Отправлено: 23.11.08 17:47. Заголовок: День «вечной памяти»..
День «вечной памяти»
Едва войдя в зал Совета, этот леопард выпустил когти. Он сыпал примерами и цитатами, которыми изобиловала его память, чтобы дать понять, что кардиналы стоят выше принцев крови, коннетабля, канцлера и, что было главной причиной такого поведения, выше скромного сюринтенданта финансов. Крики и слезы матери заставили короля уступить. Указ от 9 мая удовлетворил притязания членов Святой Коллегии, но лишь для одного из них. После этого в кабинете министров разгорелась одна из тех безжалостных войн, которые были так многочисленны в кабинетах министров Третьей и Четвертой Республик. Ришелье снова использовал старый прием - задействовал памфлетистов, т.е., прессу. «Французское дело» было, возможно, наименее жестоко по отношению к объектам его злобы. Лавьевиль пальцем пошевелить не мог, не вызвав на себя шквал оскорблений. Его обвиняли во всех грехах, высмеивали всеми возможными способами. «Его голова похожа на южную кобылицу — она может понять лишь куда ветер дует». Какой-то конюх распекал своего подмастерья за то, что тот седлал лошадь поперек, «мозгов у тебя как у Лавьевиля». Его называли вором, сумасбродом, буйнопомешанным, предателем. Он был «Вероникой Иуды». Благодаря анонимности своих памфлетов, Ришелье лично давал рекомендации по внешней политике: «Ваше Величество должны отважно разрешить те вопросы, которые касаются его сохранности — должны свободно видеться с Мансфельдом, поддерживать старых союзников ив не поддаваясь на доводы монахов и нунция, которые выражают лишь интересы Папы, а не ваши. Если бы каждый занимался только своим делом, то коровы охранялись бы гораздо лучше». Удивительно то, что в то же самое время монахи под руководством Отца Жозефа вели яростную борьбу в пользу человека, так на них нападавшего. Увы, у нас нет документов, которые показали бы, как этот необычайный Янус убедил каждую из сторон в своей верности ей. Постоянно подвергаемый уколам, Лавьевиль хотел добиться успеха любой ценой. Его враги обвиняли его в трусливом потакании Папе и Испании, королева-мать желала английского брака. Это и побудило его начать политику, которую продолжил его преемник. Нидерландам были обещаны субсидии, получил помощь и Мансфельд, а переговоры о браке вдруг резко ускорились, что вселило большие надежды в английский двор. Увы! Религиозный вопрос по-прежнему оставался острым. Не давали ли король Яков и Принц Уэльский торжественной клятвы Парламенту никогда не уступать в этом вопросе? Лавьевиль, который, «подобно пьянице, шагу не мог пройти, не споткнувшись», обратился к самому своему сопернику. Ришелье, неожиданно вспомнив о своем долге перед Церковью, заявил, что следует получить твердые гарантии касательно католиков в Великобритании. Совет это одобрил. Лавьевиль, поразмыслив, разглядел ловушку и... сломя голову бросился в другую. Не посоветовавшись с королем, он сообщил лорду Холланду и новому послу лорду Карлайлу, что он удовольствуется одним лишь секретным письмом Якова I, где тот заверит его в своей благосклонности. Французский посол в Лондоне узнал, как повернулись дела. Он предупредил своего хозяина, Людовика XIII, который пришел в ярость и сразу же затаил злобу на несчастного сюринтенданта. Ничто не ранило его сильнее, чем посягательство на собственную власть, и, по выражению Ришелье, «к нему попадали в немилость не подобно спуску, а подобно падению в пропасть». С этого момента Лавьевиль был обречен. Но король еще искал средство избавиться от этого таинственного фаворита, этого гипнотизера, подыгрывавшего всем сторонам. Он призвал Конде ко двору, быстро отказал ему в губернаторстве, а затем, главный шаг, велел приехать герцогу Сюлли, «этому великому государственному деятелю, этому великому министру его отца». В начале августа друг Генриха IV прибыл в Париж. Пушки Арсенала встретили его салютом, поскольку он был главнокомандующим артиллерии. Мы точно не знаем, почему Людовик XIII оставил идею довериться ему. Сюлли было шестьдесят четыре года (по нынешним меркам это как минимум восемьдесят), а его грубость стала легендарной. Он был протестантом. Его возвращение было бы расценено как выпад против Марии Медичи, коронации которой он хотел помешать и которая отправила его в опалу. Последняя причина, возможно, была решающей, и старый сеньор возвратился в свои замки, где вел королевскую жизнь. Час расплаты, который вызывал такие опасения, пробил: Людовик XIII остался один против матери и Ришелье. Он посоветовался с кардиналом о планах изменений в Совете. Этот добрый апостол кокетливо отсоветовал ему это делать, а потом назвал нескольких своих друзей: Шомберга, Марильяка, Моле, Шампиньи. Людовик согласился. Видя себя хозяином положения, Ришелье осыпал его «насколько возможно исчерпывающим перечнем беспорядков, происходивших в управлении его государством», напомнив ему, что новая ошибка будет роковой. Король хорошо это знал. Он возвратился в Сен-Жермен, потом в Версаль, внимательно изучив там «всю мебель, закупленную господином де Бланвилем, старшим слугой», вплоть до кухонной батареи. Много раз проездив из одного замка в другой, он вернулся в Компьень, руководил учениями солдат на Ретондской развилке и поехал обратно в Версаль. Так ему удобнее было размышлять. Тем временем обезумевший Лавьевиль сделал решительный шаг по отношению к Ришелье, который «хорошо умел замалчивать истину, но не искажал ее» и который жестоко предупредил его о скором крахе. Король в тот момент был в Рюэле, у матери. Лавьевиль бросился туда, прося отставки: - Я хорошо знаю, сир, что вы более не хотите, чтобы я вам служил. Король не ответил. Как выплывший на поверхность утопающий, он спросил, не позволит ли ему Его Величество проводить его в Сен-Жермен. Его Величество согласился. Было 12 августа. 13-е число стало «днем вечной памяти». Лавьевиль попытался оправдаться перед хозяином и был отправлен в отставку. Когда он пересекал двор замка, его остановил де Тресм, капитан стражи, и провел его в Амбуаз. Собрались министры. Король разъяснил им меру, принятую против сюринтенданта и, обращаясь к кардиналу, сказал, что хочет изменить состав Совета. Ришелье произнес очень долгую речь, где изложил основные тезисы своей программы. Он заключил: - Сир, вам следует править так, чтобы весь свет знал, что Ваше Величество сами занимаются делами, как это и должно быть. Впервые использовав метод, к которому позднее будет постоянно прибегать, Людовик несколькими лаконичными фразами ответил, что согласен со словами кардинала, согласился с обвинением, выдвинутым против Лавьевиля, Брюларов и даже против Люиня. - В будущем я с удовольствием смотреть на свои дела, поскольку они будут вестись должным образом. Это было и почестью и предупреждением одновременно. Ришелье не мог надеяться ни на какую жалость по отношению к себе, если дела его рук не обеспечивали бы спасения Франции. В тот же день письмо короля, подписанное и Ломени, известило Парламент о произошедших изменениях и о назначении кардинала на пост главы Совета . Иностранные наблюдатели были особенно потрясены могуществом Марии Медичи. Флорентиец писал: «Теперь, когда кардинал Ришелье у власти, авторитет Марии Медичи является совершенно неоспоримым... Кажется, что Ее Величество пытается выстроить свою власть на фундаменте сыновней любви». Венецианцу Ришелье уверенно сказал: - Эти частые перемены являются знаком беспорядка, но в будущем будет действовать правило, что во всем должен быть порядок, и это принесет свои плоды. Он поторопился испросить у провинциала капуцинов Тура разрешения на то, чтобы вместе с ним мог работать Жозеф. «Отец Жозеф, - писал он, - есть первый после Бога пособник моего нынешнего успеха». Какая уже совершена неблагодарность по отношению к старой любовнице! Франсуа дю Трамбле был в восторге: - Я видел, - кричал он,- как этот орленок сжал когти и полетел к солнечным лучам, не жмуря глаз! Сюлли беззлобно разделил его энтузиазм. Он воскликнул: Король только что был вдохновлен Богом!
Отправлено: 23.11.08 17:51. Заголовок: Величайший из слуг и..
Величайший из слуг и лучший из хозяев
По словам Жюля Леметра, театр Корнеля показывает нам «триумф одной лишь воли, или, более того, воли приложенной к какому-то чрезвычайно важному делу». Яркий тому пример — восхождение Ришелье, если допустить, что в своем долге, Арман дю Плесси воплотил свое призвание быть правителем. От Бонапарта до современных диктаторов История видела людей, восходивших из грязи в князи во вселенском удивлении и восхищении. Они вознеслись на волне великих потрясений, зрелищных поворотов судьбы. Ничего подобного не произошло с Ришелье, чей гений и честолюбие были не меньше, чем у корнелевских персонажей, но он не имел никаких благоприятных обстоятельств, соразмерных достигнутому им положению. Возможно, он и рад был бы, как полубог, подняться на волне войны или революции. Ему пришлось, хорошо это или плохо, следовать извилистыми тропами, прибегать к средствам авантюристов и фаворитов, льстить, вводить в заблуждение, унижаться. Генрих IV говорил, что его горячая любовь к Франции делала для него легкими и почетными любые вещи . Ришелье рассуждал так же, потому что хотел быть великим министром, потому что знал себе цену, потому что стремился к мирским благам, потому что презирал людей до того, что не испытывал в отношении их никакой щепетильности и игнорировал их мнения. Подобно Отцу Жозефу, этот священник рассматривал Францию как орудие Провидения, а короля — как воплощение Франции. Он не сомневался, что служит Богу, служа его наместнику на земле. Это обязывало его идти на великие жертвы, а именно — ставить под угрозу спасение своей души. Арман дю Плесси всецело принимал этот риск, равно как и невыносимое бремя власти. «Человек, порядочный в глазах других людей», поскольку соблюдал все законы своей страны, он отказался быть «человеком, порядочным в глазах Господа». Он напишет: «Многие люди, проклявшие себя своими общественными делами, спасли бы свои души, оставшись частными лицами». Что ж! Пусть ему и пришлось проклясть себя, он оставался «бодрствовать ночью с тем, чтобы другие могли спать под сенью его бдений». Он готов был сразиться с адом, а также проявлять безжалостность к французам, чтобы обеспечить величие Франции. У Отца Жозефа была аналогичная мечта, но совершенно бескорыстная. Он не просил никакой иной награды, кроме успеха своего дела. Ришелье же, напротив, желал если не счастья, то земной славы. Его любовь к власти не затмевала его любви к деньгам и почестям, его гордости, его жажды мести: «главнейший долг королей — покой их подданных, сохранение государства в целости и добрая память об их правлении, и для этой цели необходимо карать все выпады против государства так хорошо, чтобы суровость наказания отбивала саму мысль о причинении нового зла». Когда отождествляешь себя с государством, порой невозможно бывает не спутать месть политическую и личную. Кажется, что на тернистом пути к вершине кардинал преодолел самые низменные человеческие слабости. А теперь, когда он добрался до нее, некоторые из его слабостей все же остались, поскольку он всего лишь простой смертный, но эти слабости являются слабостями героя. Остальные же он сбросил, как взятые напрокат вещи. Французы хотят выситься, величественные и неумолимые, под роскошным пурпуром, как Филипп Шампанский с его острым взглядом, большим волевым носом, твердыми губами, тонкими, как сталь, чертами, и выражением лица, отстраненным, бесстрастным, властным и почти страдающим одновременно. И пусть этому человеку всего лишь тридцать девять лет, возраст над ним не властен. Болезни тела каждый день подвергают его пыткам, иногда самым унизительным: лихорадки, головные боли, боли в животе, фурункулы, язвы, геморроидальные явления, опухоли, а возможно, и свищи, от которых он по многу дней не может сесть. Матье де Морг, ставший его заклятым врагом, скажет ему: «Головные боли, полнокровие, жестокие лихорадки, постоянно преследующие вас, шприцы, скальпели и ванны говорят вам не только о том, что вы смертны, но и о том, что вы ведете тяжелую жизнь». Кардинал стойко выносил эти невзгоды, но был подвержен нервным срывам. Он оставался подвержен упадку сил, а в особенности депрессиям, близким к полному крушению. Как необходима была ему тогда дружеская грубость и бдительность Отца Жозефа! Но это еще не самое худшее. Свойственное роду дю Плесси безумие постоянно подстерегает этот несравненный ум, задевает его, а иногда и идет на приступ. В часы бреда его старший брат Альфонс считал себя Богом-Отцом. Следуя традиции, бытующей в королевской семье, Преосвященный иногда мнит себя лошадью! Жизнь Ришелье станет вечной битвой против внутренних врагов, против врага внешнего, против болезни, против овладевших им демонов. И, что еще сильнее этой зловещей коалиции, ему приходится опасаться этого причудливого создания, от милости которого он полностью зависит — короля. Достигнув цели, к которой он стремился так долго, честолюбец не получил неограниченной власти, этой главной награды для людей его склада. Никогда ему не дано будет ощутить пьянящего одиночества диктатора, которому подчинено все. Над ним стоит государь, когда-то непризнанный, настроение которого является теперь для Ришелье главной заботой. Людовик XIII и Ришелье оба больны, нервозны, и как ни парадоксально, это отдаляет их друг от друга, равно как и огромная разница в уровнях интеллекта. Став философски относиться к своей сыновней ревности, Людовик одерживает верх над еще живыми в нем недоверчивостью и страхами, в этом подобии и этом контрасте. Он и сам не ведает, какой противовес сила и странность его характера представляют для ненасытной натуры его министра. Сын Генриха IV не обладает качествами человека, из которого Франция вскоре сделает идола. Ему недостает фатовства, уверенности в себе, жизненной силы, соприкосновения с возвышенным. Простой смертный, этот молодой человек имел мало шансов возвыситься над толпой. Его робость, неуклюжесть, заикание, явный страх перед женщинами, причуды настроения, доходящие до мизантропии, делают земные радости недоступными для него. Его невежество, ужасные пробелы в его образовании, некоторая инфантильность бросают тень на его ум, справедливый, твердый и прямолинейный, но не являющийся выдающимся. Он безусловно блистал на войне. Его скорее хвалили за доблесть и заботу о солдатах, чем за таланты стратега. При дворе грубость его добродетелей вызывала улыбки. Возможно, он избегал бы дворцов, предпочитая проводить время в своих владениях и армейских лагерях, в охоте и заботах о спасении своей души. Или же его скрытый темперамент прорвал бы дамбы, ввергнув его в излишества, за которыми неизбежно последует раскаяние и самобичевание. А лучшим шансом для него остаться в веках было бы попасть в какую-нибудь грязненькую историйку, которую превратил бы в смешную Таллеман де Рео. Этот молодой человек не является простым гражданином. Внутри него живет довлеющий над ним двойник: король Франции, каким этот образ рисуют Людовику его идеалы, его принципы, его вера. Он не сомневается в высших качествах Наместника Господнего, равно как и в своей силе чудотворца, когда прикасается к больным. Он не сомневается в том, что его слово равнозначно священному закону, а сопротивление его приказам — преступлением, не достойным прощения. Он пропитан принципом, который Ришелье совершенно не пришлось излагать ему: принципом диктатуры божественного права. Монарх, государство, Родина слились воедино. Это деспот, в жертву которому должно быть принесено все. Естественно то, что влиятельные сеньоры склонили головы перед тем, что он воплощал, естественно то, что бедняки говорили ему: - Все принадлежит вам, сир. Лишь бы с вами было все хорошо, этого достаточно. Корнель доведет до предела это отречение от человеческого, этот триумф общественного долга над долгом частным — краеугольный камень религии имперской. Он преувеличит автократа, которому подчинен весь свет, он воспоет Рим, поскольку его неумолимая и грандиозная гармония очаровала его в той же степени, в какой она очаровала юристов, заложивших основы абсолютной монархии. Задолго до Корнеля Людовик присвоит себе эту концепцию управления государством: задолго до того, как король услышал «Синну», он взял себе за образец этот образ государя, властелина над собой самим и над Вселенной. В эту идею он вкладывает смысл, который породит у «этого худого Юпитера с усами клинышком » морального героя его потомков. Если Наместник Господа требует от своих подданных безусловного подчинения, то необходимо, чтобы и сам монарх полностью соответствовал своему положению. Его долг государя возобладает над самыми властными и уважаемыми чувствами, которые могли бы его принизить, и даже над щепетильностью верующего. Железное правило, которому он обязан соответствовать, сделает его рабом его предназначения. Он безгранично властен над своими подданными, но остается их слугой, поскольку всемогущество ему даровано лишь для того, чтобы он обеспечивал их безопасность. Людовик XIII, которого приводили в восторг «Истории» Жуанвиля, желал приблизиться к Людовику Святому, и свое правление он ориентировал именно на грубую и прямолинейную святость. У второго Бурбона монархическая идея достигнет своей высшей точки. Генрих IV не придавал ей такого мистического оттенка. Людовик XIV, который придаст ей такой размах, лишит ее чистоты, поскольку он слишком часто будет отождествлять государя с собой, а не приносить личное в жертву государственному. Людовик XV, бесстрастный и зоркий наблюдатель, станет свидетелем заката этой идеи. Людовик XVI предаст ее своим ужасом перед необходимостью править. Восходя на трон, этот последний воскликнет: - Какое бремя! Мне кажется, что на меня сейчас обрушится Вселенная! После смерти Кончини Людовик XIII заметил: - Мне давно пора начать исполнять свой долг! Перед тем, как приступить к исполнению долга, как он его понимал, он столкнется с противоречиями между слабостью его собственной личности и силой, которой должен обладать монарх. Он признает это и решительно намеревается довести первую до уровня второго. Вся последующая его жизнь станет развитием этого стремления. Стремления, тем более патетичного, что он не терпел ни помощников, ни свидетелей. И снова мы сталкиваемся с «волей, приложеной к какому-нибудь чрезвычайно важному делу»! Воля восторжествует, когда Людовик произнесет знаменитые слова, заслуживающие александрийского стиха Корнеля : - Я не был бы королем, если бы обладал чувствами простых граждан! Нужно понять, что эта формула отражает идеал государя. Ситуация была бы менее острой и, конечно же, менее корнелевской, если бы соответствовала суровой правде жизни. Сын Генриха IV даже слишком подвержен чувствам простых смертных. Он остается человеком даже в момент, когда он в некотором роде обязан лгать. Его сознание приказывает ему возобладать над чувствами, и так он и поступает: государь в конце концов поглощает простого человека. Людовик XIII будет обладать величием, подобающим королю французов. Он не позволит себе ни нервных срывов, ни приступов нежности, ни запретных игр, ни легковесных добродетелей. Ни разу он не откажется от кубка с желчью, постоянно предлагаемого ему судьбой. Нет, эта суровая сдержанность, эта холодная твердость, так несвойственная государям его династии, не выдадут в нем странности его предков из Эскуриала. Эти качества являются знаком ежедневно возобновляющейся борьбы, платы за непохожесть, которая возносит обычного человека на неведомые высоты. В то же время, иногда силы покидают его. Король, приводимый в отчаяние своим несоотвествием положению, вдруг начинает считать недостижимой ту цель, к которой он так честолюбиво стремился. Он теряет уверенность в постоянно ускользающем успехе, жалеет об удовольствиях, принесенных в жертву делу, от которого получил только горечь. Его мучают угрызения совести. Именно такие кризисы и станут головной болью для Ришелье, кризисы, во время которых сомнения и меланхолия будут приносить королю такие же страдания, как и физические болезни, во время которых одного порыва ветра будет достаточно, чтобы изменить судьбу Франции. Людовик XIV будет считать свое дело «изысканным». Людовик XIII же будет делать его со скрупулезностью и тяжеловесностью, которые не дадут ему испытать от этого дела такие же чувства, какие будет испытывать сын. С шестнадцатого года жизни он подчиняет себя дисциплине, которая, возможно, не была бы столь строгой, не ощущай он трагического несоответствия между поставленной целью и имеющимися средствами. Немногие могут объединять в себе такую скромность и такую гордость. Немногие будут настолько не в состоянии принять свои заблуждения. Этот абсолютный монарх говорит, что не может править в одиночку. Он четко представляет себе план здания, которое намерен построить, но его архитекторами и каменщиками должны будут стать другие. Его делом будет контроль за работой остальных, никогда не забывая о том, что они — его слуги. Он хочет все знать, все контролировать, час за часом наблюдать за ходом работ. И он также хочет, чтобы все люди, пользующиеся его доверием, были инициативными и дерзкими. Посредственные министры так этого и не поняли. Ришелье, наученный своим опытом, не повторит ни одной из их прежних ошибок и сделает одной из причин своего успеха как раз тяжелый нрав короля. Король заслуживает прозвища, данного ему случайно: он справедлив . Его подчиненные, которыми он правит твердой рукой, в любой момент могут на него положиться. Нужно ли им, чтобы он их объединял, чтобы он приехал на самый край королевства, чтобы он возглавил экспедицию — он сразу же это делает. Его здоровье, его удовольствия, его убеждения, даже этикет не стоят ничего. Ему не было и двадцати, когда Эроар встревожился переутомлением этого «лентяя». Сколько раз он будет на грани смерти от болезней, подхваченных в походах! Генрих IV был отцом своему народу. А Людовик станет ему скорее стражем, постоянно занятым наказанием злодеев или борьбой с пожаром. Пусть французы и обладают инстинктивной проницательностью, они нисколько не подозревают, чем они обязаны этому бледному странствующему юноше. «Не принимающий похвал в свой адрес до той степени, что обрывает их», Людовик не придает им значения. «Он знал, что такое смирение, - напишет Сен-Симон. - Он был смиренным в ущерб себе самому». Смирение или стыд? Или же гордость человека, замуровавшего себя заживо в мире, запретном для непосвященного? Предыдущие его министры считали, что обеспечат свою власть, льстя слабостям своего хозяина. Ришелье выбрал залогом своего успеха любовь этого загадочного мальчика к величию. Он преуспел. Еще до того, как отбросил все подозрения в адрес кардинала, король убедил себя в его гении. Эта идея проникла в него, а все остальное стало с этих пор вторичным. Что бы ни случилось, его совесть не позволяла ему лишить себя «величайшего из слуг, когда-либо бывших у Франции». Ришелье прошел почти те же стадии. Впервые войдя в правительство, он уже защищал себя от монаршей власти. По отношению к государю он испытывал презрение королевы матери. Драма 24 апреля 1617 года показала ему, какие молнии мог бросить этот загадочный Юпитер. Его пребывание в числе бунтующих грандов доказало ему с тех пор невозможность построить что-либо иначе как королевской властью и вместе с королем. И вот он наконец оказался рядом с ним, чье плохое настроение, капризы и неудовольствие могли изменить лицо Европы. Его зоркий глаз сразу же увидел, какой чистый и прочный металл скрывался под причудливой оболочкой. В свою очередь, король нашел «величайшего слугу Франции», как сказал Людовик XIII. «Лучший хозяин на свете», - ответил Ришелье. Так создался этот союз, который, пройдя бесчисленные испытания, изменит лицо Европы и позволит Франции достичь зенита своей славы.
Отправлено: 24.11.08 14:20. Заголовок: Книга 2. Революционе..
Книга 2. Революционер
«Те, кто посвятили себя управлению государством, должны быть подобны звездам, которые, несмотря на лай собак, не прекращают им светить». Ришелье
Часть первая. Лабиринт (1624-1627)
Странности гения
В тридцать девять лет Арман дю Плесси, кардинал де Ришелье, который в августе 1624 года завоевал главенство в Королевском Совете, показал себя своим поклонникам, уже любившим его, и своим противникам, уже его ненавидевшим, в чарующем, трогательном и ужасном виде. Волны пурпура, под которыми скрывались самые тяжелые физические болезни, придавали его стройному астеничному телу пышную величественность, более свойственную императору, чем князю церкви. Никто не оспаривал могущества этого гения, восхищавшего одних и пугавшего других. Только немногие близкие ему люди знали, каким опасностям подвергал Преосвященного тот демон, который помутил разум двум его братьям и сестре. Зато стали широко известны его неистовые вспышки гнева и жестокие депрессии. Этот человек обладал редким магнетизмом. Его превосходство с самого начала проявилось так ярко, что неизбежно вызывало либо энтузиазм, либо отвращение. Это превосходство не было превосходством человека, чуждого своей эпохе. Арман дю Плесси целиком и полностью принадлежал этому веку великих добродетелей и великих пороков, великих подвигов и великих преступлений , «веку от начала религиозных войн до конца Фронды. Если он и превосходил дворян своего времени интеллектуально, он все же обладал теми же личными качествами, теми же недостатками, теми же страстями, что и они, тем же высокомерием, жаждой славы и денег, вкусом к роскоши, отвагой и жестокостью, тем же рыцарским духом и беспощадностью, разделял ту же веру и те же предрассудки. Неумеренное честолюбие покрывало его всего, подобно складкам его алой мантии. Таковы были мужские аспекты его характера, но, как хорошо заметил знающий и тонкий Максимен Делош , «мужские добродетели» сочетались в нем со странно женской душой. Женской до того, что история сохранила сведения о ежемесячных периодах, когда кардинал по многу дней предавался ипохондрии и не желал никого видеть. Не меньшее удивление испытываешь, когда находишь у этого столь отважного человека «робкую осторожность», «некоторую трусливость». Так говорили о Ришелье не его враги, а он сам. Он действительно был постоянно охвачен страхом: страхом убийства, заговора, неудачи, страхом болезни, страхом опалы. Страх этот доходил до одержимости. «Он всегда трясется, - отмечает Матье де Морг, которого злоба сделала проницательным, - поскольку разрывается между страхом и надеждой». Какие контрасты! Этот министр, чья олимпийская торжественность производила впечатление на всех и линия поведения которого определялась неумолимыми интересами государства, обладал болезненной чувствительностью. Он «меняет настроения» и плачет с такой легкостью, что сделает из этих своих слабостей грозное оружие. «Он плачет, когда хочет, он меняет настроение, когда хочет», - пишет Таллеман. Мария Медичи, хорошо знавшая кардинала, подтверждает это: «Он плачет, когда хочет. Только что он казался веселым, а миг спустя он кажется полумертвым». Вскоре памфлетисты станут издеваться над «потоками слез, которые он проливает, когда плачет». Но если своим смятением и мимикой он владеть может, то над своей яростью кардинал не властен. Во время таких вспышек гнева, он ударом трости пронзал висевший в его комнате гобелен, колотил слуг и даже министров, «он ломал Францию так, будто она была стеклянной ». Другое противоречие: этот революционно настроенный человек, который почти никогда не будет миловать, который станет преследовать свою бывшую благодетельницу с неутихающей злобой, который обяжет своих чиновников использовать возмутительные меры, чтобы был повод рубить головы, который множество раз не колеблясь будет разбивать сердце своему хозяину, этот человек охвачен жаждой быть любимым. «Если он был убежден, что кто-то его любит, - писала Монгла, - то за судьбу этого человека можно было не беспокоиться, поскольку он никогда не бросал тех, кто был привязан к нему… Он был лучшим хозяином, родственником и другом на свете». Привязанность, доходящая до одержимости, тираничная, требующая взамен полного повиновения и преданности, готовая, если надо, принести в жертву действующую мораль. Коварство и двуличие были тогда необходимыми качествами властителя. Ришелье яростно упрекали в том, что он пользовался этими качествами со слишком большой тонкостью:
Медвяную кротость Он смешивает с горькой желчью, Он душит лишь в объятиях, Он льстит, когда убивает, И никогда не открывает душу .
Его также будут упрекать за то, что скупость и щедрость в нем проявляются одновременно. От своих предков-буржуа, Лапортов, Ришелье унаследовал уважение к деньгам. «Мои деньги» - это выражение можно часто встретить в его письмах. Но пережитки Рошешуаров проявляют себя в противоположным образом, и тот же самый человек напишет, что «деньги не значат ничего» и что «следует закрыть глаза на расходы». Если в деталях сделок он очень заботится об экономии, то когда речь идет о том, чтобы «казаться», он как будто не беспокоится о том, что его дела могут прийти в беспорядок, и не останавливается ни перед чем. Преосвященный может наводить ужас и поражать. Его изящество от этого ничего не теряет. «Соблазнительный и чарующий, гибкий и изобретательный, его язык будто позолочен, речь шелковая, глаза бархатные, он меняет маски, как хочет, и этого ему достаточно, чтобы стать несравненным соблазнителем ». Без этой силы соблазнителя, которая позволила ему сделать свою покровительницу из Галигаи и свое орудие – из Марии Медичи, он никогда бы не поднялся на вершину. Он также будет пытаться оказывать подобное на всех женщин, умом и положением которых не сумеет пренебречь. Немногие женоненавистники говорили о дочерях Евы более жестокие и презрительные слова, называя их «этими животными, способными погубить государство». Равным же образом, он никогда не подпадет под чары ни одной из них, хоть придворные нравы и позволяли ему вести себя недостойно князя церкви. Зато его галантности рассеют эту молву. Кричать о клевете было бы слишком просто, равным же образом, слишком просто было бы гордиться памфлетами и пересудами. В своей первой обвинительной речи Матье де Морг, упрекая своего врага в том, что тот «в юности любил сладострастия», скрыто признает, что потом Ришелье к ним уже не стремился. Это не помешает кардиналу ухаживать за многими дамами и даже флиртовать. До какой степени дойдут тогда его беспокойства и желания? Об этом не смог бы сказать никто, но следует заметить, что, говоря языком того времени, «предметы его страсти» будут людьми, с которыми ему необходимо будет примириться или репутация которых сможет послужить его собственной. Рец нарисовал впечатляющий портрет кардинала, в котором перемешались злоба и восхищение, несправедливость и истина. Можно привести несколько суждений, пристрастность которых не умаляет их проницательности. «Он [Ришелье] обычно высказывался вполне определенно. Он был человеком слова там, где высшие интересы не обязывали его к обратному, и в этом случае, он не забывал ни о чем, чтобы спасти лицо. Он не был щедр, но давал больше, чем обещал, и восхитительно приукрашивал благодеяния. Он любил славу гораздо больше, чем это дозволяется моралью, но следует признать, что он злоупотреблял ею соразмерно своим заслугам и дерзости, которую он взял на себя, проявив столь неумеренное честолюбие. Ни ум его, ни сердце не стояли выше опасностей, но и не ниже их, и можно сказать, что он решал проблемы своей проницательностью, а не преодолевал их своей твердостью… Он желал бы быть любимым в обществе, но какой бы вежливостью, наружностью и многими другими необходимыми для этой цели качествами он ни обладал, ему не хватало чего-то иного, не могу выразить словами, чего, что в этом деле требуется значительно сильнее, чем во всех других… Он лучше, чем мирской человек, мог отличить плохое от еще худшего, хорошее – от еще лучшего, что для министра является очень ценным качеством. Он слишком легко выходил из терпения по поводу малых дел, которые были предтечами дел больших; но этот недостаток, проистекающий из возвышенности ума, всегда сопровождается осведомленностью, которая его компенсирует. Он был достаточно религиозен для мирского человека. Он стремился к лучшему, то ли из склонности, то ли из здравомыслия, однако его интересы влекли его ко злу, которое он совершенно ясно осознавал, когда совершал его… Наконец, следует признаться, что все эти пороки были из тех, которые великая судьба легко делает знаменитыми, поскольку они были из тех, орудиями которых являются только великие добродетели».
Итак, наш орел добрался до вершины. Она не значила бы для него ничего, если бы не приносила власти над всем светом, если бы его крылья не отбрасывали никакой тени. Исключительно дерзкий замысел, поскольку этот мир, каким он был в его время, казался готовым на все, кроме подчинения. При Дворе и на селе, в обширнейших владениях и самых малых сеньориях, в душах и умах царил бурный беспорядок. Христианский мир еще не оправился от двух великих потрясений, испытанных им в начале XVI века. Возможно, потому, что Возрождение и Реформация, эти грозные революции, в конце концов потерпели неудачу. Ни одна, ни другая не принесли свободы. Человеку, еще вынужденному терпеть столько средневековых ограничений, они создали еще и новые, умножив таким образом причины его несчастья. К оставшемуся нетронутым фанатизму добавились (и это привело к войнам, резне и пыткам) национализм и жажда наживы, некогда считавшиеся грехом отдельного человека, а теперь ставшие добродетелью целого класса. Государственная мораль накладывалась на личную мораль граждан, которые, желая скомпенсировать это давление, доводили свои религиозные страсти до последних крайностей. Каждый считал себя способным истолковывать Божественную волю и имеющим право навязывать ее ужасными средствами. Все было простительным и ненаказуемым, все, кроме скептицизма и свободы мнений. Нравы, учреждения, сами люди отвергали главный порок разума – терпимость, эту угрозу высокомерной безопасности, которая теперь приводила к самым худшим зверствам. Кардинал безжалостным глазом следил за французским народом, чьи поступки непредсказуемы, как волнение на море, за жадным и непреклонным дворянством, привыкшим требовать выкуп от короны и постоянно готовым к восстанию, за парламентскими советниками, которые, «являясь судьями и администраторами одновременно, бессменные и безответственные, кончили тем, что убедили себя в том, что они-то и есть подлинные представители нации », за буржуа, за финансистами, яростно стремившимися возвыситься, и, конечно же, наживавшимися на всех несчастьях королевства. Потом его властный взор упал на «злых людей», то есть, на промышленников, поскольку работать самому позорно, на пестрые толпы горожан, где ремесленники и рабочие находились рядом с грозным отродьем лакеев, нищих и злодеев всех мастей (семь тысяч из них жили во Дворе Чудес), на крестьян (епископ Люсонский смог признать, что живут они в ужасных условиях). В то же время никакого сострадания к этим людям Ришелье не испытывал. Он написал: «Все политики согласятся с тем, что, если бы народу жилось слишком хорошо, то невозможно было бы держать его в верности долгу… Их следует сравнивать с мулами, которые, привыкнув к своему делу, от долгого отдыха портятся сильнее, чем от работы». Увы! Французские мулы строптивы. Один из наблюдателей возмущается их выходками, этими «чувствами простолюдинов», бунтовщиков, которые регулярно заливали кровью города и села. В январе 1624 года так случилось в Руане, а в ноябре этого же года то же случится в Пуатье. Так анархия торжествовала повсюду, даже в самых низах общества. Где же монаршая власть, залог государственного единства, которую Франциск I и Генрих IV подняли на такую большую высоту? «Томная и бесполезная», она нигде не внушает к себе уважения. По словам кардинала, «каждый меряет свои заслуги мерой своей дерзости». Королевство, прежде внушавшее восхищение остальному миру и служившему арбитром на всем континенте, теперь превратилось в судно без руля и без ветрил. Если Ришелье хочет вознести Францию к вершине, то он не питает ни малейших иллюзий относительно французов и ни малейшего снисхождения к ним. Вот несколько его высказываний: «Обычная для французов легкомысленность заставляет их желать перемен по причине того, что нынешнее состояние дел им наскучило». «Французы в равной степени жаждут войны и покоя». «Все дела во Франции делаются с жаром лишь в самом начале». «Во Франции никогда не наводят порядок из предосторожности, и даже когда наступает болезнь, ее нисколько не лечат, но из приспособленчества, что всегда связано с предрассудками в отношении государства, которое четко сознает, что частные интересы всегда предпочитаются общим». «Для французов более, чем для всех других народов, свойственно повторять все, что говорят общественные деятели, как потому, что им от природы свойственно желание поговорить, так и потому, что свобода презирать власть и уклоняться от правительства, имевшаяся у них долгое время, укоренилась в них». «Во Франции самым лучшим лекарством является терпение, поскольку мы так легкомысленны, что неспособны долгое время придерживаться одного плана, в особенности, когда план этот жесток и недобр». «Перемены не должно принимать за смертельный кризис какого-либо дела, поскольку наши настроения так переменчивы, что не укрепившись должным образом в добре, мы возвращаемся ко злу». «Наши настроения так скоротечны, что мы хотим исполнения своих желаний сразу же, едва только сформулировали их». Прошло три столетия, цивилизация ушла вперед, произошли великие испытания и перемены нравов и убеждений, каруселью сменяли друг друга политические режимы и революции, но характер французов от этого почти не изменился.
На международной арене Франция всегда была стянута гордиевым узлом противоречий, который советники Людовика XIII разрубить не смогли. Если она обеспечит победу Реформации и собственную гегемонию, ей грозит распад, поскольку амбиции протестантского меньшинства резко возрастут. Католическое большинство, образующее партию, номинальной главой которой является королева-мать, никогда этого не потерпят . Но если бы, пойдя навстречу этим ревнителям веры, Людовик XIII согласился сам принять участие в крестовом походе на протестантскую революцию, если бы стал способствовать единству христианского мира и уничтожил ересь в своем государстве, он предал бы дело своего отца, став сателлитом и почти что вассалом Австрийского дома. Против такой перспективы восставали те, кто называли себя «добрыми французами». Тем временем Австрийский дом стал опасно сжимать кольцо, которого так боялся Генрих IV и которое он с 1606 года старался разорвать. С одной стороны, Испания, граничившая с Францией в Пиренеях, в Артуа, во Франш-Конте, захватила Пфальц и тем самым расширила свои границы до Рейна. С другой стороны, император Фердинанд II, избавленный от угрозы с Востока, держал в покорности Богемию и Баварию благодаря своему союзнику, герцогу Максимилиану (который, однако, пытался вести свою игру). Папа Урбан VIII вынужден был уступить под давлением Испании. Венеция и Савойя, последние независимые государства Италии и союзники Франции, считали, что их существование под угрозой. Франция, в которой еще тлели угли гражданской войны, оказалась, таким образом, почти в кольце. Но это было еще не все. Не имея ни одного военного корабля, королевство было открыто со всех побережий, за исключением тех мест, где над морем господствовали протестанты. Хозяевами Океана были испанцы, а на Средиземноморье господствовали берберы, совершавшие частые набеги на побережье и каждый год угонявшие в рабство большое число французов. Торговля сразу почти увяла. Протекционизм испанцев мешал экспорту французских товаров, тогда как в портах королевства бал правили именно испанцы, англичане, а в особенности – голландцы, основные импортеры товаров. Грустная картина. Ребенком Ришелье застал мрачные годы, последовавшие после смерти Генриха III, годы, когда королевство казалось легкой добычей. И он хотел вывести это самое королевство в первый ряд государств, а во главе его видеть государя, подобного Давиду и Шарлеманю. Рец напишет: «Он не строил для государства перспектив, выходящих за пределы его жизни, но никогда министр с большим тщанием не убеждал других в том, что он заботится о его будущем». В ком личное честолюбие и гордость могли бы слиться в достойном великого человека стремлении служить своей Родине? На это, вероятно, не способен был даже сам заинтересованный. Как бы там ни было, Арман дю Плесси хотел оставить по себе вечную память. Он уже приготовил легенду, согласно которой, он еще давным-давно наметил точные цели. В обычной для себя манере он станет величайшим художником истории. В центре улья, днем и ночью работавшего в его доме, создалась тщательно подобранная команда, которая должна была позаботиться о его добром имени. Это не уменьшает его личного вклада в классические пассажи из «Политического завещания» и «Мемуаров». Среди этих картин, собранных в некотором роде для того, чтобы украсить величественное здание, завещанное потомкам, нет более знаменитой, чем картина пришедшего ко власти министра, где он излагает свои намерения хозяину: смирить гордость грандов, уничтожить гугенотскую партию, вновь поднять имя короля Франции и, что обычно опускается, обогатить королевство. К этому моменту Ришелье, якобы, уже совершенно детально проработал планы здания, которое так долго будет господствовать над горизонтом, и о котором будут постоянно задумываться. На деле же этот шедевр будет рожден гениальным опытом и непредвиденными обстоятельствами. Его возвеличивали и смешивали с грязью. Заявляли, что он отождествил себя с величием Франции, жаловались, что он задушил и сделал бесплодными некоторые из ее живых сил. Его хвалили за то, что он не лез в дела других государств, за то, что заботился о поддержании равновесия между ними, уважал их дух. Его упрекали в том, что он помешал естественному ходу их эволюции и стал постоянной причиной раздора между ними. Философы доказали, что этот архитектор, подчиняющийся неумолимой логике, рассудительный, долго перечисляющий плюсы и минусы каждого решения и руководствующийся разумом, был иллюстрацией Декарта. Психологи восторгались тем, что его «деятельное тщеславие» таило в себе огромную осторожность и соглашательство, его «властвование над всем» - огромную тонкость, а то, что он «держал в руках поводья судьбы» скрывало в себе огромную гибкость. Гораздо меньше говорят о его прагматизме и о его изумительном умении воспользоваться неожиданным шансом. Вооруженный своей волей, своей почти сверхчеловеческой энергией, кардинал подчинил себя одной цели: вернуть «больному телу» Франции не только здоровье, но и силу, превосходящую силы других государств. Не останавливаясь ни перед какими религиозными, человеческими или моральными соображениями, не пасуя ни перед каким препятствием. Вот какой власти хотел молодой епископ Люсонский.
При взгляде издали кажется, что в ходе революций народные массы уничтожают старый порядок под воздействием какого-то идеала. При ближайшем рассмотрении оказывается, что революции создаются малым числом людей, имеющих влияние над разобщенным, строптивым, а потом и порабощенным народом. На первый взгляд это кажется противоречивым. На деле же эти два явления нисколько не исключают, а наоборот, дополняют друг друга, поскольку организованное меньшинство использует порыв и надежды толп, которыми оно впоследствии будет руководить в своих целях. Ришелье будет яростно бороться с традициями, интересами и верованиями 90% французов. И в то же время этот министр, обладавший наивысшим прагматизмом и наименьшим доктринерством на свете, будет выражать этику и эстетику своего времени. Поэтому у его дела есть две стороны, что является характерной стороной революций. В 1624 году его будто нес мощный поток. К нему наконец-то стал прислушиваться король, к нему оставалась глубоко привязана королева-мать, а ревностные ультрамонтанцы и прогалликански настроенные «добрые французы», то есть два крыла католической партии, как это ни парадоксально, обе приветствовали его как выразителя своих идей. Его принимали гранды, против него не восставал народ. Но это заблуждение. Как только он ступил на свой опасный путь, за его спиной не осталось никого – ни католиков, ни протестантов, ни Двора, ни сеньоров, ни парламентов. Неспособные понять ценность долгосрочной политики, массы живо примут накладываемые ею ограничения. Таким образом, в своем деле кардинал может положиться только на королевскую волю, только она может стать трамплином для его действий, поскольку король, в свою очередь, опирается на горячую преданность своих подданных и на пылкое желание низов видеть, как их государь победит многообразную тиранию последних феодалов. Аналогично, порядок и гармония, которые придадут королевству новое лицо, отвечали могущественному и спокойному гению Малерба, Декарта, святого Франциска Сальского, еще до того, как королевская автократия, долго остававшаяся в уме кардинала в состоянии эмпирической формулы, станет избранной темой Боссюэ. Вскоре государь и его представитель окажутся одни против всех. И тем не менее их триумф будет обусловлен глубоким единством народа и правящей династии, тем, что он отвечает еще не осознаваемым чаяниям страны. В той колее, что проложат после них Конвент и Бонапарт, Франция признает свою дорогу до такой степени, что никакой идеологический, политический или социальный кризис в течение трех веков не сможет сбить с нее страну. Но вполне можно назвать революцией то, что эту старую средневековую землю Ришелье превратил во французский сад под неутомимой охраной, наблюдением, а иногда и наказанием со стороны Людовика XIII. Успех кардиналу может обеспечить лишь система абсолютной монархии. Ею-то он и воспользуется. Пусть он и является князем Церкви, он станет воплощением принципа, в котором очень мало евангельского: мораль должна при необходимости отступать перед требованиями власти. Он высокомерно заявит: ««Те, кто посвятили себя управлению государством, должны быть подобны звездам, которые, несмотря на лай собак, не прекращают им светить».
Отправлено: 24.11.08 18:05. Заголовок: «Кардинала очень бра..
«Кардинала очень бранили»
Ришелье импонировал Марии Медичи, и в глазах света он был ее ставленником и орудием. Разумеется, это он уже пять лет, заставлял двигаться подобно автомату эту крупную женщину, чьи вспышки ярости наводили ужас на Людовика XIII, а еще раньше были таким испытанием для Генриха IV. И тем не менее, наедине с нею Ришелье держался раболепно. В целом, историки брезгливо отвергают мысль о том, что абсолютная власть Ришелье над Марией Медичи, их не исчезнувшая близость могли иметь далекие от политики причины. В самом деле, никаких вещественных доказательств этому нет. Но какой знаток человеческого сердца, слепо почитающий моральные запреты, согласился бы так полагать? Следует вспомнить, как флорентийка боялась подпасть под чары, когда начала ощущать на себе силу этого красавца-прелата, такого властного обольстителя! Ее «порывы души», вызванные уходом этого неблагодарного, ее жалобы во время их разлуки, ее потери самообладания во время их встреч напоминают чувства растерянной любовницы, а не государыни, разыскивающей своего министра. То рвение, с каким она требовала сделать епископа Люсонского кардиналом, а потом и ввести его в Совет, выходит за пределы представимого. В Ангулеме, в Анже королева-мать, отпустив свой Двор, проводила долгие вечера наедине с этим чаровником. Позднее она, хоть это и грозило скандалом, не побоялась дважды на много дней остаться рядом с ним в его приоратстве в Куссе и в Ришелье. Гранды имели обыкновение щедро награждать своих фаворитов. Мария Медичи осыпала дарами своего. «Королева, - писал Ришелье в своих Мемуарах, - не скажет, что он (кардинал имеет в виду себя) когда-либо досаждал ей своими просьбами. Ее щедрости тем более ценны, что она оказала их из собственного побуждения... Страсть, с которой она возвеличивала его, превосходила все мысли, какие могли быть у него самого». Ахилл де Арлэ засвидетельствует: «Когда она хотела подарить ему что-то, ей очень трудно было заставить его принять дар и ей следовало использовать для этого непререкаемый приказ». Ришелье противился благодеяниям Марии Медичи, щедрой и необузданной - тем большую радость она испытывала, когда делала их для него: она восхищалась его сопротивлением. Ришелье, интендант ее свиты, распоряжался в то время финансами, находившимися в творческом беспорядке. Когда он стал министром, то негласно получил от короля деньги на оплату долгов его покровительницы — четыре миллиона ливров, что равняется по меньшей мере восьми миллиардам франков старыми деньгами! Доход Марии Медичи вырос до почти одного миллиона (двух миллиардов). Какая часть этого золотого дна вернулась к прелату? Определить трудно, за исключением того, что касается жалования в 10 000 ливров (двадцать миллионов), подарка в виде графства Лимур, аббатства Редон (8 000 ливров, около шестнадцати миллионов прибыли) и «часовни» из двенадцати частей, украшенной драгоценными камнями, стоимость которого после смерти кардинала оценивалась в 178 000 ливров (360 миллионов). Матье де Морг говорит о многих миллионах золотом. Это неправдоподобно. И тем не менее, несмотря на сопротивление своего бывшего секретаря по поручениям, Мария стяжала ему внушительное богатство. И все это доказало бы только энтузиазм недостойной вдовы Генриха IV перед политическим гением, который она нисколько не могла оценить? Что до нас, то мы разделяем сомнения современников. Таллеман напишет: «Кардинала Ришелье, который был близок с королевой-матерью, очень бранили». Как бы там ни было, кардинал в очень большой степени являлся пленником своей обожательницы. Положение неудобное, поскольку эта грубиянка проявляла сварливость, чувство собственницы и ревность. Помимо этого, ее ультрамонтанский фанатизм и любовь к Испании находились в глубоком противоречии с тайными намерениями ее друга. Ришелье постарается дистанцироваться от нее. И этот шаг тем более решителен, что главной печалью для Людовика XIII является его чрезвычайная близость с матерью, сердце которой сам он тронуть так и не смог. Ведя эту тонкую игру, кардинал нуждается не только в соратниках и верных людях. В своей семье он ищет силу, которую создает вековая солидарность феодального клана. Увы! Он потерял старшего брата и свояка, г-на дю Пон де Курлэ, а другой его брат полусумасшедший и мнит себя Богом-Отцом. Но в монастыре кармелиток живет дочь его сестры, молодая вдова, ставшая его воспитанницей после смерти г-на дю Пон де Курлэ. У Мари де Виньеро чудесные темные волосы, очень ясные глаза, и она восхитительно красива. В шестнадцать лет она обручилась с графом де Бетюном, когда война 1620 года между Людовиком XIII и Марией Медичи, поражение королевы-матери, внезапный взлет ее дяди, главного инициатора примирения, разбили ее счастье. Два фаворита, Люинь и Ришелье, и впрямь набирали силу. Дабы скрепить свой союз, они решили объединить свои семьи, поженив м-ль дю Пон де Курлэ и маркиза Комбале, племянника Люиня. Мари с разбитым сердцем пришлось повиноваться. За два года она не прожила с мужем и шести месяцев, и впоследствии она сохраняла невинность. Г-н Комбале оказал ей милость, погибнув в 1622 году при осаде Монпелье, и она поклялась себе не жертвовать собой во второй раз и укрылась у кармелиток, которым Берюль дал их первый дом. Он сам дал ей платье послушницы, и она ждала дня, когда даст обет. Неожиданное возвышение дяди снова изменило ее жизнь. Ришелье понял, какой помощницей может стать такая племянница. Он воспротивился тому,чтобы она стала монашкой, попросив жить с ним. Послушница отказалась. Ришелье пришел к ней, найдя ее, по выражению своего панегириста Бонно-Вано, «нечувствительной к соблазнам гордости и честолюбия». Тогда великий комедиант сменил тональность, заговорив о своем одиночестве, плохом здоровье, заботах, опасностях. Мари перестала упорствовать. Она ушла из Кармеля и стала жить при дворе, где вскоре стала фрейлиной королевы-матери. Первое время она продолжала вести себя, как старая богомолка и носила черное кисейное платье, не скрывая, однако своих прекрасных волос. Мало-помалу она станет носить ленты и сменит кисею на шелк. Кардинал счастлив: «Впоследствии у него будет общество любезной, веселой, серьезной, преданной женщины, которой он сможет довериться. Она будет заниматься его домом, заботиться о его славе, повышать его престиж своим шармом; она обезоружит врагов своей грацией, послужив ему защитой во враждебных гостиных, таких, как гостиная Рамбуйе; она даже иногда сможет сообщать ему интересные слухи или при случае осведомлять его, случайно услышав несколько подозрительных слов . Граф Бетюн, имевший дерзость снова просить руки своей бывшей обрученной, получит жесткий отказ. Разумеется, сразу пойдут кривотолки. Таллеман использует ту же формулу, что и в случае с Марией Медичи: «Ее дядю и ее саму очень бранили: он любил женщин и боялся скандала. Его племянница была красива, и никто не находил странным то, что он мог бы быть близок с нею... Однажды вечером, когда он довольно поздно возвращался от м-м де Шеврез, то он сказал: «Давайте не мешкая пойдем к моей племяннице, поскольку что она скажет, если я не приду?» Ришелье не мог пресечь перешептываний и сатиры. В моральном и политическом плане м-м Комбале так же необходима ему, как и Отец Жозеф, зловещий Фанкан, секретари-сиделки. И вот он сражается с грандами, протестантами, Австрийским домом, двором и этим сфинксом, готовым в случае неудачи поглотить его — двадцатитрехлетним монархом, под заиканием и причудами которого скрывается героический идеал короля.
Из фаворитов в министры
Как сам Ришелье представляет себя рядом с Наместником Божиим, который теоретически является всевластным хозяином над своими подданными и их достоянием? Он позаботился о нас, написав об этом лично либо продиктовав одному из секретарей. Это невозможно было бы понять без анализа тех перемен в управлении государствами, которые происходили с XVI века. Изначально государь лично командовал своими армиями, отправлял правосудие, издавал законы, обеспечивал уважение к ним. С усложнением административной машины эта система станет отходить в прошлое, но тем не менее, в глазах народа она продолжит существование, в том что касается права. Упадок феодализма и потрясения, вызванные протестантской революцией, вызовут к жизни вкус к абсолютной власти и необходимость в ней. В то же время современное государство замышлялось с учетом этой огромной машины, которая все более усложнялась. Одновременно с этим народ, полагаясь исключительно на государя, требовал от него прямого проявления власти, а сделать это было выше сил человеческих. Будто в ответ на чаяния людей природа породила целую плеяду ярких личностей. Карл Пятый, Франциск I, Генрих VIII, Елизавета, Екатерина Медичи, Филипп II, Генрих IV имели силу лично выполнить свои титанические задачи. Затем природа утомилась, и их преемники уже не могли править в одиночку. Им требовались советники, министры, то есть, в общем, простые исполнители их воли, одними которыми вскоре стало не обойтись. В особенности когда общественное мнение требует железной руки, способной обуздать анархию. Между божественным монархом, его слугами двором и народными массами, которые постоянно взывали к нему, стал нужен посредник. Представительный, полномочный, официальный представитель, вдохновитель живого идола, распорядитель молений, с которыми обращаются к нему смертные, этот избранный должен был, помимо прочего, сохранить свою священную личность, приняв на себя ошибки хозяина, который, например, согласно английским законам, ошибаться не мог. Никто не спорил ни что создание должности такого первосвященника совершенно необходимо, ни что занимающее ее лицо могло позволить себе жить в роскоши, ни что монарх имел право выбрать этого человека согласно своим тайным предпочтениям. Так родился этот почти сказочный персонаж – Фаворит, который в течение полувека будет править Испанией (Лерме, Оливарес), Англией (Сомерсет, Бэкингем), Францией (Кончини, Люинь, Мазарини). Когда Бэкингем, всего лишь двадцати четырех лет от роду, достиг этой верховной власти, не имея ничего, кроме красоты, знаменитый Фрэнсис Бэкон тщательно описал ему его должность, роль и обязанности: «Вы теперь фаворит короля… его тень… Если он совершает ошибку, то либо вы сами ее совершили, либо позволили ее совершить, и теперь будете расплачиваться за нее, вы можете быть даже принесены в жертву ради удовольствия толпы. Вы должны быть постоянным часовым подле государя. Если вы скроете от него правду о тех вещах, которые касаются его справедливости или его чести, вы станете предателем ». Фаворит обречен был вызывать к себе злобу, поскольку он разжигал в других зависть, а его долгом было выступать козлом отпущения. Восставали против него самого, а не против принципа его могущества. Любовь государя придавала ему легитимности. Придя к власти, Ришелье воспользовался этой привилегией, благодаря привязанности к нему королевы-матери, этой пылкой матроны, которая, несмотря на свою тупость, разнузданность, мятежность и зловещие слухи, распространившиеся после убийства Генриха IV , действительно делила трон с сыном. Говорили, что кардинал, несмотря на свое звание, несмотря на восхищение, которое испытывали к нему некоторые влиятельные круги, занял место в удивительной галерее фаворитов. Он не хотел этой роли, недостойной его гордости и гения, и в особенности не хотел он оставаться в зависимости от мешавшей ему Юноны. Его призвание быть правителем, его всецелая преданность общественному делу должны были стереть все другие причины, по которым, после такого долгого и томительного ожидания, он наконец взял в руки бразды правления государством. Потому он и создал понятие министериата, четко определенное в его «Политическом завещании». Основываясь на этом документе, подлинность которого никем сегодня не отрицается , представить себе, какие речи говорил Ришелье королю, речи, конечно же, более ловкие и менее высокомерные, чем строки этого труда, предназначенного потомству: «Можно с уверенностью сказать, что самыми счастливыми государствами являются те, где государи и их советники являются самыми мудрыми. Также можно с уверенностью сказать, что мало найдется государей, которые могут управлять своими государствами в одиночку, и более того, когда дел становится слишком много, они и не должны к этому стремиться. Всемогущество Господа, его бесконечная мудрость и провидение не мешают ему пользоваться, в тех вопросах, которые Он мог бы решить только Своей волей, группой исполнителей, и однако, короли, чье совершенство имеет пределы, вместо того, чтобы быть бесконечным, совершат серьезную ошибку, не последовав Его примеру. Чтобы быть хорошим советником, требуется много качеств. И тем не менее, их можно свести к четырем, а именно: силе, верности, смелости и прилежании, которые состоят из многих других качеств… Одно дело – быть порядочным человеком в глазах Господа, и другое дело – быть порядочным человеком в глазах людей… В то же время, поскольку разнузданность сознания есть источник всех несовершенств человека, я отважно говорю, что эти две порядочности, о которых я говорю, в равной степени требуются для того, чтобы быть идеальным государственным советником». В этом месте своей картины Ришелье использует слишком лестные краски. «Порядочность» в глазах Господа, никогда ни в малейшей степени не повлияет на его решения. Впрочем, кардинал предостерегал Людовика XIII от соблазна следовать собственным заветам: «Тонкость ума Вашего Величества зачастую заставляет его бояться оскорбить Господа, сделав что-либо, что оно решительно не могло бы сделать, не согрешив». (И это создает почти дьявольскую путаницу). Он пробовал воздвигнуть дамбу перед делами своих врагов, но делал это с восхитительным высокомерием: «Если порядочность государственного советника потребует, чтобы он подвергся испытанию всеми интересами и страстями, то она требует и того, чтобы он также подвергся испытанию клеветой… Он должен знать, что выполняемая для общества работа зачастую не признается никем и что не следует ожидать никаких иных земных наград, кроме дорого имени, способного окупить все усилия великих душ. К тому же, он должен знать, что великие люди, которые поставлены на управление государствами, подобны осужденным на пытку, с той лишь разницей, что вторые получают кару за свои преступления, а первые – за свои заслуги…» Он отвечал на упрек, который часто бросали ему придворные спорщики и который мог найти отклик у такого неустрашимого и даже дерзкого воителя, как Людовик XIII: «В каком-то смысле доблесть государственному советнику не нужна. Ему не нужно быть готовым подвергать себя всем опасностям, не нужно иметь силу рук, чтобы доказать, чего он стоит. Довольно и того, что он обладает таким храбрым сердцем, что страх и препятствия, которые он может встретить, не могут отвратить его от его добрых и великодушных замыслов и, поскольку правление осуществляется умом, а не руками, довольно и того, что его сердце поддерживает работу головы, хоть и не может заставить действовать руки». С недоверчивым монархом следовало допустить большую свободу выражений: «Из порядочности и смелости рождается честная отвага говорить королям то, что им полезно, хоть это им и не всегда приятно. Я говорю «честная отвага», поскольку, если она недостаточно выверена и не несет в себе достаточного уважения, то вместо того, чтобы стать одним из достоинств государственного советника, она стала бы одним из его пороков. Следует говорить с королями словами, будто сделанными из шелка, поскольку верный советник обязан умело предупреждать государей об их слабостях, и он не смог бы заявить о них публично, не совершив серьезной ошибки». Подготовив почву, кардинал подходит к самому главному. Государственная служба не требует более чем четырех министров, «и еще следует, чтобы между ними был один, у которого есть верховная власть и который выступает движителем, который приводит в действие всех остальных, сам приводимый в действие лишь собственным умом. Если верно, что монархическое правление более, чем всякое другое, походит на Господнее… можно смело сказать, что если государь не может или не хочет сам постоянно следить за своей картой и компасом, то разум велит, чтобы он передал эту обязанность кому-то, кто будет стоять выше всех прочих. Поскольку рулем корабля никогда не управляют несколько кормчих одновременно, то следует, чтобы и рулем государства управлял лишь один кормчий… Ваше Величество, выбрав своих советников, одно может дать им должности, где они смогут работать на благо величия и процветания его королевства». Для этого государь должен полностью доверять своему министру, заверить его в том, что он ничем не рискует, говоря откровенно и что его «услуги не останутся без вознаграждения», и поддерживать его так открыто, чтобы ему не приходилось бояться происков своих врагов. «Интерес государя обязывает его использовать советника именно так, поскольку не найдется ни одного человека, который может хорошо служить обществу, не снискав себе злобу и зависть всего света». Эти тексты датируются 1638 или 1639 годами, но они хорошо отражают те идеи, которые кардинал сразу же изложил королю, рисуя ему широкие перспективы, о которых мечтал Генрих IV. До крайности ревностный в отношении своего авторитета, но полностью сознающий свои недостатки, Людовик XIII позволил себя убедить, в то же время нисколько не теряя бдительности. За восемнадцать лет не было ни дня, чтобы он не следил за соблюдением молчаливого соглашения, заключенного между ним и человеком, которого он ненавидел: в обмен на власть, данную королем министру, министр принес королю величие Франции.
Когда Ришелье взялся за это дело, он, возможно, не имел такой уверенности в своем государе, как обычно думают потомки. Что же до нас, то мы приведем одно письмо, которое представляет его в более человечном свете: «Я попытаюсь, - писал Ришелье г-ну де Маркемону, послу в Риме, я попытаюсь по крайней мере говорить правду всем, кто считают, что я люблю религию, короля и государство».
Отправлено: 24.11.08 18:07. Заголовок: Зарождение великого ..
Зарождение великого дела
Кардинал, как сообщает Обери, «ложится в одиннадцать часов вечера и никогда не спит более трех-четырех часов подряд. Встав от первого сна, он велит принести себе свет и портфель, чтобы самому написать письмо или продиктовать его секретарю, который спит прямо в его комнате. Затем в 6 часов он снова ложится спать и встает между семью и восемью. После сна он, помолившись Богу, первым делом впускает к себе слуг, чтобы они переписали депеши, черновики которых он набросал ночью». Свое дело он и правда делал по ночам. Он писал письма, бесчисленные инструкции, с помощью которых, как паук, сидящий в центре паутины, проецировал свою волю на короля, генералов, дипломатов, чиновников, тайных агентов во Франции, Европе и при королевских дворах. Поездки, экспедиции, Советы, аудиенции, парады – вот что заполняло его дни. В ночной тишине его мозг мог плодотворно и свободно работать. Свободно, но не спокойно. Какой трагический поэт, какой сочинитель фантасмагорий смог бы описать ночи кардинала? Его ум и тело сходились тогда в патетичной битве. До той степени, что для того, чтобы один восторжествовал над другим, функции секретаря приходилось выполнять его хирургу, врачу или аптекарю. Те несколько часов, что он спит, протекают для него очень беспокойно, но пусть даже и так, они благословенны. Тогда спящего мучает одна лишь лихорадка. Слишком часто он просыпается от ужасных недомоганий, болей в животе, геморроя, язв, свища. Врач сразу же приносит мази, корпию, эликсиры, а потом, когда наступает облегчение, берется за перо, чтобы записать летящую мысль больного. Арсенал эскулапа всегда смешивается с государственными бумагами. Каждое утро Ришелье, преодолев свои болезни, чудесным образом завершает такую работу, с которой не справился бы никакой другой министр, будь он даже полон сил. Вторым чудом является то, что он предстает перед государем, облеченный в величие, забытое со времен последних Валуа. Преосвященный сразу же начинает жить по-королевски. У него есть Двор, созданный по образцу луврского, с камердинером, который по совместительству является еще и старшим духовником и церемониймейстером, дворецкий, контролер, казначей, оруженосцы, тридцать три пажа, домашняя прислуга, лакеи, лошади в таком количестве, подобного которому не видел никто. Вскоре к его личному штату добавится и военная свита, придав ему великолепие, столь же внушительное, как и королевское, но превосходящее его в пышности. Огюст Бальи подсчитал, что содержание всей этой свиты обходилось в два миллиона ежегодно (по деньгам 1930 года, а в ценах года 1958-го эта сумма равнялась бы более чем одному миллиарду франков). Ришелье писал: «В великих делах, чьи плоды созревают нескоро, обычно следует использовать великие умы, обладающие большой смелостью и имеющие большое влияние». Обычно: живя среди необычности он лишь отчасти использует эту максиму. Из окружающих его только Отец Жозеф и аббат Фанкан обладают исключительной широтой ума. Прочие трудолюбивы, покорны, ловки, иногда обладают подлинными талантами и всегда страстно верны ему. Это окружение в целом представляет собой министерство, кабинет министров, Двор и домашнюю прислугу. В нем есть нечто восточное, то, что оно неотделимо от своего господина и что каждый из его членов может исполнять любую функцию. Исповедник и врач являются не менее важными персонами, чем сюринтендант финасов, которым случайно станет главный маршал артиллерии. Все они живут вместе, если не отправлены с поручением, спят подле своего господина, делят с ним карету или лодку. Все неутомимо пишут под его диктовку. Специальная группа работает на внешний мир. Она соответствует министерству пропаганды, бюро прессы и справочной службе. Ришелье знает, как важно учитывать в своих действиях общественное мнение. Он знает, что успех политики и его собственное существование зависят от того, как тщательно он будет собирать светские слухи. Здесь он не пренебрегает ничем, даже мнением потомков. Такие историки, как Мецерай, Дюплеи, Обери получают прямые «советы». За исключением двух так не похожих друг на друга его соратников, Отца Жозефа и Фанкана, советников у кардинала нет. Посовещаться он ни с кем не может. Он один принимает решения, перед тем как представить их королю, а в особых случаях — Совету, делая вид, что предлагает ему выбор. Его «люди» являются исполнителями. Ришелье любит видеть, как они с жаром делают свое дело. Когда он чувствует себя в хорошем расположении духа и настроении, он ходит среди них, шутя или вдохновляя. Но чаще он наблюдает за ними из своей постели, не давая им ни минуты покоя. Он не пренебрегает никакими мелочами дела. «Для великих душ и самых возвышенных умов является обычным думать лишь о великих делах, но совершенно необходимо, чтобы они преодолели себя и снизошли до мелочей, поскольку величайшие беспорядки проистекают из самых незначительных мелочей». Министр также проявляет либеральность по отношению к своим слушателям. Ни до кого нельзя добраться проще, чем до этого полубога, который то мечет громы и молнии, то расточает потоки меда. Некоторых удивляет эта веселость, но следует помнить, что Арман дю Плесси — сын XVI, а не XVII века. Он мечтал быть солдатом. Также, когда величие и лихорадка позволяют ему это, он неожиданно превращается в раблезианского персонажа, любителя фарсов и фривольностей, который заявляет, что предпочитает «шалопая» Ботрю двум кардиналам Берюлям. Франсуа Ситуа, его врач с 1609 года, не остается в неведении относительно того, какое влияние может иметь на психическое и физическое здоровье этого великого нервного человека простое впечатление. Временами он прибегает к помощи жизнерадостного Буаробера, отлично умеющего развеселить Его Преосвященство. Таким образом, он оказывается гораздо более осмотрительным, чем просто прописывает больному ежедневную клизму и еженедельное кровопускание. К счастью, бывают и моменты разрядки, когда, освободившись от тирании тела, Ришелье желает развлечь свой плодотворный ум. Тогда он прибегает к интеллектуальным состязаниям с партнерами, любимым из которых для него является Демаре де Сен-Сорлен. «Наибольшее удовольствие он получал, - напишет этот последний, - когда его мысли превосходили мои. Его ум блистает ослепительным пламенем, это приводит его в восторг, но совершенно необходимо, чтобы он господствовал». Отличаясь от большинства своих современников, мечтавших лишь о том, чтобы созерцать природу, Ришелье имел к ней вкус, достойный последователя Жан-Жака. Ему необходимо было присутствие деревьев, их защита, особенно он любил высокие девственные леса. Не меньше любя сады и воды, он хочет видеть их более ухоженными. Он не смог бы удовольствоваться Пти-Люксембургом, который он повелел построить, чтобы быть подле своей требовательной покровительницы, Марии Медичи. Он мечтает о других великолепных постройках, перед которыми вода будет подскакивать в каскадах, стекать в фонтаны, успокаиваться в бассейнах среди хорошо прочерченных клумб и редких цветов. Комнаты его будут полны предметов искусства, картин, книг, «редкостей», золотых и серебряных изделий, сундуков с драгоценными камнями, к которым кардинал испытывал страсть. И повсюду царила чистота. Вот еще одна особенность. В то время как в королевстве, согласно вкусам, заданным личной неприязнью Генриха IV ко нравам династии Валуа, царила грязь, объедки с банкетов пачкали паркеты Лувра, о бане помышляли только больные, принц Гимене, когда ел, забрызгивал соусами драгоценные камни на своей шапке, а у девушек можно было научиться грациозно ловить блох и паразитов, затерявшихся у них в декольте, кардинал очень заботился о своей персоне и держал свое жилище в чистоте. Это служило поводом для грубых шуток, отпускавшихся у грандов и у самого короля. Другая дорогая насмешникам тема: любовь кардинала к кошкам. Существует таинственное сходство между кошками, гибкими, скрытными, высокомерными или мурлыкающими, которые инстинктивно умеют вести себя благородно, и глубокой натурой этого человека. Играя с ними, лаская их, Ришелье испытывал какое-то сладострастие. Как и Людовик XIII, он тоже находил утешение в музыке, но если король находил возможность сочинять множество балетов и песен, то министр и раз в месяц не мог себе позволить послушать музыкантов из своей свиты. Еще меньше возможности у него было поддерживать свой талант игрока на лютне – этому искусству его обучил знаменитый Готье, когда ему потребовалось хорошее средство соблазнить Медичи, ностальгировавшую по итальянским мелодиям. Зато он не мог отказать себе в удовольствии войти в число драматургов и поэтов своего века. Он писал стихи, компоновал пьесы, если и не сочинял их в дейстительности. Увы! дела оставляли ему на это развлечение меньше времени, чем принято думать. Ни то, ни другое. Никакой народный вождь не посвящал меньше времени уединению и удовольствиям. Даже в узкую щель едва ли можно было увидеть, как государственный деятель в нем уступил частному лицу. И к тому же… Когда он будет изучать планы своих дворцов, когда создаст вокруг себя круг писателей, когда соберет свои коллекции, когда станет одновременно беспокоиться об экономии и о пышности, когда, согласно обычаю, займется устройством своих близких, когда будет писать женщинам (это он будет делать очень часто), то в этом всегда будет присутствовать задняя мысль, забота о том, чтобы подстроить свою личность, семью, образ жизни под интересы своей политики, которые уже нельзя было отделить от его личных интересов. Талейран, придя к власти, воскликнет: «Следует иметь огромное богатство и огромный успех!» Ришелье этого мало. Конечно же, ему тоже присущи неумеренные аппетиты его далекого преемника, но эти амбиции служат лишь дополнениями к его главному стремлению. Одни говорили о его жажде власти, другие – о его пламенной любви к своей стране. Здесь границу провести тоже очень трудно. Он хотел быть великим министром великой Франции. В жертву успеху этого дела Ришелье принесет все, сосредоточив на нем все свои усилия. Даже в самых неожиданных обстоятельствах ум его не будет отвлекаться ни на что иное. Он будет думать об этом, говоря о вере священников, продажности парламентариев, красоте юных девушек. Его соратники и близкие уже давно вместе с ним. Дебурне, его старший камердинер, следует за ним с ранней юности. Равно, как и его духовник, свирепый аббат Мюло. Во время авиньонской ссылки его секретарем был Шарпантье. Не менее верны ему и интендант Лемасль и Бутеро. Поднимаясь по иерархической лестнице, можно найти некоего Бульона, некоего Нуайе, из клана Бутийе. Как удачно поступил адвокат Лапорт, отец м-м Ришелье, доверив внуков своему старшему клерку Бутийе! Один из сыновей, аббат де Лакошер, был скромным Пиладом чарующего епископа Люсонского. Сколько тернистых дорог расчистил он ему, сколько щекотливых поручений он выполнил от его имени! Клод Бутийе станет чем-то вроде доверенного министра. На его сына Леона, который возьмет себе имя Шавиньи, кардинал произведет очень большое впечатление: юноша будет отражать его мысли, имитировать его речь, его манеры до той степени, что его обычно будут принимать за плод любви м-м Бутийе и знаменитого друга ее семьи. Клод Бутийе женился на Мари де Бражелон, которой тогда было шестнадцать лет. Юный Арман дю Плесси не остался равнодушен к шарму этой девочки. Он должен был всегда следить, чтобы его чувство, которое не имело никакой возможности себя реализовать, не выходило за рамки целомудренного «рвения», так восхваляемого со времен Оноре де Урфе. Его письма к Мари являются ярким свидетельством его нежности, доверия и даже одиночества, которое трудно обнаружить в иных случаях. «Когда он обращается к м-м Бутийе, то он не скрывает от нее ни интереса, ни привязанности, которые она ему внушает. Между ними царит почти братское чувство, глубокое и подлинное, естественно выраженное в спонтанности его слов, которая является для него чрезвычайно редкой. Любовнице, даже случайной, так не пишут. М-м Бутийе действительно является единственной, кто с точки зрения чувств имела в его жизни значение, близкое к значению матери ». У четы Бутийе Ришелье нашел вторую семью, более драгоценную, чем настоящая, убежище, где он мог, наконец, оставить свою недоверчивость. Отец Жозеф является «его наперсником, советником, шпионом, защитником». Он передает его приказы, как начальник штаба. Сам он тоже пишет и диктует без передышки. Выполняя временами обязанности посла, он соединяет в себе министра иностранных дел, полицейского министра и министра информации (он руководит «Меркюр Франсе» и представит Ришелье Теофраста Ренодо). Это не является для него препятствием к тому, чтобы вмешиваться в другие сферы. «Дипломатические инструкции, переговоры с папским двором, сделки и тайные собрания, признания, исповеди, комбинации, широкий кругозор, глубокие подковерные интриги — все это осуществляется и продолжается с неслыханной настойчивостью» этим церковником с рыжей бородой, который не колеблясь прижигает себя каленым железом ради умерщвления плоти. Несмотря на свою привязанность к нему, Ришелье немного дурачил его. Эти двое и в самом деле стремились к разным идеалам. Отец Жозеф мечтал искоренить ересь, Ришелье всего лишь хотел помешать еретикам разбить единство Франции. Отец Жозеф и сам хотел «возвысить имя короля Франции за границей», но поместив наследника Людовика Святого во главе объединенного христианского мира, подчиненного Церкви. Ришелье, яростный националист, а не «европеец», не исключал возможности проведения комбинации с участием протестантских государств ради того, чтобы дать Франции гегемонию. Отец Жозеф с жаром ручается за своего друга перед Святым Престолом и католической партией. В тени кардинал держит другого советника, другого наперсника и министра информации. Это пропагандист, если не автор доктрины «добрых французов». Прогалликански настроенный, этот аббат Фанкан, каноник в Сен-Жермен-л'Оксерруа имеет взгляды, диаметрально противоположные взглядам капуцина. До своей драматической размолвки Ришелье и Фанкан проработают вместе десять лет, у них будут ежедневные многочасовые совещания, каноник будет тайным послом кардинала в Нидерландах и Германии. Тогда как Отцом Жозефом Ришелье в какой-то мере злоупотребляет, то Фанкан сам злоупотребляет Ришелье. Этот священник, которому платят жалованье католические князья Германии, и в самом деле работает на триумф Реформации в Европе. Он подталкивает своего руководителя к соглашению с французскими протестантами и даже к разрыву Конкордата. Расхождения между одними и другими проявятся лишь много позднее. А пока кардинал продвигается вперед, надежно «прикрытый» слева и справа. Тем временем свобода его действий не будет полной, поскольку она останется связана с той, от кого он получил кардинальское звание и власть.
Марсель
администратор
Сообщение: 416
Зарегистрирован: 25.09.08
Откуда: РФ, Москва
Репутация:
4
Во французской политике давно существует правило, что сильное правительство сразу же сталкивается с финансовой катастрофой. Во времена Генриха IV и Сюлли страна пользовалась тем почти чудесным даром, которого не знала ранее и которого впоследствии не увидит до самого Консульства: здоровой экономикой. В то же время, даже в этом золотом веке, расходы монархии были больше доходов (понятия «бюджет» тогда не существовало). Какими бы ни были могущество и процветание Франции, она никогда не умела жить по средствам, за исключением краткого периода в XIX веке, когда буржуазия сумела обуздать ее расточительство. В 1624 году финансы Франции управлялись по устаревшим и не соответствующим времени методам, иногда даже скандальным, и абсурдность их даже в самой малой степени невозможно было устранить, не вызвав гнева кого-либо, принадлежащего к влиятельным кругам государства. В этом отношении за три с половиной века мало что изменилось. Поддерживая постоянно шаткую лояльность привилегированных слоев, предупреждая либо усмиряя волнения и мятежи, постоянно сохраняя придворное великолепие, государство за четырнадцать лет совершенно себя погубило. Новый министр обнаружил, что казна пуста, торговля в агонии, села и многие города пребывают в нужде, еще усилившейся после эпидемии чумы. Следуя логике, он должен был бы, прежде чем строить грандиозные планы, навести порядок в собственном доме. Но он спешил, а самое главное — у него не было никакого средства навязать свою волю тем силам, перед которыми отступала корона. И он немедленно пустил в ход самое простое средство. Откупщикам, этим посредникам между государством и налогоплательщиками, имевшим от этой ситуации гигантские прибыли, были предъявлены обвинения, а затем последовали приговоры к огромным штрафам. Один из главных откупщиков, Бомарше, в прошлом году стащил казну с мели в обмен на назначение своего зятя Лавьевиля сюринтендантом финансов. Когда Лавьевиль попал в опалу и заключен в тюрьму, ему пришлось второй раз помочь казне деньгами, уже защищая жизнь зятя, или, по крайней мере, способствуя этому. У него конфисковали двенадцать миллионов (двадцать четыре миллиарда в деньгах 1958 года). Взыскания, полученные с него и его коллег, позволили государственной машине прийти в движение. Ришелье сразу же взял на себя руководство иностранными делами, которые ему пришлось оставить семью годами ранее: эти семь лет министры Людовика XIII как будто удовольствия ради совершали ошибку за ошибкой. Единственным, что их извиняло, была на первый взгляд непреодолимая трудность работы между двух политик - «добрых христиан» и «добрых французов». Кардинал дерзко кичился тем, что вел обе политики сразу. Он мог набраться опыта в ходе многих неотложных дел, и эти дела, как он писал отцу Жозефу, он не мог доверить никому и не мог решить, не посоветовавшись с ним. Речь шла об освобождении Вальтелины, о союзе с Голландией, о помощи Мансфельду, наемнику на службе немецких протестантов, о плане обручения Принца Уэльского и сестры Людовика XIII, мадам Генриетты Французской. Любопытное обстоятельство: Лавьевиль в последние недели своего правления занял очень твердую позицию по этим совершенно разным вопросам, чтобы противостоять неумолимой кампании, развернутой против него в прессе (пасквили и памфлеты) его коллегой Ришелье. Последний, оказавшись у власти, должен был принимать в расчет последствия действий, за которые он ратовал, находясь в оппозиции, а эта задача всегда опасна, и для посредственных людей она зачастую становится роковой. Гораздо позднее Лавьевиль, выйдя из долгой опалы, объявит, что идеи его преемника в действительности принадлежали ему самому, и некоторые историки склонны ему верить. Это лишь видимость, поскольку Лавьевиль, совершая такие маневры, главным образом намеревался присвоить себе оружие соперника, почти совершенно уничтожив его. Впрочем, этому сопернику он невольно оказал ценную услугу, направив королевскую политику по пути, который отвергали сторонники королевы-матери и который Ришелье трудно было бы проторить самому. Ирония судьбы. Тем же самым образом, каким будет разрешен долгий спор по поводу Вальтелины, позиция Франции будет доведена до сведения Австрийского дома и европейского католичества. Кардинал ясно выразил ту позицию, которые отстаивали перед общественным мнением Фанкан и другие памфлетисты. «Имея в руках эти проходы, мы смогли бы помешать тому, чтобы Италия и сама Франция наводнились людьми, присланными Испанией… и тому, чтобы они закрыли двери Италии для всякой помощи, не дав Папе быть их капелланом и заставив всех других итальянских князей склонить головы под ярмом их рабства». И еще: «Не представляет сомнения, что испанцы стремятся к мировому господству и что до настоящего времени единственным препятствием для них служат отделенность их государств друг от друга и нехватка людей. Заполучив эти проходы, они решат обе проблемы». Да, но Лавьевиль уже отправил в Швейцарию Аннибала д’Эстре, маркиза де Кевра, с приказом собрать там войска, а затем потребовать ключи от знаменитых крепостей, занятых войсками Святого Престола. Кевр собрал 3500 французов и столько же швейцарских протестантов. Ришелье пришел к власти 13 августа 1624 года. С сентября он стал требовать от Папы освободить проходы. Двумя годами ранее Григорий XV, даровав епископу Люсонскому кардинальское звание, говорил ему тех больших услугах, которых требовала и ждала от него Церковь. Его преемник Урбан VIII был чрезвычайно удивлен, обнаружив как было понято это пожелание. Он возмутился. Г-ну де Кевру отправили полную золота карету, в которой находилась часть средств, конфискованных у Бомарше и остальных. Когда де Кевр получил эти деньги, то вошел в Вальтелину. Этот «удар молнии» был не единственным. Ришелье умело воспользовался деньгами откупщиков. Он передал голландцам два миллиона двести тысяч ливров, чтобы помочь им продолжать войну против испанцев, осадивших Бреду. Так вступил в силу Компьенский договор, подписанный Лавьевилем: в обмен на французские субсидии Соединенные Провинции поставят королю двадцать военных кораблей и пообещают ни с кем не идти на мировую без его согласия. Герцог Савойский также получил деньги. Это должным образом воодушевило на соединение с престарелым коннетаблем Ледигьером и осаду Генуи, испанского финансового центра и главного порта в Италии. Наконец, золотая манна небесная позволила Мансфельду набрать в Англии солдат и подготовить экспедицию с целью вытеснить испанцев из Пфальца. Всю свою историю Франция не переставала ошеломлять мир. Десять раз со времен Столетней войны до 1940 года эту дерзкую страну считали, как говорил Гильом Оранский, поверженной, разбитой, разрушенной, совершенно выведенной из игры. Десять раз она резким скачком возвращала себе прежние позиции, принуждая друзей и врагов считаться с нею в самый неожиданный момент. Так случилось и в 1624 году, когда слабое и неуверенное правительство Людовика XIII вдруг проявило силу и решимость, пропавшие со времен правления его предшественницы. Изумленная Европа вновь оказалась в 1610 году: Христианнейший король снова противился Святому Престолу, нанес поражение Австрийскому дому и собирал вокруг себя малые государства, которым этот дом угрожал. Кто мог ожидать этого от фаворита Марии Медичи, от протеже Берюля, от друга Отца Жозефа? Разумеется, если «добрые французы» воодушевились, то правоверные католики, считавшие себя пришедшими к власти, стенали и кричали. Их памфлетисты нападали на «кардинала Поджигателя-войны ». Другой особенностью Франции и постоянной причиной ее несчастий является то, что внутри нее всегда существует партия, ориентированная на заграницу, тогда как в других странах это встречается редко. Французской партии не было ни в Мадриде, ни в Вене, а римская партия, которую Урбан VIII, казалось, собрал перед своим избранием, не значила ничего. Зато испано-ультрамонтанская партия, рожденная в религиозных войнах, играла в Париже значительную роль. Генрих IV был убит потому, что хотел ее разгромить, а символом ее стала его вдова. Пусть Людовик XIII и ненавидел Испанию, он еще не осмеливался бороться против нее из религиозной щепетильности. Конфликт с понтификом стал для совести короля серьезным испытанием. Он не испытывал недостатка ни в священниках, ни в сторонниках отделения церкви от государства, которые показали ему, какой опасности он подвергает свою душу. Ришелье ответил: «Судьей может быть только Бог, поскольку короли грешны лишь перед Ним». И Людовик XIII подписался под этой галликанской формулой. Тем временем министр остерегался провозгласить, как он напишет позднее, «что король изменил состав Совета и министров». Ему очень нужно было вести себя обходительно с недавними покровителями. Он также рассыпался в заверениях в уважении к Папе и послушании ему. Было решено, что сам кардинал-племянник поедет к королю в качестве легата, а успокаивать Его Святейшество отправится Отец Жозеф. Все это не дало Ришелье свободы действий, поскольку, с двуличием, достойным Макиавелли, труды которого он велел переиздать, он продолжал в то же время вести дело, от которого загорались набожные души Двора. В глазах испанской партии его успех возвысит католичество, а в глазах кардинала – развяжет Франции руки в борьбе с Католическим королем. Речь шла о франко-английском браке, деле щекотливом, сложном, и в некотором отношении, театральным, и дело это однажды изменит судьбу всего мира.
Отправлено: 27.11.08 22:00. Заголовок: Английский брак (сен..
Английский брак (сентябрь-декабрь 1624)
Яков I Стюарт, которого Генрих IV в шутку называл «Хозяином Жаком» носил короны Англии и Шотландии. Больной, при смерти, он изо всех сил старался сохранить мир, хоть император и король Испании, к великой ярости англичан, ограбили его зятя, курфюрста-короля Фредерика, у которого один отобрал Богемию, а второй – Пфальц. К несчастью, государь, умный, но с причудами, проницательный, но лишенный энергии, сам подпал под влияние ослепительного Джорджа Вилльерса, герцога Бэкингема, который руководил государством согласно своим желаниям испорченного ребенка. Покоренный испанским послом Гондомаром, Бэкингем отверг предложения Люиня, когда последний говорил с первым об альянсе между Стюартами и Бурбонами. Благодаря своему влиянию на Принца Уэльского, Чарльза, очарованного им, как и его отец, он увлек молодого человека в донкихотское путешествие в Мадрид, чтобы привезти оттуда инфанту Марию. Эта выходка завершилась так плачевно, что разъяренный фаворит стал испытывать смертельную злобу к этой Испании, к альянсу с которой так слепо стремился прежде. Это снискало ему опьяняющую популярность, чего ожидать было никак нельзя, в глазах английского общественного мнения, которое отождествляло Католического короля с демонами из ада. Напрасно Яков I патетично призывал Парламент ко «всеобщему христианскому миру». Под предлогом оправдания своего поведения в Испании Бэкингем не побоялся обратиться к Палате Лордов и Палате Общин с яростно воинственной речью. Ему устроили овацию, назвав спасителем Отечества. В тот день (27 февраля 1624) удивительная судьба мелкого дворянчика, ставшего национальным героем после того, как он был фаворитом монарха и его наследника, достигла своего зенита. «Никто, - писал знающий историк Гардинер, - не мог блистать рядом с ним». В свои тридцать два года он был «диктатором не только Англии, Шотландии и Ирландии, но и самого государя». Договора, подписанные ранее между Яковом I и Филиппом IV Испанским были разорваны, народ забросал камнями посольство Католического короля. Эти события закономерно означали англо-испанскую войну. И если парламент и хотел войны, он хотел дешевой войны, от которой королевской власти не было никаких выгод. Он проголосовал за смехотворные кредиты. На деле же, он хотел не столько начать внешнюю войну, сколько спровоцировать крестовый поход на католиков внутри самой Англии. Тогда Бэкингему стало необходимо вернуться к традиции и искать солдат на континенте. Эту роль могла сыграть только Франция, и Вилльерс вновь подумал о мадам Генриетте. В Лувр был официально отправлен один из его друзей, граф Холланд, один из самых блистательных людей среди молодых сеньоров, которые служили украшением британского двора. Получив четкие указания, он сначала попытался соблазнить королеву-мать. Дело было в июне 1624 года, Ришелье заседал в совете, но верховенства в нем не имел и уже готовил свое будущее. Его власть над Марией Медичи была такова, что эта непримиримая ревностная католичка нисколько не разъярилась от перспективы иметь зятя-еретика, настолько ослепило ее то, что она, уже мать короля Франции и королевы Испании, станет еще и тещей будущего короля Англии. Она позволила Холланду выткать первые нити между своей дочерью и принцем Чарльзом. Готовя этот августейший роман, молодой лорд не забывал и о романе собственном. Он ославился тем, что соблазнил Цирцею того века, опасную Марию де Роан, которая в свои двадцать три года уже была знаменита своими авантюрами. Мария жила ухаживаниями и интригами. Лицо ее могло ввести во грех даже ангела, а ее ума, по словам Мазарини, хватило бы, чтобы править четырьмя королевствами. Более справедливо напишет Рец: «Я никогда не видел, чтобы в женщине живость дополнялась рассудительностью. Перед ней очень даже часто открывались возможности столь блестящие, что они были подобны молниям, и столь мудрые, что этого не смогут отрицать самые великие люди всех веков. И все-таки это достоинство было лишь случайностью… Никогда человек не обращал меньше внимания на опасности и никогда женщина более не презирала щепетильность и долг. Она знала лишь один долг – нравиться своему любовнику». Очень рано выйдя замуж за Люиня, эта «милая мошенница», как сказал Таллеман, чуть не поборола непобедимую добродетельность короля, прежде чем покорить сердце королевы. Она была радостью для всего Двора. Угрюмый Людовик XIII испытывал к ней отвращение, сравнивая ее с дьяволицей. После смерти Люиня он хотел выслать ее, но эта сирена тут же вышла замуж за герцога де Шевреза из дома де Гизов, и став принцессой, триумфально возвратилась в Лувр. С этого момента война между королем и нею не прекращалась. Сюринтендантша свиты королевы, имевшая над Анной Австрийской абсолютную власть, м-м де Шеврез окружила юную королеву молодыми женщинами, веселыми и беспутными до неприличия – принцессой Конти, м-м Верне, м-ль де Верней, внебрачной дочерью Генриха IV. Ришелье жестко осуждал эту группу ветрениц, но не был лишен восхищения грацией Шеврет, как называли ее враги и друзья. «Ее красота очаровывала его», - писала м-м Мотвиль. Кардинал ухаживал за «этой мошенницей», и злые языки утверждали, что она была «щедра» к нему. И в самом деле, в одном из писем к герцогине можно встретить слово «щедрость», которое можно истолковать по-разному. Как бы там ни было, но не из стремления понравиться кардиналу, но из повиновения лорду Холланду, Мария заинтересовалась «делами», то есть рьяно бросилась в политику. Этот неожиданный вкус или, скорее, открывшееся призвание, со временем сделают ее самой заклятой противницей Ришелье. А пока оба они работают на успех одного и того же дела – английского брака. Бэкингем отправил в Париж нового посла, которому поручено было поддержать Холланда – лорда Карлайла. Пикантная подробность: он раньше любил, но потом бросил леди Карлайл, которая отомстила за себя, став шпионкой кардинала при короле Англии. Тем временем брак принца Уэльского и сестры Христианнейшего короля столкнулся с на первый взгляд непреодолимыми препятствиями. Яков I и его сын поклялись перед Парламентом никогда не отменять антикатолических законов, и Папа, крестный отец Генриетты, со своей стороны, не желал и слышать о разрешении на брак, пока эти законы не будут отменены. Ришелье сверг Лавьевиля, поскольку этот последний завел дело в тупик. Теперь Ришелье, в свою очередь, пришлось искать пути выхода. Он желал английского брака, чтобы создать блок, противостоящий блоку Австрийского дома, держать в узде французских протестантов и принести видимое удовлетворение правоверным католикам. Но он нисколько не желал подвергать опасностям внешней войны разобщенное и плохо вооруженное государство. На деле же он хотел воспользоваться Англией, в точности как Бэкингем, как полагал тот, воспользовался Францией. Каждый надеялся, что бросит другого на растерзание двуглавому орлу, а потом пожнет плоды победы. Тем временем карты не были побиты, и оба они как будто хорошо поладили друг с другом. Преосвященный не удержался от тайного восхищения этим мальчиком, которого так щедро одарила судьба и которому, чтобы получить абсолютную власть, не нужно было идти бесконечными опасными и слишком часто грязными дорогами, которыми пришлось пройти епископу Люсонскому. Бэкингем стал едкой насмешкой для Макиавелли! Его красота и соблазнительность позволяли ему обходиться без интриг. По крайней мере, так полагал он сам. Обладая равной с ним властью, Ришелье опасался, что соглашение, так необходимое для успеха его замыслов, станет в глазах англичан одиозным. Увы! он не мог во второй раз, а особенно – в данных обстоятельствах – бросить вызов духовным наставникам королевы-матери. Чтобы дать отпор испанской партии в плане времени, следовало ублажить ее в плане духовном, вскружить ей голову ярким видением того, как еретический остров наконец вернется в лоно католицизма. Даже если он и колебался, то падение Фанкана не оставило ему выбора. Британским послам неожиданно были поставлены четкие и безапелляционные требования, касающиеся освобождения английских католиков, свободы отправления культа для будущей королевы, религиозного образования ее детей. Даже испанцы не требовали столько. Новость прибыла в Лондон, когда Бэкингем, у которого случился приступ малярии, лечился вдали от двора. Вынужденный принимать решение самостоятельно, король яков четко сознавал свой долг. Брак стал невозможен. Принятие условий кардинала стало бы пощечиной английскому общественному мнению, вызовом парламенту, а правление Стюартов было бы этим поставлено под угрозу. В Париж была отправлена депеша, уведомляющая о разрыве. Едва она была написана, как ее содержание стало известно Бэкингему. Бросить верных людей на перехват курьера, перехватить королевское письмо, сломать печать, прочесть текст, и снова отправить его Его Величеству с предписанием изменить смысл было делом одного дня. Жребий был брошен. Зайдя так далеко, фаворит должен был действовать и торжествовать под страхом стать посмешищем для всей Европы. С этого момента ему было уже совершенно неважно, что свадьба Принца Уэльского повлечет за собой развод между правящей династией Англии и ее народом. Новый французский посол, маркиз д'Эффиа, стал торопить события. Заседание Парламента, наперекор которому идти не осмеливались до оправдывающей все победы над Испанией, было отложено. Ришелье сделал удачный ход. Не мог ли он заключить с Англией и военный союз, чтобы достичь вообще всех целей? Он потребовал, чтобы король и принц Уэльский подписали договор, который впоследствии должен будет утвердить Парламент. За мадам дадут приданое в восемьсот тысяч экю, она сохранит свою веру и будет свободна отправлять свой культ, равно как и члены ее свиты. У нее будут свои священники и своя часовня. Гонения на английских католиков должны будут прекратиться. В знак доброй воли Яков провозгласил свободу вероисповедания. Меры, принятые против католиков, будут отменены, заключенные освобождены, штрафы упразднены. Правоверным католикам было отчего аплодировать кардиналу. Главное условие гласило, что дети, рожденные в этом браке, будут воспитываться матерью. Нигде не указывалось, как об этом слишком часто напоминали, что они будут воспитаны в католической вере. В то же время никто не мог представить себе, что принцесса, являющаяся ярой католичкой и окруженная католиками, будет внушать своим детям иные принципы. Принимая это условие, от которого Карл при коронации откажется, но которое всегда будет считать действительным Генриетта, Стюарты решили судьбу своего дома. В это условие уже была незримо вписана революция 1688 года и крах католического государя (Якова II), ставшего невыносимым для собственных подданных. Каждый преследовал только свои цели. Именно Ришелье и Бэкингем несут ответственность за те потрясения, породившие современную Англию и Британскую Империю. Учитывая все это, Папа продолжал отказывать в разрешении на брак, ходатайствовать о котором поехал лично Берюль. Он небезосновательно заявил, что яростная приверженность Англии протестантизму сделает договор недействительным, и он станет источником бесконечных бед. Уважительно относившаяся к Церкви, королева-мать, следуя побуждению Ришелье, ответила в галликанском духе: она обойдется без разрешения, как это сделала Екатерина Медичи, выдав замуж свою дочь Маргариту за Генриха Наваррского. Урбан VIII пришел в ужас и сдался. Ему объяснили, что политика кардинала была исключительно антипротестантской. Если Франция противится Испании, то это потому, что Католический король, забыв о своем долге, поддержал французских протестантов, восставших против своего государя. Если она объединяется с еретическими Англией и Голландией, то это для того, чтобы лишить этих же самых гугенотов опоры на единоверцев и обратить в католицизм будущих наследников Генриха VIII. Святой Престол сделал вид, что внял этим разумным доводам. 10 декабря 1624 года французские послы приехали в Кембридж, бывший тогда резиденцией короля Англии. На другой день там был подписан договор. Почти одновременно с этим Кевр выбил папские гарнизоны из фортов Вальтелины и вернул край Гризонам. Ришелье заверил Папу в чистоте своих намерений и обвинил Кевра в превышении полномочий. Силой своей дерзости и цинизма он выиграл партии на двух досках. И тут протестанты сломали его игру.
Отправлено: 27.11.08 22:02. Заголовок: Кинжал в спину (дека..
Кинжал в спину (декабрь 1624 — май 1625)
Как только Ришелье пришел к власти, он с жаром принялся за борьбу с ересью в богословском плане, но в глубине души он не испытывал к этому вековому спору той страсти, какую испытывали его современники. Приписывать ему религиозную терпимость Генриха IV значило бы согрешить против истины. У этого князя Церкви присутствовало какое-то безразличие, если не презрение, по отношению ко всему, что не касалось политики. Так, в политическом смысле положение протестантов во Франции было невыносимым. Беарнец сумел нейтрализовать противоречия, содержавшиеся в Нантском эдикте. После его смерти во Франции создалось то, чего никогда не терпело ни одно гоударство: имеющая хорошо укрепленные города община, небезосновательно считающая себя на осадном положении и в силу этого страха постоянно стремящаяся к войне с правительством. Взаимный страх, недоверие и злоба, казалось, делали проблему неразрешимой. С обеих сторон свирепствовали экстремисты. Тогда как Отец Жозеф и Берюль требовали католического крестового похода, протестанты каждый призыв к повиновению рассматривали как гонения и всегда говорили о кальвинистской республике «по образцу голландской». Договор, подписанный в Монпелье в 1622 году, ничего не урегулировал. Более того, его даже не применяли. Король не разрушил форт Луи, построенный для того, чтобы внушать Ла-Рошели уважение к королю, а протестанты строили новые укрепления. Видя, что кардинал занял столь твердую позицию против Святого Престола и Испании, вожди гугенотов, если бы они имели хоть самое малое представление об управлении государством или, попросту говоря, думали об общем благе, должны были бы воспользоваться возможностью подлинного примирения. Но все было далеко не так: принеся политику в жертву политике, но политике близорукой и сектантской, они хотели воспользоваться сложившейся обстановкой, которая вызвала конфликт короля с их собственными врагами. В исторической перспективе Реформация имеет демократический образ, который создали ей Женева и Соединенные Провинции. Во Франции со времен первого Конде ее судьбы в течение века вершились крупными феодалами, которые рады были под прикрытием веры продолжать старую борьбу против монархической власти и национального единства. В 1624 году самым влиятельным было семейство Роанов. Мать этого семейства, которая сочла присвоение оскорбительным присвоение ему герцогского титула, вдохновляла гугенотскую партию на войну. Двое ее сыновей, Роан и Субиз, не отказались от своих амбиций и продолжали свои происки с испанскими агентами. Зная их настрой, другой феодал, на этот раз католик, стал их подстрекать. Со времени убийства Генриха IV, к которому был причастен и он сам, похитивший Марию Медичи, герцог Эпернон не переставал будоражить королевство, чтобы возвратить себе ту власть, какая была у него при Генрихе III. Преследуемый разочарованиями, принесенный в жертву Ришелье, когда он считал, что вот-вот пожнет плоды войны между королевой-матерью и ее сыном, он, невзирая на свои семьдесят лет, не переставал быть источником бед. Губернатор Гиени, он не испытывал недостатка в средствах для провоцирования протестантов. Он дошел до того, что устроил демонстрацию перед одной из их главных цитаделей, Монтобаном. Роаны ловко воспользовались этим, и Ришелье, получивший удар кинжалом в спину, смог еще раз сказать себе, что ничего не добьется, если не усмирит грандов. Герцог Невер, мечтавший править Константинополем, и Отец Жозеф, вдохновлявший его замысел дабы освободить рабов-христиан из исламских застенков, собрали ополчение, имевшее даже небольшой флот. В январе 1625 года, спустя несколько недель после занятия Вальтелины и подписания франко-английского договора, Субиз захватил остров Ре и овладел шестью постройками в устье реки Блаве. Потом он захватил Олерон, спустился по реке Жиронда, стал грозить Бордо. Роан, со своей стороны, тоже отправился в поход. Ришелье сразу же отказался пустить в Кале флот, везший английские войска Мансфельда. Двенадцать полков оказались между небом и водой. Когда Голландия со скрипом разрешила им причалить к ее берегам, то после голода и эпидемий армия эта оказалась совершенно не в состоянии захватить Пфальц. Печаль по поводу этой неудачи ускорила конец короля Англии. Новый государь, Карл I, совсем другой по складу, чем его отец, в не меньшей степени зависел от Бэкингема. Его первым действием было разрешить голландцам включить в свой состав жалкие остатки войск Мансфельда для защиты Бреды, осаждаемой испанцами под командованием Спинолы. Но осада эта, прославившаяся своей длительностью, равно, как и известной картиной Веласкеса, подошла к концу. Город пал. Оливарес, правивший от имени Филиппа IV сумел ответить на «удар молнии» со стороны Ришелье. Последний оказался в критическом положении. После таких долгих лавирований между войной гражданской и войной иностранной, существовал риск получить обе войны сразу. Совет, снова утративший дееспособность, советовал то любой ценой заключить мир с Испанией, то пойти на большие уступки протестантам, чем они требовали. Что же до Людовика XIII, жаждавшего активных действий, то он рассердился, стал переезжать между своими замками, упрекал своего министра в боязливости и требовал действий. Кардинал ответил: «Тот, кто начинает две большие войны сразу, больше полагается на счастье и удачу, чем на собственный рассудок и осторожность». Следовало отступить: Франция должна была взять передышку на перегруппировку сил, чтобы противостоять Испании и даже повстанцам. А значит, следовало договариваться с обеими сторонами, не теряя полученных преимуществ. Ришелье, всегда считавший критически важным вопросом освобождение Вальтелины, склонялся к либерализму в отношении протестантов. «Его Величество, - писал он, - может удовольствоваться тем, что получит преимущества, которых на данный момент хватит, чтобы успокоить общественное мнение». Это была временная необходимость. Что же до доктрины, то министр твердо излагал ее Людовику XIII: «Пока у гугенотов есть во Франции оплот, король никогда не будет хозяином в своей стране и не сможет предпринять никакого славного действия за границей». Патриархам, Ледигьеру и Лафорсу, поручили вести переговоры, а также искать флот, способный остановить погромы Субиза. Голландцы по Компьенскому договору поставили двадцать судов. Карл I и Бэкингем были пойманы за тем, что получили подобную же просьбу. Они, однако, пошли ей навстречу, несмотря на возмущение Лондона и ярость пуритан. Бэкингем даже проявил расположение вмешаться в пользу французских протестантов. Он рассчитывал, что Франция в обмен на это, откроет решительные боевые действия против Испании. Этим делом он занимался лично. В его глазах все было ясным и очевидным. Если альянс не действует должным образом, если французы недостаточно служат его замыслам, то это потому, что они еще не подверглись его колдовским чарам. Стоит этому чаровнику лишь объявиться в Лувре, как одно лишь его присутствие покорит молодого робкого короля, его начинающего министра, сентиментальную Марию Медичи, и не стоит забывать и Анну Австрийскую, о которой у него остались самые яркие воспоминания после его визита в Лувр в 1623 году. В Париж его подталкивала и еще одна, гораздо более важная, необходимость. Холланд бомбардировал его письмами, льстя его воображению, расхваливая перед ним красоту королевы, поскольку м-м де Шеврез, питавшая злобу к Людовику XIII, составила невероятный план — установить между Анной Австрийской и герцогом любовные связи, которые свяжут с послом и ее саму. Ришелье напрасно повторял свои возражения. Бэкингем требовал ускорить королевский брак и задался целью проводить мадам Генриетту к ее супругу. А пока он выбивает из почти опустевшей казны своего хозяина один миллион ливров на роскошное посольство под своим началом, кардинал-племянник, Барберини, папский легат, тоже пустился в дорогу. Он должен был привезти Людовику XIII папское разрешение на брак, жалобы и угрозы Святого Отца. 11 мая 1625 года ознаменовалось браком, заключенным с мадам Генриеттой по доверенности. Герцог де Шеврез представлял Карла I, которому он имел честь быть кузеном через свою двоюродную бабку, Марию де Гиз, королеву Шотландии. Кардинал Ришелье лично совершал богослужение на площади перед Нотр-Дамом, среди невероятной пышности. Легат прибыл 21 мая, а Бэкингем 24-го. Все было готово для начала одной из самых странных комедий в Истории.
Отправлено: 27.11.08 22:10. Заголовок: Игра дам (май 1625) ..
Игра дам (май 1625)
Любопытная прелюдия к ней уже была сыграна. Оценивая труды кардинала с исторической перспективы, историки всегда добавляют к своим рассказам многочисленные анекдотические эпизоды из его жизни, придворные и альковные интриги, вспышки гнева у грандов. Режим в западных странах был таким, что министру приходилось с равной бдительностью, изворотливостью и талантом постоянно отслеживать как настроения при Дворе, так и заниматься управлением королевством и иностранными делами. А возможно, и с большей, поскольку одна лишь болезнь, щепетильность, каприз монарха, заговор, клевета могли не только разбить политическую систему, но и физически уничтожить ее автора. Много говорилось о заботах, которые доставляли Преосвященному четыре квадратных ножки королевского стола. Ему также следовало угадывать, предупреждать, парировать выпады, видеться и приходить ко взаимопониманию с королевой-матерью, юной королевой, Монсеньором, братом короля, с влиятельными сеньорами, способными поднять войска или подослать убийц. Напряжение современного главы правительства, которого изводят депутаты, синдикаты, пресса – ничто в сравнении с напряжением этого всемогущего визиря, которому угрожают непредвиденные ловушки сераля. Поскольку все на свете повторяется, в нашем веке также можно будет увидеть нечто похожее на эти нравы за каменными стенами Кремля. Разумеется, мысли и чувства короля были главными поводами для забот Ришелье. Нелюбимый сын Марии Медичи мог соперничать в страстной дружбе с Яковом и Карлом Стюартами, и пример Люиня был тому ярким свидетельством. Со дня смерти Коннетабля он обещал себе больше не позволять своему сердцу влиять на политические решения, но окружающие этого не знали, ведь этот странный мальчик заявлял лишь о том, что не властен над своими чувствами, которые внушают ему «случай и человечество». Так одна враждебная Ришелье придворная группировка с нетерпением ждала наследника Люиня. Ни Бассомпьер, ни Туара не отвечали порожденным ими самими надеждам. И тут кардинал, вступив в игру, перешел дорогу своим соперникам, поскольку у Людовика XIII роковым образом появились новые фавориты, которых он больше ценил, он считал себя поклонником Макиавелли, выбирал себе фаворитов сам и выбирал так хорошо, что вместо того, чтобы превращаться в соперников, они становились его помощниками и осведомителями. Не являлась ли его склонность к кому-либо (как и все, что касалось августейшей персоны, идола, которому поклонялся весь народ) также государственным делом? Той бурной зимой 1625 года Франсуа де Барада был назначен старшим берейтором. Никто не предполагал, какой внезапный взлет ждет этого мальчика, «явившегося однажды ночью подобно круглой тыкве». Ришелье, в то время еще проявлявший робость, не сумел сделать его своим «секретным агентом», поскольку Барада, ослепленный своим счастьем, преклонялся перед своим хозяином, который относился к нему с нежностью. По крайней мере, ему не приходилось бояться этого честолюбца. С этим грубым и неотесанным мужланом и впрямь можно было говорить лишь об охоте и верховой езде. Людовик снова с радостью стал предаваться неистовым упражнениям в наездничестве вместе со своим дорогим спутником. Он хотел, чтобы тот постоянно находился рядом с ним. Присутствие этой тупой силы как будто обнадеживало его, усыпляло его тревоги. Таллеман поторопится обвинить этих неразлучных в том, что они «вместе совершили сотню гадостей». Как бы там ни было, Барада, успокоив демонов, раздиравших душу короля, снял с Ришелье часть забот, и тот смог продолжать свою ужасную игру. И в то же время этого было недостаточно, чтобы он чувствовал себя в безопасности. Английский брак нейтрализовывал, по меньшей мере, на время, Марию Медичи и «добрых христиан». Но оставалась еще юная королева, оставался Монсеньор, которым, возможно, принадлежало будущее. У Анны Австрийской было уже два выкидыша, и Монсеньор – Гастон Французский, герцог Анжуйский – любимый сын Марии Медичи, которому в то время было семнадцать лет, был наследником престола. Он был полной противоположностью своему брату, которому их мать всегда предпочитала его самым вызывающим образом, что очень растравляло самые худшие душевные комплексы старшего брата. Гастон был подлинным пажем, живым, веселым, очаровательным, безмозглым, хоть и воспитанным, полным изящества, и окружающим нравилось видеть в нем потомка Беарнца (тем более, что злые языки когда-то называли его сыном Кончини). Он свистел, как иволга, засунув руки в карманы и пах миндальными пирожными. Его полновластным господином был его наставник, полковник д’Орнано. Орнано, человек большой честности и больших заслуг, ненавидел Ришелье. Он не побоялся сказать королю, что вход кардинала в Совет является знамением «зловещих событий». Рассерженный Людовик сместил его с занимаемой им должности, вызвав ярость и отчаяние Гастона, который, под видом мщения, совершил множество безумств и даже учредил «Совет Бездельников». Как только Ришелье вошел во власть, он, чтобы примириться с юным принцем, попросил возвращения Орнано и получил согласие короля на это. Полковник высокомерно принял ранее отнятую у него должность. Он не пожелал поблагодарить ни королеву-мать, ни министра и немедленно стал внушать Гастону самое дурное мнение о кардинале. Последний ответил на этот выпад, завоевав расположение Арно д’Андильи, друга Орнано, которого тот приблизил к Монсеньору. Арно д’Андильи согласился восстановить несчастного мальчика против Орнано, подобно тому, как Орнано восстанавливал его против Ришелье! Наполовину обезопасив себя с этой стороны, кардинал забеспокоился о королеве. Отношения августейшей четы продолжали оставаться плачевными. Мария Медичи, худшая свекровь на свете, всячески разжигала раздоры между сыном и невесткой. Анна Австрийская не могла относиться благосклонно к фавориту своей гонительницы. Но, «в королевской степени обладая присущим ее народу кокетством», как сообщает нам ее панегиристка, м-м де Мотвиль, и получив советы от своего злого гения, м-м де Шеврез, она хотела завоевать этого министра, которого называли особенно вспыльчивым, чтобы поставить его на службу своим интересам. Что же до Ришелье, то он не переставал считать свою силу соблазнителя одним из самых сильных своих козырей. Если он и восхищался красотой м-м де Шеврез, то не меньше он восхищался и красотой испанки, имевшей светлые волосы, бело-розовое, молочного оттенка лицо, несколько узкие кроткие зеленые глаза и руки богини. Не вызывало сомнений, что королева-инфанта и бывший епископ Люсонский вели тонкую, опасную и лицемерную игру. Столько причудливых инсинуаций, столько фантастических историй обильно перетекали из Лувра в дом Рамбуйе и воспроизводились там узким кругом рассказчиков, не появились бы на свет, если бы искра истины не зажгла пламя домыслов. Таллеман, доказав, что он зачастую представляет собой заслуживающий внимания источник, здесь доходит до потери здравого смысла: «Кардинал, - пишет он, - ненавидел Монсеньора и, видя, как слаб здоровьем король, боялся, как бы Гастон не унаследовал корону, и задумал покорить сердце королевы и помочь ей произвести на свет Дофина… Через м-м дю Фаржи он предложил ей согласиться на то, чтобы он занял при ней место короля и сказал, что если у нее не будет ребенка, ее будут постоянно презирать… А если у нее будет сын от кардинала, а король вскоре умрет, что неизбежно, она будет править вместе с ним, поскольку у них не сможет быть разногласий в интересах, потому что он будет отцом ее ребенка, что он сразу же, как только получит запрашиваемую им милость, вышлет королеву-мать. Королева Анна резко отклонила это предложение, но отталкивать от себя кардинала не хотела. Он сделал все, что мог, чтобы один раз встретиться с ней в постели, но завершить дела не смог». Этот пассаж настолько абсурден, что приводит в замешательство. Как мог Ришелье таким демаршем совершенно предать себя в руки м-м дю Фаржи, большой подруги Марии Медичи, как строгости этикета позволили ему встретиться с королевой наедине в ее постели, как?.. Но сама гротескность этой истории доказывает, что основания для нее были. М-м де Мотвиль несколько более подробно, вероятно, сообщает нам истину, во всяком случае, по версии Анны Австрийской: «Хотят также, - писала конфидентка, - чтобы кардинал Ришелье питал к королеве больше любви, чем злобы, и чтобы, не видя благосклонности с ее стороны, то ли из чувства мести, то ли из необходимости воспользоваться им, он оказывал ей плохие услуги при короле. Это были первые знаки привязанности, какие он ей сделал. Они бросились в глаза всем, и эту новую манеру любить мы будем наблюдать до конца жизни кардинала. Нет оснований полагать, что эта страсть, которую так хвалят поэты, вызвала столь странные эффекты в его душе. Но королева сказала мне, что однажды он говорил с ней тоном, слишком любезным для врага, и что он обратился к ней с очень страстной речью, она желала ответить ему с гневом и презрением (здесь следует проявить осторожность – Анне не было свойственно отвечать грубым отказом на знаки внимания подобного рода), но в этот момент в кабинет, где она находилась, вошел король, и его присутствие оборвало ее ответ, и что с этого момента она никогда не осмеливалась вновь начинать этот разговор, боясь проявить к нему слишком большую милость, показав, что помнит об этом. Но она без слов ответила ему той злобой, какую всегда к нему питала». Злобой, которая в 1625 году оставалась тщательно замаскированной, но толкнула Анну Австрийскому прислушаться к своему демону-искусителю, м-м де Шеврез. Эти две проказницы решили хотели выставить Преосвященного на посмешище, возможно, тем же образом, каким Мария-Антуанетта хотела выставить на посмешище кардинала де Роана в Роще Венеры. Ришелье переоценил свои силы, намереваясь одновременно обмануть и королеву, и ее подругу, от которой ему требовалась скорее благосклонность, чем милости. Когда дело доходило до подобных интриг, Мария де Роан оказывалась сильнее его. Продолжая ухаживать за ней несмотря на ее роман с Холландом, кардинал «делал ей красивые подарки, и чтобы еще более понравиться ей, он иногда надевал кавалерийский костюм, со шпагой на боку и алыми перьями на шляпе. Однажды герцогиня, которая совершенно не любила его, повелела спрятать королеву Анну в тайном месте своего жилища, чтобы та получила удовольствие видеть, как кардинал пройдет в этом наряде. С тех пор-то и начался разрыв между кардиналом и герцогиней, которая была в хороших отношениях с королевой и предавала его во всем: он считал, что использует ее в своих интересах, а она с ним флиртовала ».
Отправлено: 27.11.08 22:11. Заголовок: М-м де Шеврез играла..
М-м де Шеврез играла над ним и другие шутки. Вскоре по салонам стала гулять безумная история. Подстрекаемый этой коварной дамой и считающий, что находится в фаворе у королевы, кардинал будто бы танцевал сарабанду перед двумя дамами в штанах из зеленого бархата с серебряными бубенцами на подвязках и с кастаньетами! Эта экстравагантная выдумка, возможно, была плодом чьего-то злого воображения. Замечательно то, что Двор и Город как будто не усомнились в ней. Эту историю пересказывают в самых разных мемуарах: «Мы смеялись до упаду, - писал Бриенн. – Да и кто мог удержаться от смеха, ведь даже сейчас, пятьдесят лет спустя, я все еще смеюсь от этого сам?» Шесть лет спустя памфлетисты, яростно нападавшие на Ришелье, не колеблясь пустили в ход это оружие. В «Ответе кардинала Лионского кардиналу Ришелье, его брату», автор упоминал какую-то «даму с пристани Турнель [королеву], которая, невзирая на его епископский сан, после того как он потанцевал ей в костюме из зеленого бархата, в шляпе и с пером того же цвета, отказала ему в любезности, на которую он рассчитывал ». Можно сомневаться в истинности этого рассказа. В любом случае, Ришелье, ставший объектом насмешек, испытывал глубокое чувство мести. С тех пор он стал жаловаться, что королева пренебрегает его отцовскими советами и ничем не брезгует, чтобы сделать его жизнь невыносимой. Он особенно возбудил врожденную ревность Людовика XIII. Но м-м де Шеврез всегда была готовка к ответному удару. Планируя сблизить Анну Австрийскую и Бэкингема, она рассчитывала унихить короля, нанести поражение министру на его поле и, добавив непредвиденное звено ко франко-английскому альянсу, сама стать чем-то вроде арбитра этого альянса, который она сумела бы использовать в личных целях. М-м де Шеврез уже получила согласие на сопровождение в Лондон будущей королевы Английской. А герцог Бэкингем прошел по улице Сен-Тома-дю-Лувр в дом де Шеврез, «дом, обставленный богаче всех во Франции на настоящий момент», как пишет «Меркюр». Герцогине этот дом достался от первого мужа, коннетабля де Люиня, а также драгоценные бриллианты, некогда похищенные у четы Кончини.
Кардинал Франческо Барберини (во французском произношении – Барбарен), едва двадцати семи лет от роду, получил сложнейшее задание руководить дипломатией Урбана VIII, который стремился ни много ни мало как к «миру между коронами», то есть ко примирению между католическими государями, Бурбонами и Габсбургами, чтобы противопоставить их еретикам и неверным. Если бы Людовик XIII был «в комнате по правую руку от него, а Филипп IV – в комнате по левую руку», то папа не колеблясь сделал бы их союзниками и братьями. Вопреки очевидности он считал, что послужит им арбитром, сохранив за собой Вальтелину, а также был очень возмущен грубым французским вторжением и очень хотел урегулировать этот вопрос. «Добрые христиане», не сознававшие важности вопроса, были полностью готовы поддержать Папу в его действиях. Кардинал твердо решил не идти ни на какие уступки легату – и тем большими почестями стремился его осыпать. Сам Монсеньор в своем зеленом костюме, на котором искрились украшенные бриллиантами четки, принадлежавшие его матери, вышел к воротам встречать представителя Его Святейшества. Оба они, укрытые пышным балдахином, Барберини на муле, а Гастон на лошади, торжественно направились к Нотр-Даму. Тогда произошел характерный для парижан той поры случай, когда молодые «фанаты», если использовать терминологию ХХ века, живо ухватились за возможность доказать свой галликанизм и свою свободу по отношению к грандам. Группа студентов, лакеев и солдат атаковала величественный кортеж, опрокинула балдахин, сбросила легата с мула, которого увели в качестве трофея. Лошадь Монсеньора встала на дыбы и упала, едва не раздавив своего седока. Барберини, встав на ноги, бросился бежать со всех ног, стремясь укрыться в соборе. Король попытался загладить его плохие впечатления, засвидетельствовав ему свое бесконечное уважение, но когда легат поднял вопрос о Вальтелине, то сразу натолкнулся на стену. Людовик XIII впервые ясно дал понять, что политика его министра является его собственной. Почти в тот же момент Отец Жозеф излагал это в Риме. Старательно соблюдая правила своего ордена, он отправился в пешее путешествие и пересек мост Сан-Анджело босиком и в запачканной грязью одежде. Но эта смиренность и его яростный порыв не помешали ему противиться замыслам Святого Отца, целуя ему ноги. Что же до Бэкингема, то он вполне преуспел. Как он и ожидал, он ослепил французов до такой степени, что однажды стал легендой. Он появился в Лувре во всем блеске своей репутации, могущества, драгоценностей и красоты, а вслед за ним шла изумленная толпа. На него смотрели очарованные дамы. Дворяне, забыв свою природную склонность к насмешкам, были восхищены такой грацией, благородством и роскошью. Только король мрачно взирал на блистательного гостя, но не король задавал тон Двору, и эта печальная холодность молодого государя, мало одаренного природой, казалась фавориту еще большей почестью. Тогда-то он и встретил королеву. Она «показалась ему еще милее, чем могло ему нарисовать ее его воображение, и он показался королеве наиболее достойным любви человеком ». Эти двое, непреодолимо влекомые друг другу могли произвести впечатление встретившихся после долгой разлуки. Они забыли о том, что их разделяло, и открыли свои чувства с естественностью, от которой человек непосвященный придет в замешательство. Мы знаем, что эта близость, невзирая на все законы, спонтанно возникла между Анной Австрийской и Бэкингемом. «Они использовали первую встречу для разговоров о делах, занимавших их гораздо больше, чем дела двух корон, и они занимались лишь интересами своей страсти ». Бэкингем блистал очарованием, не имевшим себе равным. Анне было двадцать три года, она была известной красавицей, обладала трогательным ореолом мученицы, но прежде всего она была королевой-инфантой, дочерью, сестрой, супругой короля, священным существом, поставленным вне пределов досягаемости простых смертных, которому суждено было продолжить самую блистательную королевскую родословную в истории. После этого чаровник наконец сам подпал под чары, а государыня уступила «радостям этой страсти, которая более льстила ее славе, чем поражала ее добродетельность».
Герцог еще был опьянен своим успехом, когда они с кардиналом на другой день обсуждали судьбу Европы. Любопытное сопоставление: оба они пришли к власти, став фаворитами, оба очень хотели прославить свои имена, но характеры этих двух людей разительно отличались. Англичанин был импульсивен, деспотичен, дерзок, он гонялся за миражами. Француз не терпел утопий и был сторонником логики, он соединял строгость с осторожностью, а гибкость – с твердостью. Энтузиазм Бэкингема в один миг испарился, столкнувшись со сдержанностью Ришелье. Что предлагает Англия? Устроить против Австрийского дома крестовый поход, в авангарде которого пойдут французские армии. Христианнейший Король не мог подвергать себя такой опасности. Да, он навел порядок в своей стране, и теперь она представляла собой сильную в военном отношении державу, но вмешиваться в иностранные дела он мог лишь посредством интриг и финансов. Впрочем, придет время, и он тоже будет заботиться лишь о собственной славе. Пылкость посла побудила Ришелье не подслащивать свои предложения. Бэкингем не привык встречать сопротивление, основанное на неумолимом рассудке. Его шарм не имел здесь никакой силы, и он чувствовал себя обезоруженным. Кардинал отчитался об этой встрече в Совете и изложил свой план, в котором было немало коварства: Его Величество, сказал он, должен поддерживать идею союза с Англией, побуждать короля Карла сражаться с другими противниками Австрийского дома, но нисколько не связывать себя, например, подписанием мира в Италии, когда она найдет это нужным. Людовик XIII, уже ставший заклятым врагом Бэкингема, горячо одобрил своего министра. Совет последовал его примеру. Ришелье дал послу ничего не значащее обещание заключить соглашение с протестантами Ла-Рошели и дать в помощь королю английскому 2000 кавалеристов. Удар был жестоким для герцога, который этой французской уловкой втравил своего государя в обреченное на провал предприятие. Кардинал Барберини, не получивший по поводу Вальтелины никаких уступок, был не более удовлетворен. Франция, начав политику гордой независимости, вызвала раздражение у Святого Престола, Испании и Англии одновременно. Многие здравомыслящие люди ругали провоцирующее высокомерие Ришелье и были в ужасе от этого высокомерия. Тем временем продолжались празднества в честь Бэкингема, чья роль приобрела неслыханную значимость. Если неправда, что посол рассыпал свои жемчуга на паркете Лувра, то он действительно прославил охотничий картуз из черного бархата, который он привез из Испании. Под именем «букинкана», а потом «бомбы» этот головной убор дошел до ХХ века. Или еще лучше: фаворит самого мудрого из королей, Якова I, привил Франции пышность стиля, свойственную английскому Двору. Во времена молодости Людовика XIV окружение Анны Австрийской еще сохраняло эту «изысканность речи», о которой пишет м-м де Мотвиль и которая являлась прямым продолжением елизаветинского эвфуизма. Омраченный Джордж Вилльерс нисколько не воспротивился. С 27 марта его безумие стало таким очевидным, что король решил не иметь дела с его неудовольствием, не явившись на праздник, дававшийся в Люксембурге королевой-матерью. Впрочем, всеобщая радость от этого меньше не стала. М-м де Шеврез лучилась радостью. Она легко убедила Анну Австрийскую не отклонять любезностей соблазнителя, надеясь подтолкнуть ее на более опасный шаг. Но ни Людовик XIII, ни Ришелье не желали оставлять этому смельчаку добычу, которую тот уже считал своей. За королевой пристально наблюдали, она никогда не оставалась одна без надзора шпионов. Ей даже пришлось ехать в Амьен в сопровождении королевы-матери. Король, по наущению кардинала, решил, что трое дам не должны ехать вместе. Посол должен был сопровождать Генриетту, Анна Австрийская и Мария Медичи направились в Компьень и присоединились уже к другому кортежу в Мондидье. Что же до герцога, его тайно предупредили, что если он будет упорствовать в своих любовных намерениях, то он поставит под угрозу свою жизнь. Это было верным средством привести в отчаяние человека, чьи желания еще никогда не встречали отказа.
Ришелье поставил при королеве множество своих людей, самой известной из которых является ее фрейлина м-м де Ланнуа, старая женщина ригористического склада, которая сообщала ему обо всем. Но Анна Австрийская сохранила при себе слуг, слепо преданных своей госпоже и непримиримо враждебных по отношению к «алой мантии». Среди них были берейтор Пютанж и паж Лапорт, которым Людовик XIII неосторожно доверил добродетельность своей жены. М-м де Шеврез использовала их попустительство, чтобы служить замыслам Бэкингема. Так создалась Амьенская ловушка, которая привела кардинала в ярость, когда тот о ней узнал. Лапорт, м-м де Мотвиль, Рец и Ларошфуко дают нам различные версии этой безрассудной затеи. Не представляется сомнительным, что во время прогулки в саду, выходившем на Сомму, заговорщики сумели устроить личную встречу между Анной Австрийской и ее обожателем. «Они оказались одни, герцог был отважен, а случай – удобен, и он попробовал воспользоваться этим со столь малым уважением, что королева не захотела позвать фрейлин и дать им увидеть, в каком беспорядке и беспокойстве она находилась». Кажется, что этому рассказу Ларошфуко, написанному со слов м-м де Шеврез, можно верить. Эта авантюра вызвала у Бэкингема разнузданную страсть, изумившую как его современников, так и потомков. Легендарные любовники пробыли вместе меньше трех недель, а публике стали известны лишь таинственные минуты встречи в Амьене. Этого хватило, чтобы окончательно лишить Джорджа Вилльерса здравомыслия и на многие годы установить невероятный беспорядок в европейской политике. В день разлуки герцог, поцеловав подол платья Анны Австрийской, не смог сдержать слез. Он уехал, «страстно влюбленный в королеву и нежно любимый ею» . Принцесса Конти, очень коварная особа, сказала Его Величеству, что она может рассказать королю о ее добродетельности, но не о ее жестокости. Позднее она призналась, что гарантировала королевскую добродетельность только при использовании пояса верности. Развязка получилась неожиданной. Прибыв в Булонь, Бэкингем получил от Анны сообщение, переданное через Лапорта, снова во весь опор поскакал в Амьен и вошел к королеве, которая лежала в постели из-за болезни. Ее окружало множество дам, среди которых была и м-м Ланнуа. Бэкингем «подошел к ее постели, так пылко поцеловав ее покрывало, что легко было заметить, что его страсть была яростной и из числа тех, которые не оставляют своим жертвам ни малейшего разума… Обращаясь к королеве, он в полный голос говорил ей самые нежные слова, но она отвечала ему лишь жалобами на его дерзость, возможно, и не очень на это гневаясь !» Пока Джордж Вилльерс вез в Англию супругу своего государя, французские королевы присоединились ко Двору в Фонтенбло. Людовик XIII, уже получивший указания, был очень уязвлен. Он дал Путанжу и Лапорту почувствовать силу своего гнева и затаил против жены долгое чувство мести. Что до Бэкингема, то король обещал себе, что не даст этому наглецу вновь ступить на землю его государства, тогда как герцог поклялся себе вернуться туда как можно скорее. Здесь было отчего так некстати разбиться игре кардинала, и однако, этот последний, весьма далекий от того, чтобы успокаивать Людовика XIII, не жалел сил, чтобы затушить ревность, которую в какой-то степени разделял и он сам. Еще неопытный в государственных делах и неуверенный в своих силах, он завидовал фавориту короля Англии, его высокомерию, его пышности, его всемогуществу. Его зависть была тем сильнее, что этот англичанин в один день соблазнил женщину, на которую не действовали его собственные чары. Дипломатическое равновесие нарушилось. Бэкингем не только не сумел втянуть Францию в войну с Испанией, но и превратил Ришелье и Людовика XIII в непримиримых врагов самого себя, а значит, и своей страны. Дерзкий брак, который должен был принести столько удачных результатов, стал с тех пор обречен на провал.
Отправлено: 28.11.08 14:11. Заголовок: Победа над Святым Пр..
Победа над Святым Престолом и протестантами (июнь-сентябрь 1625)
Со стороны восставших протестантов перспективы были столь же мрачными. Субиз, высадившийся в верховьях реки Польяк, взял Кастильон-дю-Медок. Туара вынудил его отвести флот в Сен-Мартен-де-Ре, но агрессивность гугенотов оставалась всеобщей. Ледигьер и Лафорс не могли вытащить переговоры из болота. Протестанты требовали срыть форт Луи, на что Его Величество согласиться не мог. Переговоры шли в Ла-Рошели и в Фонтенбло. Тем временем Субиз беспокоился о большом франко-голландском флоте, собиравшемся у пуатевенских берегов. Он подписал перемирие с голландским адмиралом Гольтейном де Зоте, а затем, 16 июля, вероломно напал на него. Это была большая битва, где сражающиеся сделали не меньше трех тысяч пушечных выстрелов. Субиз потерпел сокрушительное поражение и снова стал искать укрытия на Сен-Мартен-де-Ре. Это событие стало серьезным испытанием для кардинала, который боялся, что перспективы мирного исхода дела рухнут. Людовик XIII также возмутился этим новым покушением на его власть, что являло собой подлинное святотатство. «Добрые христиане», яростные противники любого соглашения, торжествовали победу. Все эти тревоги не замедлили отразиться на здоровье Ришелье, у которого в замке Куранс случился новый приступ болезни. Впрочем, от этого он не перестал разрываться на части. Хотел он того или нет, но ему снова стало не обойтись без Марии Медичи, и ей-то он и поручил защищать свою политику перед королем. «Я обнаружил, - писал он ей, - что есть люди, которые страстно желают войны с гугенотами, невзирая на то, подходящее ли для нее время или нет. Другие плетут заговор с целью втянуть короля в войну с Испанией и заключить мир с вышеупомянутыми гугенотами, не заботясь о том, будет ли это благом для короля или нет, и у меня есть очень веские основания полагать, по причинам, о которых я не могу написать, но которые сообщу королю и Вашему Величеству изустно, что наш осведомитель при испанском после, возможно, направляется такими людьми». Итак, министру пришлось противостоять воинственности тайного агента! Он играл партию неслыханной сложности, желая одновременно помешать «добрым христианам» продолжать войну с протестантами, а «добрым французам» - объявить ее Католическому Королю. Сила гугенотов, всегда ненадежная верность грандов, отсутствие обученных солдат и способных генералов, наконец, нехватка денег делали оба эти замысла в равной степени опасными. Но необходимая кардиналу умеренность могла сделать Преосвященного подозрительным в глазах обеих сторон. Бэкингем оказал ему временную помощь, предоставив обещанные корабли. Это было настоящей провокацией со стороны фаворита по отношению к соотечественникам. Британские матросы при отплытии думали, что идут атаковать Геную. Когда им открыли правду, они подняли мятеж и увели свои суда в порт, чтобы не сражаться против единоверцев. По официальному приказу короля Карла, который, однако, дал слово Роану, командующий Пеннингтон сумел некоторое время спустя привести их в Дьепп. Там их сразу же сменили французы. Тем временем на памятном заседании Парламента Палата Общин отказала королю Англии в средствах на иностранные мероприятия и стала впрямую угрожать фавориту. Между короной и Парламентом начался великий спор, который завершится «Восстанием». От этого Бэкингем не перестал упорствовать в своей политике, преследуя одновременно две цели: отомстить Испании и завоевать королеву Франции. Ришелье поторопился этим воспользоваться. Герцог Монморанси, адмирал Франции, смог собрать семьдесят голландских, английских и французских судов. 14 сентября он отправился на поиски Субиза, которого встретил на другое утро перед островом Ре. Несмотря на песчаную банку, защищавшую протестантов, Туара высадился на берег во главе трех тысяч солдат. Субиз дал ему бой, был разгромлен и с минимальным отрывом от своего противника укрылся в Олероне, «оставив в залог, - как напишет Ришелье, - свою шляпу и шпагу, которые обронил при бегстве». Девять протестантских судов были потоплены, двадцать два — захвачены. Субиз, вынужденный оставить Олерон, повел остатки своего флота в Фалмут, где его вскоре блокировали французы. Поражение протестантов и одновременно — поражение Святого Престола! Ришелье не хотел признавать, что Папа стал «капелланом Вены и Мадрида». Он коварно возложил на понтифика ответственность за свои союзы с протестантскими государствами. «Вы скажете ему, - писал он своему послу, - что, помимо того, что его медлительность вынудила меня простить гугенотов, иначе я оказался бы поставлен в положение, когда не смог бы сделать никакого зла им (здесь он несколько перегибал палку!), он не разрешает мне идти на союз с англичанами и другими протестантами». Перед пришедшим в замешательство Барберини он держался жестко, «сбросив одежды плута». Легат просил временно прекратить боевые действия в Вальтелине, что позволило бы испанцам перегруппировать силы. Стерпев отказ, он заявил, что ему довольно будет свободы проходов для войск Католического Короля и репараций Святому Отцу. Снова отказ. Барберини в ярости бросил свой берет и разрыдался. Он надеялся на общественную поддержку. Но эти странные парижане, устроившие Варфоломеевскую ночь, были не менее прогалликански, националистически настроены и гордились тем, что кардинал-министр не считается с Папой. Это придало Ришелье смелости, которая позволила ему не обращать внимания на жалобы правоверных католиков. К несчастью, собиралась другая гроза. М-м де Шеврез, проводив мужа в Лондон, поселилась там и родила ребенка, которого публично назвали ребенком Холланда. Она стала разжигать страсть в Бэкингеме, с которым, как горько заметил Ришелье, «она провела пять или шесть дней». Холланд, со своей стороны, писал другу: «Вернуться сюда было бы опасно, а не возвращаться было бы несчастьем». Эта ядовитая фраза превратила возбуждение Бэкингема в подлинную одержимость. Герцог хотел вернуться в Париж в качестве посла и у, в который победить наконец Францию участвовать в его крестовом походе, а также освободить Анну Австрийскую от грустного плена, в который поместила ее злоба мужа. Он совершенно не считался с реальностью. Ришелье заявил: «Нет большего врага, чем Бэкингем. Он хочет поссорить королеву (английскую) с королем». И действительно, такой печальный выход, нашел этот разнузданный любовник, чтобы отомстить Людовику XIII. Фаворит, несмотря на склонность Карла к своей шестнадцатилетней супруге, стал властителем этой семьи. Он провоцировал сцены, оскорбления, насилие, а на английских католиков, вопреки условиям договора, вновь начались гонения. Так, Бэкингему Ришелье хотел уступать не больше, чем Барберини. Если Берюль, отказавшись от надежды обратить еретиков в истинную веру, вновь перешел ущелье, чтобы прийти на помощь легату, то в Лондон был отправлен чрезвычайный посол, г-н де Бленвиль, получивший четкие указания. «Если Бэкингем хочет вернуться во Францию, - уточнял кардинал, - он должен сначала добиться исполнения статей брачного договора». Но досадный результат этого столь желанного союза лишил кардинала щита, защищавшего его от «добрых христиан». Берюль старался спасти миссию легата, подготавливая договор, полный выгодных испанцам двусмысленностей. Ришелье разорвал его, и Барберини попросил его отпустить. Мария Медичи была уязвлена, а Людовика XIII стала мучить совесть. Правоверные католики, несмотря на битву на острове Ре, обвиняли кардинала в том, что он превратился в защитника еретиков. Это был критический, даже решающий момент, поскольку между «блоками» повсюду разгоралась война. Бэкингем бросил восемьдесят судов на Кадис. Оливарес стремился стать хозяином Балтики, чтобы нейтрализовать голландский флот. На первом этапе конфликта император Фердинанд II страдал от ига герцога Максимилиана Баварского и наемников. Богатый чешский сеньор, Альберт Валленштейн, обращенный лютеранин, предложил ему «на собственные средства собрать армию и взять войну в производство, словно это был промышленный проект». Когда Фердинанд вручил ему патент, то он быстро собрал 30 000 отчаянных солдат дюжины разных национальностей. Валленштейн был крупным худым мужчиной, который мало говорил и имел неприятную внешность. В нем все было двуличием и бедой. В другом лагере король Дании претендовал на епископства Нижней Саксонии и Вестфалии. Он готовился стать знаменосцем Реформации. Битва у Белой Горы, завоевание Богемии являли собой лишь кратковременный триумф Фердинанда II. Ришелье это хорошо знал. С конца 1624 года он отправлял Фанкана в Мюнхен, чтобы отмежевать Виттельсбаха от Габсбурга. Он не колеблясь сулил Максимилиану мерцающую бриллиантами имперскую корону. Зато, писал он, если Бавария поможет Испании, то король обязан будет «из государственных соображений, пусть и вопреки своему желанию, соединить свои армии с английскими, чтобы освободить Пфальц, а после этого нужно будет полагать и опасаться, что под сенью и защитой этих двух великих королей все протестантские князья и вольные ганзейские города Германии наберутся храбрости и не будут страшиться смело вступить в войну, чтобы снять повод для своих волнений, вызванных тем, что в Империи обоснуются испанские армии. Именно такую политику в то время ожидали от кардинала, но средств проводить ее у него не было. Говоря о ней, он рассчитывал по крайней мере устрашить Максимилиана. Какой клубок! Какой лабиринт следовало пересечь, прежде чем будет достигнута цель путешествия! Беспокоясь о состоянии духа короля, который хотел покончить с Вальтелиной, Ришелье не осмелился пойти на эту авантюру, не поставив «вопрос о доверии». Он попросил чрезвычайного созыва Совета, где он сделал бы доклад о знаменитых проходах, а на самом деле — дал бы установки на будущее. «Все ваши подданные, - писал он Людовику XIII, - имея честь выразить свое мнение через своих созванных в Совет представителей и посредством их будучи способными на ваши святые и великодушные решения, они будут испытывать еще больше любви и чувства долга и способствовать делу Вашего Величества». Квазидемократическая процедура. До королевской диктатуры было еще далеко. Собрание состоялось 29 сентября 1625 года в Фонтенбло. Кардинал был нервозен и нетерпелив. Он кипел от мысли о том, что свои гениальные замыслы он должен будет вынести на суд посредственностей, собравшихся на этом Совете. Кто из них мог охватить все вопросы одним взглядом? Только он знал, что великая религиозная распря, внешняя причина соперничества и ярости, уже отошла в прошлое. Ставкой в великом противостоянии христиан была не победа Рима или Женевы, а экономическое господство, национальное преобладание государства и правящей династии над другими. Достигли ли этого Франция и Бурбоны? Им следовало сначала лавировать, как лавировал епископ Люсонский на своем пути к власти. Той осенью 1625 года первой целью должно было стать закрытие альпийской долины. Достижение остальных целей, возможно, оставалось делом отдаленного будущего.
Отправлено: 28.11.08 14:13. Заголовок: Никто из членов Сове..
Никто из членов Совета об этом не думал, хотя большинство из них были настроены прогалликански и являлись сторонниками политики Генриха IV. Канцлер д'Алигр, выбранный Ришелье, кардинал де Лаваллетт, который сохранял неослабевающую дружбу к нему, Бассомпьер, враг испанцев, маршал Шомберг высказались за продолжение войны в Вальтелине. Только Сурди, архиепископ Бордо выступил за временное прекращение огня. Мария Медичи недовольно молчала, но когда Шомберг заговорил о недобрых намерениях Барберини, она выступила в защиту легата. Это был первый признак начинающегося между королевой-матерью и кардиналом разрыва. В остальных вопросах большого продвижения не произошло. Ришелье мог похвастаться согласием Совета. Была и другая причина для уверенности. Разобравшись в подсчетах сборщиков налогов, которые удерживали часть причитающихся королю средств, суровый Мишель де Марильяк, сюринтендант финансов, существенно увеличил государственный доход, и казна снабжалась так хорошо, как не бывало с тех пор, как Сюлли растратил государственные средства. Экономный Людовик XIII был очень доволен. Все это не мешало росту оппозиции. Марильяк, большой друг королевы-матери и Берюля, составил меморандум в пользу мира с Испанией: «Если король... позволит г-ну легату уйти, ничего не сделав, что станут говорить о том, что осталось без внимания столько жалоб Папы о том, что король позволил так разгореться огню войны в христианстве и не попытался его погасить, а теперь совершенно сознательно не хочет вмешаться?» Он недвусмысленно изложил позицию «добрых христиан», утверждая, что «ничего нет важнее искоренения ереси, которую Франция должна была вырубить под корень, подписав этот мир (с Испанией)». Так Ришелье, на которого продолжали нападать протестанты, мог видеть, как против него создается католическая партия. И она не преминет нанести ему новые удары. Как и в ХХ веке, эта партия будет стараться свергнуть министра, чтобы он раскаялся в том, что пошел во власть, развернув одну из тех кампаний в прессе, ярость которых всегда была удовольствием для французской публики.
i. Папская орбита (сентябрь-декабрь 1625)
От Людовика XIII до наших дней, когда французские руководители обладали яркими талантами государственных деятелей, они поднимали по всему миру, а особенно — в собственной стране, потоки ругательств, угроз и проклятий. В 1625 году Людовик XIII и Ришелье оказались под градом проклятий, сыпавшихся на них со всех сторон в виде памфлетов: «Политическая мистерия», «Альянсы короля с турками», «Французский шпион» и многие другие клеймили на все лады измену церкви, совершенную Христианнейшим королем и «кардиналом Ла-Рошельским», скрытым под римским пурпуром. Самым эмоциональным из этих писаний было «Предупреждение», чье авторство долго не могли определить — теперь оно бесспорно присуждается баварскому иезуиту, отцу Келлеру по прозвищу Ключник. Согласно названию, речь в тексте шла о Предупреждении богослова Людовику XIII, Христианнейшему королю Франции и Наварры... которое кратко и ясно доказывает, что Франция, одновременно с заключением постыдного нечестивого союза (с Англией), вступила в несправедливую войну против католиков, войну, роковую для нашей святой религии... с разрешения католических властей. Кратко и ясно, конечно же. Автор этого небольшого труда написал его по-латыни, потом перевел на французский, немецкий и фламандский языки, широко растиражировал, не стесняясь перифразов. Он бил так сильно, будто был глухим, подражая проповедникам Лиги и тем, кто распалял разум Равальяка. Между строк этого произведения сквозил призыв к «убийству тирана», эта доктрина Отца Марианы, позднее осужденная Церковью. Игрушка своих советников, злонамеренного окружения и еретиков, Людовик XIII должен был исчезнуть, и даже сама династия Бурбонов должна была утратить престол. Он принадлежал Государю понтифика, оскорбленному так тяжело, что имеющему право беспощадно наносить удары, отлучать от церкви короля и его министров, повинных в том, что оскорбили Божественное и человеческое величество, сражаясь с Испанией и Баварией после заключения союза с еретиками-голландцами, еретиками-англичанами, «безбожной» Венецией, «безбожной» Савойей. Рука Господа поднялась на монарха, нарушившего свою присягу, и на священника-революционера, сотрясающего колонны храма. Храня безмолвие, Святой Престол молчаливо принял на свой счет это суждение, которое в начале XVII века еще могло иметь ужасные последствия. Ришелье был слишком чувствителен, чтобы не испытать жестокого потрясения. В своих мемуарах он написал: «какая сила и какая твердость духа ему потребовались, чтобы поддержать в этом деле репутацию короля и завершить его со славой для Франции». Он признавался Бутийе, что чувствовал себя «таким гонимым, что не знал кому довериться». Но его внутренняя пружина всегда разжималась с тем большей силой, чем больше была опасность ее разрыва. Его ответом стал труд «Католик-государственник», брошюра, к которой приложил руку Отец Жозеф и которую подписал недалекий Жером Феррье, обращенный протестант. Как не признать там его стиль? «Законы государства отличаются от законов казуистики, а максимы Школы не имеют ничего общего с политикой... Если нас не боятся (наши соседи), они будут без страха притеснять нас, и если мы не поднимем руки, они никогда не уберут свою. Вот причина того, почему выступающие против войны зачастую выступают против мира и ослабляют собственную безопасность (это уже доктрина устрашения)... Не найдется порядочного человека и богобоязненного католика, который не прочел бы с ужасом «Политических мистерий», «Предупреждения» Христианнейшему королю... Разве это не есть желание сделать католическую религию ненавистной для всех государств? Не есть ли это попрание Спасителя Нашего Иисуса Христа и Его Престола — желание того, чтобы государства могли считаться католическими, только будучи управляемы угодными вам государями? Враги наших королей есть враги Господа». Другие писатели, в особенности Фанкан и Сирмон, тоже выступили в свою очередь. С выдающейся неумелостью Рим невольно принес массовую поддержку этому национализму, которому аплодировали «добрые французы». Другой иезуит, испанец по имени Санктарелли, получив самое высокое разрешение, опубликовал диссертацию о ереси, расколе, вероотступничестве и «власти, которую Папа имеет для их наказания». Этот сведущий церковник защищал средневековую концепцию, согласно которой понтифик держит в своих руках два меча — духовный и светский. «У Папы есть право наказывать императоров и королей, когда они непокорны и неисправимы. Он может освободить их подданных от всякого повиновения». А государи заслуживают его строгости не только если поддерживают Реформацию, но и если, движимые малейшей терпимостью, «устраняются от дела Господнего». Этот крик остался гласом вопиющего в пустыне среди яростных галликанистов из Сорбонны и Парламента, среди всех сторонников короны. Ришелье разоблачил «браваду» понтифика. Очень малопопулярный до того, он стал главным защитником прав государя и государства. Воспользовавшись этим случаем, он сразу передал в Сорбонну и объемистый труд Отца Санктарелли, оскорблявшего французов, и брошюру Отца Келлера, главным образом направленную против него самого. Напрасно глава иезуитов Вителлеши, слишком поздно понявший допущенную ошибку, приказывал изъять диссертацию Санктарелли и вырезать из нее особенно взрывоопасные главы. Его орден, которому Ришелье никогда не простит нанесенного оскорбления, снова станет объектом всеобщей мстительности, как в конце религиозных войн и как во время гибели Генриха IV. 1 декабря 1625 года Сорбонна подвергла цензуре представленные тексты. Парламент, в свою очередь, грозил предъявить иезуитам обвинение в оскорблении величества, возмущении общественного порядка, если они «не отрекутся от доктрин их коллег и не проклянут их». Тогда кардинал, в высшей степени ловкий, вмешался, чтобы умерить этот пыл и выступить в качестве арбитра. «Было хорошо, - сказал он, - похвалить Двор Парламента за сожжение этих книг, но сейчас следует помешать парламентариям перейти черту, которая может оказаться предосудительной для службы королю». Постоянно питая глубокую злобу по отношению к Святому Престолу, он нисколько не хотел вызвать разрыв, который привел бы в ужас Людовика XIII, вызвал истерику у Марии Медичи, а его самого сделал заложником «добрых французов». И тем более он не хотел настоящей войны с иезуитами, чье могущество и методы, если только они не были просто легендами, еще внушали ужас. «Следовало, - писал он, - уменьшить влияние иезуитов до той степени, чтобы они не смогли своей силой нанести вред, но также и так, чтобы они не пошли на этот шаг от отчаяния, ведь в этом случае можно было бы увидеть тысячи разъяренных и одержимых дьяволом душ, которые под маской ложного порыва способны были бы принять неверные решения, которые не искупил бы ни огонь, ни любые другие муки». Он забрал у Парламента дело, которое и передал королю. После этого он решил подождать целый год прежде чем созывать ассамблею, на которой оно должно было рассматриваться. Это позволило страстям улечься. Сам он извлек наибольшую возможную выгоду из этого опасного шага, осудив своих хулителей и заручившись поддержкой своей политики со стороны властей, которые на самом деле ее не одобряли. Он расширил свою свободу действий, совершенно необходимую во время, когда глобальный европейский конфликт входил в новую фазу. Но он, почти без ведома Двора и народа, совершил еще один революционный поступок. Он вырвал Францию из папской орбиты.
Отправлено: 28.11.08 14:15. Заголовок: i. «Необычайная ловк..
i. «Необычайная ловкость» (декабрь 1625 — март 1626)
В Испании разворачивалась трагикомическая авантюра. Англичане взяли Сан-Лукар и легко могли бы овладеть Кадисом, поскольку испанцы соревновались друг с другом в беспечности. Но среди военачальников царила нерешительность, среди солдат, набранных в войска силой — отсутствие дисциплины и трусость. Кадис еще даже не подвергали бомбардировке, как туда ввели гарнизон. Высадившиеся англичане обнаружили винные погреба и напились так, что испанцы без труда перерезали им глотки. В ответ на это Уимблдон, командующий экспедицией, снял осаду с города, чтобы перехватить галеоны, полные американского золота. Спустя два дня после его ухода галеоны, изменив курс, спокойно вошли на освободившийся рейд. Когда флот вернулся в Англию, от него осталось лишь два потрепанных судна и их умирающие от голода команды. Так Бэкингем, по выражению историка Уингфилда Стратфорда, стал примером игрока, который, проиграв господскую рубашку, ставит на кон собственную кожу. Испания нанесла ему оскорбление, он ответил Испании ударом, и этот же самый удар дал ему возможность присоединиться к своей богине. Он усилил преследование королевы Генриетты, ее окружения и английских католиков, убежденный, что так он сможет давить на Францию. Затем, начав более разумную политику, он замыслил создать Протестантскую Лигу, куда вошли бы Англия, Соединенные Провинции, Швеция и Дания и в которую не смогла бы в силу обстоятельств войти Франция. Он надеялся установить эти связи, отправив большое посольство, которое сперва посетило бы Голландию, а потом отправилось в Париж, главную цель его замысла. Но Ришелье ответил на его предложение резким отказом. Г-н де Бленвиль получил задание передать французский ответ, сделанный в возмутительном тоне. Христианнейший король не желал больше видеть герцога в своем государстве. Слишком занятый расстройством злых козней своих подданных-гугенотов, он не мог присоединиться к Протестантской Лиге. И все-таки он согласился поддержать деньгами членов этой Лиги, лишь бы с английскими католиками обращались соответственно условиям договора. Бэкингем решил сломить это сопротивление. Подобно тому, как он бросил свой флот в Испанию, чтобы покорить сердце Анны Австрийской, так он бросился сам в Голландию. Он не подозревал, насколько замыслы Ришелье отличаются от его собственных. Чтобы ослабить Императора, кардинал и в самом деле предпочел Протестантской Лиге, чья эффективность вызывала сомнения, измену герцога Баварского, которому Фердинанд II обязан был своими первыми победами. Его посланник, Маршвиль, заклинал Максимилиана «здраво и безотлагательно поразмыслить, чтобы обезопасить себя и других германских князей от зол, которыми им угрожает» господство Габсбургов и армии Валленштейна. Совершая все новые и новые шаги, призванные преодолеть недоверие протестантских князей Германии, у которых еще остались мрачные воспоминания о посольстве герцога Ангулемского в 1620 году, он без колебаний предал их и вместе с ними Англию. Он предложил Виттельсбаху секретный договор, где говорилось: «В случае если Англия не примет тех условий мира, каковые предложит им король, Его Величество заключит союз с Католической Лигой Германии, чтобы помочь ей (Испании) сохранить за собой Пфальц, пока курфюрст и англичане не заключили и не исполнили договор... но если Император и Испания также откажутся от вышеупомянутого соглашения, то Лига пообещает объединиться с королем, чтобы добиться его исполнения так, как это требуется». Ришелье не осмелился бы предложить столь чреватый последствиями текст, не представив его королю, который, тщательно его изучив, своей рукой написал: «Написанное выше есть мое намерение — Людовик». Бэкингем, неспособный на такой макиавеллизм, был в Голландии и думал, что увеличил свои шансы, благодаря этой пышности, блеск которой не могла уменьшить никакая неудача. Но судьба была неблагосклонна к нему. Внезапная смерть шведского посла, разделяющего его взгляды, и вызывающее поведение принца Оранского, штатгальтера Голландии, помешали запланированному ходу переговоров. Король Швеции, Густав-Адольф, потребовал для себя поста командующего войсками Лиги. Король Дании Христиан IV возражал против этого и вышел из переговоров, отправившись воевать вокруг Балтики. Бэкингем кичился тем, что предложил эти условия: он должен был их принять. Его собеседники, льстя его мелкому тщеславию, без труда заставили его забыть о расстройстве британских финансов. Не получив от партнеров никакой помощи, герцог согласился: рассчитывая на золото с галеонов, он обещал королю Дании тридцать тысяч ливров в месяц. Затем, движимый насущной необходимостью, он попробовал заложить драгоценности Короны амстердамским ювелирам и стерпел унизительный отказ. Пусть Ришелье и старался не вмешиваться в эти переговоры, он хотел сохранить за собой датчан: он пообещал им более реальные кредиты. В декабре 1625 года был наконец подписан Гаагский договор, который объединил против Австрийского дома Англию, Данию и Нидерланды. Торжествующий Бэкингем сразу же возвратился во Францию. Посмеет ли кто-нибудь арестовать его после такого славного дела? Теперь ему достаточно было стать послом в Париже, чтобы изменить будущее христианского мира. Тем не менее, никто не поддался обману. Будущее христианства значило для герцога гораздо меньше, чем победа над судьбой, без которой он больше не мог жить: любовь королевы Франции. Увы! Сразу по возвращении в Лондон г-н де Бленвиль привез новый отказ Людовика XIII: «Мне кажется, - писал Ришелье, - что его приезд был бы постыден для короля, предосудителен с точки зрения мира в этом государстве и мало полезен для отношений этих двух корон». Это нисколько не поумерило отваги и самоуверенности Джорджа Вилльерса. На разумные и взвешенные слова посла был дан невероятно вызывающий ответ, который являлся так же и признанием: • Он увидит эту даму и поговорит с ней, вопреки всем властям Франции!
Тем временем король Дании готовился к походу. Под предлогом возвращения Пфальца «королю одной зимы» Фредерику он всерьез надеялся захватить епископства Нижней Саксонии. Однако коалиция нисколько не была настроена ему помогать. Христиан IV пересек Эльбу во главе десятитысячной армии. Граф Тилли, наемник на службе у Императора, имел столько же солдат. Обе армии предпочитали не сражаться друг с другом, а пошли более плодотворным путем — стали яростно разорять земли Северной Германии. Что же до Валленштейна, то он мало надеялся на набранных им солдат и был недоволен тем, что не получил от Императора достаточно широких полномочий, а потому ничего не предпринимал. Это относительное затишье имело мало шансов продержаться дольше, чем до конца зимы. Ришелье знал это и решил заранее освободиться от гугенотов и испанцев. Он резко сказал нунцию Спаде, что он снова собирается снова возмутить его. И действительно. В то время как даже правоверные католики верили, что заставили его с яростью возобновить боевые действия против ослабевших гугенотов, он заключил с ними мир, не отказавшись от предложенного английским королем содействия. Договор от 5 февраля 1626 года в особенности касался Ла-Рошели, которая вновь получала самоуправление по образцу 1610 года, соглашалась принять королевского комиссара, не вооружать военные корабли и сохранить за католиками свободу вероисповедания. Форт Луи разрушен не был, при посредстве чего этот гордый город, практически получивший независимость, оставался «цитаделью, под сенью которой гранды могли выказывать и безнаказанно утверждать свое недовольство». Те, кого Ришелье называл «ревностными верующими, поднявшими плечи в сдерживаемом вздохе», стали громко возмущаться. Они ожидали, что, по крайней мере, будет разорван союз с Англией. И в самом деле, король Карл не пошел ни на малейшие уступки своим подданным-католикам, и продолжал удерживать французские суда, против которых были выдвинуты обвинения в контрабанде. Ришелье в отместку поступил также в отношении многих британских судов, но он не хотел безумной войны, которую теперь пытался спровоцировать Бэкингем, надеявшийся, что она станет для него лучшей возможностью «увидеть эту даму». Он писал: «Сказать по правде, неразумно то, чтобы король вступил в войну с англичанами из любви к католикам. Он более обязан своим подданным, нежели своим соседям. Его обязательство перед первыми продиктовано самой природой, а перед вторыми — всего лишь привязанностью». Английские послы пересекли ущелье. Одной из целей их путешествия было помешать миру, который Ришелье, постоянно пытаясь сохранить его в Лондоне, упрямо стремился подписать с Мадридом, невзирая на возражения других союзников — Голландии, Венеции, Савойи. Этого шага от него очень ждали «добрые христиане». Мария Медичи, оскорбленная в своих убеждениях, испытывала, помимо этого, еще и ревность по поводу независимости своего ставленника, у которого теперь не было времени держать ее во власти своих чар. Неспособная действовать самостоятельно, она положилась на мнения Берюля, которого Ришелье наружно почитал как священника, но политические таланты которого презирал, в чем очень ошибался. Берюль активно способствовал возвышению Армана дю Плесси. Убежденный в его гении, он продолжал помогать ему, когда его былой протеже пришел к власти. Берюль не понимал, какая пропасть отделяла его духовные заботы от земных целей кардинала. Ришелье пользовался им, когда в этом была необходимость, шла ли речь об английским браке или о его племяннице. Но это не мешало ему тайно дискредитировать своего друга, который мог превратиться в соперника. Берюль имел и еще одну заслугу перед ним: он оказал Ришелье очень важную поддержку в деле Санктарелли, отведя римские молнии на Ораторию Людовика Святого Французского. Ришелье не хотел вмешиваться в пользу этого общества. Берюль упросил его сделать это и вынужден был четыре месяца ждать запоздалого ответа. Уязвленный, он больше не испытывал мук щепетильности в вопросе о противодействии политике, которая угрожала навсегда превратить в несбыточную мечту объединение христианства под властью Святого Отца. Французский посол в Мадриде, Фаржи, имел тот же идеал. М-м дю Фаржи, жившая при Дворе, была близкой подругой Марии Медичи. По наущению Берюля. Марильяка и других правоверных католиков королева-мать, словно еще была регентшей в королевстве, поручила ей, не поставив в известность ни короля, ни кардинала, что возможно заключение договора in ogni modo по вопросу о Вальтелине, придавая тем самым новую жизнь отвергнутому Ришелье проекту. Посол был слишком счастлив повиноваться. Ришелье пришел в ужас, когда узнал, что тот подписал с Оливаресом соглашение, по которому Вальтелина останется за Гризонами, при условии, что ее жители «не заявят о том, что оскорблены в своей вере», что те без промедления сделали бы. Кардинал, несмотря на свою ярость, не осмелился разорвать это соглашение. Он еще не имел достаточно сил для объявления войны королеве-матери и «добрым христианам». Тем более, что Папа грозил военным вторжением, Барберини возвращался, а терпение Людовика XIII иссякло, и он снова стал требовать покончить с этим делом. И министр ограничился тем, что потребовал изменений в договоре. Была составлена вторая редакция документа, а потом и третья. В ходе переговоров Ришелье получил от швейцарцев обещание того, что они гарантируют защиту прав Гризонов. И 5 марта 1626 года он поспешно подписал Монсонский договор. Он добился самого главного, поскольку признание суверенитета Гризонской Лиги, срытие удерживаемых папскими войсками фортов в Вальтелине позволяло перекрыть путь сообщения между габсбургскими государствами. В обмен на это он пожертвовал причитающимися французам репарациями, плоды которых пожала Испания, а также пожертвовал — по крайней мере, временно — союзами. Сенат Венеции и герцог Савойский, которого Ришелье тщетно пытался утихомирить, пообещав ему корону, закричали об измене. В париже английские послы были ошеломлены, равно как и их король и Бэкингем. Мир между Францией и Испанией лишал Протестантскую Лигу всякой значимости, а Англию ставил в изоляцию. Лондонских Парламент, всячески осложнявший жизнь королю, сразу же воспользовался удачным шансом. Перед голосованием по жизненно необходимым государству субсидиям он выдвинул неслыханные условия: в особенности, отмены таможенной пошлины, единственного источника денег, принадлежавшего монарху на правах собственности, и обязанности министров отчитываться, как каждый из них высказался в Совете. Ришелье не сомневался, что его договор спровоцировал появление парламентской системы и дал Палате Общин, ненавидевшей Бэкингема, средство ввести принцип ответственности министров, на котором два века спустя будет основываться большинство западных конституций. Карл I отказался отправить фаворита в отставку, и депутаты пошли еще дальше. Они выдвинули против герцога обвинение. Один из них, сэр Дадли Диггс, отказал королю во власти отдавать неприемлемые либо противозаконные приказы. Это было отрицанием принципа божественного права, которому Ришелье, ставя его во главу угла во Франции, нанес такой удар в Англии. Таковы были последствия Монсонского договора, по поводу которого кардинал, без лишней искренности, испытывал чрезвычайное тщеславие: «Путем необычайной ловкости поведения гугенотов склонили согласиться на мир из страха мира с Испанией, а испанцев — на заключение мира из страха мира с гугенотами...» С обеих сторон успех был половинчатым, поскольку протестанты сохранили свое недоверие и силу, а великий альянс, призванный стать противовесом Австрийскому дому, распался. В Германии кардинал не смог убедить Максимилиана Баварского, который требовал ухода датского короля. Когда последний пошел в наступление, то столкнулся с Тилли. Этот наемник взял Минден, вынудил ландграфа Гессен-Кассельского подчиниться и разгромил Христиана IV при Люттере. Важность Вальтелины не осознавалась, а дипломатия Ришелье, гнусная по мнению «добрых христиан» и проклинаемая «добрыми французами», неизбежно вызывала разочарование. Но она стоила министру того, что для Франции значило больше, чем победа над испанцами или протестантами — доверия короля. Униженный повстанцами, разрывающийся между уважением к Папе и злобой против испанцев, Людовик XIII был признателен Ришелье за то, что тот с честью вывел его из двух трудных ситуаций, в которых до него он запутывался все больше и больше с каждым днем. Тогда-то у него и начало складываться мнение, что у него не может быть слуги лучше, именно тогда он твердо обещал кардиналу защищать его во всех бурях и невзгодах, этого ненасытного человека, которого он так ненавидел прежде. Все будущие события были подчинены этой решимости государя, слабость которого еще расписывается в школьных учебниках, и который никогда не изменял себе.
Перед общественными делами кардинал чувствовал себя, как изголодавшийся — перед уставленным яствами столом. Со времени его прихода в «министерство» ему еще не приходилось плотно заниматься вопросами войны и внешней политики. Нетерпение, всегда свойственное ему и, возможно, проистекавшее из его страха слишком ранней смерти, оживляло его, как во времена его первых интриг. Этот новоявленный революционер хотел преобразовать все королевство, привести его в соответствие со своим идеалом, провести «вселенскую реформу». В нем рождалась и пульсировала новая Франция. Арман дю Плесси стал бы тем Премьер-министром, тем «единственным человеком», для которого Монтень требовал абсолютной власти и в котором люди того века признавали свой идеал. В часы прилива сил он чувствовал, что может совершить все задуманное в одно мгновение. Однажды он вскричал: - Если Господу угодно будет отпустить мне еще шесть месяцев жизни, то я умру счастливым! С начала 1625 года он стал готовить «Уложение о государственных делах», где были хаотически изложены его идеи. Преосвященный думал, что оживит экономику страны, разовьет производство, создаст новые промышленные предприятия, будет способствовать торговле и «союзам торговцев», выстроит военный и торговый флоты, реорганизует армию. Анри Осе показал, каким образом, в его представлении, война и торговля являлись движителями развития государства. Несмотря на свою любовь к Образованию, кардинал боялся, что если возвести его в культ, то слишком многие отвлекутся от этих более земных задач. Возвращаясь ко своей работе 1625 года, он напишет в своем «Политическом завещании» фразы, которые неожиданным образом отдаляют его от нас: «Поскольку образование совершенно необходимо Республике, то можно с уверенностью сказать, что оно не должно даваться всем равным образом... Торговля образованием совершенно погубила бы торговлю товарами, которая есть залог государственного богатства, уничтожила бы земледелие, эту подлинную мать-кормилицу народа, и в скором времени опустошила бы военные училища, поскольку солдаты взращиваются скорее в грубости и невежестве, чем в политике и науках». Следовало помешать Образованию «опошляться, будучи доступным всем», а стало быть, следовало уменьшить число коллежей. «Четырех-пяти знаменитых заведений в Париже и двух в каждом из провинциальных центров» хватило бы, чтобы «сохранить чистоту храмового огня». В провинциальных центрах коллежи давали бы образование в два-три класса, имеющее целью оградить молодежь от «непристойного невежества, вредного даже для тех, кто посвятили жизнь армии или тех, которые желают пойти в торговлю». И вот Ришелье снова стал совершенно современным, замышляя отбор, который сохранил бы классическую культуру для меньшинства, а массы ориентировал бы на технико-коммерческое образование. Этому священнику не терпелось приставить французов к работе: вплоть до того, что он осудил расширение сети монастырей и тунеядство монахов, чем возмутил правоверных католиков. Равным же образом он выступал за сокращение преподавания латыни, поскольку знание языка Вергилия открывало дорогу к церковным и административным должностям. Этих «чиновники» виделись министру во мрачных тонах. Он осуждал торговлю должностями, эту тягчайшую язву Старого Порядка. Пользуясь пагубным законом о налоге на должности, чиновники, покупавшие свои посты и, в какой-то мере, независимость от государя, передавали их своим наследникам. Так сложилась грозная каста, во главе которой стоял Парламент, «это грубое животное», как называл его кардинал, который хотел запретить куплю-продажу должностей и сократить их количество до уровня времен Генриха III. Этой революции должна была предшествовать другая, поскольку в неумолимой системе, где положение каждого определялось исключительно его рождением, торговля должностями давала выход социальным амбициям людей. Благодаря ей сын лавочника мог поступить на королевскую службу, а его внук — получить дворянство. Какая семья, имеющая возможность это сделать, отказалась бы воспользоваться подобным шансом? Эта мечта французской буржуазии стала такой постоянной, такой всепоглощающей, что пережила все политические потрясения. Она позволила государству набирать чиновников из кругов элиты и давала им возможность безнаказанно помыкать людьми других профессий. Ришелье дерзко предложил повысить престиж торговли по сравнению с государственной службой. Он заклинал Его Величество: «дать торговле некоторые преимущества, которые повысили бы ранг торговцев... вместо того, чтобы, как теперь, подданные повышают свой ранг путем покупки различных должностей, что годится лишь на то, чтобы взращивать их праздность и льстить их женам». Пострадав сам от бедности дворянства, он желал, что отвечало чаяниям некоторых его представителей, лишить унизительности переход дворян в торговлю. Как и Оливарес, Ришелье был одержим морем, которое не хотел уступать англичанам и голландцам: «Чтобы преуспеть в этом [господстве на море], требуется, как это делают наши соседи, учреждать крупные компании и обязывать торговцев в них вступать [это было ошибкой], дать им крупные привилегии». Главным советником министра по этим вопросам был, в основном, Отец Жозеф. Идя за своей химерой обращения неверных, «Иезекииль» стал экспертом в морских и торговых делах. Он непрестанно отправлял своих миссионеров по всему миру — от Константинополя до Амазонии, служа морякам и капуцинам одновременно. Исаак де Разильи, кавалер Мальтийского ордена, родственник дю Плесси, ездил в 1622 и в 1624 гг. в Марокко, где добился освобождения трех тысяч пленников, не сумев получить разрешение основать там францисканскую миссию. Он был главным вдохновителем разделов «Уложения», посвященных морским вопросам, и автором формулы, которая произвела на Ришелье неизгладимое впечатление: «Хозяин моря имеет большую власть и на суше». Со времени подписания Монсонского договора кардинал обратил взор на Океан, а в особенности — на Средиземноморье. В то время уже существовало много адмиральских должностей. Должности адмирала Франции и Бретани купил себе герцог Монморанси, адмиралом Прованса стал герцог де Гиз, а Сен-Жерменский эдикт — один из самых важных указов Людовика XIII — сделал Ришелье Главноуправителем и Главным Сюринтендантом торговли и мореплавания. Сепаратизм провинций был еще так жив, что Парламент (Штаты) Бретани возмутился от этого объединения. Ришелье, уже занятый созданием Морбианской компании, должен был использовать всю свою гибкость и силу убеждения, чтобы сломить их сопротивление. Политика нового Главноуправителя торговли основывалась на принципе меркантилизма и развития национального производства. Старый идеал «производства на французской земле всего, что Франция может не покупать за границей» вновь ожил в его уме. Но об автаркии, которую установит Кольбер, речь не шла. Кардинал слишком дорожил международной торговлей. Он так определил свою политику: «Лишить нас торговли, которая не служит нам иным образом, кроме усиления нашей лености и любви к излишествам, чтобы создать такую торговлю, которая улучшит наше благосостояние и даст работу нашим морякам, так, чтобы соседи не усилились за наш счет». Убежденный в силе промышленности, министр имел множество идей по ее развитию. В его «Завещании» расписаны даже детали, например то, что руанское сукно может стать вполне достойной заменой испанскому. «Франция достаточно трудолюбива, чтобы обойтись, если ей это будет угодно, без мануфактур своих соседей. Так нам очень легко будет обойтись без этой торговли». Кардинала можно упрекнуть в пренебрежении к земледелию. В отличие от Сюлли, этот бывший священник из сельской епархии никогда не испытывал нежности по отношению к крестьянам. Если он и стремился облегчить их бремя, то это потому, что «здравый смысл каждому говорит, что бремя должно быть соразмерно силам того, кто его несет». Его заботой было найти верное соотношение между тем, что «государь может взять у своих подданных, и тем, что они могут ему дать, не только не погубив их, но и не создав им серьезных неудобств». На этом основывается мысль, достойная философа следующего века: «Обеспечив нужды, жизненно важные для государства, наилучшим решением будет брать с людей насколько возможно мало». Его воображение разыгралось до того, что он замыслил революцию другого рода, которая вполовину уменьшила бы налоговое бремя на людей и сделала бы соль такой же доступной, как и зерно. Это было утопией, а реальность была куда более суровой. Будучи экономистом, кардинал не был финансистом. «Признаюсь, - писал он Бульону в 1635 году, - в своем невежестве в финансовых вопросах». Он страдал от этого, зная, что «финансы есть нервы государства, и неимущий государь в этом королевстве постоянно будет подвергаться нападкам врагов и завистников своего величия». Дела короля не просто находились в катастрофическом состоянии, но в совершенно неисправимом беспорядке. Свои первые средства кардинал получил, конфисковав их у откупщиков, которые и впрямь обирали государство. Это привело его к очень простой мысли, уже широко распространенной в его время и не искорененной даже в наши дни: чтобы достичь процветания, достаточно взять за глотку казнокрадов. К концу жизни министр разочарованно признавался: «Финансисты и их сторонники есть отдельный класс, вредный для государства, но тем не менее — необходимый». В 1625 году, питая наивные надежды, он замышлял реформы, пусть и противоречивые, но благодаря которым одновременно упали стоимость жизни и суммы налогов. Он доходил до того, что представлял Францию свободной от гражданских войн. В этом документе, который, в свете будущего, вызывает горькую иронию, наш революционер проявляет более всего великодушия и иллюзий. Впрочем, его творческая лихорадка этим не ограничивалась. Преосвященный хотел изменить все: Королевский Совет (их должно было стать четыре), систему управления (должности должны были перестать предметом купли-продажи и начать присваиваться только по заслугам), религиозную организацию (ввод в силу решений Тридентского собора), защитить нравы (распутники и богохульники должны были подвергаться суровым штрафам, а необоснованное расторжение брака должно было караться смертью). Смертной казнью предлагалось карать и дуэлянтов. Пороки карались бы, а злоупотребления были бы искоренены. Этот реформатор не забывал и о той проказе, какую являла собой масса нищих и попрошаек. «Бродяги и тунеядцы» должны были работать на благо короля, инвалидам должны были быть предоставлены дома, «где они могли бы получить пищу и кров», проституток предлагалось изгнать из городов. Так королевство превратилось бы в идеальный город — упорядоченный, обильный и добродетельный. Увы!.. «Я хорошо знаю, - вздохнет кардинал, - что скажут, что легко строить такие замыслы, подобные Республике Платона, которая, красивая по своему содержанию, на деле является несбыточной мечтой».
Отправлено: 01.12.08 22:32. Заголовок: i. Рождение заговора..
i. Рождение заговора (март-май 1626)
Ришелье поднимался вверх с опасной быстротой. В то время, как он строил планы будущей Франции, вокруг него поднимались волны осуждения и злобы. Если он не завоюет уважение и даже дружбу короля, то он будет так одинок, как ни один государственный деятель. Возмущение шло как снаружи, так и изнутри. Парадоксально, но факт: два блока, последователи двух религий, сторонники двух политик в один голос бранили этого злотворного министра. К жалобам преданных Францией союзников прибавлялась ярость Австрийского дома, лишившегося Вальтелины. Католики не простили Ришелье ни Монсонского договора, ни мира с повстанцами. Протестантов распаляли строго противоположные горести. Как «добрые христиане», так и «добрые французы» были возмущены политикой кардинала и беспокоились о том, куда она их заведет. Не пора ли было остановить этот столь рискованный эксперимент? Этот настрой общественного мнения побудил грандов вновь поднять обычные для них беспорядки. Принцы и сеньоры, не бунтовавшие уже почти пять лет, сочли, что их лояльность слишком скудно оплачивается и считали себя жертвами тирании этого дворянчика, так быстро вознесшегося к высшим постам Церкви и государства. М-м де Шеврез, вернувшись из Англии, забыла Холланда в объятиях Главноуправляющего гардеробом, Анри де Талейрана-Перигора, графа Шале, «молодого, хорошо сложенного, очень ловкого во всех отношениях, но особенно — приятного спутника, что обеспечивало ему теплый прием у женщин, которых он в конце концов покидал». Но она не забыла ни о своей любви к интригам, ни о своем замысле погубить кардинала, ни о своем искусстве компрометировать королеву. Ах! Сколько раз Преосвященный жалел о своем бессилии оказать на эту роковую женщину то влияние, которое она только и могла ощутить — влияние любви! Именно Мария де Роан сплела первые нити великого заговора, имеющего целью, подобно гидре, жалить ненавистного министра постоянно вырастающими головами: до самой его смерти и даже после нее. В те времена монархии, когда возникали сомнения, касающиеся престолонаследия, все тело государства сотрясалось, будто в лихорадке. А королевская семья, пребывающая в разладе со времени возвращения королевы-матери, и в ссоре со времен скандала с Бэкингемом, была бездетна. Много говорилось об импотенции Людовика XIII. Это одна из тех легенд, развеять которые не может ничто, поскольку она позволяет строить слишком много живописных фантазий. На деле же сын Генриха IV, получивший психологическую травму в возрасте четырнадцати лет, во время публичного соития после свадьбы, истощенный болезнью и варварскими методами лечения, применявшихся его врачами, склонный к гомосексуализму, как и его сводный брат Вандом, как и его будущий младший сын Филипп Орлеанский, был совершенно в состоянии произвести потомство. Если после краткого медового месяца он испытывал по отношению к жене постоянное недовольство, которое не исключало и ревности, он слишком четко сознавал свой королевский долг, чтобы пренебрегать обеспечением продолжения династии. В отсутствии дофина, скорее, была виновата Анна Австрийская. У нее уже было два выкидыша, осенью 1626 случится и третий, а потом будут еще другие. Эти возмутительные инциденты выводили из строя всю государственную машину. Они тревожили молодую женщину, как и слабое здоровье ее мужа, поскольку судьба вдовствующей бездетной королевы была худшей судьбой на свете. Они были двойным испытанием для Людовика XIII, поскольку играли на руку его младшему брату, испытывавшему зависть к нему с самых юных лет. Даже в двадцать пять лет король плакал, вспоминая открытое предпочтение матери по отношению к младшему сыну! Гастону Анжуйскому было восемнадать, и Двор Франции видел в нем «великого принца», гораздо лучшего, чем его старший брат. Дворы других стран начали принимать это обстоятельство в расчет. Монсеньор, писал Арно д'Андильи, всегда поступал с таким благородством и умом, что завоевал сердца всех. Этот слух стал таким распространенным, что ни о чем другом и не говорили, и Гастон вынужден был получить должности в собственной свите. Мария Медичи обожала его. Его брак был одним из тех редких дел, в которых у Марии Медичи было полное согласие с Генрихом IV. Со времени рождения младшего сына, оба родителя прочили ему лучшую партию в королевстве. Мария де Бурбон-Монпансье, наследница младшей ветви королевской семьи, а в особенности — богатств, которыми Генрих III щедро одарил своего архиминьона, герцога Жуайеза. Королева-мать теперь хотела осуществить этот замысел, против которого выступали одновременно Людовик XIII и Анна Австрийская. Женатый, сказочно богатый, а возможно, и отец молодого принца, Монсеньор превратился бы в Солнце, перед которым поблекли бы заикающийся и причудливый король и бесплодная королева. Ришелье хорошо видел, какие политические угрозы это может создать, каким соблазном стал бы Гастон в глазах всех тайных или явных заговорщиков. Но он еще не отваживался идти против своей благодетельницы и продолжал выжидать. Король, сам боявшийся этой ужасной Юноны, пошел на унизительные меры. Он рекомендовал Орнано, которого Монсеньор всегда считал своим наставником, подумать над тем, как помешать встречам Гастона и его обрученной. По советам Ришелье и Отца Жозефа, он произвел полковника в маршалы, поскольку лояльность наставника или фаворита всегда требовалось покупать. М-м де Шеврез проявила больше дерзости, пожурив свою подругу. По ее советам Анна Австрийская решила «пойти наперекор» браку Гастона. «Ей доставляло радость, - сообщила Шеврез Орнано, - создавать преграды этому союзу». Маршал посоветовался с Ришелье, который воздержался высказывать свое мнение. Трудами Шевретт уже создалась партия «недопущения брака», в которую входили герцог и Великий Приор Вандомы, внебрачные дети Генриха IV, граф Суассон, который сам надеялся на руку мзм де Монпансье, естественно, Шале и многие другие. Тут Орнано принял решение и убедил своего воспитанника пойти наперекор королеве-матери. Он сразу же добился ввода молодого принца в Совет и надеялся последовать туда же за ним. Мария Медичи не любила сдаваться. Оценив ее ярость, Ришелье принял ее сторону и высказался в пользу брака. Это сразу же восстановило заговор и крамолу против него. Вандомы пошли еще дальше, выбросив лозунг: « Корона отлично смотрелась бы на голове Монсеньора!» Людовик XIII был в то время болен. Рассчитывали, что он умрет. В случае необходимости его отрешили бы от власти, а его брак был бы аннулирован. Что же до м-м де Шеврез, то после того, как она замыслила бросить Анну Австрийскую в объятия Бэкингему, она сблизила ее с Гастоном, поскольку неизбежное вдовство позволило бы ей занять трон, выйдя замуж за своего шурина! Очаровательные, развязные, любящие жизнь, эти молодые люди, несмотря на семилетнюю разницу в возрасте, прекрасно поладили. Они стали бы парой, привлекающей все сердца. Шале знал об этом плане. Вероятно, хотя и нельзя категорически утверждать, что он, по наущению своей возлюбленной, рассказал о нем Монсеньору. Тем временем заговорщики принялись за дело. Принц уехал бы в Бретань к Вандомам, дав таким образом сигнал к восстанию, которое поддержали бы протестанты. Такой замысел требовал поддержки из-за границы. А кто стал бы связником, как не этот шевалье, слуга королевы, тайный движитель всего заговора? И точно: Субиз, кузен м-м де Шеврез, бежал в Лондон. Через Ла-Манш зачастили курьеры. Какая радость для Бэкингема! Ему представился случай прийти на помощь своей даме и убить разлучавшего их дракона. Для войны с Испанией были с большим трудом вооружены шесть новых судов. Герцог обещал их Субизу, чтобы подтолкнуть Ла-Рошель к возобновлению боевых действий. Так флот, призванный сражаться с врагами Англии, должен был сначала атаковать ее союзницу! Ришелье узнал об этом. В Лондоне у него был проницательный и верный человек, его кузен Ла Мот Гуданкур, епископ Мендский, старший духовник королевы Генриетты, которая написала ему так: «Король Англии ожидает больших последствий от взаимопонимания, сложившегося между Монсеньором и королевой». Кардинал видел эту опасность. Больше нельзя было отступать перед наследником трона, марионеткой маршала Орнано, который мечтал стать премьер-министром и которого Мария Медичи требовала посадить в тюрьму. Ришелье обрадовался совпадению собственных замыслов со взглядами старой любовницы. Людовика XIII, ненавидевшего Орнано, убедить было нетрудно. 3 мая в Фонтенбло, когда Монсеньор впервые выступал в Совете, дю Галье, капитан стражи, арестовал маршала. Двоих его братьев и множество друзей постигла та же судьба. Маршал был сослан в Ла-Фер-Бернар. Мария Медичи и Ришелье были тесными союзниками. Воспользовавшись случаем, они отомстили двум людям, которые сыграли главную роль в убийстве Кончини — Модену, и, особенно, Деажану, без которого Люинь и сам король никогда бы не совершили этого шага. Их обоих отправили в Бастилию. Таковы придворные игры. Ришелье полагал, что повстанцев следовало опережать, а не усмирять. Его противники впервые ощутили на себе хватку орлиных когтей.
Отправлено: 01.12.08 22:38. Заголовок: i. «Довольно и того,..
i. «Довольно и того, что этого хочу я» (май-июль 1626)
Для Гастона эта новость была подобна удару молнии. Принц бросился к королю и стал неистовствовать, как ребенок: • На хороших людей всегда злятся! • Маршал, - ответил Людовик, - хотел поджечь в моем королевстве огонь войны, поссорить меня с королевой-матерью и с вами. Я знаю, что делаю. Это для моего и вашего блага. • Я знаю, кто автор этой клеветы, и я ему отомщу за себя! Так зародилась неутолимая злоба принца против Ришелье. Франция будет страдать от нее в течение шестнадцати лет. Молодые люди из окружения Монсеньора, в особенности, Буа д'Эннемец и Пюилоран, подталкивали его к действиям. М-м Орнано писала ему. И вот он целиком во власти заговорщиков, которые сразу же принялись за дело. Со времени религиозных войн и Варфоломеевской ночи нравы не изменились нисколько. 10 мая строгий сеньор, командор де Валансе посетил кардинала во Флери, где у того был дом. Валансе пришел вместе со своим племянником, Шале собственной персоной. Вертопрах и хвастун, он не смог удержаться от того, чтобы рассказать о плане заговорщиков своему родственнику. Командор пришел в ужас и вынудил племянника публично покаяться. Ришелье узнал, что на другой день Монсеньор и веселая компания его спутников должны были набиться в гости во Флери. За ужином должна была вспыхнуть ссора, под прикрытием которой несколько ударов шпагой, сделанных наугад, отправили бы новоявленного Кончини вслед за его предшественником. Кардинал невозмутимо поблагодарил своих посетителей. Он произвел такое сильное впечатление на Шале, что молодой человек пообещал ему служить агентом при Монсеньоре! Вечером прибыл офицер, который известил Его Преосвященство о скором приезде принца. Ришелье не стал его дожидаться. Прямо среди ночи он уехал в Фонтенбло, где находился Двор. Проснувшись, расстроенный Гастон увидел перед собой кардинала. Тот, согласно этикету, подал ему рубашку и великолепно сыграл составленную им самим сцену. Он посетовал, что Его Высочество так поздно предупредил его о своих намерениях. Не имея времени подготовить ему достойный прием во Флери, он предпочел уехать в Мезон -Руж. Монсеньор не знал, что ответить. Это первый случай в жизни кардинала, в котором фарс идет рука об руку с трагедией и который ляжет в основу стольких приключенческих романов. Когда опасность миновала, Ришелье принялся действовать. Он дал волю как своей эмоциональности, так и яростной злобе, являвшейся частью его натуры. Потрясенный этим замыслом убийства, от которого он не мог бы спастись, он, тем не менее, принял необходимые меры. Перед королем и королевой-матерью он изложил дело, крайне сгустив краски: • Теперь вы видите, - сказал он, - до чего могут дойти мои враги, чтобы разбить вашу корону о мою голову. Это был очень удачный ход. Ничто не могло связать его с королем сильнее, чем подобный заговор. Людовик XIII был вне себя. Покушение на его министра станет для него впоследствии равно покушению на его собственную персону, на божественное право. Был подготовлен указ, согласно которому «двенадцать специально назначенных капитанов его войск из охраны королевы-матери, будут приданы Его Преосвященству в целях обеспечения его безопасности». Тем временем Великий Приор Вандом поджидал Ришелье на дороге из Флери в Фонтенбло, чтобы его похитить. Вовремя предупрежденный, кардинал поехал в Лимур в сопровождении сильного эскорта. Туда приехал и Монсеньор, но уже не кровавым поборником справедливости, каким он хотел прибыть во Флери, но растерянным мальчиком. Трусом он не был, что и докажет, когда будет в войсках. Его слабость проистекала из чрезвычайной неуравновешенности характера, бессилия долго заниматься серьезным делом и безмерного гедонизма, который вынуждал его жертвовать всем, дабы положить конец своей скуке и вновь обрести радость жизни. «Его самая сильная ярость» уже прошла. Он кротко выслушал отеческие упреки кардинала, выдержал его магнетизм. Гастон и сам умел очаровывать свое окружение. А здесь он был бессилен. Вот он и вернулся! Он обещает примириться с матерью и братом и извещать Его Преосвященство о готовящихся против него заговорах. 31 мая, по-прежнему оставаясь в Лимуре, король, королева-мать и Монсеньор, собравшиеся вместе у кардинала, который стал как бы наставником этого взбалмошного семейства, подписали нечто вроде договора. Прошлое было забыто. Принц обещал брату «не только любить его, но и почитать как своего отца, своего короля и своего государя». Он «полагается на его доброту, чтобы маршала Орнано помиловали». Он считает, что инцидент исчерпан и «теперь будет развлекаться больше обычного». Людовик XIII же обладал совершенно иным темпераментом. Он никогда ничего не забывал и не прощал. Ришелье не пришлось требовать суровых мер. Король, однажды решившись действовать, сделал все сам. Сначала он потребовал государственную печать у канцлера Алигра, в чьей верности сомневался и передал ее другу своей матери, Мишелю де Марильяку. Сюринтендантом финансов он сделал маркиза д'Эффиа, всецело преданного кардиналу. Он ввел в Совет Клода Бутийе, уже бывшего секретарем Марии Медичи по поручениям (бывшая должность епископа Люсонского) и Шомберга, с 1616 года являвшегося соратником Преосвященного. Затем король принялся за своих единородных братьев, Вандомов, которых ненавидел с детства, которые бунтовали против него, когда он был несовершеннолетним и которых необходимо было прощать. Вот и представился случай нанести им удар. Чтобы помешать им поднять восстание в Бретани, где герцог был губернатором, король отправился в эту провинцию. Ришелье с ним не поехал. Как это часто бывало в критические моменты, нервы изменили ему, когда Людовик XIII проявил самую яростную решимость. Ему часто недоставало храбрости «перед лицом ужасного заговора», который, как сообщили ему его агенты, продолжал плестись во Франции и за ее пределами. Он дважды писал королю, прося отставки. Его здоровье, сообщал он, не позволяет ему выносить такие грозы. Его письма передавались Марии Медичи, которую он упросил быть выразительницей его мнения. Флорентийка как будто совершенно забыла об их распрях. Она снова стала телохранительницей и глашатаем своего «ставленника». Прибыв 6 июня в Блуа, Людовик XIII принял от нее письма министра. Он возмутился, и Марии Медичи не было никакой надобности, как обычно, пускаться в крик, чтобы он не принял его отставки. 9 июня он спонтанно обратился к кардиналу с долгим письмом. Этот текст имеет большую историческую ценность. В какой-то мере он станет конституционной базой диктатуры кардинала. «Кузен мой, я понимаю все причины, заставляющие вас желать покоя, которого я, учитывая ваше здоровье, желаю вам еще более, чем вы сами, ввиду того, что вы постоянно заботились о моих делах и осуществляли руководство ими. Благодарение Богу, с момента вашего прихода к ним все идет хорошо. Я совершенно доверяю вам, и верно, что у меня никогда не было никого, кто служил бы мне так хорошо, как вы. Это-то и заставляет меня желать и просить вас не уходить от дел, поскольку в этом случае они пошли бы плохо... Я прошу вас нисколько не тревожиться по поводу клеветы: при моем дворе от нее нельзя уберечь себя... Я хорошо вижу, что служа мне, вы презираете все опасности. Монсеньор и многие гранды недовольны вами из-за меня, но будьте уверены, что я дам вам защиту от кого бы то ни было и никогда вас не брошу. Королева-мать также обещает вам это. Я давно вам говорил, что мой Совет следует усилить, и именно вы всегда шли на попятный из страха перемен, но прошло то время, когда можно было терять время попусту, оглядываясь на то, что скажут другие: довольно и того, что этого хочу я... Будьте уверены, что я никогда не изменю своего мнения и что, кто бы на вас ни нападал, я всегда буду стоять за вашей спиной». «Довольно и того, что этого хочу я». Эта краткая фраза станет единственной опорой гигантского дела. Ришелье выиграл эту партию. Восхитительно воспользовавшись своей депрессией, которая даже не была притворной, он добился заключения торжественного контракта, который его хозяин никогда не разорвет. Второй принц крови, Конде, понял эту ситуацию. Этот презренный и яростный человек, чье честолюбие и алчность переходили все мыслимые границы, давно мутил воду в королевстве. В безусловной верности он неожиданно увидел средство поправить свои дела, и он никогда в этом не покается. Он нанес визит Ришелье, скрепив их союз. Министр был болен. Он оставался в стороне от Двора, чтобы король единолично нес всю ответственность за свои действия. Обеспокоенный Сезар де Вандом поехал в Бретань. Людовик обнадежил Великого Приора, Александра, который предложил, что уговорит брата, чтобы он смог оправдаться. - Г-н де Вандом,- сказал Его Величество, - может приехать в Блуа. Даю вам слово, ему причинят не больше зла, чем вам самому. Это в нем заговорила кровь Медичи, кровь самых больших плутов эпохи Возрождения. И Сезар приехал 1 июня в Блуа, заявив о своей верности. - Брат мой, - ответил Людовик, испытывая внутреннее наслаждение от этой зловещей игры, - я давно хотел вас видеть. 13 июня, в три часа утра, он приказал Галье, капитану стражи, арестовать обоих сыновей Габриэля д'Эстре, которым Генрих IV когда-то хотел дать имена, которые определили их судьбу. Братьев доставили по воде в Амбуаз. «Кузен мой, - сообщал Его Величество своему министру, - найдя полезным арестовать двух моих единородных братьев, герцога Вандома и Великого Приора, из разумных государственных соображений и ради покоя моих подданных, я очень хочу узнать ваше мнение и предложить вам приехать ко мне, как только вам позволит здоровье». Марильяк, со своей стороны, писал Ришелье: «Монсеньор очень хорошо принял ее [новость] и пришел навестить короля у королевы-матери». Министр юстиции указал пятерых человек, окружавших принца и именовавшихся его гувернерами. Он долго их расхваливал. «Они все пятеро обещают чудеса». В обмен на свою благонадежность Гастон хотел получить освобождение Орнано. Брат отказал ему, и теперь Монсеньор в ярости мечтал покинуть Двор. М-м де Шеврез дрожала от радости, узнав об этом. Несмотря на данное Ришелье обещание, Шале вновь подпал под власть этой опасной женщины. Он также ругал гувернеров: «интерес г-на Великого Приора», его друга и брата, «всецело обязывает Монсеньора выйти из повиновения». Принц и его окружение не знали, что у этого безумца в мае не вышло нанести удар кардиналу. Они прислушались к нему. Одетый в костюм слуги Шале проскользнул по кулуарам замка Блуа, видевшим столько других заговоров, в покои Монсеньора и стал излагать ему великие планы. Герцог Бульон и герцог Эпернон будут просто счастливы принять его в своих владениях. Граф Суассон встанет на его сторону, протестанты Ла-Рошели тоже вмешаются. Гастон колебался. Он не желал слышать ни о Суассоне, ни о гугенотах. В конце концов его удалось уговорить написать несколько строк рекомендательного письма на Шале к Эпернону. Пюилоран и Буа д'Эннемец поддержали горячного юношу. Что же до Людовика XIII, то он не успокоился. Он приказал «надавить» на Орнано, превратив маршала в заключенного. 29 июня в Сомюре он резко отчитал брата, жалуясь на Пюилорана и Буа д'Эннемеца. Шале на руку было отчаяние Гастона. Гордый тем, что играет подобную роль, счастливый от того, что нравится своей красавице, он делал все новые и новые шаги, в своем мелком тщеславии почти их не маскируя. 2 июля Двор, к которому присоединился и Ришелье, прибыл в Нант, где король будет председательствовать в Штатах Бретани. Штаты пошли навстречу чаяниям государя. Они попросили отстранить от губернаторства представителей старинного герцогского рода. А это был почти как раз случай Вандома. И герцога лишили губернаторства, которое перешло к маршалу де Теминю. Предложив эту кандидатуру, Ришелье проявил редкую самоотверженность, поскольку сын маршала когда-то убил на дуэли его брата. И тут на сцену вышел другой персонаж, Роже де Грамон, граф Лувиньи, любовник — еще один! - м-м де Шеврез. Разумеется, он ненавидел своего счастливого соперника, с которым у него вышла ссора. Это и придало ему решимости. Во второй раз кардинал принял у себя человека, который пришел предать в его руки его врагов. Лувиньи не только разоблачил размах заговора, но и говорил о плане брака королевы с Монсеньором, сказав (и это было клеветой), что Его Величество хотят убить. Ничего не проверив, Ришелье бросился к королю. Ложь Лувиньи стала для него просто находкой. Дело было представлено так, что Людовик XIII на на миг не усомнился в преступных замыслах жены и брата. В этом убеждении он остался пребывать до своего последнего вздоха. Это создало между ним и кардиналом новую связь: солидарность, общую изоляцию перед лицом убийц. 8 июля Шале, этот козел отпущения, был арестован. Растерянный Монсеньор хотел сбежать. Перед тем, как вскочить в седло, он собрал на совет своих гувернеров. Один из них, председатель Лекуане, жаждал соглашения. Он посоветовал «возвратиться к г-ну кардиналу и посмотреть, нельзя ли чего-нибудь добиться кротостью». Этого хватило, чтобы изменить дело. Гастон во весь опор помчался к министру, который, по словам Буа д'Эннемеца, «тремя консервами и двумя генуэзскими сливами заставил его забыть о том, что Монсеньор планировал так долго». По возвращении принц ограничился тем, что рекомендовал Пюилорану и Буа д'Эннемецу немедля уехать, клянясь, что он их спасет. Тем временем Ришелье отправился в тюрьму к Шале. Он допросил его по поводу королевы и намекнул, что сохранит ему жизнь в обмен на откровенность. Шале признал только, что «существовала партия, связанная с Ее Величеством». Эти слова передали королю, сопроводив их соответствующим комментарием, который убедил Людовика. Анна Австрийская должна была предстать перед королем и свекровью. На вопрос о своем плане вторичного брака она ответила: - Я слишком мало получила бы взамен! Пропасть между двумя супругами уже никогда не исчезнет. Ришелье следил за тем, чтобы дело не зашло слишком далеко. Не имея возможности покорить эту женщину, он хотел держать ее в постоянном волнении. Сад писал: «Между двумя существами из плоти и крови сильная ссора принимает в точности те же формы, что и физическая любовь». Пришла очередь Гастона, которому между 11 и 12 июля король, королева-мать, кардинал и министр юстиции устроили жесткий допрос. В действительности Монсеньор не желал ничего иного, кроме как защитить своих друзей: Орнано, Пюилорана и Буа д'Эннемеца. Этот последний напишет: «Он сказал нам, что совершил чудо, что г-н маршал Орнано спасен... Что он много чего наговорил королю и королеве-матери и что он сказал им и то, чего никогда не думал, что с целью убедить их в этом, он сказал им ряд слов, которые не будут иметь никаких последствий». Это свидетельство скорее неразумности, чем трусости юного принца. «Слова, которые не будут иметь никаких последствий» ужасно взволновали всех: королеву, м-м де Шеврез, Вандомов, Эпернона, Шале. Гастон ничуть не скрывал ни свое «твердое намерение покинуть Двор», ни свой замысел освобождения Орнано путем подрыва в Венсенне одиннадцати бомб. Посредством этого он добился помилования для своих фаворитов. Мать настаивала на его браке с м-ль де Монпансье. Он упирался десять дней, говоря: - Я скорее умру, чем женюсь! Ришелье показал ему приманку в виде великолепного владения, герцогств Орлеанского и Шартрского, графства Блуа, жалованья в пятьсот шестьдесят тысяч ливров. Имея деньги м-ль де Монпансье, Монсеньор станет одним из самых богатых людей Европы. Большего и не потребовалось. Монсеньор согласился. Мария Медичи была без ума от радости. Сын попросил ее вмешаться в пользу Орнано и Шале. Считая себя с тех пор в расчете с одними и с другими, он забудет об этих ужасных делах в ходе небольшого путешествия, где он устроит множество выходок. Возвратившись в Нант, он рассказал о своих приключениях матери, золовке и нареченной невесте. «Посмеявшись вместе с ними над тем, что с ним произошло, - пишет Буа д'Эннемец, - он удалился очень довольным».
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 68
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме