эмери), но эта мера скомпрометировала его в глазах лангедокцев и усилила напряженность. В октябре в провинции вспыхнул мятеж. Чудесная возможность для заговорщиков, которые в полную силу работали со времени отъезда королевы-матери и происков Гастона в Лотарингии. Другой удачной возможностью стал скандальный процесс над Марильяком. Если Ришелье намеревался запугать заговорщиков, пожертвовав маршалом, то Людовик XIII, гневавшийся от того, что нанес недостаточно сильный удар бывшему министру юстиции, выместил на его младшем брате всю злобу, которую испытывал к недобросовестным советникам Марии Медичи. Эти пункты обвинения не имели никакой юридической значимости, и активно искалось что-то другое. Решено было ограничиться недобросовестным исполнением своих обязанностей, которое уже почти стало преступлением. Вопрос заключался, как стенал этот несчастный, «в сене, соломе, строительном камне, древесине и извести». Один из следователей наивно признался: «Король обязан устроить процесс над Марильяком, поскольку иначе люди решили бы, что причиной его заключения является личная неприязнь, а не государственные соображения». Итак, правосудие должно было склониться к государственным соображениям, которым Монсеньор, исполненный заносчивости, невольно оказал содействие, потребовав освобождения обвиняемого. Ришелье хотел продемонстрировать ужасающее доказательство силы и воли Власти, а Людовик XIII поддался личной страсти. «Палач кардинала», Лаффема, первым делом провел процедуру под руководством нового министра юстиции, Шатонефа, который старался погубить брата своего предшественника с таким же пылом, с каким последний выступал против Шале. Перед тем как переступить черту справедливости, презираются формальности. Маршалу было отказано в его естественных судьях, принадлежавших к нижней палате Парламента, его апелляции отклонялись без рассмотрения, на постановления Парламента в его пользу подавались кассационные жалобы. Затем его предали в руки одной из Чрезвычайных Комиссий, которые Ришелье впоследствии будет создавать для обработки подобных случаев. 26 сентября была образована Арсенальная Палата, предназначенная стать судом последней инстанции по делам, связанным с безопасностью государства, а ее методы иногда превосходили те, что будут впоследствии использоваться Революционным Трибуналом. В противовес этому делались попытки выкрасть маршала. Создался совершенный тупик: у судей нет никаких материалов на подсудимого. Теперь дело Марильяка было на руку заговорщикам, сделавшим своей штаб-квартирой Нанси. Ришелье виделись перспективы новой гражданской войны, и это в момент, когда Густав-Адольф разбил его дипломатическую игру. 17 сентября 1631 года армия Тилли перестала существовать после сражения со шведами, которые получили подкрепления от многих иностранных государств. Теперь Гот стал вершителем судеб Центральной Европы. Он мог пойти прямо на Вену, оставшуюся без защиты. Он мог завоевать Богемию, он мог, диаметрально изменив ситуацию, сложившуюся после битвы у Белой Горы, подчинить Германию протестантам, он мог прогнать Фердинанда II и его семью. Ришелье ничего этого не предвидел. Направляя шведов на Австрийский дом, он считал, что развязывает обычную нескончаемую войну, считая Густава-Адольфа способным военачальником, методичным, как Спинола. «Густав-Адольф был гораздо большим, чем просто генералом, он был революцией ». Сделав один из тех непредвиденных шагов, которыми отмечены крутые повороты Истории, он пренебрег Веной, предоставил войскам курфюрста Саксонского брать Прагу и, подобно лавине, устремился к Рейну. К несчастью, у него больше не было средств поддерживать среди своих солдат такую же суровую дисциплину, как вначале. В его рядах оказалось слишком много немцев. Его победа повлекла за собой такие же опустошения и грабежи, какие некогда последовали за победой Империи. Протестанты видели в нем посланника Небес, тогда как испуганные католики молили о помощи. Если бы, по крайней мере, осень остановила боевые действия, если бы у Ришелье было время воспользоваться своим авторитетом, вступив в переговоры с этим грозным его клиентом! Но времени не было. Тогда кардинал начал действовать. Он был не из тех, кого парализует ошибка в расчетах. Поскольку шведы стали представлять угрозу, он немедленно решил взять заложников, которые позволили бы Франции занять по отношению к нему позицию силы и открыли бы ему доступ в Германию, которого он всегда желал. Позиция герцога Лотарингского, сторонника заговорщиков, стала исключительно хорошим предлогом. Король, сопровождаемый своим министром, приехал в Шампанскую армию и вторгся в немецкую Лотарингию. Рядом с Мецем было два местечка, Вик и Муайенвик, где стояли гарнизоны Императора. Людовик XIII осадил их, тогда как маршал Лафорс рассеял собранный Монсеньором полк и занял Седан. Герцог Бульонский, глава этого города, потерял таким образом возможность принимать там мятежников и поспешно присягнул на верность. В Меце кардинал согласился принять Руайе, адвоката Марильяка, заключенного в то время в Вердене. Он сказал ему: - Я руководствуюсь не своими интересами, принимая во внимание лишь интересы короля. Удовлетворить их должен г-н Марильяк. Его процесс подходит к концу. Меня это не касается. Густав-Адольф был во Франкфурте, его авангарды появились в Майнце, Мангейме и дошли до самого Эльзаса. Ришелье никоим образом не думал о «естественных границах» Франции, как об этом долгое время будут твердить учебники, он искал средства противостоять, если это возможно, своему ужасному союзнику. 27 декабря Муайенвик пал. 6 января 1632 года герцог Лотарингский вынужден был подписать Викский договор. Он уступил королю крепость Марсаль и ее соляные копи, бывшие главным источником его дохода, он согласился на свободный проход французских войск через свои владения. Теперь Ришелье мог противостоять Готу. Монсеньор поспешно уехал из Лотарингии, в обстановке строжайшей секретности женившись на принцессе Маргарите. Он уехал в принадлежавший испанцам Люксембург, губернатор которого «предложил ему лучший ужин на свете, подлинно немецкую трапезу, без любезностей, без деликатесов, без всякой опрятности ».
Все в то же время, в начале января, Ришелье оказался перед одним из самых драматических вопросов совести в своей жизни. Ему необходимо было без подготовки закрепить положение Франции в Европе, тогда как неготовность к войне и безденежье королевства побуждали его выждать еще несколько лет, не слишком обостряя обстановку. В Архивах Министерства Иностранных Дел есть документ , раскрывающий его общую концепцию и намерения, твердость которых не исключает щепетильности и тревоги. Это записки, лихорадочно продиктованные Отцу Анжу де Монтаню накануне решающего заседания Совета, состоявшегося 6 января. Разумеется, там нет и намека на «естественные границы». Зато там описывается положение Франции, и текст этот, если закрыть глаза на религиозную фразеологию, очень перекликается с ситуацией годов 1960-х: «Всякому здравомыслящему человеку ясно, что судьбы христианского мира определяются двумя могущественными течениями. Одно из них — протестантское, которое ведет религиозную войну, другое же представлено Австрийским домом, который подавляет свободу и, ниспровергая правосудие и используя такие противоречащие христианской вере средства его осуществления, как честолюбие, захват, притворство, искусство разжигания раздоров между грандами, мятежей среди народа, и клевету на благонамеренных людей, не желающих следовать их линии, разрушает основы политической справедливости и основы благочестия... Можно сказать, что Франция... которой Господь воспользовался, чтобы защищать Церковь и общественный покой от самых серьезных посягательств со стороны этих двух чудовищ, есть единственная, кто с таким трудом делает это дело». Кардинал был решительно против того, что мы называем политикой блоков, против разделения континента между двумя державами огромной силы. «Та группировка, которой он страшился более всего, потому что считал ее еще более сильной, была группировка, формировавшаяся вокруг Габсбургов; временами он также склонялся к тому, чтобы убедить своего господина выступить против нее, даже силой оружия. Но он нисколько не предпочитал ей группировку протестантскую и опирался на нее с опасением принести ей триумф ». На совете большинство министров предлагало ввод французских войск в Эльзас, разрыв с Императором, поскольку Густав-Адольф обещал, что в этом случае оставит Франции территории на левом берегу Рейна. Что же до Отца Жозефа, то он энергично выступал в пользу Католической лиги Германии, рисовал образ грозной протестантской империи, еще более опасной, чем габсбургская. Следовало соблюдать золотое правило, сложившееся еще во времена Генриха II — поддерживать разделенность Германии, что в данном случае означало добиться соглашения о нейтралитете между королем Швеции и католическими курфюрстами. Совет разошелся, не приняв никакого решения. На другое утро, проведя ночь в размышлениях, Ришелье присоединился ко мнению капуцина. Он отправил к снегов своего свояка, маркиза де Брезе, и одного из лучших своих агентов, барона де Шарнасе, которым поручил опасное задание. Его целью было убедить шведов выступить против государства, унаследованного Фердинандом II, позволив Людовику XIII распространить свою «опеку» на католических курфюрстов Рейна, чтобы не допустить в их владения испанские и австрийские войска. Преуспеет он в этом или нет, но он надеялся одновременно помешать возвышению Густава-Адольфа и реваншу Австрийского дома, «ни с кем не разрывая отношений». Дав этот «Совет» королю, он уточнил: «Чтобы сделать это трудное дело, части которого столь деликатны, требуется сочетать силу с хитростью, слово с оружием». Тем временем в Меце мерзла делегация Парламента. Король позвал ее, чтобы выразить ей свое неудовольствие оттого, что Компания отказалась ратифицировать создание Арсенальной Палаты. Только спустя месяц он принял ее в присутствии министра юстиции, который от его имени определил доктрину Ришелье: Это государство есть государство монархическое, где все зависит от воли государя, который по своему усмотрению назначает судей и учреждает сборы (налогов) исходя из государственной необходимости ради его благоденствия и приумножения его богатств, не щадя ни своей жизни, ни своей персоны... Он также заботится об облегчении участи своего народа, защитниками которого вы как будто хотите себя сделать, таким образом незаконно присвоив себе это право. Первый председатель Леже, пусть он и был назначен после Дня Одураченных, ответил гордо, осмелившись напомнить, что Людовик XI «пожалел о том, что плохо обошелся со своим Парламентом». - Я хочу, чтобы вы знали, что вы единственные, кто выступает против королевской власти, - гневно возразил Его Величество. - Вы учреждены лишь затем, чтобы разрешать споры между мэтром Пьером и мэтром Жаком... Если вы не перестанете, я обрежу вам ногти так низко, что вы пожалеете об этом. Это был старый спор, итогом которого стала Революция. Отважно служа удилами абсолютизму, судейские могли бы сыграть спасительную роль как для народа, так и для королевской власти. Но им следовало бы признать принцип эволюции, а не отождествлять себя с эгоистическим, беспокойным, косным консерватизмом. Эту позицию изменила бы только отмена торговли должностями. Ришелье это знал. Он много раз заявлял об отмене ненавистного налога на должности, этого «яростного зла», как сказал Монтень. Он всегда возвращался к своему решению, не желая приближаться к Парламенту «и на пушечный выстрел», опасаясь конфликта, который после его смерти породит Фронду. В течение всего 1631 года между судейскими и короной шла распря по поводу королевы-матери и Монсеньора, новых налогов, чрезвычайных трибуналов и даже по поводу получения Ришелье пэрского титула. Каждый раз, умело сочетая уступки и угрозы, кардинал добивался непрочного согласия. Людовик XIII проявлял куда меньше терпения. Он сказал министру в стиле, достойном своего отца: «Приказываю вам быть жестче и безжалостней с указанными сеньорами, после того, как они создали себе неприятности, презрев свой долг перед хозяином лавочки». Означал ли разрыв его гневный ответ, удививший Ришелье и Шатонефа? Нет. Столь же гибкий с парламентариями, сколь жесткий с грандами, внук адвоката Лапорта снова сумел добиться соглашения. «И это было одним из тех затиший, которые стали правилом в отношениях между королевской властью и Парламентом при Людовике XIII ». Кардинал не мог без этого обойтись, поскольку на границах государства он занимался тем самым «трудным делом, части которого столь деликатны». Густав-Адольф принял его посланников так же плохо, как король принял членов Парламента. Альянс спасла обоснованность. Но возвращение Валленштейна на службу Фердинанду II, а также наступление баварцев под командованием Тилли и взятие ими Бамберга позволили Преосвященному достичь по крайней мере одной из своих целей: Густав-Адольф оставил рейнские земли, доверив их попечению Бернарда Саксонско-Веймарского, и пошел на Аугсбург. Кардинал мог похвастаться перед Испанией французской умеренностью, чтобы подсластить ей горькую пилюлю: мирный договор, подготовленный Мазарини, по условиям которого герцог Савойский окончательно передавал Франции Пиньероль. 5 апреля Густав Адольф разбил армию Тилли, когда та переправлялась через реку Лех, и немного времени спустя Тилли умер от ран. Это дало Ришелье новые силы для борьбы с друзьями и союзниками Австрийского дома. «История, - писал Мишле, - похожа на историю естественную. Хитрый ворон следует за орлом или обгоняет его, поджидая своей доли добычи, собирая на нее и всех остальных, пусть даже пиршество уже подходит к концу». Если кардинал еще притворялся вороном, то это потому, что он ждал удобного момента развернуть над Европой свои орлиные крылья. До отъезда из Лотарингии ему еще нужно было расстроить планы заговорщиков. Связные, которых так хорошо умели перехватывать его агенты, рассказали ему о переговорах королевы-матери с Испанией, о планах нападений на восточные города. Они хотели освободить Марильяка, вечную жертву событий. «Следует подумать обо всем, что необходимо сделать, и исполнить это, не теряя времени, - писал министр Людовику XIII. - Следует ускорить процесс над Марильяком... хорошо сознавая, что проволочки и небрежности в таких делах свидетельствуют о слабости и внушают большие надежды». Маршала перевели в замок Валь-де-Рюэль, тогда как трибунал, как и сам Ришелье, расположился в доме, называемом дом Мандосса. Там состоялся процесс, или, скорее, пародия на него. Возражения и мольбы не тронули ни короля, ни министра. 8 мая, тринадцатью голосами против десяти, был вынесен смертный приговор. Ришелье, жестокий в своей иронии, сказал близким осужденного: - Я и не думал, что маршала есть за что приговорить к смерти! Король совершенно не скрывал своей радости. Он рассмеялся, принимая Шатонефа и судей, которых он поздравил: - Вы совершили мне хорошее правосудие! Рассказ о достойной и благочестивой смерти старого солдата не пробудил в короле никаких упреков совести, которые обычно были для него характерны. В Мемуарах Ришелье будет извлечен неумолимый урок из такого отрицания правосудия: «Поскольку виновных много, то всех их не накажешь. Среди них есть те, кто подходит для того, чтобы стать примером и устрашением на будущее всем остальным, чтобы они уважали законы».
Отправлено: 28.12.08 15:35. Заголовок: Государственные инт..
Государственные интересы (май-октябрь 1632)
Осенью 1631 года герцог Роаннез, другой гранд, которого Ришелье хотел разгромить, предстал перед Арсенальной Палатой и ужасным Лаффема по обвинению в фальшивомонетничестве. Он бежал в Брюссель. В мае, надеясь получить прощение, он сообщил представителю Людовика XIII о масштабном заговоре, подготавливавшемся королевой-матерью, Монсеньором, герцогами Лотарингским, Савойским и Бульонским. Он обвинил господ Монморанси, Креки и Шольня «в принадлежности к их лагерю». На другой день Ришелье сообщили о казни Марильяка. Лекуане, будучи в натянутых отношениях со своим хозяином, уже дал ему понять, что благодаря залогу драгоценностей Мадам, принц собрал армию примерно в пять тысяч человек — отбросов испанской армии, - и что маркиз де Валансе, губернатор Кале, хотел передать этот город Марии Медичи. Никогда еще Власть не реагировала столь быстро. Король лично поехал в Кале, сместил Валансе и отправил его в ссылку. Кардинал, продолжая готовить новую экспедицию, узнал, что м-м де Шеврез собирается написать своему любовнику, герцогу Лотарингскому, чтобы указать ему прямой путь. Затем он занялся Монморанси, с которым до тех пор был очень обходителен, памятуя об их старой дружбе. К несчастью, победитель Вельянской битвы счел смехотворными те почести, которыми министр, как тому казалось, осыпал его. Он был руководителем свиты и фаворитом многих королей, а потом гражданские войны сделали его одним из столпов феодальной структуры. В королевстве не было ни одной области, где он не имел бы владений. Он был первым христианским бароном, герцогом и пэром, маршалом, а до недавнего времени был еще и адмиралом Франции. Его слава повсюду следовала за ним. У него был настоящий Двор в Монпелье, в Пезенасе, в Гранж-о-Пре, наконец, в Шантильи, где красавица-герцогиня, Феличита дез Урсин (Орсини), кузина Марии Медичи, покровительствовала поэтам, торопившимся ее воспеть под именем Сильвии. Ее крестным отцом был Генрих IV. Епископ Альби, чей брат, аббат Эльбен, был одним из самых давних советников королевы-матери, пытался его убедить, что если он поспособствует падению «дьявола в красной мантии», то тем самым займет в Совете место, достойное себя. Эти речи не остались неуслышанными, и аббат инкогнито приехал из Брюсселя, чтобы привезти герцогу точные обещания. Монморанси не сразу склонился на его сторону. Ришелье предупредил его об имевшихся против него подозрениях и настаивал, чтобы Монморанси их рассеял. Герцог заявил о своей верности, но в Лангедоке вспыхнул мятеж, а его собственная позиция не была однозначной. Позиция же Карла IV Лотарингского, напротив, не оставляла никаких сомнений. Кардинал действовал в двух направлениях одновременно. Французская армия отправилась в Лотарингию, тогда как маркиз де Фоссе, губернатор Монпелье, получил приказ арестовать лангедокского губернатора, когда тот будет представлять пьесу, посвященную Вельянской битве. Карл IV очень испугался и обязал Монсеньора уехать из его страны и немедленно выступить в поход. Эта поспешность грозила испортить все дело. Гастон также выразил «глубокую меланхолию», когда во главе своих войск въехал во Францию. Тем временем он отправил матери грозное письмо, где выступал против министра, «этого возмутителя общественного спокойствия, врага короля и королевского дома». Это был новый сигнал к гражданской войне, шестой за пятнадцать лет! Это нисколько не остановило Людовика XIII и Ришелье. За шесть дней они дошли до ворот Нанси и добились капитуляции Карла IV, которому пришлось отдать Стене, Жамец и графство Клермон-ан-Аргонн (по Ливерденскому договору). Вопрос о связи французской территории с Верденом был снят с повестки дня. Маркиз де Фоссе преуспел меньше. Его приготовления спугнули жертву, и ему не удалось захватить Монморанси. Тогда Ришелье вернулся к мягким методам. Капитан стражи губернатора, Судель, пришел к нему, чтобы поговорить о деле Избранников. Министр поручил ему сделать новое предупреждение его хозяину и призвать его к верности. Судель как нельзя лучше справился с задачей. Он сказал: - Кто хотел объявить себя сторонником молодого принца, кого выдали его фавориты и кто уже много раз предавал тех, кто пожертвовали ради него всем? Но некоторые из близких герцога говорили ему иное: - Следует решиться последовать примеру покойного Коннетабля, вашего отца, который не сохранил бы за собой губернаторство в Лангедоке, не представляя собой грозной силы. А в особенности - божественная Сильвия, чей ум был полон химер, заклинала своего мужа поднять восстание. Ее-то мольбам и уступил Монморанси. Он был из тех неверных мужей, которые считают своим долгом удовлетворять своих жен в других отношениях . - Что ж! Мадам, раз вы так хотите, - вскричал он после бурной сцены, - то я это сделаю, дабы удовлетворить ваше честолюбие, но помните, что мне это будет стоить жизни. Едва только он тайно связался с Монсеньором, как его охватило раскаяние. Брошенный герцогом Лотарингским, который вынудил его действовать слишком рано, принц уже увидел, как к нему присоединились несколько сот овернских и провансальских дворян, но его наемники расходились, потому что им не разрешали свободно грабить страну. Он смог пересечь Овернь, но поднять в этой провинции мятежа не сумел. Очень обеспокоенный, он, не испытывая никакой щепетильности, отправил посланников к Кардиналу-Инфанту, вице-королю Каталонии, к испанскому губернатору в Милане, к Императору, к самому Валленштейну, чтобы побудить их вторгнуться в его страну. Ничто не помогло, и армия герцога Орлеанского продолжала таять. Когда она в июле достигла Лангедока, дело было уже пропащим. 19 июля интендант Эмери писал Двору, что в сложившейся ситуации Монморанси «вступит на путь оправдания». Сама герцогиня вдруг пришла в полную растерянность и хотела удержать мужа. Тот ответил, что уже дал слово. Честь в то время имела такую важность, что не сдержать обещания казалось герцогу более серьезным преступлением, чем открыть Францию для вражеского вторжения. 22 июля в Пезенасе, выступая перед Штатами, которые отказались признать Избранников и Комиссаров, он сбросил маску, приказав арестовать архиепископа Нарбоннского, Мирона и Эмери. 30 числа они с Монсеньором соединились в Люнеле. Это могло перерасти в национальную катастрофу, если бы народ Лангедока не отказался присоединиться к восстанию, к которому был совершенно не готов. Только несколько епархий по наущению своих епископов присоединились к мятежникам. Лояльность городского Парламента была поддержана лояльностью Парламента Тулузы. Протестанты отплатили кардиналу за его религиозный либерализм, оставшись нейтральными. Когда Людовик XIII и Ришелье узнали эти новости, они стали готовиться к новому походу в Лангедок, чтобы поддержать Шомберга и Лафорса, брошенных на преследование Монсеньора. Они уехали из Фонтенбло, где собрался весь Двор, позабывший об удовольствиях и праздниках. Принцесса Геменея, бывшая любовница Монморанси, сказала Ришелье: - Монсеньор, помните о тех больших знаках любви, которые вы недавно получили от герцога Монморанси. Вы не сможете их забыть, не став таким образом неблагодарным. - Мадам, - ответил кардинал, - первым начал не я. Говорили, что он счастлив был выместить на первом христианском бароне свою злобу против грандов, вечных виновников волнений, чья пышность затмевала блеск короны. В человеческом отношении, этот анализ не полон, поскольку никто не был привязан к своим друзьям более, чем Арман дю Плесси, и никто не свидетельствовал им большей яростной злобы, чем он, когда они переходили в лагерь его врагов. В случае с Монморанси, как и в случае с королевой-матерью, это личное чувство обиженного человека ранило и Ришелье как представителя государственных интересов. В 1631 году кардинал писал Монморанси: «Я заклинаю вас верить, что моя любовь к вам является и всегда будет являться такой, что время не сможет нанести ей каких-либо изменений с моей стороны». А теперь, в августе 1632 года, он составил меморандум, очерняющий герцога и его предков, чтобы довести ярость Людовика XIII до крайней точки. Оба они находились в Лионе, когда узнали новость о небольшом сражении, состоявшемся 1 сентября и длившемся всего полчаса. Граф де Море был в нем смертельно ранен. Монморанси, опьяненный слепым героизмом, бросился в атаку против пехотинцев Шомберга, будто хотел скорее славного конца, чем победы. Захваченный в плен и получивший семнадцать ран, повстанец, о котором скорбели все лангедокцы, был заключен в Кастельнодари, прежде чем был переведен в замок Лектур, ставший его неприступной тюрьмой. «Все эти несчастья не могут привести меня в отчаяние,» - писал тем временем Монсеньор епископу Альби. Он предложил Шомбергу новое сражение, от которого тот осторожно отказался, а потом уединился в Безье. Теперь, когда силы его стали смехотворно малы, ему оставалось или уходить в Испанию, или договариваться с братом. Герцогиня Монморанси настаивала на том, чтобы он выбрал второй путь, поскольку надеялась таким образом спасти мужа. Гастон без долгих колебаний последовал ее совету. Неразумный, он отправил к королю посланца с предложениями, которые едва ли могли быть принятыми, даже если бы он выиграл битву. Разумеется, Людовик XIII не принял их во внимание. Он прибыл в Бокар. Там Ришелье подал ему большой документ, где внешне объективно перечислял причины, по которым Монморанси стоило помиловать и по которым его стоило казнить. Очевидно, последние перевесили. По мнению кардинала, они затрагивали самое существование политики величия. Решительно, Марильяк не был «хорошим примером». Необходимо было наконец-то разгромить заговорщиков и предателей. «Было ошибкой желать подать пример путем наказания малых фигур, не имеющих никакого веса, и поскольку требуется хорошенько проучить грандов, то их тоже нужно держать в повиновении ». Утверждали, что в этом случае он совершил ошибку, что Генрих IV сумел бы превратить мятеж в опору трона. Однако же Генрих IV не помиловал Бирона и ни один из грандов, прощенных при Людовике XIII, не сдержал своих обещаний раскаяться. В критический час последнего мятежа графа Суассона Монморанси, будь он жив, мог бы поднять восстание на Юге, что повлекло бы за собой катастрофу. Во время Фронды он мог бы изменить баланс сил в пользу своего племянника, Великого Конде. Следовательно, государственные соображения существовали, пусть еще никогда они не казались такими жестокими. Людовик XIII и Ришелье представляли тогда их совершеннейший образ — бесчеловечный, бесчувственный, подавляющий. На своем смертном одре король признается во внутренней борьбе, шедшей в нем, заявив, что сожалеет о том, что пришлось принести в жертву друга детства, и вздохнет, вспоминая о нем: «Короли очень несчастны». Но в тот момент он ничего подобного не выразил. Монсеньор был человеком другого склада. 17 сентября он известил Людовика XIII о том, что примет его условия, если Монморанси будет сохранена жизнь. Бульон, отправленный к нему, узнал, что он как монаршую милость получит то, что не следовало бы делать статьей договора. По крайней мере, Гастон Орлеанский впоследствии утверждал именно так. Судьба его дорогого Пюилорана, возможно, была ему менее дорога, чем судьба этого арестанта. Фаворит получил прощение в обмен на то, что обо всем рассказал, особенно же — о лотарингских любовных делах своего хозяина. Он сразу же нарушил клятву: Монсеньор, заявил он, не вступал в брак с принцессой Маргаритой. Тогда Гастон был очень огорчен, очень рассержен на лангедокских «каналий», на грандов, «не стоивших ни гроша», а особенно — на свою мать. Он сказал Бульону: - Ее упрямство стало причиной всех зол. Теперь ей самое время соблаговолить помолиться Богу. Он дал «честное слово и слово принца... всемерно содействовать всем добрым замыслам, какие король осуществлял ради блага и величия своего государства... и к тому же, любить всех тех, кто служат Его Величеству». Он подписался 29 сентября, но встречи двух братьев не состоялось. С обеих сторон сохранялась глубокая злоба. 11 октября в Безье король с большой пышностью председательствовал на лангедокских Штатах. Если он и согласился отменить там столь ненавистных Избранников, то он лишил провинцию части ее старых вольностей, а эффект от этого решения был равнозначен утроению налогов. Разумеется, это не могло не вызвать волнений. 22 числа, едва не утонув при переправе через Од, Людовик въехал в Тулузу, где перед Парламентом должен был состояться процесс над губернатором, открыто обвиненным в государственной измене и оскорблении величия. Не нужно было никаких иных доказательств, кроме битвы при Кастельнодари. Тем временем, повсюду раздавались призывы помиловать Монморанси. Об этом просили Папа, герцог Савойский, Венецианская Республика. Вся Франция кричала «Помиловать!». Анна Австрийская попросила об этом кардинала, но не короля. Дело в том, что Монморанси когда-то признался ей в любви, а Людовик XIII никогда ничего не прощал. Принцесса Конде, Шарлотта де Монморанси, ради красивых глаз которой Генрих IV едва не устроил войну в Европе, была сестрой мятежника. Как и ее муж, она получила сухой ответ на их письмо Его Величеству. На самом деле, г-н принц, всегда «очень деятельно преследовавший свои интересы», даже в этих обстоятельствах связал свою судьбу с судьбой Ришелье, который иначе, возможно, не смог бы бросить своего грозного вызова высшему дворянству. Он получит компенсацию в виде части несметных богатств свояка. Шарлотта же была движима иными чувствами. Она поспешила в Лангедок. Король приказал остановить ее у ворот Тулузы, и не кто иной как Ришелье нанес ей визит в Клюзеле, что в полулье от города. Забыв об этикете, принцесса с рыданиями бросилась к ногам кардинала. Ришелье сам опустился на колени и плакал вместе с нею.Никогда еще трагедия и комедия не переплетались так тесно. Принцесса предложила двух своих сыновей в качестве залога, гарантирующего лояльность со стороны ее брата. Кардинал отказался. Он обещал вступиться за нее перед королем... лишь бы только Ее Высочество удалилась. Если любовница Генриха IV и не сумела тронуть его, то он был очень рассержен вмешательством того, кто, возможно, являлся подлинным убийцей Великого Повесы. Еще дерзкий и надменный, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, герцог Эпернон пошел прямиком к королю и, выступая в пользу Монморанси, напомнил о том времени, когда Арман дю Плесси сам поступал как мятежник во время войны между матерью и сыном. Эпернон имел ту заслугу, что сумел удержать в повиновении Гиень, тогда как если бы эта провинция присоединилась к мятежу, то это могло бы изменить весь ход событий. Поэтому с ним следовало вести себя обходительно, но его прошлое нисколько не прибавляло ему веса в глазах Людовика XIII, глухого как к мольбам знатных сеньоров, так и к жалобам простого народа. Король лишь согласился на день отсрочить казнь арестанта (и это до вынесения смертного приговора!). Он также позволил ему по своему усмотрению распорядиться своими двумя гостиными и кабинетом, тогда как все остальное имущество было конфисковано. Монморанси отказался «бороться за свою жизнь». Ища смерти, он поражал врагов своим бесстрашием, величием души и галантностью, вплоть до того, что он завещал кардиналу движимое имущество одной из двух своих гостиных и извинился за то, что когда-то имел нелюбезность ему отказать.Среди прочих картин, в этой гостиной было знаменитое полотно «Смерть Святого Себастьяна», а также «Рабы» Микеланджело. Ришелье не проявил никакой щепетильности, приняв это наследство. Так он дал понять, что в этом деле не замешано ничего личного. Речь шла только о государстве и о мятеже. 30 октября судьи со слезами вынесли свой вердикт. Пока зачитывали приговор, король, пребывавший в архиепископстве, играл в шахматы с г-ном Лианкуром. Вокруг него заливалось слезами множество людей. С улицы доносились крики тулузцев: «Помиловать! Помиловать! Милосердия!». Говоря о последовавших за этим событиях, некоторые историки хотели бы видеть Людовика XIII загипнотизированным, послушным, как автомат, воле своего министра. Нет ничего более неправдоподобного и противоречащего подлинной натуре этого государя, раба своей должности, которая вознесла его на пугающие высоты. Как человек, опирающийся на мнения других, и даже просто обычный человек мог найти слова, достойные первых римлян, достойные Корнеля? Маршал Шатильон, сказав ему, что «боль, читающаяся на лицах всех придворных, дала ему понять, что он доставит большую радость множеству людей, если помилует герцога Монморанси». Людовик XIII произнес фразу, в которой ясно отражался его идеал: - Я не был бы королем, если бы имел чувства простых смертных. Г-н де Шарлю пришел передать ему маршальский жезл и орден Святого Духа, изъятые у осужденного. Он бросился к ногам монарха, как и весь Двор. - Пусть Ваше Величество помилует г-на Монморанси! Помилуйте его, сир! Подобно Бруту или Катону, Людовик XIII ответил: - Нет, никакого помилования, он должен умереть. Не стоит сердиться, видя смерть человека, который так ее заслужил. Можно только пожалеть его за то, что своей ошибкой он вверг себя в столь глубокое несчастье. Последние слова Монморанси, обращенные к палачу, также носили римский оттенок: - Бейте смелее! Узнав о патетических обстоятельствах этой смерти, король заявил: - Я огорчен тем, что мне пришлось дойти до этого, и для меня большое утешение слышать ваши слова о том, что он был добродетелен, умерев так достойно. Эта казнь имела большой резонанс по всей Европе. Все государи почувствовали себя увереннее на своих тронах и поняли, что час абсолютной монархии пробил. Впервые французские феодалы, еще вооруженные, действительно склонились перед троном, символом нации. Соперник Ришелье, Оливарес, понял, какие последствия повлечет за собой это событие. Это, - сказал он, - самый сильный удар, когда-либо нанесенный министром, и если у кардинала не было личной страсти против него [Монморанси], то король никогда не сможет в достаточной степени удовлетворить ее подобным действием.
Король уехал из Тулузы на другой день после казни Монморанси. Ришелье не сопровождал его. Несмотря на победу, ум его не знал покоя. Гидра Заговора потеряла самую красивую свою голову, но другие оставались поднятыми, а потом не замедлят появиться и новые. Кардинал наконец-то узнал правду о браке Монсеньора, который мог повести себя опасным образом после смерти своего друга. Наказание Лангедока нисколько не напугало другие неспокойные провинции. Столько трудов имели такой малый результат, в сравнении с теми плодами, какие принесли министру дела в Германии. Валленштейн, возвратившийся на службу к Императору, отвоевал Богемию, соединившись с баварской армией. Он встал лагерем близ Нюрнберга перед лицом Густава-Адольфа, заняв удобную позицию: позади него находилось его герцогство Фридландское, изобиловавшее продовольствием, тогда как войска его противника слабели от голода и болезней. Король Швеции отправил ему мирные предложения, которые были отклонены. Итак, предстояла решающая битва. Какой результат могла иметь схватка двух великих военачальников? Вероятно, образование протестантской империи или аннексию Германий Габсбургами, что для Франции безусловно явилось бы поражением, а для Ришелье — провалом его политики равновесия. С трудом верится, что в такой момент кардинал мог иметь более важные дела и что эти дела были связаны с двумя женщинами. В то же время, тайная переписка м-м де Шеврез не оставляет никаких сомнений по этому поводу . Людовик XIII, со дня последнего выкидыша королевы относившийся к ней чрезвычайно строго и презрительно, обязал ее сопровождать его в Лангедок. Боялся ли он оставить ее в Париже одну? Имел ли он жестокое желание сделать ее свидетельницей краха ее бывшего воздыхателя, Монморанси? Более правильной кажется другая причина. Сияющая Мари д'Отфор, которая так тронула сердце благочестивого монарха в 1630 году, когда тот выздоравливал, поступила на службу к королеве-матери. А когда Мария Медичи покинула Францию, Людовик упросил Анну Австрийскую принять молодую красавицу в свои фрейлины «из любви к нему». Он уже так плохо скрывал свои чувства, что однажды, во время мессы, перед изумленным Двором, он передаст Мари подушку, чтобы она, будто принцесса, не погубила свои колени, касаясь голых плит пола. Нисколько не ревнуя, Анна поощряла эту идиллию, поскольку сердце м-ль Отфор принадлежало не королю, а королеве, которая с тех пор не раздражалась от того, что эта девушка завоевывает ту власть, в которой было отказано ей самой. По всей вероятности, причиной присутствия Анны при ее супруге была Мари, поскольку только у жены Людовик мог видеть свою возлюбленную! После тулузской трагедии он на миг забыл о своей страсти и поспешно уехал, доверив своему министру труд организовывать возвращение Двора. С наивностью и почти удивительным фатовством Ришелье счел, что ему представилась возможность переманить на свою сторону королеву, которую он преследовал, как извращенный влюбленный, и грозную герцогиню де Шеврез, к которой испытывал не менее волнующие чувства. Анна, жившая в постоянной тревоге, была удивлена неожиданной переменой в своем палаче. Кардинал надеялся, что это чувство, его блистательный триумф и самая кровь, которой он себя покрыл, наконец сломят сопротивление этого мятежного сердца. И что эти чары тронут сердце и его злейшей и дражайшей противницы, «Шевретт». Было бы трудно допустить в нем подобные настроения, если бы у нас не было свидетельств одной из заинтересованных сторон. «М-м де Шеврез видела кардинала, который два часа пробыл у королевы. Он говорил ей невообразимые комплименты и чрезвычайно хвалил ее перед м-м де Шеврез, с которой держался очень холодно, выражая крайнее пренебрежение и безразличие к ней, обращавшейся с ним, как обычно, будто не замечая его настроения. В ответ на колкость, которую он отпустил в ее адрес, м-м де Шеврез высмеяла его так, что дошла до полного презрения к его власти. Это его скорее удивило, чем разгневало, поскольку он сменил тон и пустился в любезности и большие уничижения... Завтра я должна с ним встретиться в два часа ». «Я полагаю, что мне уготовано судьбой стать объектом безумия экстравагантных личностей. Кардинал хорошо мне это свидетельствует». «Я не могла бы должным образом рассказать вам о встрече кардинала с м-м де Шеврез, не упомянув, что он свидетельствует вашей госпоже (самой герцогине) такую же страсть, какую м-м де Шеврез когда-то преполагала в сердце... (здесь идет шифр, обозначающий либо Холланда, либо герцога Лотарингского), но если в том человеке м-м де Шеврез считала это чувство подлинным, то она его находит ложным в кардинале, который говорит, что больше не может сдерживать себя с нею, всецело желая сделать все, что она ему прикажет, лишь бы она в некоторой степени сожительствовала с ним, чтобы он мог заручиться ею, а его уважение и доверие к ней превосходят все сущее на Земле». «Я не хочу утаить от вас, как произошел визит м-м де Шеврез к кардиналу. Он говорил с нею о своей страсти, которая, по его словам, едва не причиняла ему боль по причине неудовольствия, испытываемого им от того, как с ним обходится м-м де Шеврез». Эти письма Мари де Роан адресовывала министру юстиции Шатонефу, с которым Ришелье был связан со времен четы Кончини, которого он осыпал милостями, как и всех тех, кто были верны ему, и который так хорошо послужил ему в деле Марильяка. Этот мужчина пятидесяти лет, суровый, трудолюбивый, решительный, не устоял перед чародейкой. Властная Цирцея писала ему: «Я приказываю вам повиноваться мне, не только чтобы следовать вашей склонности, если она вас к этому побуждает, но и чтобы удовлетворить мое желание, состоящее в том, чтобы полновластно распоряжаться вашей волей». Она и впрямь распоряжалась ею. Под ее влиянием Шатонеф, обреченный повторить судьбу Мишеля де Марильяка, мечтал стать премьер-министром и, в свою очередь, возлагал собственные надежды на Заговор. Так, когда Ришелье пытался соблазнить королеву и м-м де Шеврез, обе подруги сами расставляли ему ловушку. Разумеется, кардинал вскоре заподозрил связь между герцогиней и министром юстиции. Движимый ревностью и политическим беспокойством одновременно, он постарался эту связь разорвать. Красавица постоянно обнадеживала своего обожателя: «Я теперь равным образом рассчитываю как на благосклонность кардинала, так и на его власть, и никогда не совершу ничего, недостойного меня, ни ради блага, которое могу извлечь из первой, ни ради зла, которое могла бы мне причинить вторая. Будьте уверены в этом, если хотите быть справедливы со мною». «Моя решимость свидетельствовать мою привязанность г-ну Шатонефу сильнее, чем все расчеты кардинала». «Он (кардинал) хорошо поладил с нею (м-м де Шеврез); но никогда она не заставала его таким обеспокоенным, как сегодня, а в своих речах он был столь непостоянен, что часто он то приходил в гнев от отчаяния, то, через мгновение, успокаивался и пускался в крайние унижения. Для него непереносимо то, что м-м де Шеврез ценит г-на де Шатонефа и что он не в силах ему помешать... Опасайтесь кардинала, поскольку он шпионит за м-м де Шеврез и г-ном де Шатонефом, которому м-м де Шеврез доверяет, как себе самой... Правда, что я хотела бы отдать свою жизнь, и вчера вы это видели... Сейчас я не хочу более говорить вам об этом, но знайте, что я ценю вас столь же глубоко, сколь презираю». «Вчера вечером кардинал отправил посланца узнать новости от м-м де Шеврез и написал ей, что умирает от желания ее видеть, что он многое хочет ей сказать, более чем-когда либо будучи во власти м-м де Шеврез, которая придала мало значения этому заявлению и очень много значения придала заявлению г-на де Шатонефа о том, что он целиком в ее власти». Экстравагантная комедия, в которой Преосвященный предвосхитил мольеровских персонажей! Пока катилась голова Монморанси, он готовил путешествие, благодаря которому он надеялся очаровать королеву и герцогиню, подобно тому, как он думал вновь завоевать сердце Марии Медичи при возвращении из Лиона. Отъезд состоялся 2 ноября. Двор неспешно спустился вниз по Гаронне, затем по Жиронде, и, после остановки в Гиени, посетил Бруаж, где кардинал был губернатором, Ла-Рошель, место его славы, и Ришелье, его чарующее родовое поместье. Для всех трех остановок были предусмотрены пышные приемы, триумфальные арки, состязания на копьях, морской бой, балы и концерты. Грандиозные развлечения, дававшиеся в лучшем стиле времени всемогущим визирем для дам, по которым он притворно вздыхал. Эта двойственность может показаться удивительной. Но разве красавец Арман дю Плесси не очаровал одновременно королеву-мать и Галигаи семнадцатью годами ранее? Он забыл, что теперь он уже седел и что теперь он имел дело с кокетками, плутовство которых далеко превосходило то, которым обладали молочные сестры-флорентийки. Град плохих новостей сразу же испортил радость, которую он обещал себе получить: смерть маршала д'Эффиа, ставшего командующего немецкой армией, смерть не менее драгоценного маршала Шомберга, победителя при Кастельнодари, внезапное наступление Густава-Адольфа, который, снявшись со своего нюрнбергского лагеря выступил против Валленштейна, новое бегство Монсеньора. Гастон Орлеанский заявил, что подчинился исключительно затем, чтобы добиться помилования Монморанси, что Бульон не сдержал данного им слова, и что он, «с сердцем, которое задето за живое болью и сожалениями», покидает королевство. Истинная причина его поспешного отъезда была в другом. Ришелье теперь знал, что Пюилоран солгал по поводу лотарингского брака. Фаворит, узнав об этом, счел, что погиб, и увез с собой своего господина, который искал убежища в Брюсселе, у по-матерински заботливой Инфанты Изабеллы-Клары-Евгении. Со своей собственной матерью принц был в ссоре со времен примирения в Безье, когда, по словам Медичи, ему не было до нее никакого дела. Этот второй мятеж наследника престола был очень серьезен. Он почти обесценил недавнее поражение Заговора, который разгорелся с новой силой. М-м де Шеврез больше не сомневалась, что сумеет поставить своего дорогого Шатонефа на место «дьявола в красной мантии». Ришелье размышлял об этих опасных событиях, когда в Лектуре природа стала на сторону его врагов. Ревматизм жестоко поразил его в поясницу. А в довершение всего губернатор Гиени, одиозный Эпернон, попросил и получил согласие Двора остановиться в его великолепном замке в Кадиллаке. Он тоже хотел дать пир в честь королевы. Кардинал спрашивал себя, не имел ли какой-нибудь задней мысли в голове этот пережиток религиозных войн, этот изощренный убийца. Но пути назад не было. Столько препятствий, столько эмоций не замедлили отразиться на здоровье вечного больного. К ревматизму добавились и другие грозные болезни — абсцесс в мочевом пузыре, задержка мочи. В этом состоянии кардинал, следуя за королевой, пересек Гаронну, чтобы приехать в Кадиллак, находившийся невдалеке от реки. Сойдя на берег, он не обнаружил там своей кареты, которую со злым умыслом взяла свита Анны Австрийской, и ему пришлось идти в замок пешком. Примчался Эпернон, рассыпаясь в извинениях. Он предложил кардиналу собственную карету. Несмотря на боль, Ришелье предпочел не подниматься в нее. Возможно, он помнил о той карете, в которой смерть настигла Генриха IV, когда герцог находился рядом с ним. Его страхи удвоились, когда он понял, какой эффект возымела позиция губернатора. Его стража осталась на другом берегу Гаронны, а его слуги не были приняты в замок. Съев только бульон, готовившийся не на герцогских кухнях, Ришелье провел ночь в тревоге и страданиях. С рассветом он тронулся в путь, выдумав какой-то предлог, и возвратился в Бордо. Там ему стало хуже. Королева и Двор, оставшиеся в Кадиллаке, уже считали, что избавились от него. Состоялся бал, на котором старикашка Шатонеф, забыв о всякой выдержке, влюбленный и торжествующий, без страха танцевал. Узнав об этом, кардинал убедился в измене. Анна Австрийская не захотела ждать больного. Она и ее подруга были слишком счастливы без него наслаждаться радостями подготовленного им путешествия. Покинув Кадиллак, королева приехала в Бордо, нанесла Преосвященному краткий визит, с удовлетворением обнаружила, что ему очень плохо и по воде отправилась в Бле. На другой день растерянный слуга объявил кардиналу, что герцог Эпернон направляется к дому в сопровождении своей стражи, вооруженный мушкетом и одетый в знаменитый зелено-коричневый плащ с белым крестом. В какой-то момент Ришелье подумал, что он арестован. Его собственная стража взялась за оружие. Тем временем герцог подошел к дверям и спросил о новостях. Ему сказали, что Его Преосвященство не может его принять. Эпернон удовольствовался этим, но не преминул возвратиться, все также сопровождаемый двумя сотнями слуг. Получив на этот раз прием у кардинала, он сел у его постели со словами: - Я пришел сюда не затем, чтобы доставить вам неудобства, но лишь затем, чтобы справиться о вашем здоровье. Он рассчитывал захватить своего врага и заключить его в неприступном замке Шато-Тромпетт с надеждой, что роковой исход болезни кардинала избавит его от необходимости самому укорачивать его жизнь. Визиты герцога кардинал с полным основанием считал способом ускорить свою смерть. Тем временем имперская и шведская армии приближались. Решалась судьба мира. Будет Ришелье жить или умрет? Кто станет хозяином Германий — Густав-Адольф или Валленштейн? 13 ноября хирург из Бордо ответил на первый вопрос. Используя восковую свечу с желобком, он вывел Ришелье мочу и проколол его абсцесс. Король и Двор с совершенно разными чувствами ждали новостей о его судьбе. Заговорщики сияли от нетерпения. Королева и м-м де Шеврез больше не думали о нем. Из Бле Анна Австрийская посреди приздника отправила в Бордо верного Лапорта, вернувшегося на ее службу, чтобы узнать, взял ли дьявол своего слугу в красной мантии, как об этом утверждал разнесшийся слух. Лапорт застал кардинала сидящим на стуле между двух маленьких кроватей, а вокруг него хлопотали хирурги, чтобы сделать ему перевязку. Он любезно подержал подсвечник, чтобы позволить Его Преосвященству прочесть письма от королевы и герцогини. Несмотря на заботу, свидетельствовавшуюся этими письмами, кардинал очень разволновался и осыпал Лапорта вопросами. Часто ли министр юстиции встречается с королевой? А с м-м де Шеврез? Задерживается ли он у нее допоздна? Лапорт, изо всех сил пытаясь уклониться от ответов на неудобные вопросы, поспешил тронуться в обратный путь. Шатонеф отправил ему навстречу курьера, «сгорая от нетерпения узнать, умрет ли Его Преосвященство от этой болезни ». Лапорт присоединился ко Двору в Сюржере. На рассвете он сообщил министру юстиции, что его надежды несбыточны. Шатонеф, придя в уныние, проводил его к м-м де Шеврез, а потом к Анне Австрийской. «Я оставил их, - писал этот верный паж, - на совете, где, как я полагаю, не было принято никакого иного решения, кроме как сделать вид, будто они рады этому и показать на лицах больше радости, чем было в их сердцах». Тем временем Ришелье сообщили, что его выздоровление может внушить губернатору опасные мысли. Не теряя времени, он приказал подготовить галеот, на который он тайно взошел 20 ноября, а его слуги сами несли матрац, на котором лежал кардинал, покрытый шелковым покрывалом. Г-ну де Марсалю поручено было извиниться перед герцогом Эперноном и объяснить причины этого отъезда, нарушавшего все правила приличия: воздух Бордо был вреден Его Преосвященству, который, со времени своего отъезда, перенеся небольшое очищение желудка, чувствовал себя гораздо лучше. С обычной для себя дерзостью бывший миньон Генриха III, который ужинал в большой компании, ответил к большой радости присутствующих: Я очень рад, что г-ну кардиналу стало лучше. Скажите ему от моего имени, что небольшая порция слабительного вкупе с сильным волнением может возвратить здоровье тем, кто им не обладают.
Возвратившись в Бруаж, свое надежное укрытие, Ришелье, после тяжелой поездки, смог спокойно вылечиться и подумать о тех неожиданных ударах снаружи и изнутри, которые оживляли действие представления, сценой для которого стала вся Европа. Внутри страны опасно взволновались Парламенты, и это не считая нового заговора. Депеша Фонтене-Морея, французского посла в Лондоне, сообщала, что заговор Шеврез-Шатонефа достиг английского Двора. Королева Генриетта, солидарная со своей матерью, братом и золовкой, прежде времени объявила о смерти кардинала и хвалила таланты его преемника, министра юстиции. С тех пор секретные службы начали перехватывать письма, которыми почти каждый день обменивались Мари де Роан и ее кавалер. Как унижен и разъярен был Ришелье, когда узнал, как Анна Австрийская и ее дражайшая герцогиня, обе эти женщины, которых он надеялся очаровать, говорили о нем, называя его «гнилой задницей»! Еще одно гадючье гнездо, которое предстояло разорить, на этот раз в самом Лувре, и это в момент, когда министр должен был все свое внимание посвятить иностранным делам, потому что 16 ноября, когда Ришелье вернулся к жизни, Густав-Адольф погиб, одержав блистательную победу под Лютценом! Это двойное событие сводило на нет все прогнозы. Конечно же, кардинал предпочел бы, чтобы его опасный союзник прожил еще шесть месяцев. Франция, которая едва не проиграла обе партии разом, получила теперь двойное преимущество, поскольку одновременно способствовала как поражению Императора, так и гибели государя, «который доставил бы много хлопот, осуществи он свои замыслы». Но нужно было немедленно отвести опасность заключения мира в Германии между Фердинандом II и приунывшими протестантами. Если бы эта угроза стала реальностью, Франция оказалась бы в изоляции и без союзников перед лицом Испании. Увы! Меньше, чем два месяца спустя после казни Монморанси внутренняя оппозиция снова парализовала великие дела. Людовик XIII прекрасно это понимал. Он только что избавился от невыразимых мук, какие испытал во время болезни Ришелье, поняв, в какую пропасть может упасть. Он также испытывал яростную злобу на заговорщиков. Прибегнув к своему обычному методу, Ришелье тайно восстановил его против окружения королевы и ппротив Шатонефа, постоянно притворяясь, что не верит в их злые замыслы. Оба союзника не виделись с Тулузы. Они решили — ирония судьбы! - встретиться в двух лье от Дурдана, в замке Рошфор, принедлежавшему герцогу Монбазону, родному отцу м-м де Шеврез. «Я нисколько не сомневаюсь, - писал Ришелье король, - что желание снова увидеть меня не помешает вам ощутить на себе неудобства, вызванные плохой погодой. Будьте уверены в моей привязанности, которая всегда останется такой, какую вы можете желать». Когда 3 января 1633 года состоялась встреча, мрачный монарх совершенно потерял самообладание. Обняв своего министра, он заявил, что испытывает «столько же радости видеть его в добром здравии, сколько одобрения выразили его враги, узнав ложную новость о его смерти». Кардинал, со своей стороны, заявил, что «желает жить лишь затем, чтобы служить Его Величеству и что он молит Бога, чтобы его служба королю прекратилась только вместе с его жизнью». Согласно Мемуарам, Людовик XIII уже принял решение сместить министра юстиции, а Ришелье его от этого отговорил. Если это правда, то этот почитатель Макиавелли оказался достоин своего учителя. Однажды пробудив недоверие и гнев короля, он мог совершенно спокойно пустить дело на самотек и сохранить лицо. Весь этот январь ждали, что Монсеньор вновь развяжет на Востоке гражданскую войну. «Если заварится каша, и нужно будет выступить, то я готов», - писал своему министру неукротимый Людовик XIII. Заговорщики также были готовы, и м-м де Шеврез, не думая скомпрометировать королеву, высмеяла короля и кардинала, как будто они уже были в ее власти. Что же до Парламентов, то они не скрывали своей симпатии к мятежному принцу. «Признаюсь вам, - писал Людовик XIII, - что меня очень задевают и иногда мешают спать две вещи: дерзость Парламента и насмешки, которыми известные вам личности осыпают меня, не забывая и о вас». Он добавлял, доказывая. До какой степени он лично следил за придворными интригами: «Я только что узнал от совершенно надежного источника, что какой-то рабочий приехал из Англии к шлифовщице (м-м де Шеврез) в Жуарр. Если она вам скажет это сама, то это будет свидетельством изменений к лучшему. Если же она скроет это от вас, то хотя бы знайте в последний раз (это как будто доказывает постоянную слабость кардинала по отношению к этой герцогине), что она обманывает вас и издевается над вами и мною... Вы знаете, как я доверяю вам во всех своих делах. Доверьтесь мне в этих двух — и не прогадаете». 25 февраля король по собственной инициативе приказал арестовать Шатонефа, предварительно забрав у него государственные печати. Была захвачена переписка арестованного. Так были найдены все письма м-м де Шеврез и бумаги, в которых упоминались самые разные люди. Нити Заговора были снова разорваны. Ришелье сыграл в этом деле роль одураченного. Он с высочайшей ловкостью польстил своему хозяину, признав это. Он писал: «Кардинал признается, что прозорливость и недоверие короля были с полным основанием предпочтительны наивности вышеупомянутого кардинала».
Последовавший за этим период стал предвестником Террора. Повсюду тлел мятеж, повсюду усердствовали палачи. В Лангедоке уже покатились многие головы, в особенности – голова Курнемена, который оказал кардиналу столь славные услуги, но который, будучи другом Монсеньора, был похищен в Германии, чтобы впоследствии умереть на эшафоте в Безье. В Провансе маршал Витри, казнивший Кончини, сменил герцога де Гиза. При помощи интендантов он путем принудительных ссылок и осуждения на галеры, а также страха смерти, добился видимого спокойствия. В Турени, в Лимузене, в Оверни сеньоры, такие, как маркиз де Тусси, «устроившиеся, как кабаны, в своих логовах», яростно сопротивлялись срытию своих крепостей. Бесстрашный интендант Аржансон разрушал замки, бросал в тюрьмы их строптивых владельцев, казнил смутьянов. Волнения в Шампани были опаснее всего, поскольку эта провинция граничила с враждебной Лотарингией и могла принять армию Монсеньора. Туда был отправлен Лаффема, прозванный «палачом кардинала». Прибыв в Труа, он написал новому канцлеру Сенье, что всецело верен премьер-министру: «На этот раз я не стану докучать вам делами, скажу лишь, что я издал указы об аресте тридцати четырех дворян или прочих лиц, восставших против короля, и я готов издать указы об аресте еще восьми человек… Я только начал». А несколько дней спустя: «Мы сможем применять различные казни, хоть все они и смертные». Его пыл следовало поумерить. В родной провинции Ришелье, Пуату, изобиловавшей укрепленными замками, напоминавшими о религиозных войнах, «срытие» вызвало серьезные беспорядки. Перед Луденским делом, ставшим самым темным пятном всего этого правления, было совершено двести тридцать три повешения. Тем временем в Сен-Жермене и Рюэле, где проживали соответственно король и кардинал, занимались друзьями Шатонефа, тогда как самому ему суждено было десять лет томиться в Ангулемской тюрьме. Ришелье получил возможность отомстить м-м де Шеврез, которой Людовик XIII горячо желал смерти. Он удовольствовался тем, что сослал ее в ее замок в Дампьере, и эта чрезвычайная снисходительность выдает его тайные чувства. Но герцогиня не могла успокоиться, а Анна Австрийская не могла без нее обходиться. Неустрашимая заговорщица взяла манеру инкогнито приезжать по вечерам в Париж, проникать в Лувр, где она подолгу была со своей подругой перед тем, как возвратиться в свои владения. Когда ее уловка раскрылась, король в ярости сослал ее во мрачный замок Кузьер, что в Турени. Мари де Роан там сначала развлеклась тем, что свела с ума старика-архиепископа Турского и молодого принца Марсильяка, будущего герцога Ларошфуко и автора «Максим». Но это не уберегло бы ее от скуки, не возвратись она к активной политики. Кузьер стал центром широкой сети интриг. Оттуда почти каждый день летели письма к королеве, которая тайно отвечала из Валь-де-Граса, к королеве Англии, к королю Испании, к герцогу Лотарингскому. Тем временем полиция шла по следу одного из многочисленных обожателей этой чаровницы. Франсуа де Рошешуар, шевалье де Жар, интриговал против Ришелье, своего родственника, с 1624 года. Изгнанный в Англию, там он смог стать любовником первой камердинерши королевы Генриетты. Потом он получил прощение и был убежден встать на сторону Монсеньора и служить ему связником с Шатонефом. В конце концов он попал в руки ужасному Лаффема. Кардинал особенно хотел раскрыть тайны Шевреты. Шевалье героически хранил их, ограничившись признанием, что «женщины свели его с ума, а кару Божию навлекли на него мерзости и сладострастие, а не те преступления, в которых его обвиняли». Разумеется, его приговорили к смерти, но – исключительный случай, - Ришелье помиловал его, вероятно, по причине их родства. Лаффема, недовольный тем, что добыча уходит у него из рук, выждал, пока осужденный взойдет на эшафот, прежде чем зачитать ему королевский приказ под аплодисменты тридцатитысячной толпы. Большая часть других заговорщиков не пожелали испытать подобные чувства. Как только они узнали об аресте Шатонефа, они все обратились в бегство. Среди них был и принц крови, герцог Эльбеф. Лаффема пришлось ограничиться вынесением им заочного приговора: семеро из них были приговорены к четвертованию, еще семеро – к повешению, один – к колесованию, а многие – к обезглавливанию. Была нарисована большая картина, показывающая их казни, и картина эта была провезена по городам, чтобы внушить народу страх перед королем. Г-ну де Левилю повезло меньше – он был брошен в тюрьму, а Менессье, секретарь министра юстиции, обезумел от ужаса при виде комиссаров. Маршал д’Эстре, бывший тогда командующим в Треве, оказался ловким тюремщиком королевы-матери. Известно было, что он большой друг Шатонефа. Этого хватило, чтобы внушить ему такой ужас, что он сбежал из своей штаб-квартиры и укрылся в Германии. У Ришелье было слишком мало способных военачальников, чтобы лишаться одного из них. Он разыскал его, обнадежил и силой своего убеждения вернул обратно. Гораздо труднее было утихомирить парижский Парламент, приведенный в отчаяние санкциями против своих представителей, председателя Лекуане (несмотря на его измену) и советника Пайена. От его имени председатель де Месм резко воспротивился смещению Пайена. Король выслал этого строптивца в Блуа. К нему сразу же пришла делегация, требующая его возвращения. Король принял ее холодно: - Это я могу использовать свою власть по отношению к вам, а вы обязаны делать то, что должны! Поскольку Парламент не успокаивался, то король явился на его заседание, где канцлер Сегье, глашатай Ришелье, заявил, что в случае оскорбления величия «мягкость бесчеловечна». К большой ярости Людовика XIII первый председатель ответил: - Опасно совершать нововведения в государстве, которые зачастую приводят к падению монархий. Судейским пришлось согласиться, но они выразили свою солидарность с повстанцами. Дух того времени был таков, что бегство наследника престола из королевства придавало мятежу некоторую легитимность. Кардинал также старался добиться возвращения принца, которого ссылка начинала тяготить. Весной он счел, что преуспел. Ги д’Эльбен, доверенное лицо Гастона, тайно прибыл в Париж. Начались переговоры. Но слух об этом дошел до ушей Марии Медичи, постоянно одержимой своими демонами. Флорентийка, «метая громы и молнии», поклялась, что пока Ришелье жив, никакого примирения с ним не будет. Она так хорошо все устроила, что испанцы обязали Монсеньора дать им гарантию его лояльности, приняв участие в осаде их войсками Маастрихта. Эльбен, возвратившийся в Брюссель, не застал там своего хозяина. Когда он наконец смог присоединиться к нему, то ветер сменился. Теперь Гастон хотел лишь одного – убедить приехать свою молодую жену и объявить об их браке. Он, как и весь свет, надеялся, что тиран умрет. Франция узнала, что такое великие потрясения. Под воздействием Ришелье королевская революция методично крушила вековые устои. Утратились всякие жизненные ориентиры. Возможно, никогда еще государственный деятель не навлекал на себя злобу народа, всего общества так, как в этот момент навлек ее на себя кардинал. Матье де Мург еще раз пламенно выразил это мнение : «Люди, которые ложились спать в вашей комнате, очень часто говорили, что ваши (мечты) были страшнее, чем у Аполлодора, который мечтал, чтобы фурии вырвали ему сердце и танцевали бы, все объятые пламенем, вокруг котла, в котором он варился бы. Вы знаете, что говорится в Писании: «неспокойная совесть всегда ожидает и боится чего-то»; ваша также должна испытывать эти беспокойства, не имея возможности быть в покое, когда вы подчиняете себе совесть короля, вашего хозяина, королевы-матери, вашей доброй хозяйки и благодетельницы, королевы Анны, супруги короля, Монсеньора, единственного брата Его Величества, принцев и грандов королевства, двух маршалов Франции, многих людей высокого, среднего и низкого положения, которых вы держите у себя в плену, всего народа Франции, которого вы изводите войной, голодом и чумой, всей Европы, которую вы опрокидываете вверх дном, Церкви Господней, которая страдает от этих дел и во многих местах теряет возможность отправления культа, который вы гоните той помощью, какую оказываете его противникам. Когда все это нисколько не лишает вас спокойствия духа, можете ли вы сохранить его, мучимый четырьмя палачами, имена которым честолюбие, скупость, мстительность, к которым, как говорят, с недавнего времени вы добавили еще и любовь ?» Нужно обладать весьма оригинальным гением, чтобы делать подобные филиппики.
Отправлено: 31.12.08 02:19. Заголовок: На берегу Рубикона ..
На берегу Рубикона (январь 1633 — январь 1634)
Если Ришелье и хотел любой ценой стать хозяином Франции, этой строптивой кобылицы, то это потому, что он хотел приблизить тот час, когда сможет ввязаться в великую европейскую авантюру. Смерть Густава-Адольфа похоронила его надежду еще долгое время через своего посредника продолжать эту войну против Австрийского дома, которую он вел со времени его прихода к власти и которая станет прообразом стольких конфликтов ХХ века. Итак, следовало ли дать Испании и Императору господствовать над христианским миром или открыто выступить против них? Кардинал знал, что до этого обязательно дойдет, но он был не из тех, кого можно втянуть в бой лишь по той причине, что он неизбежен. Перед тем как вступить в него, он хотел иметь на руках все шансы на победу, которые были бы больше шансов на разгром. И в 1633 году чаша весов все еще опасно склонялась на сторону противника. Итак, проблема была в том, чтобы выиграть время, то есть помешать Империи заключить мир, не открывая военных действий. 1 января кардинал представил королю свой план: официально сохранять нейтралитет, оставаясь солидарными с шведами и немецкими князьями таким образом, чтобы никакой мирный договор не был подписан без участия Франции. И если бы для того, чтобы помешать сепаратному миру, необходимо было вступить в войну, то требовать первым делом территории на левом берегу Рейна и множество мест на правом берегу этой реки. Так король «расширил бы свое королевство до Рейна, не нанося удара... имея на руках эти гарантии, он стал бы арбитром мира и войны, которую нельзя было бы начать без его согласия». Людовик XIII согласился. Отцу Жозефу поручено было объяснить своему кузену, маркизу де Фекьеру, ответственному за немецкие переговоры, какими средствами следует проводить эту трудную политику. Фекьеру поручалось помешать шведскому канцлеру Оксенстирне, регенту при малолетней королеве Христине, а также курфюрстам саксонскому и бранденбургскому складывать оружие. Другая миссия была еще более деликатна: вступить в контакт с Валленштейном, который, охваченный болезненными амбициями и питающий давнюю злобу против Фердинанда II, мечтал вырвать Богемию из-под его власти. Герцог Фридландский был тогда, по словам чешского историка Пекара, «человеком растерявшимся, подтачиваемым физическими страданиями, снедаемым предрассудками, одержимым замыслами отмщения и мегаломанией, потерявшим рассудок предателем и вошедшим в заблуждение интриганом». Он мечтал об этой короне, обещанной ему астрологами. Фекьер приехал в Дрезден. Престиж, который стяжал Франции Ришелье, был тогда таков, что все не сговаривась приехали туда встретиться с ним, даже граф Кински, эмигрировавший чешский магнат, который хотел знать, поддержит ли король Валленштейна и поможет ли ему взойти на богемский трон в случае, если он обратится против Императора. Фекьер попросил у кардинала точных указаний, чтобы вести переговоры по этому делу. Ожидая их получения, долго прообщавшись с Оксенстирной и курфюрстом Саксонским, он оказался среди бесконечных ухищрений немецких, австрийских и чешских интриг. Шведский канцлер справедливо казался ему более, чем саксонец, слишком часто предававшийся «удовольствиям, отдыху и вину», достойным того, чтобы руководить протестантской Лигой, распавшейся после смерти короля снегов. Он сумел добиться подписания в Хайльбронне соглашения между Швецией и четырьмя государствами верхней Германии (Пфальцем, Франконией, Швабией, Верхним Рейном). Швеция в обмен на не определенные четко «сатисфакции», гарантией которых послужили бы ее завоевания, становилась во главе этого святого союза, а ее канцлер вел бы войну за спасение германских вольностей и протестантской религии. Бернард Саксонско-Веймарский стал бы командующим новой армией, а князь Церкви, который во Франции политически уничтожил протестантскую партию, дал бы ему средства на войну в Германии, скажем, миллион ливров в месяц. Присутствовавшая повсюду, дипломатия Ришелье и Отца Жозефа была не менее эффективной и на других направлениях. Один из их агентов, Сент-Этьен, поддерживал тесные связи с Баварией, которую не переставали надеяться вывести из-под власти Императора. Другие вели переговоры в Тоскане, Парме, Модене, Мантуе, Савойе. Шарнасе старался помешать заключению перемирия между Испанией и Соединенными Провинциями, которым предлагался раздел Испанских Нидерландов в случае, если Франция объявит войну Католическому королю. Голландцы поспешили согласиться. Штатгальтер и его советники даже заявили, что «если упустить представившийся случай, то другого не будет, поскольку подобные случаи ранее были неподходящими и что те, кто хотят поддержать короля, не желают жить в постоянном ожидании, способном свести их с ума». 16 июля в Сен-Жермене Совет рассмотрел предложения Валленштейна. Решено было их принять. Если Валленштейн предаст своего хозяина, ему дадут все на свете субсидии и гарантии. Но знаменитый авантюрист сразу же пошел на попятный, сказав, что время действовать еще не пришло. Оксенстирна посоветовал не доверять ему, поскольку «перед любым человеком чести Фридланд не преминет предстать в образе дьявола». Тем временем кардинал отправил к этому дьяволу еще одного эмиссара, Дюгамеля, которому, среди прочего, поручено было помешать протестантским князьям напрямую вести дела с Валленштейном. Франция стояла на берегу Рубикона. Людовик XIII горел желанием его пересечь, разорвав Като-Камбрезийский договор от 1559 года, который ознаменовал победу Австрийского дома в сорокалетней борьбе. Разумеется, того же в глубине души хотел и Ришелье, но в момент, когда необходимо было переходить к войне, кардинал испуганно отступал. Он обратился к королю с подлинной защитительной речью в пользу мира. «Следует, - писал он, - посмотреть, в какое время мы живем». Ни армия, ни финансы, ни состояние духа грандов и общественности не давали необходимых гарантий. А самое худшее — к этому всегда приходилось возвращаться — слабое здоровье короля и безумие его наследника. Нельзя было ничего предпринять до возвращения Монсеньора, чей брак, по крайней мере, позволил нанести решающий удар по герцогу Лотарингскому. Поскольку восемнадцатилетний ребенок «совратил» государя, который был на десять лет старше его, Парламент заявил о конфискации Барруа. Король и кардинал сразу же возглавили армию, отправившуюся в новый поход на Лотарингию. Переодевшись мальчиком, принцесса Маргарита приехала в Брюссель и присоединилась к Монсеньору, который во всеуслышание заявил об их браке. Это не было средством окончить переговоры, которые старался вести кардинал де Лоррен, брат герцога Карла IV. Король взял Пон-а-Муссон, Люневиль, осадил Нанси. Операции, переговоры, соглашения и разрывы сменяли друг друга до 20 сентября. Французы овладели Шарми и Эпиналем. Карл IV отрекся от престола в пользу брата-кардинала, а потом перешел на службу к Императору. Кардинал де Лоррен, не имевший духовного сана, поспешно женился перед тем, как бежать в Италию. Людовик XIII торжественно въехал в Нанси 25 сентября. Несмотря на яростное сопротивление его жителей, не смирившихся с этой оккупацией, Лотарингия, с которой теперь обращались как с одной из провинций королевства, будет теперь принадлежать королю Франции до самого Ризвикского договора, который будет заключен в 1697 году. Мир снова был ошеломлен дерзостью и быстротой Ришелье, а французы снова бранили мегаломанию кардинала.
Несмотря на такое количество забот, кардинал никоим образом не пренебрегал внутренними делами. Он не оставил надежды на проведение великой экономической политики, которая, с одной стороны, привела бы к полному промышленному обновлению, а с другой стороны, улучшила бы финансовое положение, позволив снизить налоги и цены, осуществив эту вековечную фату-моргану. Но реализация этого замысла требовала длительного времени. Целые годы были необходимы на то, чтобы достичь этого «богатства королевства», которого столь горячо желал Преосвященный. Так, более всего Ришелье не хватало времени. Постоянно вынужденный немедленно отражать возникающие угрозы, не прерывая в то же время строительства своей системы, он сам втягивал себя в патетичную битву. Желая улучшить качество французской продукции и увеличить объем экспорта, он энергично боролся против консерватизма старых корпораций. На корпоративные инспекции накладывалась система особого контроля. Существовали контролеры по тканям, сукну, краскам, бумаге. Они работали в каждом городе. Результаты их деятельности были замечательными, но это не понравилось ни торговцам, ни покупателям, ни местным общинам, которые также стали обвинять кардинала в произволе и тирании. Разумеется, во главе оппозиции встали корпорации. Ришелье любил их не больше, чем компании. В них он разглядел одновременно дух ретроградства и естественные очаги заговора. А затем нужда в деньгах привела его к идее «патентов на самостоятельное занятие ремеслом», которые выкупались бы у сборщиков и которые рассматривались бы как ценные бумаги . Это сразу же усилило классовую систему, которую с таким трудом ослабляли. Усилия кардинала по развитию промышленности походили на Сизифов труд. Едва только они завершались успехом, как их тут же подрывала налоговая необходимость. Однако иногда камень не скатывался обратно. Реорганизованная система управления наконец обеспечила регулярную отгрузку и приемку продукции. Тур и Лион значительно повысили объем своего производства. Значительных успехов достигло мыловаренное производство, а стекольная, текстильная, соляная и винодельческая отрасли стали массово выбрасывать товары на экспорт. Было бы много других побед такого же рода, последуй народ добровольно за своим властным проводником. Но осуществленная им революция, слишком жестокая и поспешная, с трудом достигала глубин. Впрочем, инерция и непонимание нисколько не обескураживали кардинала. В том 1633-м году решено было «соединить море Океан и Средиземное море». Ришелье поручил Парламенту Тулузы изучить этот проект. Увы! Канал Двух Морей пророют лишь в царствование Людовика XIV. Преосвященный снова проклинал отсутствие двух вещей, которые позволили бы ему стать величайшим министром в Истории – времени и денег. Денег… «Золото и серебро суть тираны мира». Как Ришелье хотелось бы привести равновесие и ясность на место хаоса, в котором терялись общественные деньги. За восемнадцать лет своего правления он сумел лишь ввести бюджет, которого так желал. Он никогда не мог точно сказать, каковы доходы и расходы государства. В конце конов он пытался утешить себя, говоря об «этой старой монархии, чьи несовершенства перешли в обычай, и чей беспорядок не без пользы является частью порядка». Солдат, дипломат и финансист, маршал Эффиа, будучи сюринтендантом финансов, творил чудеса. С его смертью кардинал не считал возможным найти ему достойного преемника и разделил это сюринтендантство между Бульоном и Шавиньи. Бульон, которого называли «маленьким толстым бочонком», был яркой, жизнерадостной и многоречивой личностью, с которой Преосвященный обращался грубо – даже колотил, - но под грубым смехом которой таились замечательные качества, поставленные на службу ее собственному благосостоянию, равно как и благосостоянию королевства. Шавиньи было всего двадцать два года. Сын м-м Бутилье, столь дорогой бывшему епископу Люсонскому, он получил прозвище Господин Юноша. У него рано раскрылся талант, и он был всецело предан кардиналу. Ришелье тайно прибегал и к услугам какого-то испанца, мориска и еврея одновременно, который, как говорили, мог камень в деньги превратить. Этого помощника по неважно каким делам звали Лопесом. Эти трое выбивались из сил, чтобы наполнить кувшин Данаид. Несмотря на всеобщую разруху (за исключением знатных сеньоров и откупщиков налогов) Ришелье повсюду требовал денег. Денег, денег! Деньги требовались на сбор армий, на обеспечение союзников Франции, на поддержку лояльности неустойчивых провинций, на нейтрализацию некоторых заговорщиков и плотную слежку за всеми остальными. Деньги требовались на подготовку бьющейся в судорогах страны ко всеобщей войне. С тех пор была принята масса мер, зачастую противоречивых, иногда шедших в противоположном необходимому направлении. Так постоянно создавались выкупавшиеся должности, но, поскольку их обладатели становились привилегированными людьми, то подлежащий налогообложению контингент уменьшался. Постоянно делались займы. Использовались все возможности. Ришелье дошел до того, что три года верил человеку, который обещал ему создать золото. Каждый год росла талья. Каждый год ужесточалось давление на налогоплательщиков. Налогоплательщики отвечали забастовками, мятежами и мошенничеством. Налоговая война, то скрытая, то открытая, отравляла атмосферу королевства. Думая об этих вещах, кардинал часто терзался сомнениями и волнениями. Ни морально, ни материально Франция была не в состоянии исполнить свое предназначение – борьбу с Австрийским домом. А если бы она отказалась от этой борьбы, то тем самым подвергла бы себя не меньшей опасности. В конце концов кардинал посоветовал своему слишком нетерпеливому хозяину выждать время: «Лучше всего будет, если король не пойдет на разрыв, какие бы сомнительные выгоды ни предлагались. Но ему не следует также и упускать случай продолжить войну против испанцев, поскольку иначе ему придется заниматься ими самому, а это создаст столь же серьезные сложности в защите от них, сколь те, что возникнут, если сейчас на них напасть». Возвращаясь из Лотарингии, он серьезно заболел в Сезанне. Когда он немного поправился, то поселился в Рюэле. Людовик XIII, презрев этикет, нанес ему два долгих визита 14 и 16 ноября, а в декабре провел с ним там совет, чтобы Ришелье не подвергал себя опасности поездкой в Сен-Жермен, где многие охотно отправили бы это чудовище на тот свет, освободив тем самым Францию. Тогда-то и были утверждены планы, с реализацией которых кардинал спешить не хотел. Никогда еще союз Людовика XIII и Ришелье не был столь прочен, никогда еще стоическая энергия одного и бурная энергия другого так не гармонировали между собой. Это было захватывающее зрелище – двое союзников, которых теперь можно было назвать двумя друзьями, идущих в будущее и взаимно поддерживающих друг друга, невзирая на всеобщее неодобрение и гнев. Людовик XIII испытывал тогда подлинную признательность к тому, кто оценил ему и обещал ему столько славы. Строки из его писем пестрят цитатами из «Астреи». «Кузен мой, - писал Его Величество 28 января 1634 года, - поскольку г-н Юноша прибыл, то я решил написать вам, чтобы засвидетельствовать ту радость, какую испытал при виде вас, и то удовлетворение, которое сохранилось у меня и которое совершенно поправило мое здоровье. Я могу уверить вас, что версальский огонь жарче рюэльского и что он не погаснет никогда ». Этот энтузиазм, выраженный в стиле влюбленного, был единственной гарантией политики, которая имела целью изменить судьбу западного мира.
Отправлено: 31.12.08 02:22. Заголовок: Блеск и одиночество..
Блеск и одиночество (январь 1634 года)
Арману дю Плеси было сорок восемь лет, и уже почти десять лет он был у власти. Его лицо, на котором оставили свой отпечаток болезнь и волнения, сохранило красоту, ставшую более, чем когда-либо, гордой, жесткой, волнующей. Его профиль еще больше заострился. Но на этом символе королевского меча иногда зажигались чарующие огни. Искусный соблазнитель еще не совсем исчез под маской неумолимого властителя. Что же до немощи тела, то блеск пурпура уберег кардинала от иронии и жалости. В личном отношении этот честолюбец дошел до вершины, о которой сам, вероятно, и не мечтал. Никогда еще во Франции частное лицо не получало такой власти, богатства и почестей. Памфлетисты издевались над тем, что потребуется множество страниц официальных документов для перечисления его титулов и еще строки на всякие «и прочая, и прочая». Ришелье стал воплощением абсолютной монархии настолько, что монарх терялся в его тени. От войны до финансов, от дипломатии до мореплавания, от религии до правосудия, от торговли до образования, никакая сфера жизни не избегла его деспотизма. Блеск Двора терялся в блеске его славы. Построенные по его приказу замки и дворцы станут насмешкой над «варварством» королевских резиденций. В приемных кардинала всегда была толпа клиентов и просителей. Его богатство едва поддается оценке. В мае 1634 года король позволил ему добавить к своей страже роту пеших мушкетеров. Впоследствии в распоряжении у министра будет 120 легких кавалеристов, или конной стражи, 100 жандармов, 200 мушкетеров. Эти 420 солдат были одними из лучших в королевстве . Они носили алые плащи с белыми галунами, украшенные четырьмя большими греческими крестами, также обведенными белыми галунами. На их шляпах качались белые перья. Не было более блистательного кортежа, чем когда это войско сопровождало своего хозяина. Так епископ нищей епархии стал одновременно диктатором, перед которым трепетали миллионы людей, и сказочным принцем. И тем не менее, он не знал ни мира, ни счастья. К его физическим страданиям добавились страдания моральные, поскольку этот «тиран», обладавший чрезвычайно чувствительными нервами, всегда хотел быть любимым, понятым, и это в то время, когда его непопулярность переходила самые последние границы. Если бы, по крайней мере, он обеспечил бы безопасность своего дела, если бы он каждый день не дрожал оттого, что оно может превратиться в прах! Он будет дрожать от этого до своего последнего дня. Этот сверхчеловек, ставший уже легендой, остался канатоходцем, чье равновесие зависит от слабого здоровья и ловкости, с которой его полиция будет раскрывать заговоры. И в тоже время, какие чудеса можно было видеть свершившимися с высоты его постоянно дрожащего каната! За десять лет вырвав восемнадцать миллионов человек из-под векового гнета, кардинал жестоко бросил их в их собственную эпоху. Почти ни один из устоев старого мира не остался нетронутым. Все было поставлено под вопрос, и прежде всего – эта сладостная анархия, где «каждый мерял свои заслуги мерой своей дерзости». Подлинное государство, созданное в лоне королевства Нантским эдиктом к выгоде протестантов, исчезло, так и не придя к свободе вероисповедания. Параллельно с этим была уничтожена партия ультракатоликов, подчиненная Австрийскому дому. Гранды, парламентарии, народ обязаны были принять неведомый порядок. Конечно же, ничего еще не было завершено, но королевство впервые наконец-то было объединено под властью своего государя. Осталось лишь создать ему новые структуры. Кардинал лихорадочно работал над этим, и среди руин разрушенного мира начинал вырисовываться порядок Великого Века. Монархическая, централизованная, национальная Франция являлась тогда самой современной страной на континенте . Кардинал видел в этом лишь один из этапов революции, обессмертившей его имя. Теперь он хотел перейти к следующему этапу, расширить границы Франции до Рейна, укрепить границы, избавить их от угроз, которым они подвергались уже в течение века, и вручить в руки Бурбонов опеку над Европой. Он знал, что времена изменились. Сонм смертных терпел контрудары каждого движения звезд, даже не осознавая их. Только гений мог их осознать, поскольку этот гений, пусть и бывший картезианским, означал разрыв с рационализмом. Он единолично навязывал свою волю слепой массе, о которой он в то же время не заботился. Вечно противящиеся устоявшемуся порядку и в то же время враждебные к переменам, французы очень мало могли понять в политике этого пророка. Они имели вкус к величию и даже возвели его в культ, но они восхищались им, лишь пойдя на попятный. Теперь они ужасались тому, какую цену придется за него заплатить – пожертвовать собственным благополучием ради предприятий, несметные плоды которых будут собирать их дети. За исключением Людовика XIII и Отца Жозефа, никто не разделял мечтаний этого методичного просветленного, который выводил из себя набожные души людей, влюбленных в здравый смысл, меру и прошлое. Ришелье не знал лекарства от этой болезни. Без колебаний, хотя и с тревогой, он силой вел свой строптивый народ к земле обетованной, чудеса которой он прозрел заранее и в которую сам он не войдет.
Отправлено: 03.01.09 22:21. Заголовок: Книга третья. Дикта..
Книга третья. Диктатор
«Ни в одном веке не было подобного человека». Мазарини
«Великие дела никогда не совершались без великих трудностей, и в них никогда нельзя было преуспеть без чрезвычайной решимости». Ришелье.
Часть первая. Буря (1634-1637 гг.)
Луденский костер (декабрь 1633 — август 1634)
В конце декабря 1633 года Совет собрался вокруг короля и кардинала не для обсуждения немецких вопросов и вступления Франции в войну против Австрийского дома, которое теперь становилось вероятным, не для того, чтобы узнать о новом плане заговорщиков, ни о новом провинциальном мятеже, ни о новом указе — теперь члены Совета занимались опустошениями, причиненными дьяволом. Начало XVII века, эта эпоха, когда рушились последние бастионы Средневековья, а Ришелье без жалости делал из недовольной Франции современное государство, была эпохой в буквальном смысле слова дьявольской. Конечно же, само существование Князя Тьмы никогда не могло быть поставлено под сомнение, не вызвав обвинения в ереси со всеми его бесчисленными последствиями. Здесь католики и протестанты были едины. В то же время люди как будто интересовались этим демоном лишь как причиной своих несчастий. Так, в XVI веке ему стали придавать огромное значение. Что замечательно, первые папские буллы, первые богословские трактаты на тему дьявола появились только в конце XV века. С тех пор их число непрерывно множилось, понемногу превратившись в подлинный психоз, достигший своего пика во времена Монтеня и юности Декарта. Не только народные массы, но и элита, и большинство принадлежащих к ней интеллектуалов были убеждены, что на каждом шагу людей подстерегают ловушки Лукавого. Добрые христиане каждый день тревожились о том, в каком обличье Сатана придет их соблазнять или мучить. Проповедники выбивались из сил, чтобы напомнить им о непрестанности его происков. Впрочем, говорить о Сатане было упрощением. Благодаря точному подсчету, проведенному Жаном Вие в 1568 году, стало известно о существовании 72 князей тьмы и 7 405 926 дьяволов, разделенных на 1 111 легионов, в каждом из которых насчитывалось 6 666 злых духов. Известна была разница в действиях инкуба, мужского демона, и суккуба, демона женского. Именно эти двое и вторгались в некоторые души, овладевая ими, и их-то и следовало изгонять посредством экзорцизмов. Среди подданных Людовика XIII случаи одержимости были нередки. И если дьявол навещал многие тела, то умами он овладевал еще более опасным образом. Когда он не вторгался сам, то делал это через своих агентов, чародеев. Чародеи! Их зловещие занятия не поддавались счету. Существовали всевозможные виды чародейства — от грубого фарса до кровосмешения и преступлений. Так, охота на них не прекращалась никогда. Процессы над ведьмами, с их ужасающим антуражем, разворачивались во всех концах Франции. Широко публикуемые фантастические признания, под пыткой вырываемые у обвиняемых, тревожили воображение уязвимых душ. Тем временем рвение инквизиторов в преследовании Лукавого создало ему множество новых возможностей проявить свою власть, поскольку невроз, истерия, умственные расстройства, бред, нервные срывы, малейшее проявление психопатологии относилось на его счет и влекло за собой «дело», резонанс которого вызывал новые катастрофы. В самом деле, этот дьявол внушал не только ужас. Существовали активные и пассивные одержимые. Пассивных одержимость приводила к самым тяжелым нервным расстройствам. В пассивной одержимости часто обвинялись больные, которых судья, имей он хоть каплю изворотливости, легко мог превратить в преступников. Активные одержимые сознательно искали Князя Тьмы, продавая свою душу ради удовлетворения своих земных амбиций. Сделки с дьяволом были вполне реальными, по крайней мере, в том, что касалось ищущей стороны. У нас есть тексты многих «ходатайств», написанных с этой целью, в особенности — ходатайство Гофриди, сожженного в 1611 году в Экс-ан-Провансе. В то время французы не ведали многих из наших теперешних страхов: страха обычных болезней, страха войны, несчастного случая, смерти детей. Зато они трепетали перед проявлениями сверхъестественного. Иногда это приводило к отклонениям в тех мистических порывах, итогом которых стало восхитительное возрождение духовности. Аббат Бремон говорил о «катастрофической легкости, с которой у выдающихся умов объединялся тогда страх созерцания и магии, дьявол и великий экстатик Канфельд». В то же самое время, что и французские кармелитки, и ораторианцы, братья в христианской доктрине, появились и пикардийские иллюминаты, и розенкрейцеры, а также адамиты, проповедовавшие нудизм. Демоны любили соблазнять лиц духовного звания, и нередко можно было увидеть, как последние всходили на костер. Ришелье не поддался этой идее-фикс, ставшей почти всеобщей, но в отличие от Генриха IV, осмеливавшегося смеяться над колдовством , он не отвергал безумных суеверий, получивших статус положений вероучения. Если он с ними и боролся, то боролся, между прочим, не ради здравого смысла или ортодоксальности в вере. Шла ли речь о любви, литературе или богословии, Преосвященный судил обо всем с политической точки зрения. Так заблуждения набожных душ и «чертовщина» усиливали тот огромный беспорядок, которому он поклялся положить конец, дабы сделать из Франции прообраз королевского порядка. Именно поэтому, после стольких других дел, он проявил такое особое внимание к делу, взволновавшему весь Луден. Оно тем более занимало его, что косвенно казалось земель, которые должны были войти в состав герцогства-пэрии Ришелье и быть отняты у Лудена, в ущерб этой старой протестантской крепости. Один из лучших его агентов, советник Лобардмон, которому поручено было срыть замок и его укрепления, оказался почти без предварительной подготовки втянут в скандал, произошедший в монастыре Урсулинок. «В силу счастливой встречи, состоявшейся не без воли Господа, он, пока разрушал цитадель ереси, готовился в то же время уничтожить путь Магии ». Лобардмон одновременно оказался в роли специалиста по «срытия» укреплений и борца с демоном. Не стал ли он преемником знаменитого Отца Ланкра, автора «Картины о непостоянстве злых ангелов», который в одной только Стране Басков повелел сжечь восемьдесят женщин? С конца 1632 года Лобардмон стал трагически относиться к подобным событиям и представлять их на рассмотрение в высшие инстанции. По его словам «изгнать демонов можно было только ударами скипетра, а одного лишь креста не хватало, чтобы оторвать голову этому дракону». Ришелье с этим согласился. После годичного расследования Лобардмон передал в Совет сведения, пригодные для представления Его Величеству, который «не давал себе труда заниматься разрешением этих вопросов лично». Сначала он заговорил об Урбене Грандье. Этот необычный кюре из церкви Сен-Пьер-дю-Марше, каноник Сен-Круа, слишком соблазнительный, слишком красноречивый, пользовался обожанием всех женщин. Как говорили, он посягал даже на монашек и оправдывал себя тем, что «следует закону природы». Но дело приняло гораздо худший оборот. Ему приписали редактирование «Луденского сапожника», жестокого памфлета, изданного в 1617 году против Ришелье. У него хватало врагов — от обманутых мужей и разъяренных святых отцов до каноника Миньона, руководителя общины урсулинок, и епископа Пуатевенского, неистового Ларошпозе, близкого друга кардинала. Зато Сурди, архиепископ Бордо, выступил в его защиту, как и губернатор Жан д'Арманьяк, особа весьма приближенная к королю, но имеющая противоположные кардинальским интересы в деле о срытии замка. Благодаря таким могущественным покровителям, Грандье сумел избежать всех расставленных против него ловушек. Арестованный по приказу своего епископа после жалобы двух простых верующих, возмущенных своим распущенным и одержимым кюре, который в церкви «склонял одно колено, а не два», побитый палками сеньором Жаком де Тибо, стремившимся отомстить за попранную честь своей семьи, этот священник-соблазнитель вышел победителем из всех испытаний и даже выиграл процесс, начатый Тибо против него. Ему следовало бы внять совету Сурди и уехать из Лудена, но он, напротив, он с большой помпой возвратился туда с лаврами в руках. Только дьявол, говорили его враги, мог придать ему такую дерзость. И точно — этот дьявол явил себя в монастыре урсулинок, где проказы воспитанниц уже внушали подозрения в его присутствии. Настоятельница, сестра Жанна Дезанж, в миру м-м де Бельсьель, была кузиной Лобардмона. В общине было еще две золовки советника, а также Разильи, приходившаяся родственницей лично кардиналу. М-м де Бельсьель была умна, испорченна и в то же время неуравновешенна. У нее бывали судороги, она показывала стигматы, заявляла, что одержима, как и многие ее монашки. Другая заявила, что стала добычей Левиафана, демона раздоров. Это привело всю Францию в большое волнение, но никого не удивило. В тот же самый момент Сатана свирепствовал в Марселе, Шартре, Лилле. Позвали экзорцистов. Около десятка монашек чувствовали в себе дьявола. Вынужденные говорить устами своих отвратительно извивавшихся жертв, инкубы и суккубы на полной варваризмов латыни рассказывали безумные истории, выкрикивали самые худшие непристойности и упоминали Урбена Грандье. Именно он связал несчастных девушек с духами ада! Каноник Миньон торжествовал. Он всегда это подозревал! Грандье снова умело защитился и снова нашел себе защитников. Луденский бальи отметил, что демоны читали отрывки из известного учебника, написанного Отцом Михаэлисом, а его хирург засвидетельствовал, что одержимые совершенно невинны. Ветер удачи подул в паруса Грандье. Лобардмон на этом не успокоился. Кардинал также был очень радражен новой победой этого кюре, который возможно, оклеветал его, а также победой Жана Арманьяка. Доказанная ложь урсулинок опорочила бы их общину и стала бы еще одной победой, на этот раз победой гугенотов, которых так много было в Пуату. В отчете советника сквозили эти мысли. На самом же деле, Ришелье видел бьющуюся в судорогах Францию, которой он навязал перманентную революцию в пользу порядка. С тех пор ему казался нетерпимым всякий очаг волнений, всякие опасные «отклонения». Авантюры, скандалы, пагубные идеи каноника Сен-Круа стали вредны. Был он на самом деле колдуном или нет, большого значения не имело. Значение имело лишь то, что он вызывал волнения. И в этом отношении Грандье, учитывая тот переполох, который создался вокруг него, выступал в качестве символа. Несчастный маршал Марильяк познал ту же немилость. Следует добавить, что Преосвященный не избежал в этом отношении нравственного разложения, которое всегда идет рука об руку с абсолютной властью, и что он не терпел препятствий у себя на пути. Притязания Жана Арманьяка являли собой именно такое препятствие, а Грандье в этот раз пострадал от того, что был другом губернатора. Совет, на котором присутствовал и Отец Жозеф, наделил Лобардмона полномочиями, благодаря которым он единолично становился особым органом судебной власти. Чрезвычайный следователь и судья, чьи решения обжалованию не подлежали, он получил право не только на возобновление дела урсулинок, но и на изучение всех тех дел за истекшие несколько лет, в которых Урбен Грандье был главным фигурантом и, «сверх этого, получил право организации, проведения и завершения суда над упомянутым Грандье и всеми остальными, которые окажутся сообщниками по указанным выше делам, вплоть до вынесения окончательного приговора». Получив точные указания, подписанные канцлером Сегье, Лобардмон уехал, убежденный в том, что кардинал желает, согласно своей методе, поразить воображение общественности «образцовой строгостью». Тем временем Совет постановил немедленно арестовать каноника Сен-Круа. Все последовавшие за этим события остаются образцом судебной экстравагантности и несправедливости. Всю зиму и весну Луден пребывал в безумии. Бред и ужас усиливали друг друга. Кардинал, торопившийся закончить это дело, не боялся давать денег экзорцистам и одержимым, чтобы побудить их хорошо сыграть свои роли. Урбен Грандье подвергся испытаниям, предписывавшимся для людей, обвиненных в колдовстве. Знающий богослов Саммаринус составил список семнадцати признаков, которые позволяли говорить об одержимости Сатаной. Еще семнадцать нашли врачи, соревновавшиеся друг с другом. В особенности там указывалось, что подозреваемый говорит на греческом и латыни, хотя никогда их не учил, не может есть козлятину, не переносит запаха роз «в силу болезни, которую врачи не могут ни обнаружить, ни определить», не проливает ни слезинки в случаях, когда все честные люди рыдают навзрыд, и — увы! - так и обстояли дела с каноником. В любом случае, чародей считался неопровержимо изобличенным, если бы какая-либо часть поверхности его тела была нечувствительна к боли. И хирурги, вооружившись длинными иглами, протыкали ими несчастного в тысяче мест, пытаясь отыскать печать дьявола. Им нравилось продолжать эту пытку, и они без конца подвергали ей Грандье. Лобардмон тем временем счел своим долгом быстро принять решение, поскольку, что было большой редкостью, эта фантастическая история, будоражившая умы по всему королевству, столкнулась с растущим недоверием. Тестю, шевалье из патруля, «прощупав» умонастроения парижан, писал кардиналу: «Скажу вам, что не увидел никого, кто верит в это и что это считают ложью и говорят, что сеньор Лобардмон является врагом этого кюре». К несчастью, подобная оппозиция в столице, ставшая предвестницей Фронды, укрепила министра в его стремлении неумолимо утверждать королевскую власть. Даже отказ некоторых монашек от своих показаний, за который они дорого заплатят, ничего не изменил. Совместно с епископом Пуатевенским Лобардмон решил заткнуть глотки скептикам, дав отпор дьяволу и его приспешнику, то есть, обязав Грандье провести экзорцизмы одержимых урсулинок. Это была фантастическая сцена. С настоятельницей во главе, святые девы, превратившиеся в вакханок, вероятно, под воздействием какого-то наркотика, сорвали с себя одежды и потеряли контроль над собой в порыве безумной похоти, а потом бросились на каноника, чтобы разорвать его на куски. Его с трудом избавили от их когтей. После этого монсеньор де Ларошпозе смог заявить, что «монашки-урсулинки действительно одержимы демонами и злым духом». Осталось вынести вердикт. Хоть Лобардмон и имел полномочия сделать это единолично, он предпочел окружить себя несколькими преданными ему людьми. Грандье даже не предстал перед этим трибуналом, осудившим его на смерть 18 августа 1634 года, когда он будет «проведен на площадь Сен-Круа, чтобы быть там привязанным к столбу на костре, на котором его тело будет сожжено заживо». «Перед тем, как перейти к казни, - говорилось в вердикте, - указанный Грандье будет подвергнут обычному и чрезвычайному допросу на предмет наличия у него сообщников». «Пытка без причины, сообщники без сообщничества, вердикт без права и милости. Никакого обжалования. Привести в исполнение немедленно. Никакого помилования, никакой жалости ни к жертве, ни к судьям, поскольку судьи будут осуждены навсегда ». Грандье держался с восхитительным постоянством. Пытка, проведенная с дикой жестокостью, вырвала лишь у него лишь крики боли. Из страха, что он в последнюю минуту бросит с костра какую-нибудь мстительную фразу, ему было обещано задушить его перед сожжением в обмен на его молчание. Несчастный согласился, но данное ему слово сдержано не было: его исповедник лично, опередив палача, поджег костер. Было только слышно: «Прости Господи врагов моих!» Его смерти, вопреки желаниям кардинала, оказалось недостаточно для того, чтобы изгнать луденских бесов. Было принято решение доверить экзорцизмы иезуитам, но урсулинки продолжали оставаться в одержимости и предаваться самой причудливой исступленности. Затем святой Жозеф вдруг сотворил чудо, и настоятельница Жанна Дезанж освободилась от демона, который, будучи обращен в бегство, оставил на ее сорочке пять капель крови, которые не оставляли более никаких сомнений. Эта женщина, ответственная за ужасное убийство, сразу же стала предметом поклонения. Она приехала ко Двору. Ришелье ничего не добавил к своей славе, дав ей пятьсот экю. Анна Австрийская пожелала прикоснуться к окровавленной сорочке, которая, как говорили, улучшала способность к материнству. От Монсеньора до Монтегю, старого друга Бэкингема, целая толпа известных личностей, не говоря уже о толпе простых смертных, собралась вокруг чудесно исцеленной. Один из скептиков, г-н де Монкорни, впоследствии признался, что стигматы были выведены алыми чернилами. Это нисколько не помешало продолжению паломничеств. Даже могила м-м Бельсьель еще долго будет привлекать их. В том 1634 году в неспокойном Пуату было повешено двести тридцать человек, осужденных по различным статьям. Но только мученическая смерть Грандье вызвала отторжение и возмущение во многих умах. Это был первый раз, когда подобный феномен получил поддержку. До тех пор злоба против колдунов позволяла инквизиторам массово казнить людей, не стяжая на себя никаких обвинений. В этот раз мера была превышена. Бесчисленные враги кардинала были слишком счастливы вменить ему преступление, которое они с легкостью приняли бы от любого другого министра. Ришелье понял эту опасность, если не допущенную ошибку, и запретил Лобардмону продолжать дело, преследуя близких казненного. Впрочем, он наградил своего ужасного агента, ставшего интендантом в Мэне, Анжу и Турени. Письма по поводу урсулинок, которые Ришелье написал Лобардмону по поводу урсулинок, не сохранились. В Мемуарах этот вопрос рассматривается в самых общих чертах, почти пренебрежительно, и никакого мнения по поводу случаев одержания не высказывается. Там речь идет только об операции по оздоровлению общественности: казнь недобросовестного священника позволила успокоить опасное волнение. Но между этих строк все же просачивается смущение, а возможно, и стыд. Дьявол заставил кардинала изменить самому себе. На пике своей борьбы за обновление Франции он был поставлен на роль защитника мракобесия и варварства ушедшей эпохи. Но у разума есть свои уловки, как об этом справедливо скажет Гегель. Вопреки себе, Ришелье, расчищавший место для будущего, послужил делу, которому был предан, поскольку казнь Урбена Грандье стала началом эволюции, к сожалению, слишком медленной, итогом которой станет наконец исчезновение безумного ужаса ведовских процессов.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 46
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме