Дойдя до этого места нашего повествования, мы думаем, что было бы неплохо, если б читатель, подобно кардиналу де Ришелье, яснее представлял себе положение на шахматной доске. Нам спустя двести тридцать семь лет будет легче сказать «fiat lux» (Да будет свет, лат.), чем кардиналу. Окруженный тысячью всевозможных интриг, беспрестанными враждебными происками, разделываясь с одним заговором, чтобы тут же наткнуться на другой, он постоянно обнаруживал некую завесу между собой и теми горизонтами, что ему необходимо было видеть; но он умел заставить блуждающие огоньки личных интересов внезапно осветить картину в целом. Если бы эта книга была из тех, что кладут между кипсеком и альбомом на столе в гостиной, дабы гости могли полюбоваться гравюрами, или из тех, что, доставив развлечение хозяйке будуара, предназначены заставить смеяться или плакать прислугу, мы опустили бы некоторые детали, кажущиеся скучными легкомысленным или торопливым умам. Но поскольку мы хотим, чтобы созданные нами книги, если не при нашей жизни, то хотя бы после смерти — заняли место в книжных шкафах, то просим у читателей позволения начать эту главу с обзора положения Европы — обзора, необходимого в качестве фронтисписа второй части и ретроспективно не совсем бесполезного для понимания первой. Начиная с последних лет царствования Генриха IV и первых лет правления Ришелье Франция не только заняла место среди великих наций, но и стала точкой притяжения для всех взглядов; находясь уже впереди других европейских королевств по уровню духовного развития, она была накануне того, чтобы занять такое же место в качестве материальной силы. Опишем вкратце положение остальной Европы. Начнем с крупнейшего религиозного центра, влияющего одновременно на Австрию, на Испанию и на Францию: начнем с Рима. Светский властитель Рима и духовный властитель остального католического мира — маленький мрачный старик шестидесяти лет, родом из Флоренции и скупой, как истый флорентиец. Он прежде всего итальянец, прежде всего государь, но в самую первую очередь дядюшка. Он все время думает о том, как приобрести еще кусочек земельных владений для святого престола и дополнительные богатства для своих племянников; трое из них — Франческо и два Антонио — кардиналы; четвертый, Таддео, — генерал папских войск. Чтобы удовлетворить требования этого непотизма, Рим подвергнут разграблению. «То, чего не смогли сделать варвары, — говорит Марфорио Катон, папский цензор, — сделали Барберини». И в самом деле, Маффео Барберини, в понтификате носящий имя Урбан VIII, присоединил к патримониуму святого Петра герцогство, имя которого он носит. При нем Gesu (Орден Иисуса) и Propaganda(Конгрегация Пропаганды), основанная красавцем-племянником Григория ХV монсеньором Лудовико, организуют во имя и под знаменем Игнатия Лойолы: иезуиты — всемирную полицию, миссионеры — завоевание мира. Отсюда хлынули армии проповедников, охваченных нежностью к китайцам. В данный момент, стараясь не очень обнаруживать свое личное участие, он пытается сохранить испанцев в их Миланском герцогстве и помешать австрийцам перейти через Альпы. Он побуждает Францию прийти на помощь Мантуе и заставить снять осаду Казаля, но отказывается пожертвовать для этого хоть одним человеком, хоть одним байокко; в свободное время он исправляет церковные гимны и сочиняет анакреонтические стихи. Уже в 1624 году Ришелье понял, что тот собой представляет, увидел за его фигурой ничтожество Рима, который из-за своей трусливой политики уже потерял большую часть религиозного престижа, а ту небольшую политическую силу, какую он имел, заимствовал то у Австрии, то у Испании. После смерти Филиппа Испания скрывает свой упадок под высокопарными словами и высокомерным видом. Сейчас ее король — Филипп IV брат Анны Австрийской, монарх-бездельник, царствующий под управлением своего первого министра графа-герцога Оливареса, как Людовик ХIII царствует под управлением кардинала-герцога де Ришелье. Однако французский министр — человек гениальный, тогда как испанский министр — политический сорвиголова. Из своих вест-индских владений, откуда в царствование Карла V и Филиппа II текла золотая река, Филипп IV едва извлекает пятьсот тысяч экю. Хейн, адмирал Соединенных провинций, только что потопил в Мексиканском заливе галеоны с золотыми слитками, оцениваемыми больше чем в двенадцать миллионов. Испания так задыхается, что маленький савойский герцог, горбатый Карл Эммануил, кого в насмешку называют принцем Сурков, дважды держал в руках судьбу этой спесивой империи, над которой, как хвастливо заявлял Карл V, никогда не заходит солнце. Сегодня она превратилась в ничто, перестала даже быть кассиром Фердинанда II, заявив, что не может больше давать ему денег. Костры Филиппа II, огненного короля, истощили жизненную силу народа, в былые века бившую через край; Филипп III, изгнав мавров, уничтожил иноземную прививку с помощью которой эта сила могла возродиться. Однажды Испании пришлось сговориться с грабителями, чтобы поджечь Венецию. Главный военачальник Испании — итальянский кондотьер Спинола, ее посол — фламандский художник Рубенс. Германия с начала Тридцатилетней войны, то есть с 1618 года, стала рынком живого товара. На востоке, на севере, на западе, в центре страны открыто несколько контор, торгующих человеческой плотью. Любому отчаявшемуся, кто не хочет покончить с собой или стать монахом (один из способов самоубийства в средние века), из какой бы страны он ни был, достаточно пересечь Рейн, Вислу или Дунай и он сможет продать себя. Восточный рынок находится в руках старого Габора Бетлена, кому предстоит вскоре умереть; он был участником сорока двух сражений регулярных армий, заставил провозгласить себя королем и изобрел все эти необычные военные наряды — меховые шапки уланов, развевающиеся рукава гусаров, — стараясь напугать противника с их помощью. Его армия — это школа, из которой вышла легкая кавалерия. Что обещает он завербовавшимся? Ни жалованья, ни еды — они сами должны искать пропитание и содержать себя так, как умеют. Он предоставляет им войну без закона и бесконечность случая! На севере рынок в руках Густава Адольфа доброго, веселого Густава; он, в противоположность Габору Бетлену, вешает грабителей. Прославленный военачальник, ученик француза Ла Гарди, он только что одержал ряд побед над Польшей, заставив ее уступить крепости в Ливонии и польской Пруссии. Сейчас он занят созданием союза с германскими протестантами против императора Фердинанда II. Император смертельный враг протестантства, издавший против него «Эдикт о реституции» (он сможет послужить образцом для Людовика ХIV, отменившего Нантский эдикт пятьдесят лет спустя). Это — мы говорим о Густаве Адольфе властитель душ своего времени. Если говорить о боевом искусстве, то он создатель современной войны. В его характере нет ни угрюмости Колиньи, ни суровости Вильгельма I Молчаливого, ни яростной резкости Морица Нассауского. Он непоколебимо спокоен, и улыбка играет на его губах в самой гуще боя. В нем шесть футов роста, он толст, следовательно, ему нужны огромные лошади. Тучность иногда стесняет его, но оказывается и полезной: пуля, которая убила бы тощего генуэзца Спинолу, застряла в жире Густава Адольфа, жир обволок ее, и разговоров больше о ней не было слышно. Западный рынок находится в руках Голландии, сбитой с толку и охваченной расколом. У нее были две головы: Барневельдт и Мориц. Она только что отрубила их обе. Барневельдт, человек спокойного ума, друг свободы и особенно мира, глава партии провинций, сторонник децентрализации, а следовательно, слабости, посол при дворах Елизаветы, Генриха IV и Якова I (причем последнего он заставил вернуть Соединенным провинциям Брил, Флиссинген и Реммекенс), умирает на эшафоте как еретик и изменник. Мориц десять раз спасал Голландню, но убил Барневельдта и из-за этого убийства потерял свою популярность. Мориц думает, что его любят, тогда как его ненавидят. Однажды утром он проходит по рынку и, улыбаясь, приветствует народ. Он думает, что тот в ответ подбросит шапки в воздух с криками: «Да здравствует Нассау!» Народ молчит, шапки остаются на головах. С этого часа потеря популярности его убивает. Неутомимый часовой, нечувствительный к опасности полководец, тучный человек, обладающий крепким сном, худеет, перестает спать и умирает. Ему наследует младший брат Фридрих Генрих; к нему же переходит и людской рынок. Контора небольшая, вербующихся мало, но их тщательно отбирают, хорошо одевают, хорошо кормят, им регулярно платят жалованье; они ведут вполне стратегическую войну на болотистых дорогах и в течение двух лет по всем правилам науки осаждают какое-нибудь слабо укрепленное местечко, стоя в воде по колено. Храбрецы щадят себя, но экономное правительство Голландии щадит их еще больше; стоит им высунуться под пушечные или ружейные выстрелы, как командиры кричат: «Эй, вы там! Не дайте, чтобы вас убили, ведь каждый из вас представляет собой для нас капитал в три тысячи франков». Но главный рынок не на востоке, не на севере, не на западе. Он расположен в самом центре Германии, и ведает им человек непонятной национальности, главарь грабителей и бандитов, превращенный Шиллером в героя. Кто он: славянин? немец? Его круглая голова и голубые глаза говорят: «Я славянин!» Светло-рыжие волосы говорят: «Я немец!» Смуглый цвет лица говорит: «Я цыган!» На самом деле этот худощавый солдат, этот полководец с мрачным лицом, подписывающийся «Валленштейн», родился в Праге. Он появился на свет среди развалин, пожаров и резни, поэтому у него нет ни стыда ни совести. Однако у него есть верование, даже целых три. Он верит звездам. Он верит в случай. Он верит в деньги. Он установил господство солдат над Европой, как папа установил господство смерти над миром. Обогатившись благодаря войне, пользуясь покровительством Фердинанда II (позже тот прикажет убить его, облаченного в княжескую мантию), он не обладает ни спокойствием Густава, ни отзывчивостью Спинолы в ответ на крики, плач и жалобы женщин. Упреки, угрозы, обвинения мужчин не вызывают у него ни волнения, ни гнева; это слепой и глухой призрак, хуже того — это игрок, угадавший, что миром правит лотерея. Он позволяет солдату играть всем: жизнью людей, честью женщин, кровью народов; тот, у кого в руке кнут, — князь; тот, у кого на боку шпага, — король. Ришелье долго изучал этого демона. В похвальном слове ему он приводит целый ряд преступлений, которые тот не совершил, но позволил совершить, и, характеризуя это дьявольское безразличие, пишет выразительную фразу: «И при этом не злой человек!» Чтобы закончить разговор о Германии, скажем, что Тридцатилетняя война идет своим ходом. Ее первый период — пфальцский — закончился в 1623 году. Курфюрст пфальцский Фридрих V, разбитый императором, в результат этого поражения потерял корону Богемии. Сейчас подходит к концу датский период. Христиан IV, датский король, сражается с Валленштейном и Тилли, а через год начнется шведский период. Перейдем теперь к Англии. Хотя Англия богаче Испании, она тоже серьезно больна. Король враждует одновременно со всей страной и со своей женой: он наполовину рассорился со своим парламентом, собираясь его распустить, и с женой, намереваясь отослать ее обратно к нам. Женой Карла 1 была Генриетта Французская — единственная из законных детей Генриха IV, рожденная бесспорно от него. Мадам Генриетта была брюнетка небольшого роста, живая, остроумная, скорее приятная, чем соблазнительная, скорее хорошенькая, чем красивая; бестолковая и упрямая, чувственная и игривая. У нее был довольно бурная юность. Берюль, сопровождавший ее в Англию, ставил ей, семнадцатилетней, в пример кающуюся Магдалину Покинув Францию, она нашла Англию унылой и дикой; привыкшая к нашему шумному и веселому народу, она нашла англичан суровыми и скучными. К мужу она не испытывала особой приязни. Она восприняла как наказание этот брак с ворчливым и вспыльчивым королем, чье лицо всегда было застывшим высокомерным и холодным. У Карла 1, датчанина по матери, было в крови нечто от полярного холода, но при всем этом он оставался порядочным человеком. Она решила попробовать свою силу на мелких ссорах, увидела что король всегда идет на примирение первым, и, ничего уже не боясь, приступила к ссорам крупным. Ее брак был настоящим католическим нашествием. Берюль, сопровождавший ее к супругу и давший добрый совет — в своем раскаянии взять за образец Магдалину — не знал, какую ненависть все еще сохраняет Англия к папизму; полный надежд, поданных ему одним французским епископом, получившим от слабовольного Якова позволение совершать службы в Лондоне и сумевшим за один день конфирмировать восемнадцать тысяч человек по католическому обряду, Берюль решил, что можно требовать всего. И он потребовал, чтобы дети, которым предстоит родиться у королевской четы, были католиками, чтобы они оставались под материнским присмотром до тринадцати лет; чтобы у молодой королевы был собственный епископ, имеющий право вместе с клиром являться на улицах Лондона в своем одеянии. После того как все эти требования были приняты, королева перестала верно оценивать происходящее и, вместо нежной ласковой и покорной супруги, Карл I нашел в ней унылую и сухую католичку, превращающую брачное ложе в богословскую кафедру и подвергающую желания короля постам не только церковным, но и плотским. И это было еще не все. Как-то прекрасным майским утром молодая королева пересекла Лондон из конца в конец и отправилась вместе со своим епископом, священниками и придворными дамами преклонить колена перед Тайбернской виселицей, где за двадцать лет до того, во время Порохового заговора, были повешены отец Гёрнет и его иезуиты. Там она на глазах возмущенных лондонцев вознесла молитву за упокой души тех знаменитых убийц, что с помощью тридцати шести бочек пороха хотели взорвать сразу короля, министров и парламент. Король не мог поверить в это оскорбление, нанесенное одновременно и общественной нравственности, и государственной религии. Он впал в тот яростный гнев, что заставляет обо всем забыть или, вернее, обо всем вспомнить. «Прогнать их как диких зверей, — писал он, — этих священников и этих женщин, возносящих моленья под виселицей убийц!» Королева кричала. Королева плакала. Ее епископы и священники отлучали и проклинали. Ее придворные дамы стенали, словно дочери Сиона, уводимые в рабство, хотя в глубине души умирали от желания вернуться во Францию. Королева подбежала к окну, чтобы послать им прощальный привет. Вошедший к ней в эту минуту Карл I стал просить ее отказаться от этого скандального намерения, столь противоречащего английским нравам. Королева закричала громче. Карл I обхватил ее поперек туловища, чтобы оттащить от окна. Королева вцепилась в прутья оконного переплета. Карл с силой рванул ее. Королева, теряя сознание, простерла к небу окровавленные руки, призывая на мужа Господнее мщение. И Господь ответил — ответил в тот день, когда через другое окно, окно Уайтхолла, король Карл взошел на эшафот. С этого раздора между мужем и женой начинается наша ссора с Англией. Карл I оказался в опале у христианских королев, как британский Синяя борода, и Урбан VIII, услышав смутные сведения о сомнительной царапине, полученной Генриеттой, сказал испанскому послу: «Ваш повелитель обязан обнажить шпагу в защиту страдающей принцессы, иначе он не католик и не рыцарь». В свою очередь, юная королева Испании, сестра Генриетты, собственноручно пишет кардиналу де Ришелье, призывая его оказать рыцарскую помощь угнетенной королеве. Брюссельская инфанта и королева-мать обратились к королю. Берюль старался больше всех. Не составило труда внушить Людовику ХIII, слабохарактерному, как все люди небольшого ума, что высылка этих французов — оскорбление, нанесенное его короне. Один лишь Ришелье держался стойко. Отсюда помощь, оказанная Англией протестантам Ла-Рошели, убийство Бекингема, сердечный траур Анны Австрийской и эта всеобщая лига королев и принцесс против Ришелье. Теперь вернемся в Италию, где нам предстоит найти объяснение тем письмам, что граф де Море, как мы видели, передал королеве, королеве-матери и Гастону Орлеанскому; объяснение это кроется в политическом положении Монферрата и Пьемонта, в соперничестве интересов герцога Мактуанского и герцога Савойского. Герцог Савойский Карл Эммануил, чьи амбиции были столь же велики, сколь малы его владения, насильственно увеличил последние за счет маркизата Салуццо. Поскольку прибыв во Францию, чтобы обсудить законность своего завоевания, он не смог ничего добиться на этот счет от Генриха IV герцог вступил с Бироном в заговор, представлявший собой не только государственную измену, направленную против короля, но и преступление, направленное против Франции: речь шла о том, чтобы расчленить ее. Все южные провинции должны были отойти к Филиппу III. Бирон получал Бургундию и Франш-Конте и брал в супруги испанскую инфанту. Герцогу Савойскому доставались Лионне, Прованс и дофине. Заговор был раскрыт, голова Бирона слетела. Генрих IV не тронул бы герцога Савойского в его владениях, если бы тот не оказался втянут в войну Австрией. Нужда в деньгах заставила ускорить брак Генриха IV с Марией Медичи. Генрих решился, получил приданое, разгромил герцога Савойского, заставил его вступить в переговоры и, оставив ему маркизат Салуццо, отобрал у него всю область Брес, Бюже, область Жекс, оба берега Роны от Женевы до Сен-Жени и, наконец, Шато-Дофен, расположенный над долиной Гоито. Если не считать Шато-Дофена, Карл Эммануил ничего не потерял из территории Пьемонта. Вместо того чтобы сидеть верхом на Альпах, он теперь сторожил только их восточный склон, причем у него в руках оставались проходы, ведущие из Франции в Италию. Вот по этому случаю наш остроумный беарнец и окрестил Карла Эммануила принцем Сурков — именем, что так за ним и осталось. Начиная с этого времени принц Сурков должен был рассматривать себя как итальянского государя. Увеличить свою территорию теперь он мог только в Италии. Он предпринял уже несколько бесплодных попыток, как вдруг представился случай, на взгляд Карла Эммануила не только благоприятный, но даже неизбежный. Франческо Гонзага, герцог Мантуи и Монферрата, умер, оставив от своего брака с Маргаритой Савойской (дочерью Карла Эммануила) единственную дочь. Дед потребовал, чтобы опекуншей ребенка стала вдовствующая герцогиня Монферратская, рассчитывал позже выдать девочку замуж за своего старшего сына Виктора Амедея и присоединить таким образом Мантую и Монферрат к Пьемонту Но кардинал Фердинандо Гонзага, брат покойного герцога, спешно прибыл из Рима, объявил себя регентом и велел запереть племянницу в замке Гоито, боясь, как бы она не оказалась в руках своего деда по материнской линии. Когда умер кардинал Фердинандо, у Карла Эммануила вновь появилась надежда; но явился третий брат, Винченцо Гонзага, потребовал свое наследие и без споров завладел им. Карл Эммануил вооружился терпением: изнуренный недугами, новый герцог не мог прожить долго. Он действительно заболел, и Карл Эммануил уже считал себя хозяином Монферрата и Мантуи. Но он не видел, какая гроза собирается над ним по эту сторону гор. Во Франции был некий Луи Гонзага, герцог Неверский, глава младшей линии. У него был сын Карл де Невер, приходившийся дядей трем последним властителям Монферрата. Его сын, герцог Ретельский, приходился кузеном Марии Гонзага, наследнице Мантуи и Монферрата. В интересах кардинала де Ришелье — а интересы кардинала де Ришелье всегда были интересами Франции, — так вот, в интересах кардинала де Ришелье было иметь ревностного сторонника французских лилий среди ломбардских государей, всегда готовых стать на сторону Австрии или Испании. Маркиз де Сен-Шамон, наш посол при дворе Винченцо Гонзага, получил необходимые инструкции, и герцог Винченцо, умирая, назначил герцога Неверского своим единственным наследником. Герцог Ретельский прибыл, чтобы вступить во владение наследством от имени своего отца, обладая титулом генерального викария, а принцессу Марию отослали во Францию, где поручили заботам Екатерины Гонзаго вдовствующей герцогини де Лонгвиль, супруги Генриха Орлеанского; она приходилась Марии теткой, будучи дочерью того самою Карла де Невера, которого только призвали на мантуанский престол. Одним из соперников Карла де Невера был Чезаре Гонзага, герцог Гвастальский, чей дед был обвинен в отравлении дофина — старшего брата Генриха II — и убийстве гнусного Пьетро Луиджи Фарнезе, герцога Пармского, сына папы Павла III. Другим соперником Карла де Невера — мы это знаем — был герцог Савойский. Политика Франции сблизила его одновременно с Испанией и Австрией. Австрийская армия под командованием Спинолы оккупировала Мантуанское герцогство, а дон Гонсалес Кордовский взялся отобрать у французов занятые ими Казаль, Ниццу, де ла Пай, Монкальво и Понтестуру. Все это испанцы отвоевали, за исключением Казаля, и герцог Савойский на два месяца стал хозяином всей территории между Танаро и Бельбо. Все это происходило в то время, когда мы вели осаду Ла-Рошели. Именно тогда Франция послала герцогу Ретельскому шестнадцать тысяч солдат под командованием маркиза д»Юкзеля; лишенные продовольствия и жалованья по небрежности, а вернее — вследствие измены Креки, они были разбиты Карлом Эммануилом, к великой досаде кардинала. Но оставался в центре Пьемонта один стойко державшийся город, над которым по-прежнему развевалось французское знамя; это был Казаль, обороняемый храбрым и преданным военачальником по имени шевалье де Гюрон. Несмотря на твердое заявление Ришелье о том, что Франция поддерживает права Карла де Невера, герцог Савойский питал большую надежду на то, что Людовик ХIII не сегодня-завтра отвернется от этого претендента. Карлу Эммануилу известно было, как ненавидит Карла Мария Медичи: когда-то он отказался жениться на ней под тем предлогом, что Медичи недостаточно знатны для союза с Гонзага, которые стали князьями раньше, чем Медичи — простыми дворянами. Теперь мы знаем причину не покидающей кардинала злости и досады, на что он так горько жаловался своей племяннице. Королева-мать ненавидит кардинала де Ришелье по множеству причин: за то (это первая и самая болезненная из них), что он перестал быть ее любовником; за то, что вначале он ей во всем повиновался, а теперь во всем противостоит; за то, что Ришелье хочет величия Франции и упадка Австрии, тогда как она хочет величия Австрии и упадка Франции; наконец, за то, что Ришелье хочет утвердить на мантуанском престоле герцога Неверского, для кого она не желает ничего делать из-за давней злобы к нему Королева Анна Австрийская ненавидит кардинала де Ришелье за то, что он препятствовал ее любви с Бекингемом, предал огласке скандальную сцену в амьенских садах, удалял от нее услужливую подругу г-жу де Шеврез, разбил англичан, а с ними было ее сердце, никогда не принадлежавшее Франции; ненавидит, ибо смутно подозревает, не решаясь сказать вслух, что это он направил нож Фелтона в грудь красавца-герцога; ненавидит, потому что кардинал упорно следит за ее новыми любовными привязанностями, и она знает: ни одно ее действие, даже самое скрытое, от него не ускользает. Герцог Орлеанский ненавидит кардинала де Ришелье, ибо тому известно, что он честолюбив, труслив и злобен, с нетерпением ждет смерти своего брата и способен при случае ее ускорить; ибо тот закрыл ему доступ в Совет, заточил в тюрьму его наставника Орнано, обезглавил его сподвижника Шале, а в качестве наказания за участие в заговоре, имевшем целью смерть кардинала, обогатил герцога и лишил его чести; что до остального, то герцог не рассчитывает в случае смерти своего брата жениться на королеве (ведь она старше его на семь лет), разве то ко она окажется беременной. Наконец, король ненавидит кардинала де Ришелье ибо он чувствует, что тот проникнут патриотизмом истинной любовью к Франции, тогда как в нем, Людовике, главное — эгоизм, равнодушие, неполноценности ибо он чувствует, что не будет править, пока кардинал жив, и будет править плохо, если кардинал умрет. Но есть нечто, постоянно притягивающее его к кардиналу, от которого его постоянно отдаляют. Все спрашивают себя, что за приворотное зелье дает королю пить кардинал, какой талисман повесил ему на шею, какое волшебное кольцо надел ему на палец? Его чары — касса, полная золота и всегда открытая для короля. Кончини держал его в нищете, Мария Медичи — в бедности; Людовик XIII никогда не видел денег. Волшебник коснулся земли своей палочкой — и Пактол засверкал перед восхищенными глазами короля; с тех пор у него всегда были деньги, даже когда у Ришелье их не было. Надеясь, что теперь положение на шахматной доске так же ясно нашим читателям, как и Ришелье, мы возобновляем наше повествование там, где прервали его в конце первой части.
Отправлено: 01.03.09 21:16. Заголовок: VIII. СРЕДСТВО ВОТЬЕ..
VIII. СРЕДСТВО ВОТЬЕ Хотя у короля были собственные апартаменты в резиденции королевы-матери, то есть в Люксембургском дворце, он вернулся в Лувр, чтобы избежать неминуемого, как ему было понятно, натиска обеих королев. И действительно, возвратившись к себе, Мария Медичи с величайшим вниманием выслушала и одобрила проект, изложенный Вотье; но прежде чем прибегнуть к этому средству, она решила предпринять последнюю попытку воздействовать на сына. Что касается Людовика ХIII, то он, как мы сказали, вернулся к себе и, едва войдя, велел позвать л’Анжели. Но сначала он спросил, не говорил ли и не передавал ли чего-нибудь г-н Барада. Барада хранил полнейшее молчание. Это упорное молчание недовольного пажа было причиной плохого настроения короля во время совета; Вотье уловил это настроение и, зная его причину, построил на ней свой план. Людовик ХIII, весьма незначительно продвинувшийся в своих ухаживаниях за мадемуазель де Лотрек, решил последовать мнению л’Анжели и продолжать начатое, пока слух об этой фантазии не дойдет до Барада и тот (если верить л’Анжели), боясь потерять свое влияние, вновь припадет к ногам короля. Но в осуществлении этого замысла возникло одно неожиданное препятствие: дело в том, что король не мог понять и никто не в состоянии был ему объяснить, где мадемуазель де Лотрек. Накануне вечером, хотя это был день ее дежурства, она не явилась в кружок королевы; Людовик ХIII, осведомившись у супруги, услышал в ответ несколько слов, выражавших крайнее удивление Анны Австрийской. Весь день мадемуазель де Лотрек не появлялась в Лувре. Напрасно королева посылала к ней в комнату и велела искать ее по всему дворцу: никто ее не видел и не мог о ней ничего сказать. Тогда король, заинтригованный этим, поручил л’Анжели разузнать обо всем; вот почему, вернувшись, он сразу позвал своего шута. Но был не счастливее других и не сумел добыть никаких достоверных сведений. С точки зрения действительной склонности Людовика ХIII к мадемуазель де Лотрек, все это было ему почти безразлично, но это было не так в отношении Барада. Средство казалось л’Анжели столь безошибочным, что и король в конце концов этому поверил. Итак, Людовик пребывал в отчаянии, обвиняя судьбу, нарочно противодействующую всему на успех чего он надеялся; тут Беренген тихо поскребся в дверь. Король узнал его манеру скрестись и, подумав, что можно будет посоветоваться еще с одним человеком, причем таким, в чьей преданности он был уверен, сказал достаточно доброжелательным тоном: — Войдите. Господин Первый вошел. — Что тебе нужно, Беренген? — спросил король, — ты ведь знаешь, я не люблю, чтобы меня беспокоили, когда я скучаю с л’Анжели. — Я бы этого не сказал, — заявил л’Анжели, — добро пожаловать, господин Беренген. — Государь, — сказал камердинер, — раз вы мне сказали что хотите спокойно поскучать, я не позволил бы себе побеспокоить ваше величество ни для кого, кто не вправе мне приказывать. Но я должен был повиноваться их величествам королеве Марии Медичи и королеве Анне Австрийской. — Как? — воскликнул Людовик ХIII. — Королевы здесь? — Да, государь. — Обе? — Обе. — И обе хотят со мной говорить? — Да, обе, государь. Король огляделся, словно искал, в какую сторону можно убежать, и, может быть, он поддался бы этому первому движению, но дверь отворилась, и вошла Мария Медичи в сопровождении королевы Анны Австрийской. Король сильно побледнел; по его телу пробежала мгновенная лихорадочная дрожь — признак крайнего недовольства; но он взял себя в руки и стал недоступен для просьб. На этот раз он встречал опасность с неподвижным и мрачным упорством быка, выставившего рога. Он повернулся к матери как к более опасному противнику — Клянусь честью дворянина, мадам, — сказал он ей, — я считал, что обсуждение закончилось в совете и что после этого буду избавлен от дальнейших преследований! Что вы от меня хотите? Говорите быстро! — Я хочу, сын мой, — сказала Мария Медичи, в то время как Анна Австрийская, молитвенно сложив руки, казалось, присоединяла мысленную просьбу к просьбам свекрови, — я хочу, чтобы вы пожалели если не нас, кого вы приводите в отчаяние, то хотя бы себя. Разве не достаточно, что вас, слабого, страдающего, этот человек полгода держал в болотах? Теперь он хочет заставить вас испытать холод снежных Альп в разгар суровой зимы! — О мадам, — сказал король, — разве этой болотной лихорадкой, какую Господь помог мне избежать, господин кардинал не пренебрегал так же, как я? Или вы скажете, что, подвергал меня опасности, он щадит себя? Разве альпийские снега и морозы ждут меня одного, разве не будет он рядом со мной, чтобы, как я, подавать солдатам пример мужества и стойкости в лишениях? — Я не спорю, сын мой: действительно, господин кардинал одновременно с вами служил примером. Но можете ли вы сравнивать ценность вашей и его жизни? Десять таких министров, как господин кардинал, могут умереть — и монархия ни на миг не пошатнется, тогда как при малейшем вашем недомогании Франция содрогается, а ваша мать и ваша жена молят Бога сохранить вас для Франции и для них. Королева Анна Австрийская действительно стала на колени. — Ваше величество, — сказала она, — мы на коленях не только перед Господом Богом, но и перед вами, мы молим вас, как молили бы Бога: не покидайте нас. Подумайте, ведь то, что ваше величество считает своим долгом, для нас причина глубокого страха; в самом деле, если с вашим величеством случится несчастье, что станете с нами и с Францией! — Если Господь Бог допустит мою смерть, он будет предвидеть ее последствия и окажется рядом, чтобы обо всем позаботиться, мадам. Решения приняты, и изменит в них что-либо невозможно. — Но почему? — спросила Мария Медичи. — Что за необходимость, раз уж решение об этой несчастной войн принято, причем вопреки мнению каждого... — Каждой, хотите вы сказать, мадам! — прервал ее король. — ... что за необходимость, — продолжала Мария Медичи, словно не заметив его реплики, вести ее вам самому? Разве нет у вас вашего любимого министра... — Вы знаете, — снова прервал ее король, — что я вовсе не люблю господина кардинала, мадам; однако я его уважаю, я им восхищаюсь и считаю, что после Бога он Провидение этого королевства. — Ну что ж, государь, Провидение заботится о государства издали так же хорошо, как и вблизи. Поручите вашему министру вести эту войну, а сами останьтесь возле нас и с нами. — Да, для того, чтобы вспыхнуло неповиновение среди военачальников, не так ли? Чтобы ваши Гизы, ваши Бассомпьеры, ваши Бельгарды отказались подчиняться священнику и поставили под угрозу судьбу Франции Нет, мадам, чтобы гений господина кардинала был признан, самым первым должен признать его я. Ах, если бы в моей семье был принц, которому я мог бы доверять! — Разве у вас нет вашего брата Месье? — Позвольте сказать вам, мадам, что вы весьма нежны к непокорному сыну и мятежному брату! — Во имя того, сын мой, чтобы вернуть в нашу несчастную семью мир, словно бы изгнанный из нее, проявляю я такую нежность к этому сыну, хоть он, признаю, за свое неповиновение заслуживал бы наказания, а не награды. Но бывают особые моменты, когда логика перестает управлять политикой, когда надо сделать не то, что справедливо, а то, что хорошо. Сам Господь указывает нам порой примеры этих необходимых ошибок, наказывая хорошее и вознаграждая плохое. Поручите, государь, вашему министру руководство военными действиями и поставьте под его начало Месье как главного наместника; я уверена, что, если вы окажете эту милость вашему брату он откажется от своей безрассудной любви и согласится на отъезд принцессы Марии. — Вы забываете, мадам, — сказал Людовик ХIII, нахмурясь, — что я король и, следовательно, повелитель; дня того чтобы этот отъезд состоялся, а он должен был произойти уже давно, нужно не согласие моего брата, а мой приказ. Давать согласие на то, что вправе приказать только я, значит бороться против моей власти. Мое решение принято, мадам. В дальнейшем я буду приказывать, и придется мне повиноваться. Я действую так уже два года, а именно после путешествия в Амьен, — сказал король, подчеркнув последние слова и глядя на Анну Австрийскую, — и вот уже два года чувствую себя хорошо. Анна, остававшаяся на коленях перед сидящим королем, при этих жестоких словах поднялась и сделала шаг назад, поднеся руки к глазам, словно для того чтобы скрыть слезы. Король сделал движение, чтобы ее удержать, но оно было едва заметным, и он его тут же подавил. Однако мать это заметила и, взяв короля за руки, сказала: — Людовик, дитя мое, это уже не спор, это мольба. Уже не королева говорит с королем, а мать с сыном. Людовик, во имя моей любви — вы ее порой не признавали, но, в конце концов, всегда отдавали ей должное, — уступите нашим мольбам. Вы король, и это значит, что в вас воплощена власть и мудрость откажитесь от вашего первого решения и поверьте, что не только ваша жена и ваша мать, но Франция будет вам за это признательна. — Хорошо, мадам, — сказал король, чтобы окончить утомительный спор, — утро вечера мудренее я подумаю ночью над тем, что вы мне сказали. И он сделал матери и жене один из тех поклонов, какие умеют делать короли, показывая, что аудиенция окончена. Обе королевы вышли; Анна Австрийская опиралась на руку королевы-матери. Но не успели они сделать двадцати шагов по коридору, как одна из дверей приотворилась и в этой щели показалась розовая физиономия Гастона Орлеанского. — Итак?.. — спросил он. — Итак, — ответила королева-мать, — мы сделали что могли, остальное зависит от вас. — Вы знаете, где комната господина Барада? — спросил герцог. — Да, я узнала. Четвертая дверь налево, почти напротив спальни короля. — Хорошо, — сказал Гастон, — даже если мне придется пообещать ему мое герцогство Орлеанское, он сделает то, что мы хотим, хотя герцогства, само собой разумеется, я ему не отдам. Королевы и молодой принц расстались; Мария Медичи и Анна Австрийская вернулись в свои апартаменты, а его королевское высочество монсеньер Гастон Орлеанский, направившись в противоположную сторону, на цыпочках подошел к комнате г-на Барада. Мы не знаем, что произошло между Месье и юным пажом и пообещал ли ему Месье герцогство Орлеанское вместо своих второстепенных герцогств Домб или Монпансье; но нам известно, что через полчаса после того, как он вошел в шатер Ахилла, новый Улисс опять-таки на цыпочках подошел к комнате, где находились обе королевы, с радостным видом отворил дверь и голосом, полным надежды, сказал: — Победа: он у короля. И действительно, почти в это же самое мгновение, застав его величество в минуту, когда тот менее всего ожидал его появления, г-н Барада, не дав себе труда поскрестись сообразно этикету отворил дверь Людовика ХIII; король вскрикнул от радости, узнав своего пажа, и принял его с распростертыми объятиями.
IХ. РЕШЕНИЕ КОРОЛЯ
В то время как против него завязывались все эти низкие интриги, кардинал, склонившись при свете лампы над картой, именовавшейся в ту пору картой дорог королевства и воспроизводившей в мельчайших подробностях границу между Францией и Савойей, прокладывал вместе с г-ном де Понтисом, своим инженером-географом и автором этой карты, маршрут, каким должна была следовать армия, отмечал города и деревни, где будут делаться привалы, и дороги, по которым должны поступать припасы, необходимые для содержания тридцати тысяч человек. Карта, просмотренная, как мы говорили, г-ном д’Эскюром, указывала с величайшей точностью долины, горы, потоки и даже ручейки. Кардинал был в восхищении, впервые видя карту такой ценности. Как Бонапарт в марте 1800 года, лежа на карте Италии и показывая на равнину Маренго, говорил: «Здесь я разобью Меласа», так и кардинал де Ришелье, человек столь же военный, сколь мало был он человеком Церкви, говорил заранее: «Здесь я разобью Карла Эммануила». Он радостно повернулся к г-ну де Понтису и сказал: — Господин виконт, вы не только верный, но и искусный слуга короля, и, когда война, как мы надеемся, закончится в нашу пользу, вы будете иметь право на награду. Вы скажете мне, какой должна быть эта награда, и, если она, в чем я не сомневаюсь, окажется в пределах моих возможностей, можете заранее считать, она ваша. — Монсеньер, отвечал с поклоном г-н де Понтис, — у каждого человека есть свое стремление. У одних оно в голове, у других, как у меня, в сердце. Пришло время, пользуясь разрешением Вашего Высокопреосвященства, открыть вам мое сердце. — Ах, вы влюблены, виконт? — спросил кардинал. — Да, Монсеньер. — И та, кого вы любите, выше вас? — По происхождению — может быть, но не по общественному положению. — И чем могу я быть вам полезен в подобных обстоятельствах? — Отец той, кого я люблю, верный слуга Вашего Высокопреосвященства, он ничего не будет делать без вашего разрешения. Кардинал на мгновение задумался; похоже было, что у него мелькнуло какое-то воспоминание. — А не вы ли, дорогой виконт, — спросил он, — примерно год назад доставили во Францию и представили королеве мадемуазель Изабеллу де Лотрек? — Да, монсеньер, — краснея, отвечал виконт де Понтис. — Но тогда Мадемуазель де Лотрек не была представлена ее величеству как ваша невеста? — Как невеста — нет, монсеньер, лишь как будущая невеста. Действительно, господин де Лотрек, как только я заговорил о том, что люблю его дочь, ответил: «Изабелле только пятнадцать лет, вы только начинаете карьеру; через два года, когда дела в Италии уладятся, мы вернемся к этому разговору, и, если вы по-прежнему будете любить Изабеллу и получите согласие кардинала, я буду счастлив назвать вас своим сыном». — А мадемуазель де Лотрек каким-либо образом участвовала в обещаниях своего отца? — Мадемуазель де Лотрек, когда я сказал ей о своей любви, и она узнала, что я говорю с разрешения ее отца, ответила — правильнее было бы сказать, ограничилась ответом, — что ее сердце свободно, что она почитает своего отца и подчинится его воле. — И когда она вам это сказала? — Год назад, монсеньер. — И с тех пор вы с ней виделись? — Редко. — Но при встречах вы говорили ей о своей любви? — Только четыре дня назад. — Что она ответила? — Она покраснела и произнесла несколько невнятных слов; я приписал это волнению. Кардинал, улыбнувшись, сказал про себя: «Кажется, в своей исповеди она забыла эту подробность». Виконт де Понтис посмотрел на него с беспокойством. — У вашего высокопреосвященства есть какие-то возражения по поводу моих желаний? — Никаких, виконт, никаких; добивайтесь любви мадемуазель де Лотрек. Если возникнет помеха вашему счастью, то исходить она будет никак не от меня. Лицо виконта вновь прояснилось. — Благодарю, монсеньер, — сказал он с поклоном. В эту минуту часы пробили два часа ночи. Кардинал отпустил виконта с чувством грусти, ибо после признаний, сделанных ему Изабеллой, понимал, что не сможет доставить этому отличному слуге награду, к которой тот стремится. Он собрался подняться в спальню, как вдруг дверь соседних апартаментов отворилась, и на пороге появилась с улыбкой во взгляде г-жа де Комбале. — О, милая Мария, - сказала кардинал, — ну разве разумно бодрствовать до такого позднего времени? Вам уже больше трех часов следовало спать! — Дорогой дядя, — сказала г-жа де Комбале, — радость, как и печаль, не дает уснуть; я не смогла бы смежить веки, не поздравив вас с успехом. Когда вы печальны, вы позволяете мне делить вашу печаль; когда вы победитель — ибо сегодня, не правда ли, вы одержали победу... — Настоящую победу, Мария, — сказал кардинал; сердце его было полно радости, грудь вольно дышала. — ... когда вы победитель, — продолжала г-жа де Комбале, — позвольте мне разделить ваш триумф. — О да, вы правы, требуя долю в моей радости, ибо вы имеете на нее право, дорогая Мария; вы часть моей жизни, и вам заранее принадлежит доля во всем счастливом и несчастливом, что со мною произойдет. Сегодня, наконец, в первый раз я дышу свободно. На этот раз мне не надо было, чтобы продвинуться немного вперед, ставить ногу на первую ступеньку эшафота кого-нибудь из моих врагов. Эта победа тем прекраснее, Мария, что она достигнута мирно, одним лишь убеждением. Рабы, кого подчиняют силой, остаются нашими врагами; те, кого подчиняют убеждением, становятся нашими апостолами. О, если Бог мне поможет, дорогая Мария, то через полгода возникнет держава, которую будут бояться и уважать все остальные; этой державой будет Франция, потому что если Провидение по-прежнему будет держать этих двух вероломных женщин на расстоянии от меня, то через полгода осада Казаля будет снята, Мантуя получит опору, а лангедокские протестанты, видя, что наша победоносная армия возвращается из Италии и готова выступить против них, запросят мира, так что, я надеюсь, воевать с ними не придется, и уж тогда папа не сможет отказаться сделать меня легатом, легатом пожизненным; я сосредоточу в своих руках светскую и духовную власть, так как надеюсь, что король сейчас на моей стороне, и, если только у меня на пути не встретится та невидимая соломинка, та незамеченная песчинка, что способна опрокинуть самый великий замысел, я стану хозяином Франции и Италии. Поцелуйте меня, Мария, и усните спокойным сном — вы так заслуживаете это. Я же могу сказать, что усну, но постараюсь уснуть. — Вы завтра будете чувствовать себя разбитым. — Нет, радость займет место сна; никогда я себя так хорошо не чувствовал. — Вы позволите утром, когда я встану, прийти к вам, Милый дядя, чтобы узнать, как вы провели ночь? — Приходи; пусть моим встающим и заходящим солнцем будет взгляд твоих прекрасных глаз, тогда я буду уверен, что меня ждет прекрасный день, как сейчас уверен, что меня ждет прекрасная ночь. Поцеловав г-жу де Комбале в лоб, он проводил ее до двери и постоял на пороге, глядя ей вслед, пока она не скрылась в полутьме лестницы. Лишь тогда кардинал затворил дверь и решил тоже подняться в свою спальню. Но уже выходя из кабинета, он услышал тихие удары в дверь, ведущую к Марион Делорм. Думая, что ошибся, он остановился и прислушался: удары повторились, причем стали более быстрыми и сильными. Ошибки быть не могло: кто-то стучал в дверь, соединяющую кабинет с соседним домом. Ришелье запер на ключ дверь, через которую собирался выйти, задвинул засовы на других дверях и подошел к потайной двери, скрытой в деревянной обшивке. — Кто там? — тихо спросил он. — Я, — ответил женский голос. — Вы одни? — Да. — Тогда откройте мне. Я должна сообщить вам нечто, по-моему, достаточно важное. Кардинал огляделся, желая еще раз убедиться, что он один, потом, нажав пружину, открыл потайную дверь, и в ней появился красивый молодой человек, подкручивающий фальшивые усы. Этим молодым красавцем была Марион. — А, вот и вы, прелестный паж! — улыбаясь, сказал Ришелье. — Признаюсь, что если я и ждал кого-то в такое время, то никак не вас. — Разве вы мне не сказали: «Когда вам нужно будет сообщить мне нечто важное, приходите в любое время суток: если меня не будет в кабинете — звоните; если я буду там — стучите»? — Да, я сказал вам это, милая Марион, и благодарю вас, что вы помните мои слова. Кардинал сел и сделал Марион знак, чтобы она села рядом. — В этом костюме? — спросила Марион, смеясь и сделав пируэт на носке одной ноги, чтобы показать кардиналу изящество своей фигуры даже в одежде, принадлежащей иному полу. — Нет, это значило бы не уважать ваше высокопреосвященство. С вашего позволения монсеньер, я сделаю мой маленький отчет стоя, если только вам не угодно, чтобы я говорила, став на одно колено; но тогда отчет превратился бы в исповедь, а это увлекло бы нас обоих слишком далеко. — Говорите, как вам заблагорассудится, Марион, — сказал кардинал, на лице которого промелькнуло беспокойство, — ибо, если я не ошибаюсь, вы попросили об этой встрече, чтобы подготовить меня к дурной новости, а дурные новости лучше узнавать как можно раньше, чтобы можно было от них защититься. — Не могу сказать, дурная ли это новость, но мой женский инстинкт подсказывает, что она не из числа хороших; впрочем, вы оцените сами. — Я слушаю. — Вашему высокопреосвященству известно, что король поссорился со своим фаворитом господином Барада? — Вернее, господин Барада поссорился с королем. — В самом деле, это вернее, потому что господин Барада дулся на короля. Так вот, сегодня вечером, когда король был со своим шутом л’Анжели, обе королевы пришли к нему и через полчаса удалились. Они были чем-то очень взволнованы и обменялись несколькими словами с монсеньером герцогом Орлеанским; после этого господин герцог Орлеанский примерно четверть часа разговаривал в нише окна с господином Барада, причем, похоже, они спорили; наконец, принц и паж, придя к согласию, вышли вместе. Месье остался в коридоре, пока не увидел, что Барада вошел к королю, после чего также скрылся в коридоре, ведущем к королевам. Кардинал на мгновение задумался, потом, глядя на Марион с нескрываемым беспокойством, сказал: — Вы сообщаете мне столь точные подробности, что даже не спрашиваю вас, убеждены ли вы в их достоверности. — Убеждена; впрочем, у меня нет никаких причин скрывать от вашего высокопреосвященства, кто снабдил меня ими. — Не сочтите это нескромностью, милый друг, но, признаюсь, я был бы рад узнать это. — Здесь не только не будет никакой нескромности, но я уверена, что окажу услугу тому, кто мне это сообщил. — Значит, это друг? — Это человек, желающий, чтобы ваше высокопреосвященство считали его своим преданным слугой. — Его имя? — Сен-Симон. — Этот юный паж короля? — Именно. — Вы с ним знакомы? — Знакома и не знакома: он впервые пришел ко мне сегодня вечером. — Вечером или ночью? — Удовольствуйтесь тем, что я вам скажу монсеньер. Итак, он пришел ко мне сегодня вечером и рассказал эту совсем свежую историю. Он уходил из Лувра; собираясь зайти к своему товарищу Барада, он увидел, что от его величества выходят обе королевы. Они были так озабочены, что не заметили Сен-Симона. Он пришел к Барада; паж все еще дулся и заявил, что завтра покидает Лувр. Через мгновение вошел Месье, не обративший внимания на малыша Сен-Симона. А тот притаился и видел, как его товарищ разговаривал с принцем в нише окна; потом они оба вышли, Барада вошел к королю, а Месье побежал, по всей вероятности, отчитаться перед королевами в успехе предприятия. — И вы говорите, малыш Сен-Симон пришел рассказать вам все, с тем, чтобы вы мне это повторили? — Ах, клянусь честью, я сейчас повторю вам его собственные слова: «Милая Марион, я полагаю, что во всех этих хождениях кроется какая-то махинация против господина кардинала де Ришелье. Говорят, что вы с ним в большой дружбе; я не спрашиваю вас, правда ли это, но, если правда, предупредите его и скажите, что я его покорный слуга». — Это умный малый, и я при случае его не забуду, скажите ему это от моего имени; что касается вас, дорогая Марион, то я думаю, чем доказать вам свою признательность. — О, монсеньер! — Я придумаю, а пока... Кардинал снял с пальца великолепный бриллиант. — Возьмите этот камень, — сказал он, — на память обо мне. Но Марион, вместо того чтобы протянуть руку, убрала ее за спину. Кардинал взял ее руку снял перчатку и надел кольцо на палец молодой женщины. Потом, поцеловав ее руку, он сказал: — Марион, будьте мне всегда таким же хорошим другом, и вы в этом не раскаетесь. — Монсеньер, — ответила она, — я обманываю иногда своих любовников, но своих друзей никогда. Уперев одну руку в бедро и взяв шляпу в другую, с лицом, отражающим беззаботность молодости и красоты, с улыбкой страстной любви на устах она поклонилась, как настоящий паж, и вернулась к себе, разглядывая свой бриллиант и напевая вилланеллу Депорта. Оставшись один, кардинал провел рукой по нахмуренному лбу и сказал: — Вот она, невидимая соломинка, вот она, незамеченная песчинка! И с выражением непередаваемого презрения добавил — Какой-то Барада!
Отправлено: 01.03.09 21:22. Заголовок: Х. РЕШЕНИЕ КАРДИНАЛА..
Х. РЕШЕНИЕ КАРДИНАЛА
Кардинал провел очень беспокойную ночь, как и думала прекрасная Марион, вступавшая в прямое общение с ним лишь в особо важных случаях: принесенная ею новость была серьезной. Король помирился со своим фаворитом при посредничестве Месье, заклятого врага кардинала. Здесь открывалось широкое поле для неприятных догадок, поэтому кардинал изучал вопрос со всех сторон и утром (мы не говорим «когда он проснулся»), когда он встал, у него были готовы решения для любой случайности. Около девяти часов доложили о посланце короля. Гонца ввели в кабинет, куда уже спустился кардинал. Там королевский посланец, низко поклонившись, передал его высокопреосвященству сложенную и запечатанную большой красной печатью бумагу; тот, еще не ознакомившись с содержанием письма, вручил гонцу, как обычно делал в отношении королевских курьеров, кошелек с двадцатью пистолями. Кошельки для этого случая были припасены у кардинала в ящике бюро. С первого взгляда кардинал понял, что письмо исходит непосредственно от короля: адрес был написан знакомым почерком его величества. Кардинал предложил гонцу подождать в кабинете своего секретаря Шарпантье на случай, если потребуется ответ. Затем, подобно атлету, который, собирая силы для физической борьбы, натирается маслом, он, готовясь к моральной борьбе, мгновение собирался с силами, затем провел платком по влажному от пота лбу и приготовился сломать печать. В это время незаметно для него приоткрылась одна из дверей, и в образовавшемся просвете возникло обеспокоенное лицо г-жи де Комбале. Она узнала от Гийемо, что ее дядя плохо спал, а от Шарпантье — что прибыл гонец от короля. Поэтому она отважилась войти без зова в кабинет дяди, надеясь, впрочем, что, как всегда, будет там желанной гостьей. Но, увидев, что кардинал сидит, держа в руке письмо и не решаясь его распечатать, она поняла его тревогу и, хоть не знала о визите Марион Делорм, догадалась, что возникли какие-то новые обстоятельства. Наконец, Ришелье вскрыл письмо. Кардинал читал, и по мере чтения лицо его становилось все мрачнее. Она бесшумно скользнула вдоль стены и оперлась о кресло в нескольких шагах от него. Кардинал шевельнулся, но не произнес ни звука, и г-жа де Комбале решила, что она осталась незамеченной. Кардинал продолжал читать, каждые десять секунд отирая платком лоб. Было очевидно, что им владеет сильная тревога. Госпожа де Комбале приблизилась к нему и услышала его свистящее прерывистое дыхание. Затем он уронил на бюро руку, казалось, не имеющую силы держать письмо. Он медленно повернул голову к племяннице, дав ей увидеть свое бледное, лихорадочно подергивающее лицо, и протянул к ней дрожащую руку. Госпожа де Комбале бросилась к этой руке и поцеловала ее. Но кардинал обвил рукой талию племянницы, притянул ее к себе, прижал к сердцу и, подавая другой рукой письмо, сказал, пытаясь улыбнуться: — Читайте. Господа де Комбале стала читать про себя. — Читайте вслух, — попросил кардинал, — мне нужно хладнокровно изучить это письмо, звук вашего голоса освежит меня. Госпожа де Комбале начала читать:
«Господин кардинал и добрый друг, здраво обдумав внутреннее и внешнее положение и считая, что хоть они и одинаково серьезны, но внутренние дела наиболее важны из-за смут, порождаемых в сердце королевства г-ном де Роганом и его гугенотами, мы решили, полные доверия к политическому гению, доказательства коего Вы нам столь часто давали, оставить Вас в Париже, дабы руководить делами государства в наше отсутствие; мы же, вместе с нашим возлюбленным братом Месье в качестве главного наместника и господами д’Ангулемом, де Бассомпьером и де Гизом в качестве военачальников выступим, чтобы заставить снять осаду Казаля и пройти добром или силой через владения господина герцога Савойского. Мы будем ежедневно направлять к Вам курьеров, чтобы сообщать о ходе наших дел, осведомляться о Ваших и прибегать в затруднительных случаях к Вашим добрым советам. Засим мы просим Вас, господин кардинал и добрый друг, дать нам точный отчет о войсках, составляющих нашу армию, о количестве орудий, пригодных для ведения кампании, и о суммах, кои могут быть переданы в наше распоряжение за вычетом тех, что вы считаете необходимыми для нужд Вашего министерства. Я долго размышлял, прежде чем принять решение, о котором Вас извещаю, ибо вспоминал слова великого итальянского поэта, вынужденного оставаться во Флоренции из-за разразившихся волнений и в то же время стремящегося уехать в Венецию для завершения важных переговоров: “Если я останусь, кто поедет? Если я уеду, кто останется?” К счастью, мне повезло больше, чем ему: в Вашем лице, господин кардинал и добрый друг, у меня есть мое второе “я”, и, оставляя Вас в Париже, я могу одновременно остаться и уехать. На этом, господин кардинал и наш друг, я заканчиваю свое письмо. Да не оставит Вас Господь своей святою защитой. Благосклонный к Вам Людовик»
По мере чтения голос все больше изменял г-же де Комбале и, когда она дошла до последних строчек, стал почти неслышен. Но, хотя кардинал прочел письмо лишь один раз, оно неизгладимо запечатлелось в его памяти, и лишь для того, чтобы успокоить свое волнение, прибег он к помощи нежного голоса г-жи де Комбале, оказывающего на его частые волнения то же действие, что арфа Давида на приступы безумия Саула. Закончив чтение, она прижалась щекой к голове кардинала и произнесла: — О злые люди! Они поклялись убить вас горем! — Послушай, а что бы ты сделала на моем месте, Мария? — Но ведь вы не серьезно меня об этом спрашиваете, дядя? — Вполне серьезно. — О! Я на вашем месте? переспросила она, на миг задумавшись. — Да, ты на моем месте. Ну же, говори. — На вашем месте я бы предоставила этих господ их участи. Когда вас не будет рядом, посмотрим, как они из всего этого выпутаются. — Это твое мнение, Мария? Она выпрямилась и, призван на помощь всю энергию, сказала: — Да, это мое мнение. Все эти люди — король, королевы, принцы — не стоят тех трудов, которые вы предпринимаете ради них. — А что мы станем делать, если я покину всех этих людей, как ты их называешь? — Мы отправимся в какое-нибудь из наших аббатств, в одно из лучших, и будем там жить спокойно: я любя вас и заботясь о вас, вы — наслаждаясь природой и поэзией, сочиняя стихи, дающие вам отдохновение от всего. — Ты воплощенное утешение, любимая моя Мария, и всегда даешь мне хорошие советы. На этот раз, впрочем, твое мнение совпадает с моим желанием. Вчера вечером, когда ты ушла из моего кабинета, меня более или менее предупредили о том, что замышляется против меня. Поэтому в моем распоряжении была целая ночь, чтобы подготовиться к ожидающему меня удару, и мое решение было принято заранее. Он протянул руки, подвинул к себе лист бумаги и написал:
«Государь, я как нельзя более польщен новым знаком уважения и доверия, коим Вашему Величеству угодно было почтить меня, но, к несчастью, принять его я не могу. Мое здоровье, и без того пошатнувшееся, еще более ухудшилось во время осады Ла-Рошели — осады, с Божьей помощью доведенной нами до благополучного конца; однако это напряжение исчерпало мои силы, и мой врач, моя семья, мои друзья требуют от меня обещания полного отдыха, а дать мне его могут лишь отсутствие дел и деревенское уединение. Поэтому, государь, я удаляюсь в мой дом в Шайо, купленный в предвидении моей отставки. Прошу Вас, государь, принять ее, по-прежнему считая меня нижайшим — и главное, вернейшим — из Ваших подданных. Арман, кардинал де Ришелье».
Госпожа де Комбале из скромности отошла. Он знаком подозвал ее и протянул ей письмо. Она читала, и крупные слезы струились по ее щекам. — Вы плачете? — спросил ее кардинал. — Да, — ответила она, — святыми слезами! — Что вы называете святыми слезами, Мария? — Те слезы, что льются даже в минуту сердечной радости: я оплакиваю ослепление короля и судьбу страны. Кардинал поднял голову и положил руку на руку племянницы. — Да, вы правы, — сказал он, — но Бог, покидающий порою королей, не покидает с такой же легкостью государства. Жизнь первых преходяща, жизнь вторых длится столетия. Поверьте мне, Мария, Франция занимает слишком важное место в Европе и должна сыграть слишком необходимую роль в будущем, чтобы Господь отвратил свой взор от нее. То, что начал я, закончит другой; человеком больше, человеком меньше — изменить исторические судьбы не дано никому. — Но разве справедливо, — спросила г-жа де Комбале, — что человеку, подготовившему судьбы своего государства, не дано их осуществить, что труд и борьба достаются одному, а слава — другому? — Вы, Мария, — отвечал кардинал, и лицо его все больше прояснялось, — затронули сейчас, сами того не подозревая, великую загадку, что вот уже три тысячи лет предлагает людям сфинкс, сидящий на задних лапах возле благополучия, которое рушится, уступая место незаслуженным несчастьям. Имя этого сфинкса — сомнение. Почему, спрашивает он, Бог, являющийся высшей справедливостью, порой становится или кажется высшей несправедливостью? — Я не восстаю против Бога, дядя, я пытаюсь понять. — Бог имеет право быть несправедливым, Мария, ведь он держит в своих руках вечность и располагает будущим, чтобы исправить свою несправедливость. Притом, если бы у нас была возможность проникнуть в его тайны, мы увидели бы: то, что кажется нам несправедливостью, лишь средство вернее достигнуть его цели. Этот важнейший вопрос должен был в один прекрасный день возникнуть между его величеством — да хранит его Господь — и мной. За кого король: за свою семью или за Францию? Я за Францию. Бог за Францию. Кто будет против меня, если Бог на моей стороне? Он позвонил. На втором звонке колокольчика появился его секретарь Шарпантье. — Шарпантье, — сказал кардинал, — распорядитесь немедленно составить список воинских частей, готовых для итальянской кампании, и пригодных к бою орудий. Он нужен мне через четверть часа. Шарпантье поклонился и вышел. Кардинал вернулся к своему бюро и, вновь вооружившись пером, приписал под последней строчкой письма об отставке:
«Р.S. Вместе с этим письмом Ваше Величество получит сведения о войсках, составляющих армию, и о состоянии их материальной части. Что касается суммы, оставшейся от шести миллионов, одолженных под мое поручительство (кардинал сверился с маленькой записной книжкой, которая всегда была при нем), она составляет три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи ливров; они находятся в несгораемом шкафу, ключ от коего мой секретарь будет иметь честь передать непосредственно Вашему Величеству. Не имея кабинета в Лувре и опасаясь, что при перевозке доверенных мне государственных документов некоторые важные бумаги могут затеряться, я оставляю Вашему Величеству не только мой кабинет, но и весь мой дом, ибо все, чем я располагаю, получено мною от короля и, следовательно, принадлежит ему. Мои служащие останутся, чтобы облегчить Вашему Величеству работу; поступающие ко мне ежедневные доклады будут приходить к королю. Сегодня в два часа дня Ваше Величество может вступить во владение моим домом или поручить это кому-либо другому. Я заканчиваю эти строки так же, как закончил предшествующие им, осмеливаясь назвать себя признательнейшим и вернейшим подданным Вашего Величества. Арман, кардинал де Ришелье».
Кардинал писал, повторяя вслух написанное, так что его племяннице не было необходимости читать постскриптум, чтобы узнать, о чем в нем идет речь. Тем временем Шарпантье принес ему требуемый список: тридцать пять тысяч солдат были под ружьем, семьдесят орудий готовы были участвовать в кампании. Кардинал приложил список к письму, вложил все в конверт и, позвав гонца, вручил ему послание со словами: — Лично его величеству. И добавил второй кошелек к первому. Карета, в соответствии с приказаниями кардинала, была уже готова. Кардинал вышел, унося из своего дома лишь одежду, что была на нем. Он сел в карету вместе с г-жой де Комбале, велел Гийемо — единственному из слуг, кого он взял с собой, — сесть рядом с кучером и сказал: — В Шайо. Обернувшись к племяннице, он добавил: — Если через три дня король лично не явится в Шайо, то на четвертый день мы уедем в мое люсонское епископство.
ХI. ХИЩНЫЕ ПТИЦЫ
Как мы только что видели, полностью был осуществлен данный герцогом Савойским совет. «Если решение об итальянской кампании, вопреки Вашему противодействию, — говорилось в его секретном письме к Марии Медичи, — будет принято, добейтесь для герцога Орлеанского — под предлогом, что хотите удалить его от предмета безумной страсти, — добейтесь для него командования войсками. Кардинал-герцог, помышляющий лишь о том, чтобы прослыть первым полководцем своего века, не стерпит этого унижения и подаст в отставку; тогда останется единственное опасение: король откажется ее принять!» Но пока еще — было около десяти часов утра — в Лувре не знали о решении кардинала и с нетерпением ждали, причем — странное дело! — между ожидающими августейшими особами царила, казалось, величайшая гармония. Этими августейшими особами были король, королева-мать, королева Анна и Месье. Месье разыграл примирение с матерью, еще менее искреннее, чем была ссора: хорошо или плохо относясь к людям внешне, Месье одинаково ненавидел весь свет; трусливый и вероломный, презираемый всеми, он угадывал это презрение за восхвалениями и улыбками, платя за него ненавистью. Они собрались в будуаре, прилегающем к спальне королевы Анны, — той спальни, где, как мы помним, г-жа де Фаржи с беззаботной испорченностью остроумной и развращенной натуры давала ей столь добрые советы. В спальнях короля, Марии Медичи, господина герцога Орлеанского настороженно ждали, подобно адъютантам, готовым выполнить приказ: в спальне короля — Ла Вьёвиль, Ножан, Ботрю и Барада, вернувшийся на вершину своей власти; В спальне королевы-матери — кардинал де Берюль и Вотье; в спальне герцога Орлеанского — врач Сенель, у которого дю Трамбле похитил известное шифрованное письмо, где Месье приглашали в случае немилости перебраться в Лотарингию; Сенель, решив просто-напросто, что он потерял письмо, оставил при себе камердинера; тот, подкупленный Серым кардиналом, предав хозяина и получив хорошую награду за предательство, готов был снова предать его. Не отстала от других и королева Анна: в ее спальне находились г-жа де Шеврез, г-жа де Фаржи и крошка-карлица Гретхен, за чью верность, как мы помним, делая свой подарок, поручилась инфанта Клара Эухения; к тому же королева могла использовать малый рост Гретхен, посылая ее туда, куда не смог бы пройти человек нормального роста. Гонец — мы помним, что кардинал велел ему подождать, — прибыл около половины одиннадцатого. Поскольку король приказал проводить гонца в будуар королевы, а кардинал распорядился вручить ответ лично королю, прибывший не встретил никаких задержек и смог немедленно исполнить поручение. Король взял письмо с видимым волнением; взгляды всех присутствующих были устремлены на этот конверт, заключающий в себе судьбу всей их ненависти и всего их честолюбия. — Господин кардинал ничего не просил передать устно? — спросил король у гонца. — Ничего, государь; только засвидетельствовать его нижайшее почтение вашему величеству и передать письмо обязательно вам в руки. — Хорошо, — сказал король, — ступайте! Гонец вышел. Король распечатал письмо и хотел читать его про себя. — Вслух! Вслух, государь! — воскликнула королева Мария, чей голос в каком-то непостижимом равновесии соединил в себе две противоположности — приказ и просьбу. Король взглянул на нее, будто спрашивая, не будет ли чтение вслух иметь нежелательных последствий. — Да нет же, — сказала королева, — у всех нас одни и те же интересы. Легкое движение бровей короля показало, что он, пожалуй, не полностью разделяет мнение матери по этому пункту; но то ли из уважения к ее желанию, то ли по привычке повиноваться он стал читать письмо вслух; оно уже знакомо нашим читателям, но мы еще раз его воспроизводим, чтобы показать, какое действие произвело оно на тех, кто собрался его слушать.
«Государь…»
При этом слове воцарилась такая тишина, что Людовик поднял глаза от письма и обвел взглядом слушателей, желая убедиться, что они не рассеялись подобно призракам. — Мы слушаем, государь, — нетерпеливо сказала королева-мать. Король, наименее нетерпеливый из всех, поскольку, может быть, он один понимал, насколько совершенное им серьезно с точки зрения монархии, продолжал читать Медленно и слегка изменившимся голосом:
«Государь, я как нельзя более польщен новым знаком уважения и доверия, коим Вашему Величеству угодно было почтить меня…»
— О! воскликнула Мария Медичи, не в силах сдержать нетерпение, он соглашается! — Подождите, мадам, — сказал король, здесь есть «но». — Так читайте же, государь, читайте! — Если вы хотите, чтобы я читал, мадам, не прерывайте меня. И он продолжал с обычной медлительностью, какую вкладывал во все:
«... но, к несчастью, принять его я не могу».
— Ах, он отказывается! — не в силах сдержаться, в один голос воскликнули королева-мать и Месье. У короля вырвался недовольный жест. — Извините нас, государь, — сказала королева-мать, — и, пожалуйста, продолжайте! Анна Австрийская, охваченная не меньшей ненавистью, чем Мария Медичи, но более владеющая собой вследствие привычки быть скрытной, прикоснулась белой, дрожащей от волнения рукой к платью свекрови, чтобы призвать ее к сдержанности и молчанию. Король продолжал:
«Мое здоровье, и без того пошатнувшееся, еще более ухудшилось во время осады Ла-Рошели — осады, с Божьей помощью доведенной нами до благополучного конца; однако это напряжение исчерпало мои силы, и мой врач, моя семья, мои друзья требуют от меня обещания полного отдыха, а дать мне его могут лишь отсутствие дел и деревенское уединение».
— Ах, — произнесла Мария Медичи, вздохнув полной грудью, — пусть он отдыхает на благо королевства и мира в Европе. — Матушка! Матушка! — сказал герцог Орлеанский, с беспокойством следя за раздраженным взглядом короля. Анна сильнее сжала колено Марии. — Ах! — воскликнула та вне себя, — вы никогда не узнаете, в чем я обвиняю этого человека, сын мой. — Отнюдь, мадам, — сказал нахмурясь, Людовик ХIII, — отнюдь, я это знаю. И, сделав резкое ударение на этих последних словах, он продолжал читать с едва сдерживаемым нетерпением:
«Поэтому, государь, я удаляюсь в мой дом в Шайо, купленный в предвидении моей отставки. Прошу Вас, государь, принять ее, по-прежнему считая меня нижайшим — и главное, вернейшим — из Ваших подданных. Арман, кардинал де Ришелье».
Все присутствующие одновременно встали, полагая, что чтение окончено. Королевы расцеловались, герцог Орлеанский направился к королю, чтобы поцеловать ему руку Но король взглядом остановил их. — Это не все, — сказал он, — есть еще постскриптум. Хотя г-жа де Севинье не сказала еще, что обычно именно в постскриптуме содержится самая важная часть письма, все остановились при словах «есть еще постскриптум» а королева Мария, не удержавшись, обратилась к своему сыну: — Надеюсь, сын мой, что если кардинал изменил свое решение, то вы не измените своего. — Я обещал, мадам, — ответил Людовик ХIII. Послушаем постскриптум, матушка, — сказал Месье. Король прочел:
«Р.S. Вместе с этим письмом Ваше Величество получит сведения о войсках, составляющих армию, и о состоянии их материальной части. Что касается суммы, оставшейся от шести миллионов, одолженных под мое поручительство, она составляет три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи ливров; они находятся в несгораемом шкафу, ключ от коего мой секретарь будет иметь честь передать непосредственно Вашему Величеству».
— Почти четыре миллиона! — произнесла королева Мария Медичи с алчностью, которую не нашла нужным скрыть. Король топнул ногой; воцарилось молчание.
«Не имея кабинета в Лувре и опасаясь, что при перевозке доверенных мне государственных документов некоторые важные бумаги могут затеряться, я оставляю Вашему Величеству не только мой кабинет, но и весь мой дом, ибо все, чем я располагаю, получено мною от короля и, следовательно, принадлежит ему. Мои служащие останутся, чтобы облегчить Вашему Величеству работу; поступающие ко мне ежедневные доклады будут приходить к королю. Сегодня в два часа дня Ваше Величество может вступить во владение моим домом или поручить это кому-либо другому. Я заканчиваю эти строки так же, как закончил предшествующие им, осмеливаясь назвать себя признательнейшим и вернейшим подданным Вашего Величества. Арман, кардинал де Ришелье».
— Итак, — хрипло сказал король, мрачно глядя на них, — вы все довольны и каждый мнит себя властелином! Королева Мария, больше всех предвидевшая эту вспышку королевского достоинства, ответила первой. — Вы знаете лучше кого бы то ни было, государь, что здесь нет иного властелина, кроме вас, и я первая подам пример повиновения; но чтобы дела не страдали из-за отставки господина кардинала, позволю себе высказать один совет. — Какой, мадам? — спросил король. — Любой совет, исходящий от вас, будет встречен с радостью. — Речь о том, чтобы немедленно образовать совет, который будет руководить внутренними делами в ваше отсутствие. — Значит, теперь, когда я должен буду воевать вместе с моим братом, вы больше не видите в моем отъезде опасностей для моей жизни и здоровья, существовавших, когда я должен был воевать вместе с господином кардиналом? — Вы показались мне таким решительным, сын мой, когда воспротивились нашим мольбам — моим и вашей супруги-королевы, — что я не решилась возвращаться к этому вопросу. — И кого же вы мне предлагаете, мадам, в состав этого совета? — Место господина де Ришелье, — ответила королева-мать, — на мой взгляд, вы не можете поручить никому, кроме господина кардинала де Берюля. — Кто еще войдет в совет? — У вас есть господин де Ла Вьёвиль, ведающий финансами, и хранитель печатей господин де Марийяк; можно их оставить. Король кивнул. — А у кого будут военные дела? — спросил он, — У вас есть маршал, брат господина хранителя печатей. Подобный совет, состоящий из людей преданных и возглавляемый вами, сын мой, способен будет позаботиться о безопасности государства. — Кроме того, — вмешался Месье, — есть два адмиральства, Восточное и Западное, от которых господин кардинал, несомненно, откажется так же, как от своего министерского поста. — Вы забываете, Месье, что он купил одно из них у господина де Гиза, а другое у господина де Монморанси, заплатив по миллиону за каждое. — Что ж, их у него выкупят, — ответил Месье. — Его же деньгами? — спросил король; инстинктивное чувство справедливости делало для него достаточно постыдной подобную комбинацию, на которую — он это знал — Месье был вполне способен. Месье, ощутив нанесенный удар, взвился, как пришпоренный конь. — Нет, государь, — сказал он. — С позволения вашего величества я выкуплю одно; думаю, что господин де Конде охотно выкупит другое, если только вы не предпочтете, чтобы я выкупил оба. Обычно братья короля являются главными адмиралами королевства. — Хорошо, — сказал король, — мы посмотрим. — Я лишь хотела бы заметить, сын мой, — сказала Мария Медичи, — что, прежде чем передать господину де Ла Вьёвилю, контролирующему финансы, сумму, оставленную в кассе кардинала Ришелье, король мог бы, никому ничего не говоря, проявить известную щедрость, которая была бы лишь актом справедливости. — Но, во всяком случае не по отношению к моему брату: он, кажется, богаче нас! Не он ли сейчас только говорил, что у него готовы два миллиона для выкупа Западного и Восточного адмиральств? — Я говорил, что найду их, государь. Господин де Ришелье сумел найти шесть под свое честное слово; полагаю, что я сумею найти два, заложив свои владения. — А у меня нет владений, — сказала Мария Медичи, — но была большая нужда в ста тысячах ливров; я попросила их у господина кардинала, но он смог дать мне лишь пятьдесят тысяч. другие пятьдесят тысяч я собиралась дать в задаток моему художнику господину Рубенсу: он пока получил всего десять тысяч за двадцать две картины, выполненные для моей галереи в Люксембургском дворце и посвященные прославлению памяти короля, вашего отца. — И в память короля, моего отца, — произнес Людовик ХIII с интонацией, заставившей вздрогнуть Марию Медичи, — вы их получите, мадам. Затем, обернувшись к Анне Австрийской, он спросил: — А у вас, мадам, нет ко мне какой-нибудь просьбы подобного рода? — Вы разрешили мне, государь, — ответила Анна Австрийская, опуская глаза, — обновить у Лопеса жемчужное ожерелье, подаренное вами, ибо некоторые из жемчужин умерли, но остальные столь прекрасны, что найти подобные удалось с большим трудом, и стоят они огромных денег: свыше двадцати тысяч ливров. — Вы их получите, мадам; это не оплатит и десятой доли того искреннего участия, какое вы проявили вчера к моему здоровью, придя умолять меня не отправляться в альпийские снега воевать вместе с господином кардиналом. Нет ли у вас ко мне еще какой-нибудь подобной просьбы? Анна промолчала. — Я знаю, что королева, моя дочь, — сказала Мария Медичи, решив выступить вместо Анны Австрийской, — была бы счастлива вознаградить подарком в двенадцать тысяч ливров преданность своей придворной дамы госпожи де Фаржи; та отослала бы половину этой суммы своему муж послу в Мадриде: при его незначительном жалованье он не может достойно представлять ваше величество. — Просьба настолько скромна, — сказал король, что я не могу в ней отказать. — Что касается меня, — сказал Месье, — то, надеюсь, ваше величество проявит достаточную щедрость, приняв во внимание высокий командный пост, доверенный мне под его началом, и не станет требовать, чтобы я, как говорится, воевал за свой счет, а соблаговолит распорядиться, чтобы мне в связи с началом кампании оплатили военные издержки в... Месье запнулся на цифре. — В какой сумме? — спросил король. — Ну хотя бы сто пятьдесят тысяч франков. — Я понимаю, — сказал король с легким оттенком иронии, — после того как вы только что истратили два миллиона, чтобы выкупить два адмиральства, вам несколько затруднительно найти деньги на военные издержки; но позвольте вам заметить, что господин кардинал, который был всего лишь моим министром и истратил те же два миллиона, чтобы купить эти должности у господ де Гиза и де Монморанси, но не требовал от меня или от Франции ста тысяч франков на свои военные издержки и ссудил нам, Франции и мне, шесть миллионов. Правда, он не был моим братом; за родство приходится платить. — Но, сын мой, — вмешалась Мария Медичи, — если деньги не пойдут в вашу семью, кому они достанутся? — Вы правы, мадам, — сказал Людовик ХIII, — вон там, наверху эмблема: пеликан, не имеющий больше корма для своих детей, отдает им собственную кровь. Правда, он отдает ее своим детям; правда и то, что у меня детей нет. Но если бы у пеликана не было детей, он, возможно, отдавал бы кровь своей семье. Ваш сын, мадам, получит свои сто пятьдесят тысяч франков на военные издержки. Людовик ХIII сделал ударение на словах «ваш сын», ибо всем было известно, что Гастон — любимый сын Марии Медичи. — Это всё? — спросил король. — Да, — ответила Мария, — но у меня тоже есть верный слуга, и я хотела бы его вознаградить; хотя никакая награда не может оплатить такую безграничную преданность, мне, когда я чего-нибудь для него просила, неизменно возражали, ссылаясь на нехватку денег... Сегодня, когда Провидению угодно, чтобы эти недостающие нам деньги... — Будьте осторожны, мадам, — прервал ее король: вы сказали «Провидение», но ведь эти деньги от господина кардинала, а не от Провидения. Если вы смешаете одно с другим, и господин кардинал станет для нас Провидением, мы будем нечестивцами, восставая против кардинала: это будет означать восстание против Провидения. — Однако, сын мой, позволю себе заметить, что при распределении ваших милостей господин Вотье не получил ничего. — Я дам ему ту же сумму, что и подруге королевы госпоже де Фаржи; но прошу вас, остановитесь, ибо из трех миллионов восьмисот восьмидесяти двух тысяч ливров, предоставленных нам Провидением — нет, я ошибся: господином кардиналом, — взято уже двести сорок тысяч франков, а надо учесть, что у меня тоже есть верный слуга, которого я хочу наградить, пусть даже это будет мой шут л’Анжели, никогда ничего от меня не требующий. — Сын мой, — сказала королева, — он пользуется такой милостью, как ваше присутствие. — Единственная милость, какую никто у него не оспаривает, матушка. Но уже полдень, — сказал король, вынимая часы из кармана, — в два часа я должен вступит во владение кабинетом господина кардинала; а вот и господин Первый скребется в дверь, сообщая, что мой обед готов. — Приятного аппетита, брат мой! — сказал Месье (видя себя уже адмиралом двух адмиральств и главным наместником королевских армий, располагающим ста пятьюдесятью тысячами ливров на военные издержки, он был на вершине счастья). — Мне нет необходимости желать вам того же, Месье — сказал король, — благодарение Богу, в вашем аппетит я уверен. И, пустив эту стрелу, король вышел, достаточно удивленный тем, что государственные дела уже заставили его опоздать с обедом — операцией, совершавшейся регулярно между одиннадцатью часами и десятью минутам двенадцатого. Если бы достойный медик Эруар не скончался за полгода до этого, мы знали бы с точностью до одной ложки супа и до одной сушеной черешни обо всем, что его величество Людовик ХIII съел и выпил за этим обедом, открывавшим реальную эру его царствования. Но до нас дошло лишь, что обедал он наедине со своим фаворитом Барада и в половине второго сел в карету сказан кучеру: «Королевская площадь, особняк господина кардинала»; ровно в два часа, сопровождаемый секретарем Шарпантье, он вошел в кабинет, сел в кресло опального министра, удовлетворенно вздохнул и с улыбкой прошептал слова, ни веса, ни истинного значения которых не понимал: — Наконец-то я буду царствовать!
Отправлено: 01.03.09 21:26. Заголовок: ХII. КОРОЛЬ ЦАРСТВУЕ..
ХII. КОРОЛЬ ЦАРСТВУЕТ
Выросший среди безумных трат регентства, когда все деньги Франции уходили на праздники и карусели в честь красавца — галантного кавалера королевы, дорвавшегося до власти, когда Франция, разоренная грабежом казны Генриха IV с таким великим трудом собранной Сюлли, видела, как все ее золото уходит в руки д’Эпернонов, Гизов, Конде и всех этих вельмож, кого надо было купить любой ценой, чтобы сделать из них щит от ненависти народа, открыто обвинявшего королеву в убийстве своего короля, — Людовик ХIII всегда жил бедно до того часа, когда назначил г-на де Ришелье своим министром. Тому благодаря разумному управлению по образцу г-на де Сюлли, соединенному с большим бескорыстием, чем у его предшественника, удалось навести порядок в финансах и вновь обрести золото — металл, который стали было считать собственностью одной Испании. Но какой ценой этот диктатор отчаяния достиг своей цели! Нечего было и думать о средстве, примененном в 1789 году и все-таки не помешавшем банкротству 1795 года, то есть о том, чтобы обложить налогом дворянство и духовенство. При первом же таком предложении его бы немедленно свергли; надо было — и здесь его неумолимая твердость сослужила ему службу — искать деньги в недрах Франции, у народа, у самой Франции, чтобы спасти ее на западе от англичан, на востоке и севере — от австрийцев, на юге — от испанцев. За четыре года налоги возросли на девятнадцать миллионов; но ведь надо было строить флот, надо было содержать армию. Приходилось закрывать глаза на нищету народа, затыкать уши, чтобы не слышать криков бедноты; отсюда угрюмость этого лица и мрачность этого взгляда. Прежде всего, надо было, не располагая ни приворотным зельем, ни колдовским напитком, ни волшебным кольцом, найти средство завладеть королем. И Ришелье нашел это средство: Людовик ХIII никогда не видел денег, кардинал показал их ему. Отсюда изумление и восхищение Людовика ХIII своим министром. В самом деле, как не восхищаться человеком, который находит шесть миллионов под свою личную ответственность, тогда как король не только под свое слово, но и под свою подпись не нашел бы и пятидесяти тысяч ливров! Поэтому он с трудом верил в три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи Ришелье. И первым, что он потребовал от Шарпантье, был ключ от этого сокровища. Шарпантье без лишних слов попросил короля встать, отодвинул бюро на середину кабинета, поднял ковер, бывший вчера под ногами кардинала, а сегодня под ногами короля, и с помощью секретного устройства открыл люк, в котором находился огромный железный шкаф. Этот шкаф посредством комбинации букв и цифр, сообщенной Шарпантье королю, открылся так же легко, как люк, явив восхищенным глазам Людовика ХIII ту сумму, что ему так не терпелось увидеть. Затем, поклонившись королю, он почтительно удалился, вероятно, в соответствии с полученным заранее приказом, оставив два величия — золото и власть — наедине друг с другом. В ту эпоху, когда не было ни банков, ни бумажных денег, представляющих капитал, во Франции наличные деньги были редкостью. Три миллиона восемьсот восемьдесят две тысячи франков кардинала были представлены примерно миллионом в золотых монетах с изображениями Карла IХ, Генриха III и Генриха IV, примерно миллионом в испанских дублонах, семьюстами или восьмьюстами тысяч франков в мексиканских слитках, а остальное — небольшим мешочком с бриллиантами, каждый из которых был, как конфета, завернут в бумажку с этикеткой, где значилась его цена. Вместо радости, какую думал он испытать при виде золота, Людовика ХIII охватила невыразимая грусть; изучив эти монеты, рассмотрев изображения на них, погрузи руки в это море с рыжеватыми волнами, чтобы измерить его глубину, взвесив на руке золотые слитки, полюбовавшись на свету чистотой бриллиантов, он положи все на место, выпрямился и стоя посмотрел на эти миллионы, стоившие такого труда тому, кто их собрал и явившиеся плодом самой неподдельной преданности. Король подумал о том, с какой легкостью он расточил уже из этой суммы чуть не триста тысяч ливров, чтобы вознаградить преданность тех, что были его врагами и ненавидели человека, давшего ему эти деньги; он спрашивал себя, какое сопротивление оказал бы этим просьбам, если б в его руках это золото имело предназначение, столь же выгодное для Франции и для него, как в руках его министра. И, не взяв из шкафа ни одного каролюса, он дважды позвонил, вызывал Шарпантье, приказал ему запереть шкаф и люк; когда это было сделано, король вернул ему ключ. — Не выдавайте ничего из суммы, хранящейся в этом шкафу, без моего письменного приказа. Шарпантье поклонился. — С кем я буду работать? — спросил король. — Монсеньер кардинал, — ответил секретарь, — работал всегда один. — Один? И чем же он занимался один? — Государственными делами, государь. — Но государственными делами не занимаются в одиночку! — У него были агенты, представлявшие ему отчеты. — Кто был в числе главных агентов? — Отец Жозеф, испанец Лопес, господин де Сукарьер и другие, кого я буду иметь честь назвать вашему величеству по мере их появления или по мере того как буду представлять их отчеты: во всяком случае, все они предупреждены, что отныне будут иметь дело с вашим величеством. — Хорошо. — Кроме того, государь, — продолжал Шарпантье, — есть агенты, посланные господином кардиналом в различные европейские государства: господин де Ботрю — в Испанию, господин де Ла Салюди — в Италию и господин де Шарнасе — в Германию. Курьеры сообщили, что эти агенты возвратятся сегодня, самое позднее — завтра. — Как только они вернутся, вы передадите им распоряжение господина кардинала и приведете их ко мне. Сейчас ждет кто-нибудь? — Господин Кавуа, капитан телохранителей господина кардинала, хотел бы иметь честь быть принятым вашим величеством. — Я слышал, что господин Кавуа — порядочный человек и храбрый воин. Я буду очень рад увидеть его. Шарпантье подошел к двери. — Господин Кавуа! — позвал он. Кавуа вошел. — Входите, господин Кавуа, входите, — сказал ему король, — вы хотели говорить со мной? — Да, государь. Я хотел попросить ваше величество об одной милости. — Говорите. Вас считают хорошим слугой, и я с удовольствием вам эту милость окажу. — Государь, я хочу, чтобы ваше величество соблаговолили дать мне отставку. — Вам отставку! Но почему, господин Кавуа? — Потому что я принадлежал господину кардиналу, пока он был министром; но с той минуты как он перестал быть министром, я уже не принадлежу никому. — Прошу прощения, сударь, вы принадлежите мне. — Я знаю, что, если ваше величество потребует, я принужден буду остаться на его службе; но предупреждаю, что буду плохим слугой. — Почему же вы будете плохим слугой для меня, тогда как кардиналу служили хорошо? — Потому что та служба была велением сердца. — А со мной обстоит иначе? — Должен признаться, государь, что по отношению к вашему величеству у меня есть только долг. — И что же вас так сильно привязывало к господину кардиналу? — Добро, которое он мне сделал. — А если я захочу сделать вам добро такое же или большее, чем делал он? Кавуа покачал головой. — Это не одно и то же. — Не одно и то же... — повторил король. — Да, добро ощущается в зависимости от потребностей того, кому его оказывают. Когда господин кардинал сделал мне добро, я только начинал семейную жизнь. Господин кардинал помог мне вырастить детей и к тому же недавно предоставил мне, вернее моей жене, привилегию, дающую нам от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров в год. — Ах, вот как! Господин кардинал предоставляет женам своих слуг государственные должности, приносящие от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров в год! Это не мешает знать. — Я не сказал «должность», государь, я сказал «привилегию». — Какую же привилегию предоставил он госпоже Кавуа? — Право сдавать в половинной доле с господином Мишелем портшезы на улицах Парижа. Король на мгновение задумался, глядя исподлобья на Кавуа; тот стоял неподвижно, держа шляпу в правой руке и прижав мизинец левой ко шву штанов. — А если бы я сделал вас, господин Кавуа, капитаном моих телохранителей, то есть дал вам ту же должность, что была у вас при господине кардинале? — У вас уже есть господин де Жюссак, государь; он безупречный офицер, и ваше величество не захочет причинить ему огорчение. — Я сделаю Жюссака бригадным генералом. — Если господин де Жюссак, в чем я не сомневаюсь, любит ваше величество, как я люблю господина кардинала, он предпочтет остаться капитаном возле вас, чем быть бригадным генералом вдали от вас. — Но если вы покинете службу, господин Кавуа... — Это мое желание, государь. — ... вы согласитесь принять в вознаграждение того времени, что провели на службе у господина кардинала, сумму в полторы или две тысячи пистолей? — Государь, — с поклоном отвечал Кавуа, — за время, проведенное на службе у господина кардинала, я был вознагражден по заслугам и даже более того. Настает война, государь, а для войны нужны деньги, много денег. Поберегите ваши награды для тех, кто будет сражаться, а не для тех, кто, как я, посвятив свою судьбу одному человеку, уходит вместе с ним. — И все слуги господина кардинала думают так, господин Кавуа? — Полагаю, что да, государь; себя я считаю одним из наименее достойных. — Итак, вы ни на что не претендуете, ничего не желаете? — Ничего, государь, кроме чести сопровождать господина кардинала всюду, куда бы он ни отправился, И по-прежнему быть в его доме, хотя бы самым скромным слугой. — Хорошо, господин Кавуа, — сказал король, уязвленный упорными отказами капитана, — вы свободны. Кавуа поклонился и вышел, пятясь; в дверях он столкнулся с входящим Шарпантье. — А вы, господин Шарпантье, — крикнул ему король, — тоже, как господин Кавуа, откажетесь мне служить? — Нет, государь, ибо я получил от господина кардинала приказ оставаться при вас до тех пор, пока его место не займет другой министр либо пока ваше величество не будет в курсе всех дел. — А когда я буду в курсе дел или появится новый министр, что станете делать вы? — Я испрошу у вашего величества позволение отправиться к господину кардиналу: он привык к моим услугам. — А если я попрошу господина кардинала оставить вас при мне? — спросил король. — Когда у меня будет министр, он не станет, как господин кардинал, делать все, а оставит что-то на мою долю, и мне понадобится честный и умный человек, а вы, я знаю, соединяете оба эти качества. — Я не сомневаюсь, государь, что господин кардинал немедленно согласится на просьбу вашего величества: я слишком мелкая сошка, чтобы он стал оспаривать меня у своего государя и повелителя. Но тогда я паду к вашим ногам, государь, и скажу вам: «У меня есть семидесятилетний отец и шестидесятилетняя мать; я могу их покинуть ради господина кардинала, который помогал и все еще помогает им в их трудном положении; но, раз я больше не служу господину кардиналу, мое место возле них, государь; позвольте сыну закрыть глаза своих старых родителей» И я уверен, государь, что ваше величество не только согласится на мою просьбу, но и одобрит ее. — Ты чти родителей своих И будешь долго жить, — ответил Людовик ХIII, все более раздражаясь. — В тот день, когда новый министр будет назначен на место господина кардинала, вы будете свободны, господин Шарпантье. — Должен ли я вернуть вашему величеству доверенный мне ключ? — Нет, оставьте его у себя: раз кардинал, Которому столь хорошо служили, что король может ему только завидовать, вручил этот ключ вам, значит, он находится в руках честнейшего человека на свете; вы знаете мой почерк и мою подпись, выполняйте то, что я предпишу. Шарпантье направился к двери. — Не здесь ли, — спросил король, — некий Россиньоль, умеющий, как я слышал, ловко расшифровывать тайные письма? — Да, государь. — Я хочу его видеть. — Достаточно трижды позвонить, и он явится. Угодно вашему величеству, чтобы я его позвал, или вы сделаете это сами? — Позвоните, — сказал король. Шарпантье позвонил, и дверь Россиньоля отворилась. В руке у него был лист бумаги. — Мне уйти или остаться, государь? спросил Шарпантье. — Оставьте нас, — сказал король. Шарпантье вышел. — Это вас зовут Россиньоль? — спросил король. — Да, государь, отвечал маленький человечек, пристально разглядывал бумагу. — Вас считают умелым расшифровщиком? — Действительно, государь, думаю, что в этом отношении мне нет равных. — Вы можете разгадать любой шифр? — Пока есть только один, что я до сих пор не разгадал, но с Божьей помощью разгадаю, как и остальные. — А какой последний шифр вы разгадали? — Письмо герцога Лотарингского к Месье. — К моему брату? — Да, государь, к его королевскому высочеству. — И что же сообщал герцог Лотарингский моему брату? — Вашему величеству угодно знать? — Конечно! — Сейчас я схожу за письмом. Россиньоль сделал шаг к двери, но обернулся. — Оригинал или расшифровку? — спросил он. — То и другое, сударь. Россиньоль вернулся в свой кабинет с проворством ласки, которую он напоминал строением головы, приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы можно было пройти, и тут же вернулся, держа в одной руке обе требуемые бумаги и продолжая на ходу попытки расшифровать ту, с какой вошел вначале. — Вот они, государь, — сказал он, протягивая письмо герцога Лотарингского и перевод. Король начал с оригинала и прочел: — «Если Юпитер...» — М е с ь е, — перебил Россиньоль короля. — «... будет изгнан с Олимпа...» — продолжал король. — Из Л у в р а, — подсказал Россиньоль. — А почему Месье будет удален от двора? — спросил король. — Потому что он участвует в заговоре, — спокойно ответил Россиньоль. — М е с ь е участвует в заговоре? И против кого же? — Против вашего величества и против государства. — Вы думаете о том, что говорите мне, сударь? — Я говорю то, о чем ваше величество прочтет, если ему угодно продолжить. — «... он сможет, — читал король, — укрыться на Крите...» — В Л о т а р и н г и и. — «Минос...» — Герцог Карл Четвертый. — «... предложит ему гостеприимство с большим удовольствием. Но здоровье Ке ф ал а...» — Здоровье В а ш е г о В е л и ч е с т в а. — Это меня называют Кефалом? — Да, государь. — Я знаю, кем был Минос, но забыл, кем был Кефал. Кто он? — Фессалийский царевич, ваше величество, супруг прекрасной афинской царевны, которую он прогнал с глаз долой, ибо она была ему неверна, но затем с ней помирился. Людовик ХIII нахмурился. — Ах, значит, этот Кефал, — сказал он, — муж неверной жены, с которой примирился вопреки ее неверности, это я? — Да, государь, это вы, — невозмутимо ответил Россиньоль. — Вы уверены? — Еще бы! Впрочем, ваше величество сами увидите. — На чем мы остановились? — «Если Месье будет изгнан из Лувра, он сможет укрыться в Лотарингии. Герцог Карл IV предложит ему гостеприимство с большим удовольствием. Но здоровье Кефала...», то есть короля... На этом вы остановились, государь. Король стал читать дальше. — «... весьма ненадежно». Как! Весьма ненадежно? — Это значит, что ваше величество больны, и очень больны, во всяком случае, по мнению герцога Лотарингского. — Ах, значит, — побледнев, сказал король, — я болен, и очень болен! Подойдя к зеркалу, он посмотрел на себя, поискал в карманах флакон с нюхательной солью, не найдя его, покачал головой и, сделав над собой усилие, взволнованным голосом стал читать дальше: — «…почему бы в случае его смерти не выдать П р о к р и д у...» Прокриду? — Да, к о р о л е в у, — ответил Россиньоль. — Прокрида была неверной женой Кефала. — «... не выдать королеву за Юпитера?» За М е с ь е? — воскликнул король. — Да, государь, за Месье. — За Месье! Король вытер платком струившийся по лбу пот и продолжал: — «Ходят слухи, что О р а к у л…» — Господин кардинал. — «... хочет избавиться от П р о к р и д ы и выдать В е н е р у...» Король посмотрел на Россиньоля, который, отвечая королю, продолжал на все лады переворачивать бумагу, что была у него в руках. — Венеру? — нетерпеливо переспросил король. — Го с п о ж у де Ко м б а л е, госпожу де Комбале, — быстро сказал Россиньоль. — «... за Ке ф а л а,» — прочел король. — Меня женить на госпоже де Комбале? Меня? Откуда они это взяли?.. «Пока пусть Ю п и т е р, то есть Месье, продолжает ухаживать за Ге б о й...» — За принцессой Марией. — «... притворяясь, что из-за этой страсти находится в крайнем разладе с Ю н о н о й». — С королевой-матерью. — «Важно, чтобы О р а к у л», то есть кардинал, «хоть он большой хитрец или, вернее, считает себя таковым, ошибался, думая, что Юпитер влюблен в Гебу». Подписано: «Ми нос». — Карл Четвертый. — Ах, — пробормотал король, — вот он, секрет этой великой любви, приносимой в жертву ради поста главного наместника! Ах, мое здоровье весьма ненадежно! Ах, когда я умру, мою вдову выдадут за моего брата! Но, слава Богу хоть я болен, и очень болен, как они говорят, но еще не умер. Значит, мой брат — заговорщик! И если заговор откроется, он сможет скрыться в Лотарингии у гостеприимного герцога! Разве Франция не в состоянии за один раз проглотить и Лотарингию, и ее герцога? Выходит, мало того, что она дала нам Гизов! И, резко обернувшись к Россиньолю, он спросил: — А как попало это письмо в руки господина кардинала? — Оно было доверено господину Сенелю. — Одному из моих медиков, — сказал Людовик ХIII. — Воистину, у меня отличное окружение! — Но, предвидя заговор между лотарингским и французским дворами, отец Жозеф подкупил камердинера господина Сенеля. — Похоже, этот отец Жозеф — ловкий человек, — сказал король. Россиньоль подмигнул. — Тень господина кардинала, — сказал он. — И что же сделал камердинер Сенеля? — Украл письмо и передал ею нам. — А что сделал Сенель? — Поскольку он не успел еще отъехать далеко от Нанси, то вернулся и сказал герцогу, что по оплошности сжег его письмо вместе с другими бумагами. Герцог ничего не заподозрил и дал ему другое письмо — то, что получил его королевское высочество Месье. — И что же ответил мой брат «Юпитер» мудрому «Миносу? — спросил король с лихорадочным смехом, от которого его усы шевелились еще несколько мгновений, после того как он замолчал. — Я еще не знаю. Его ответ у меня в руках. — Как эта бумага, что вы держите, — его ответ? — Да, государь. — Дайте. — Ваше величество ничего в нем не поймет, поскольку я сам еще ничего не понимаю. — Почему? — Потому что, когда первое письмо не дошло до адресата, они, боясь каких-либо неожиданностей, изобрели новый шифр. Король взглянул на листок и прочел несколько совершенно непонятных слов:
«Astre se-Be-L’amb рады –L M + - Se – хочет быть se»
— И вы сможете узнать, что это значит? — Я буду знать это завтра, государь. — Это не почерк моего брата. — Нет; на этот раз камердинер не решился украсть письмо, боясь, что его заподозрят, и удовольствовался тем, что снял копию. — И когда это письмо было написано? — Сегодня около полудня, государь. — И вы уже успели снять копию? — Отец Жозеф передал мне ее в два часа. Король на мгновение задумался, затем обернулся к маленькому человечку, который, взяв у него из рук письмо, продолжал трудиться над разгадкой. — Вы останетесь со мной, не правда ли, господин Россиньоль? — спросил он. — Да, государь, пока это письмо не будет расшифровано. — Как до тех пор, пока это письмо не будет расшифровано? Я полагал, что вы на службе у господина кардинала? — Я действительно у него на службе, но лишь до тех пор, пока он министр. Перестав им быть, он больше во мне не нуждается. — Но я нуждаюсь в вас. — Государь, — сказал Россиньоль, покачав головой столь решительно, что очки его едва не упали, — завтра я покидаю Францию. — Почему? — Потому что, служа господину кардиналу, то есть вашему величеству, разгадывая шифры, изобретаемые заговорщиками, я нажил себе грозных врагов среди вельмож — врагов, от которых мог защитить меня один кардинал. — А если я буду вашей защитой? — У вашего величества будет такое намерение, но... — Но?.. — Но не будет для этого власти. — Что? — переспросил, нахмурясь, король. — К тому же, — продолжал Россиньоль, — я всем обязан господину кардиналу. Я был бедным парнем из Альби; случаю было угодно, чтобы господин кардинал узнал о моем таланте расшифровщика. Он вызвал меня к себе, дал мне место в тысячу экю, потом в две тысячи, затем добавил по двадцать пистолей за каждое расшифрованное письмо, так что за десять лет, в течение которых я разгадывал не меньше одного-двух писем в неделю, я составил небольшое состояние и надежно поместил его. — Где же? — В Англии. — Может быть, вы отправляетесь в Англию, чтобы поступить на службу к королю Карлу? — Король Карл предлагал мне две тысячи пистолей в год и по пятьдесят пистолей за расшифрованное письмо, лишь бы я покинул службу у господина кардинала. Я отказался. — А если я предложу вам то же, что король Карл? — Государь, жизнь — самое ценное, что есть у человека, поскольку, уйдя под землю, обратно не возвращаются. Сейчас, когда господин кардинал в опале, мне даже под августейшей защитой вашего величества, а может быть, именно из-за этой защиты, не прожить и недели. Понадобилось все влияние господина кардинала, чтобы сегодня утром, когда он покидал свой дом, я не покинул Париж и рискнул ради него своей жизнью, оставшись еще на сутки, чтобы послужить вашему величеству. — Значит, ради меня вы не рискнули бы жизнью? — Самоотверженность возможна ради родных или ради благодетеля. Ищите ее, государь, среди ваших родных или среди тех, кому вы делали добро. Не сомневаюсь, что ваше величество найдет ее. — Вы в этом не сомневаетесь, что ж! А вот я сомневаюсь! — Теперь, когда я сказал, что задержался с одной целью — послужить вашему величеству, когда вам известно, какому риску я подвергаюсь, оставаясь во Франции, и как спешу ее покинуть, я умоляю ваше величество не противиться моему отъезду — для него все готово. — Я не стану противиться, но с непременным условием, что вы не поступите на службу ни к одному иностранному государю, кто мог бы использовать ваш талант против Франции. — В этом я даю слово вашему величеству. — Ступайте; господину кардиналу посчастливилось, что у него такие слуги, как вы и ваши товарищи. Король посмотрел на часы. — Четыре часа, — сказал он. — Завтра в десять утра я буду здесь. Позаботьтесь, чтобы ключ к этому новому шифру был готов. — Он будет готов, государь. И видя, что король взялся за плащ, собираясь уходить, Россиньоль спросил: — Вашему величеству не угодно переговорить с отцом Жозефом? — Конечно, конечно, — ответил король, — как только он придет, скажите Шарпантье, чтобы его впустили. — Он здесь, государь. — Так пусть войдет. Я сейчас же с ним поговорю. — Вот он, государь, — сказал Россиньоль и посторонился, уступая дорогу Серому кардиналу. Монах показался в дверях и скромно остановился на пороге кабинета. — Входите, входите, святой отец, — сказал король. Монах приблизился, опустив голову и скрестив руки, всем видом выражал послушание. — Я здесь, государь, — сказал он, останавливаясь в четырех шагах от короля. — Вы были здесь, святой отец? — спросил король, с любопытством разглядывая монаха: совершенно новый мир проходил перед его глазами. — Да, государь. — И давно? — Примерно час. — И вы ждали целый час, не передан мне, что вы здесь? — Скромный монах вроде меня, государь, должен ожидать приказаний своего короля. — Уверяют, святой отец, что вы весьма способный человек. — Это говорят мои враги, государь, — ответил монах, смиренно опуская глаза. — Вы помогали кардиналу нести груз его обязанностей? — Как Симон Киринеянин помогал нашему Спасителю нести крест. — Вы ревностный поборник христианства, святой отец, и в одиннадцатом веке вы, как новый Петр Отшельник, проповедовали бы крестовый поход. — Я проповедовал его в семнадцатом веке, государь, но безуспешно. — Каким же образом? — Я написал латинскую поэму под названием «Турциада», чтобы воодушевить христианских государей против мусульман. Но время прошло или еще не настало. — Вы оказывали господину кардиналу большие услуги. — Его высокопреосвященство не мог делать все. Я помогал ему в меру моих слабых сил. — Сколько платил вам господин кардинал в год? — Ничего, государь; нашему ордену запрещено принимать что-либо, кроме милостыни. Его высокопреосвященство лишь оплачивал мою карету. — У вас есть карета? — Да, государь, но не из тщеславия. Вначале у меня был осел. — Скромное верховое животное Господа нашего, — заметил король. — Но монсеньер нашел, что я передвигаюсь недостаточно быстро. — И дал вам карету? — Нет, государь, вначале верховую лошадь: от кареты я из скромности отказался. Но, к несчастью, это была кобыла, и однажды, когда мой секретарь отец Анж Сабини сел на нехолощеного жеребца... — Я понимаю, — сказал король, — и тогда вы приняли карету, предложенную кардиналом? — Да, государь, я с ней смирился. И потом, — сказал монах, — Боги подумал я, приятно будет, что смиренные возвеличены. — Несмотря на отставку кардинала, я хочу оставить вас при себе, святой отец, — сказал король. — Вы мне скажете, что, по вашему мнению, мне следует для вас сделать. — Ничего, государь. Я и так уже, вероятно, прошел по дороге почестей дальше, чем нужно для моего спасения. — Но есть у вас какое-то желание, которое я могу удовлетворить? — Вернуться в мой монастырь, откуда, может быть, мне и не следовало выходить. — Вы слишком полезны в делах, чтобы я позволил это, — сказал король. — Я видел их лишь глазами его высокопреосвященства, государь; светоч угас, и я ослеп. Любому сословию, святой отец, даже духовенству, позволительно иметь честолюбие, соизмеримое с заслугами. Бог дает талант не для того, чтобы человек превращал его в бесплодное поле. Господин кардинал служит вам примером высоты, которой можно достигнуть. — И с которой затем можно упасть. — Но какой бы ни была высота, если тот, кто падает, носит красную шапку, это падение можно перенести. За опушенными ресницами капуцина молнией промелькнуло алчное стремление. Это не укрылось от короля. — Вы никогда не мечтали о высших церковных степенях? — Может быть, когда я был при господине кардинале, я и поддавался этому ослеплению. — Почему только при господине кардинале? — Потому что мне понадобилось бы все его влияние в Риме, чтобы достичь этой цели. — Значит, вы считаете, что мое влияние меньше, чем у него? — Ваше величество хотели добыть кардинальскую шапку для турского архиепископа, но он так и остался архиепископом; тем более не удастся вам это в отношении бедного капуцина. Людовик ХIII устремил на отца Жозефа пронизывающий взгляд, но невозможно было что-либо прочитать ни на этом мраморном лице, ни в этих опущенных глазах. Казалось, у монаха движутся одни губы. — Кроме того, — продолжал он, — есть факт, по важности превосходящий все остальные: в той работе, что была возложена на меня Богом и господином кардиналом, есть множество случаев согрешить, подвергал опасности спасение своей души. При господине кардинале, имеющем от Рима большие полномочия исповедовать и отпускать грехи, мне не надо было ни о чем беспокоиться: если днем я согрешу действием или словом, вечером я исповедуюсь, господин кардинал отпускает мне грехи, и все в порядке, я сплю спокойно. Но если я служу светскому хозяину — будь это сам король, — он не властен отпустить мне грехи. Я не смогу больше грешить, а без этого не смогу добросовестно делать свое дело. Пока монах говорил, король продолжал смотреть на него; с каждой фразой отца Жозефа на лице Людовика все яснее читалось отвращение. — И когда хотите вы вернуться в свой монастырь? — спросил он, когда тот закончил. — Как только получу разрешение вашего величества. — Вы его получили, святой отец, — сухо сказал король. — Ваше величество преисполняет меня радостью, — сказал капуцин, скрестив руки на груди и низко кланяясь. Затем таким же твердым и холодным шагом, каким вошел, — шагом, напоминавшим поступь статуи, — он вышел, даже не обернувшись, чтобы с порога еще раз поклониться королю. — Лицемер и честолюбец, я о тебе не жалею! Затем король еще минуту взглядом следил за ним в полутьме прихожей и промолвил: — Так или иначе, одно совершенно ясно: если сегодня вечером я подал бы в отставку как король, подобно тому как это сделал сегодня утром господин кардинал, я не нашел бы четырех человек, которые бы последовали за мной в изгнание и разделили мою немилость. Впрочем, я не нашел бы и трех, и двух, а может быть, и одного.
Отправлено: 01.03.09 21:29. Заголовок: ХIII. ПОСЛЫ На сле..
ХIII. ПОСЛЫ
На следующий день ровно в десять часов король, как он и говорил, был в кабинете кардинала. То, что ему предстояло узнать, при всей своей унизительности, чрезвычайно интересовало его. Вернувшись накануне в Лувр, он ни с кем не виделся, заперся со своим пажом Барада и, чтобы вознаградить его за оказанную услугу — избавление от кардинала, — дал ему ордер на три тысячи пистолей для получения у Шарпантье. Было вполне справедливо, что, сделав больше, чем другие, Барада был вознагражден первым. Однако, прежде чем дать Месье сто пятьдесят тысяч ливров, королеве — тридцать тысяч и королеве-матери — шестьдесят тысяч, он не прочь был увидеть ответ Месье герцогу Лотарингскому — ответ, обещанный Россиньолем к десяти часам утра. И вот, как мы сказали, ровно в десять часов король вошел в кабинет кардинала и, до того как он бросил плащ на кресло и положил шляпу на стол, позвонил три раза. Россиньоль появился с обычной для него пунктуальностью. — Ну что? — нетерпеливо спросил его король. — Что ж, государь, — ответил Россиньоль, подмигивая сквозь очки, — он в наших руках, этот пресловутый шифр. — Посмотрим скорее! — сказал король. — Сначала ключ. — Вот он, государь. И вместе с переводом он протянул ключ, положив его сверху Король прочел: Se король Astre se королева Be королева-мать L’amb Месье L M кардинал + мертв Pif-paf война Zane герцог Лотарингский Gor г-жа де Шеврез Gel г-жа де Фаржи C беременна — Что дальше? — спросил король. — Замените шифрованные слова, государь. — Нет, — сказал король, — вы к этому привычнее: у меня голова лопнет от такой работы. Россиньоль взял бумагу и прочел:
«Королева, королева – мать и герцог Орлеанский рады. Кардинал мертв. Король хочет быть королем. Война против короля Сурков решена, но герцог Орлеанский возглавит войска. Герцог Орлеанский, влюбленный в дочь герцога Лотарингского, не хочет ни в коем случае жениться на королеве, она старше его на семь лет; он опасается одного — как бы, последовав добрым советам г-жи де Фаржи и г-жи де Шеврез, она не оказалась беременной к моменту смерти короля.»
Король выслушал чтение не прерывая; однако он несколько раз отирал лоб, чертя по паркету колесиком шпоры. — Беременной, прошептал он, беременной. Во всяком случае, если она забеременеет, то не от меня. Затем он обернулся к Россиньолю: — Это первые письма такого рода, расшифрованные вами, сударь? — О нет, государь. Я расшифровал уже десять или двенадцать подобных им. — Почему же господин кардинал мне их не показывал? — Зачем было волновать ваше величество, если он следил, чтобы с вами не случилось беды? — Но, обвиняемый, преследуемый всеми этими людьми, почему он не воспользовался этим оружием против них? — Он боялся, что оно причинит больше зла королю, чем его врагам. Король несколько раз прошелся взад и вперед по кабинету, опустив голову и надвинув шляпу на глаза. Затем, вернувшись к Россиньолю, он сказал: — Сделайте мне копию каждого из этих писем в зашифрованном виде, но с ключом сверху. — Хорошо, государь. — Вы думаете, что еще будут такие письма? — Конечно, государь. — Кого должен я принять сегодня? — Это не касается меня, государь. Я занимаюсь только своими шифрами. Это дело господина Шарпантье. И не успел еще Россиньоль выйти, как король лихорадочным движением дважды ударил по звонку. Эти отрывистые и сильные удары говорили о душевном состоянии Людовика ХIII. Шарпантье поспешно вошел, но остановился на пороге. Король стоял, задумавшись, глядя в пол и опираясь рукой о бюро кардинала. — Беременна, — шептал он, — королева беременна; иностранец на французском троне, может быть англичанин! И добавил вполголоса, словно боясь услышать собственные слова: — В этом нет ничего невозможного. Как уверяют, пример в нашей семье уже был. Поглощенный своими мыслями, король не заметил Шарпантье. Думая, что секретарь не откликнулся на зов, король нетерпеливо поднял голову и собирался уже снова позвонить; но тот, угадав по жесту его намерение, торопливо прошел вперед со словами: — Я здесь, государь. — Хорошо, — сказал король, глядя на него и пытаясь овладеть собой. — Какие дела у нас сегодня? — Государь, граф де Ботрю прибыл из Испании и граф де Ла Салюди из Венеции. — Что они должны были там делать? — Мне это неизвестно, государь. Вчера я имел честь сказать вам, что посылал их господин кардинал, и добавил, что господин де Шарнасе должен также прибыть из Швеции сегодня вечером или самое позднее завтра. — Вы сказали им, что кардинал больше не министр и что вместо него приму их я? — Я передал им приказание его высокопреосвященства дать вашему величеству отчет в своей миссии, как они дали бы ему самому. — Кто прибыл первым? — Господин де Ботрю. — Как только он будет здесь, пригласите его. — Он уже здесь, государь. — Тогда пусть войдет. Шарпантье подошел к двери, что-то сказал вполголоса и посторонился, пропуская Ботрю. Посол был в дорожном костюме; он извинился, что предстает в таком виде перед королем; но он полагал, что будет иметь дело с кардиналом де Ришелье, а, оказавшись в передней, не захотел заставлять ждать его величество. — Господин де Ботрю, — сказал ему король, — я знаю, что господин кардинал очень вас ценит и считает искренним человеком; по его собственным словам, он предпочитает совесть одного Ботрю совести двух кардиналов де Берюлей. — Надеюсь, государь, что я достоин доверия, которым меня почтил господин кардинал. — И вы покажете себя достойным моего доверия, не правда ли, сударь, рассказав мне все, что рассказали бы ему — Все, государь? — спросил Ботрю, пристально глядя на короля. — Все. Я добиваюсь правды и хочу знать ее всю. — Так вот, государь, прежде всего, смените вашего посла де Фаржи: он, вместо того чтобы следовать инструкциям кардинала, направленным к славе и возвышению вашего величества, выполняет инструкции королевы-матери, имеющие целью унижение Франции. — Мне уже говорили об этом. Хорошо, я подумаю. Видели вы графа-герцога Оливареса? — Да, государь. — Какое поручение у вас к нему было? — Если возможно, закончить миром дело с Мантуей. — И что же? — Едва я заговорил с ним о делах, он в ответ повел меня в птичник его величества короля Филиппа Четвертого, где собраны любопытнейшие породы со всего света, и предложил послать несколько образчиков вашему величеству — По-моему, он насмехался над вами? — И прежде всего, государь, над тем, кого я представлял. — Сударь! — Вы требовали от меня правды, государь. Я вам ее говорю. Угодно вам, чтобы я лгал? Я достаточно умен, чтобы сочинить приятную ложь взамен горькой правды. — Нет, говорите правду, какой бы она ни была. Что думают о нашем походе в Италию? — Над ним смеются, государь. — Смеются? Разве не известно, что я его возглавлю? — Известно, государь; но говорят, что королевы заставят вас изменить решение или что Месье будет командовать под вашим началом, а поскольку подчиняться будут только королевам и Месье, то с этим походом произойдет то же, что с экспедицией герцога Неверского. — Ах, значит вот как думают в Мадриде? — Да, государь, и настолько в этом уверены, что пишут дону Гонсалесу Кордовскому — я узнал это, подкупив одного из секретарей графа-герцога:
«Если войсками будут командовать король и Месье, не беспокойтесь ни о чем. Армия не преодолеет Сузского прохода. Но, если, напротив, руководить военными действиями будет кардинал под началом короля или без него, не пренебрегайте ничем и отправьте столько войск, сколько сможете, чтобы поддержать герцога Савойского».
— Вы уверены в том, что мне говорите? — Совершенно уверен, государь. Король снова принялся ходить по кабинету, опустив голову и, как всегда, когда он бывал чем-то сильно озабочен, надвинув шляпу на глаза; потом внезапно остановился и, пристально глядя на Ботрю, спросил: — А слышали вы какие-нибудь разговоры о королеве? — Только придворные пересуды. — И что же было в этих придворных пересудах? — Ничего, о чем можно было бы доложить вашему величеству — Все равно, я хочу знать. — Клеветнические выдумки, государь. Не пачкайте ваш ум всей этой грязью. — Говорю вам, сударь, — нетерпеливо сказал Людовик ХIII и топнул ногой, — клевета это или правда, я хочу знать, что говорят о королеве? Ботрю поклонился. — Каждый верноподданный должен повиноваться приказу вашего величества. — Ну, так повинуйтесь. — Говорили, что, поскольку здоровье вашего величества ненадежно... — Ненадежно... мое здоровье ненадежно! Они все на это надеются. Моя смерть для них якорь спасения. Продолжайте. — Говорили, что, поскольку здоровье вашего величества ненадежно, королева примет меры, чтобы обеспечить себе... Ботрю запнулся. — Обеспечить себе что? — спросил король. — Говорите! Да говорите же! — Чтобы обеспечить себе регентство. — Но регентство может быть лишь в том случае, если есть наследник короны! — Чтобы обеспечить себе регентство, — повторил Ботрю. Король топнул ногой. — Итак, там — как здесь, в Испании — как в Лотарингии; в Лотарингии — страх, в Испании — надежда; и в самом деле, королева-регентша — это Испания в Париже. Значит, Ботрю, вот что там говорят? — Вы приказали мне говорить, государь. Я повиновался. И Ботрю склонился перед королем. — Вы хорошо сделали. Я сказал вам, что добиваюсь правды; я напал на ее след, и, будучи, слава Богу достаточно хорошим охотником, я пройду по нему
Отправлено: 01.03.09 21:33. Заголовок: XV. «TU QUOQUE» (И ..
XV. «TU QUOQUE» (И ты – лат.)
Выйдя из молельни, Людовик ХIII обнаружил, что л’Анжели, положив скрещенные руки на стол, а голову на руки, спит или притворяется спящим. Несколько мгновений король смотрел на него с глубокой грустью. В несовершенном характере Людовика, слабом и эгоистичном, вспыхивали, однако, время от времени проблески правды и справедливости: их не смогло полностью угасить полученное им дурное воспитание. Он испытывал глубокое сочувствие к этому товарищу своей грусти; тот посвятил себя королю не для того, чтобы забавлять его, как делали шуты прежних королей, а для того, чтобы пройти вместе с ним все круги того ада с мрачным небосводом, что зовется скукой. Людовик вспомнил о предложении, которое он сделал л’Анжели и от которого тот со своей обычной беззаботностью не то чтобы отказался, но уклонился. Он вспомнил бескорыстие и терпение, с каким л’Анжели сносил все капризы его дурного настроения, вспомнил ничего не требующую преданность шута — и это среди окружающего честолюбия и жадности, прикрытых нежными или дружескими чувствами; поискав чернильницу, перо и бумагу, он написал с соблюдением всех необходимых формальностей ордер на три тысячи пистолей, составляющий пару к ордеру Барада, и положил его в карман л’Анжели, приняв все меры предосторожности, чтобы не разбудить шута. Вернувшись к себе в спальню, он в течение часа слушал игру своих музыкантов на лютне, потом позвал Беренгена, велел раздеть себя и, улегшись, послал за Барада, чтобы тот пришел поболтать с ним. Барада явился, сияя от радости: он только что считал и пересчитывал, раскладывал и перекладывал свои три тысячи пистолей. Король велел ему сесть в ногах постели и тоном упрека произнес: — Почему у тебя такой веселый вид, Барада? — У меня такой веселый вид, — отвечал тот, — потому что нет никаких причин грустить, а наоборот, есть причина радоваться. — Какая причина? — вздохнув, спросил Людовик ХIII. — Ваше величество забыли, что пожаловали мне три тысячи пистолей? — Нет, напротив, помню. — Так вот, должен сказать вашему величеству, что эти три тысячи пистолей я не рассчитывал получить. — Почему не рассчитывал? — Человек предполагает, Бог располагает! — Но если этот человек — король? — Это не мешает Богу быть Богом! — Итак?.. — Итак, государь, к моему великому удивлению, мне заплатили по предъявлении, и все сполна. Черт возьми! Господин Шарпантье, на мой взгляд, куда более великий человек, чем господин Ла Вьёвиль: тот, когда вы просите у него денег, спокойно отвечает: «Я плыву, плыву, плыву...» — Так что ты получил свои три тысячи пистолей? — Да, государь. — И ты теперь богат? — Э-э! — И что ты станешь делать? Как дурной христианин истратишь их, подобно блудному сыну, на игру и женщин? — О, государь! — лицемерно запротестовал Барада. — Ваше величество знает, что я никогда не играю. — По крайней мере, ты мне так говоришь. — А что касается женщин, я их не выношу. — Это правда, Барада? — Я из-за этого постоянно ссорюсь с шалопаем Сен-Симоном, всегда ставя ему в пример ваше величество. — Видишь ли, Барада, женщина создана на погибель нашей души. Не змей соблазнил женщину, а сама женщина — это змей. — О, как это прекрасно сказано, государь! Я обязательно запомню эту максиму и впишу ее в мой молитвенник. — Кстати о молитвах: в прошлое воскресенье я следил за тобой во время мессы. Ты показался мне весьма рассеянным, Барада. — Так показалось вашему величеству, ибо случаю было угодно, чтобы мои глаза обратились в ту же сторону, что и ваши, — на мадемуазель де Лотрек. Король, прикусив усы, переменил тему разговора. — Послушай, — спросил он, — так что ты думаешь делать со своими деньгами? — Если бы у меня было в три или четыре раза больше, — отвечал паж, — я истратил бы их на благочестивые дела, пожертвовал бы на основание монастыря или на возведение часовни; но располагал ограниченной суммой... — Я небогат, Барада, — сказал король. — Я не жалуюсь, государь; наоборот, считаю себя очень счастливым, Я только говорю, что, располагая ограниченной суммой, я прежде всего отдам половину ее моей матери и сестрам. Король одобрительно кивнул. — Затем, — продолжал Барада, — я разделю оставшиеся полторы тысячи пистолей на две части: семьсот пятьдесят пойдут на покупку двух хороших боевых коней, чтобы сопровождать ваше величество на войну в Италию, на то, чтобы нанять и экипировать лакея, купить оружие... Король приветствовал каждое из этих намерений Барада. — А оставшиеся семьсот пятьдесят? Что ты сделаешь с ними? — Я сохраню их как карманные деньги и как резерв. Благодарение Богу, государь, — продолжал Барада, возводя глаза к небу, — нужда в добрых делах велика, на любой дороге можно встретить сирот, нуждающихся в помощи, или вдов, нуждающихся в утешении. — Обними меня, Барада, обними меня! — воскликнул тронутый до слез король. — Употреби свои деньги так, как ты говоришь, дитя мое, а я прослежу за тем, чтобы твоя маленькая казна не иссякала. — Государь, — сказал Барада, вы обладаете величием, щедростью и мудростью царя Соломона, но в глазах Господа имеете перед ним то преимущество, что у вас нет трехсот жен и восьмисот... — Что бы я делал с ними, Господи! — воскликнул король в ужасе от одной этой мысли, простирая руки к небу. — Но сам этот разговор уже грех, Барада, ибо он вызывает в уме мысли и даже предметы, осуждаемые моралью и религией. — Ваше величество правы, — согласился Барада. — Угодно вам, чтобы я почитал что-нибудь благочестивое? Барада знал, что это был самый быстрый способ усыпить короля. Он поднялся, взял «Вечное утешение» Жерсона, сел уже не на кровать, а возле кровати и самым серьезным голосом начал читать. На третьей странице король погрузился в глубокий сон. Барада поднялся на цыпочках, положил книгу на место, бесшумно дошел до двери, так же тихо отворил и затворил ее, после чего вернулся к прерванной партии в кости с Сен-Симоном. На следующий день король в десять часов выехал из Лувра в карете и через четверть часа вошел в тот зеленый кабинет, где за два дня столько всего, о чем он даже не подозревал либо имел ложное представление, предстало перед ним в своем истинном свете. Шарпантье ожидал его в кабинете. Король выглядел бледным, уставшим, подавленным. Он спросил, прибыли ли отчеты. Шарпантье ответил, что отец Жозеф вернулся в свой монастырь, поэтому от него отчета не будет; должны быть только отчеты Сукарьера и Лопеса. — Эти отчеты поступили? — спросил король. — Как я имел честь говорить вашему величеству, — ответил Шарпантье, — узнав, что сегодня им предстоит иметь дело с самим королем, господа Лопес и Сукарьер сказали, что лично привезут свои отчеты. Ваше величество ограничится чтением, либо вызовет этих господ, если пожелает получить более подробные разъяснения. — И они их привезли? — Господин Лопес со своим отчетом здесь; чтобы дать вашему величеству время переговорить с ним и ознакомиться с корреспонденцией господина кардинала, я назначил господину Сукарьеру встречу только на полдень. — Позовите Лопеса. Шарпантье вышел и через несколько секунд доложил о доне Ильдефонсо Лопесе. Лопес вошел, держа шляпу в руке и кланяясь до земли. — Полно, полно, господин Лопес, — сказал король. — Я вас давно знаю: вы мне дорого обходитесь. — Каким образом, государь? — Не у вас ли королева покупает драгоценности? — Да, государь. — Так вот, только позавчера королева попросила у меня двадцать тысяч ливров, чтобы обновить жемчужное ожерелье, и собиралась сделать это у вас. Лопес рассмеялся, показывая зубы, которые он мог бы выдать за жемчужины. — Над чем вы смеетесь? — спросил король. — Государь, должен лия говорить с вами, как говорил бы с господином кардиналом? — Безусловно. — Так вот, в отчете, представляемом мною сегодня его высокопреосвященству, есть параграф, который посвящен этому жемчужному ожерелью, вернее, связанным с ним последствиям. — Прочтите мне этот параграф. — Я готов повиноваться королю, но ваше величество ничего не поймет в моем чтении, если я не дам некоторых предварительных разъяснений. — Так дайте их. — Двадцать второго декабря ее величество королева действительно появилась у меня под предлогом, что ей нужно обновить жемчужное ожерелье. — Под предлогом, вы сказали? — Да, под предлогом, государь. — Какова же была действительная цель? — Встретиться с послом Испании господином маркизом де Мирабелем, который должен был оказаться у меня случайно. — Случайно? — Без сомнения, государь; ведь ее величество королева всегда случайно встречается с маркизом де Мирабелем, ибо ему запрещено появляться в Лувре иначе как в приемные дни либо по приглашению. — Да, я по совету кардинала отдал такой приказ. — Поэтому ее величество королева, когда ей нужно что-нибудь сказать послу испанского короля, своего брата, либо что-то услышать от него, встречает его случайно, поскольку не может видеться с ним иначе. — И эта встреча происходит у вас? — С согласия господина кардинала. — Итак, королева встретилась с испанским послом? — Да, государь. — И долго они разговаривали? — Они обменялись всего несколькими словами. — Надо было бы узнать, что это были за слова. — Господин кардинал это знает. — Но я не знаю: господин кардинал был весьма скрытен. — Это означает, что он не хотел напрасно волновать ваше величество. — Так какие это были слова? — Я могу сказать вашему величеству лишь то, что услышал мой гранильщик алмазов. — Что, он знает испанский? — Я научил его по приказу господина кардинала; но все думают, что он не знает испанского, и потому он ни у кого не вызывает недоверия. — Итак, они сказали?... — П о с о л. «Ваше величество получили через посредство миланского губернатора и при содействии графа де Море письмо от вашего прославленного брата?» Ко р о л е в а. «Да, сударь». «Ваше величество подумали над его содержанием?» «Я думала и еще думаю; я дам вам ответ». «Каким образом?» «При посредстве ящика, якобы содержащего ткани; на самом деле в нем будет находиться эта крошка-карлица — та, что, как вы видите, играет с госпожой Белье и мадемуазель де Лотрек». «Вы полагаете, что можете ей довериться?» «Она подарена мне моей теткой Кларой Эухенией, инфантой Нидерландов, целиком преданной интересам Испании». — Интересам Испании... — повторил король. — Итак, все, кто меня окружают, преданы интересам Испании, то есть моих врагов. И что же эта карлица? — Ее доставили вчера в ящике; она сказала господину де Мирабелю на прекрасном испанском языке: «Госпожа моя повелительница сказала, что она приняла во внимание совет, данный ее братом, и, если здоровье короля будет по-прежнему ухудшаться, она примет меры, чтобы не быть захваченной врасплох». — Чтобы не быть захваченной врасплох, — повторил король. — Мы не поняли, что это должно было означать, государь, — сказал Лопес, опустив голову. — Зато я понимаю, — нахмурясь, сказал король, — этого достаточно. А не передала она одновременно вам, что в состоянии заплатить за купленные у вас жемчужины? — Мне за них заплатили, государь, — сказал Лопес. — Как заплатили? — Да, государь. — И кто же? — Господин Партичелли. — Партичелли? Итальянский банкир? — Да. — Но мне говорили, что его повесили. — Это правда, это правда, — спохватился Лопес, — но перед смертью он уступил свой банк господину д’Эмери, весьма честному человеку — Во всем, — пробормотал Людовик ХIII, — во всем меня обкрадывают и обманывают! И королева больше не виделась с господином де Мирабелем? — Царствующая королева — нет; королева-мать — да. — Моя мать? И когда же? — Вчера. — С какой целью? — Чтобы сообщить ему, что господин кардинал свергнут, что его заменил господин де Берюль, что Месье назначен главным наместником и, следовательно, посол может написать королю Филиппу Четвертому или графу-герцогу что война в Италии не состоится. — Как война в Италии не состоится? — Таковы подлинные слова ее величества. — Да, я понимаю: эту армию оставят, как и первую, без жалованья, без припасов, без одежды. О, негодяи, негодяи! — вскричал король, сжав лоб руками. — Вы еще что-то хотите мне сказать? — Нечто малозначительное, государь. Господин Барада явился сегодня утром ко мне в магазин, чтобы купить драгоценности. — Какие драгоценности? — Колье, браслет, булавки для волос. — И на много? — На триста пистолей. — Зачем ему колье, браслет, булавки для волос? — Вероятно, для какой-нибудь любовницы, государь. — Как! — сказал король. — Только вчера вечером он говорил мне, что ненавидит женщин. Что-нибудь еще? — Это все, государь. — Подведем итоги. Королева и господин де Мирабель: если мое здоровье ухудшится, она примет меры, чтобы не быть захваченной врасплох. Королева-мать и господин де Мирабель: господин де Мирабель может написать его величеству Филиппу Четвертому, что, поскольку господин де Берюль занял место господина де Ришелье и мой брат назначен главным наместником, война в Италии не состоится. Наконец, господин Барада: господин Барада покупает колье, браслеты, булавки для волос на деньги, что я ему дал. Хорошо, господин Лопес. Я узнал от вас все, что хотел узнать. Продолжайте хорошо служить мне или хорошо служить господину кардиналу, что одно то же, и не упускайте ни слова из того, что говорится у вас. — Ваше величество видит, что мне нет нужды это повторять. — Ступайте, господин Лопес, ступайте. Я спешу покончить со всеми этими изменами. Уходя, скажите, чтобы мне прислали господина Сукарьера, если он здесь. — Я здесь, государь, — послышался голос. И Сукарьер появился на пороге со шляпой в руке; нога его была согнута в колене, носок выдвинут вперед; в этом положении он казался более чем вдвое ниже ростом. — Ах, вы подслушивали, сударь, — сказал король. — Нет, государь, но мое рвение услужить вам было столь велико, что я угадал желание вашего величества меня видеть. — А-а! И много интересного хотите вы мне сообщить? — Мой отчет охватывает лишь два последних дня, государь. — Расскажите, что произошло за эти два дня. — Позавчера Месье, августейший брат вашего величества, взял портшез и велел доставить себя к послу герцога Лотарингского и к послу Испании. — Я знаю, что там произошло; продолжайте. — Вчера около одиннадцати часов ее величество королева-мать взяла портшез и велела доставить себя в магазин Лопеса; одновременно господин испанский посол, взяв портшез, велел доставить себя туда же. — Я знаю, о чем они говорили. Продолжайте. — Вчера господин Барада взял портшез у Лувра и велел доставить себя на Королевскую площадь, к господину кардиналу. Он вошел и через пять минут вышел с мешком денет, весьма тяжелым. — Я это знаю. — От дверей господина кардинала он прошел пешком к дверям соседнего дома. — К чьим дверям? с живостью спросил король. — К дверям мадемуазель Делорм. — К дверям мадемуазель Делорм!.. И он вошел к мадемуазель Делорм? — Нет, государь, он только постучал в дверь; открыл Лакей, и господин Барада передал ему письмо. — Письмо! — Да, государь. Передан письмо, он сел в портшез и велел доставить себя обратно в Лувр. Сегодня утром он снова вышел... — Да; велел доставить себя к Лопесу, купил там драгоценности и оттуда... куда он направился оттуда? — Он вернулся в Лувр, государь, заказав портшез на всю ночь. — У вас есть еще что мне рассказать? — О ком, государь? — О господине Барада. — Нет, государь. — Хорошо, ступайте. — Но, государь, мне надо было рассказать вам о госпоже де Фаржи. — Ступайте. — О господине де Марийяке. — Ступайте. — О Месье. — Того, что я знаю, мне достаточно; ступайте. — О раненом Этьенне Латиле, который велел перевезти себя к господину кардиналу в Шайо. — Мне это безразлично; ступайте. — В таком случае, государь, я удаляюсь. — Удаляйтесь. — Могу ли я, уходя, унести с собой надежду, что король доволен мною? — Слишком доволен! Сукарьер поклонился и, пятясь, вышел. Король, не ожидая, пока он скроется, дважды ударил в звонок. Поспешно вошел Шарпантье. — Господин Шарпантье, — сказал король, — когда господину кардиналу нужна была мадемуазель Делорм, как он вызывал ее? — Это очень просто, — отвечал Шарпантье. Он привел в действие пружину и, когда потайная дверь отворилась, потянул за ручку звонка, находившегося между двумя дверями, и, обернувшись к королю, сказал: — Если мадемуазель Делорм у себя, она сию минуту появится, должен ли я закрыть эту дверь? — Не надо. — Вашему величеству угодно быть одному или вы желаете, чтобы я остался? — Оставьте меня одного. Шарпантье удалился. Что касается Людовика ХIII, то он в нетерпении застыл перед тайным ходом. Через несколько секунд послышались легкие шаги; но как ни легки они были, напряженное ухо короля их уловило. — Ах, наконец-то я узнаю, правда ли это, — сказал он. Едва он договорил, как дверь отворилась и Марион, одетая в голубое атласное платье, с простой ниткой жемчуга на шее и волной черных кудрей, падающих на округлые белые плечи, появилась во всем расцвете своей восемнадцатилетней красоты. Людовик ХIII, хоть и маловосприимчивый к женской красоте, в ослеплении отступил. Марион вошла, сделала очаровательный реверанс, в котором почтение было искусно соединено с кокетством, и, опустив глаза, скромная, как пансионерка, сказала: — Я не надеялась, что буду иметь честь предстать перед моим королем, но он позвал меня; мне надлежит слушать его коленопреклоненно и получать приказания, распростершись у его ног. Король пробормотал несколько бессвязных слов, давших Марион время насладиться одержанным триумфом. — Невозможно, — сказал король, — невозможно; я обманываюсь или меня обманывают, но вы не мадемуазель Марион Делорм. — Увы, государь, я всего-навсего Марион! — Но если вы Марион, — продолжал король, — вы должны были получить вчера письмо. — Я получаю их много каждый день, государь, — сказала куртизанка, смеясь. — Это письмо принесли вам между пятью и шестью часами. — Между пятью и шестью часами, государь, я получила четырнадцать писем. — Вы их сохранили? — Двенадцать из них я сожгла. Тринадцатое храню на сердце. А четырнадцатое — вот оно. — Это его почерк! — воскликнул король. Он быстро выхватил письмо у нее из рук. Затем, рассмотрев его со всех сторон, сказал: — Оно даже не распечатано. — Оно от кого—то из людей, близких к королю; зная, что, может быть, сегодня буду иметь высшее счастье увидеть короля, я сочла долгом передать это письмо его величеству таким, как его получила. Король с удивлением взглянул на Марион, потом с досадой — на письмо. — Ах, — сказал он, — хотел бы я знать, что в нем написано. — Для этого есть одно средство, государь: распечатать его. — Если бы я был начальником полиции, — сказал Людовик ХIII, — я бы это сделал; но я король. Марион тихонько взяла письмо у него из рук. — Но раз оно адресовано мне, я могу его распечатать. И, распечатав, она вернула письмо королю. Людовик ХIII еще мгновение колебался, но дурные чувства, подсказанные любящим сердцем, победили эфемерный порыв деликатности. Он стал читать вполголоса, понижая тон, по мере того как углублялся в чтение. Мы должны признать, что содержание письма отнюдь не могло вернуть Людовику ХIII хорошего настроения (выражение его, впрочем, если я появлялось у него на лице, никогда не задерживалось там дольше, чем на несколько минут). Вот это письмо:
«Прекрасная Марион, мне двадцать лет, уже несколько женщин были так добры, что не только назвали меня красивым малым, но и дали мне убедительные доказательства этого своего мнения. Кроме того, я любимый фаворит короля Людовика XIII; он при всей своей скупости только что сделал мне (не знаю, что на него нашло) подарок в три тысячи пистолей. Мой друг Сен-Симон уверяет меня, что Вы не только самая красивая, но и самая лучшая девушка на свете. Так вот, речь идет о том, чтобы мы вдвоем с Вами прокутили за месяц тридцать тысяч ливров, что подарил мне мой дурак-король. Истратим десять тысяч ливров на платья и драгоценности, десять тысяч ливров на лошадей и кареты, а последние десять тысяч на балы и игру. Подходит Вам это предложение? Скажите «да», и я прибегу вместе со своим мешком. Если оно Вам не нравится, ответьте «нет» и я, привязав свой мешок на шею, брошусь в реку. Вы скажете «да», не правда ли? Ведь Вы не захотите довести до смерти бедного юношу, виновного в единственном преступлении - в том, что без памяти полюбил Вас, ни разу не имен чести Вас видеть. В ожидании завтрашнего вечера мы — мой мешок и я — пребываем у Ваших ног. Всецело преданный Вам, Барада».
Последние строчки Людовик прочел дрожащим голосом; если чтение их и можно было расслышать, то понять бы не удалось. Прочтя последние слова, он уронил руку с письмом на колени. Его лицо стало мертвенно-бледным, глаза с выражением глубокого отчаяния были устремлены к небу, и, подобно Цезарю, который не ощущал, казалось, кинжальных ударов других заговорщиков, но, почувствовав удар единственно дорогой ему руки, вскричал: «Tu quoque, Brutus!» (Ты тоже, Брут), Людовик ХIII жалобно воскликнул: — И ты тоже, Барада! Не глядя больше на Марион Делорм, словно не замечая, что она здесь, король набросил на плечи плащ, не застегивая его, надел шляпу, ударом ладони надвинув ее на глаза, быстро спустился по лестнице, бросился в карету, дверцу которой лакей держал открытой, и крикнул кучеру: — В Шайо! Что касается Марион, то она после этого странного ухода Людовика подбежала к окну и, отодвинув занавески, видела, как король устремился в карету. Когда экипаж скрылся, она мгновение постояла неподвижно, потом с присущей только ей лукавой и насмешливой улыбкой произнесла: — Решительно, мне лучше было появиться в костюме пажа.
Отправлено: 22.03.09 19:17. Заголовок: ХVI. КАК УДАЛОСЬ ВСТ..
ХVI. КАК УДАЛОСЬ ВСТРЕТИТЬСЯ ЛАТИЛЮ И МАРКИЗУ ПИЗАНИ
Мы уже говорили, что кардинал удалился в свой загородный дом в Шайо, оставив дом на Королевской площади, то есть свое министерство, Людовику ХIII. Слух об отставке кардинала быстро распространился по Парижу, и г-жа де Фаржи во время свидания, назначенного ею в «Крашеной бороде» хранителю печатей Марийяку сообщила ему эту важную новость. Эта важная новость вскоре вышла за пределы комнаты, где ее произнесли, и спустилась к г-же Солей, с помощью г-жи Солей достигла ее супруга, а тот принес ее Этьенну Латилю, который всего три дня назад покинул постель и начал прогуливаться по комнате, опираясь на шпагу. Метр Солей предлагал ему свою собственную трость из прекрасного камыша с агатовым набалдашником, напоминавшим перстень бастарда Мударрата; но Латиль отказался, считая, что недостойно воина опираться на что-либо, кроме своего оружия. При известии об отставке Ришелье он резко остановился, оперся обеими руками на эфес своей рапиры и, пристально глядя на метра Солея, спросил: — Верно ли, то, что вы говорите? — Верно, как Евангелие. — От кого вы узнали эту новость? — От одной придворной дамы. Этьенн Латиль достаточно хорошо знал гостиницу, которую ему пришлось из-за происшедшего с ним несчастного случая избрать своим жилищем; ему было известно, что в ней под видом посетителей бывают люди самого разного общественного положения. Задумчиво сделав два-три шага, он вернулся к метру Солею. — Но теперь, когда он больше не министр, что вы думаете о личной безопасности господина кардинала? Метр Солей покачал головой и проворчал что-то похожее на ругательство, а затем сказал: — Я думаю, что если он не взял с собой своих телохранителей, то ему неплохо бы носить под мантией кирасу, как в Ла-Рошели он носил ее сверху. — Вы думаете, — спросил Латиль, — что это единственная угрожающая ему опасность? — Что касается пищи, — задумчиво произнес Солей, — то я думаю, что его племянница госпожа де Комбале приняла разумную меру предосторожности — найти человека, пробующего блюда до него. Его широкое лицо расплылось в сытой улыбке. — Только где найти такого человека? — Он найден, метр Солей, — сказал Латиль, — возьмите для меня портшез. — Как? — вскричал метр Солей. — Вы собираетесь выйти, совершить такую неосторожность? — да, я совершу эту неосторожность, мой хозяин, а поскольку я не скрываю от себя, что это неосторожность и что она может стоить мне жизни, уладим наши маленькие расчеты, чтобы в случае моей смерти вы ничего не потеряли. Три недели болезни, девять кувшинов травяного отвара, две кружки вина и неустанные заботы госпожи Солей, сами по себе бесценные, — достаточно будет за все это двадцати пистолей? — Заметьте, господин Латиль, что я с вас ничего не спрашиваю и что мне было достаточно чести принимать вас, кормить... — О, кормить-то меня было нетрудно! — ... и утолять вашу жажду. Но если вы непременно хотите отсчитать мне двадцать пистолей в знак вашего удовлетворения... — ... то ты от них не откажешься, правда? — Боже меня упаси нанести вам такое оскорбление! — Позови мне портшез, пока я отсчитаю твои двадцать пистолей. Метр Солей поклонился и вышел; почти сразу вернувшись, он подошел прямо к столу, где были разложены двести ливров, влекомый тем естественным притяжением, что существует между деньгами и трактирщиками, взглядом сосчитал деньги с точностью, присущей определенным профессиям, и, убедившись, что двести ливров наличествуют до последнего денье, сказал: — Ваш портшез готов, сударь. Латиль водворил в ножны положенную на стол шпагу и повелительным жестом пригласил метра Солея подойти поближе. — Хочу опереться о твою руку, — сказал он. — Дать вам руку, чтобы вы покинули мой дом? Я делаю это с большим сожалением, дорогой господин Этьенн; пойдемте. — Солей, друг мой, — сказал Латиль, — я с еще большим сожалением увидел бы малейшее облачко на твоей сияющей физиономии, поэтому обещаю, что первый мой визит по возвращении будет к тебе, особенно если ты сбережешь для меня кувшин этого куланжского винца, с которым я рад был познакомиться два дня назад и которое покидаю, сожалея, что не узнал его поближе. — У меня есть бочка этого вина на триста кувшинов, господин Латиль; я сохраню ее для вас. — По три кувшина в день этого хватит на три месяца. Вы можете быть уверены, метр Солей, что я три месяца буду вашим постояльцем, если, конечно, мои средства мне это позволят. — Что ж, вам будет открыт кредит. Человек, насчитывающий среди своих друзей господина де Море, господина де Монморанси, господина де Ришелье, то есть королевского сына, принца и кардинала... Латиль покачал головой. — Иметь другом хорошего откупщика было бы не столь почетно, но более надежно, дорогой Солей, — наставительно произнес Латиль, садясь в портшез. — Куда велеть носильщикам доставить вас, мой гость? — В особняк Монморанси, где я должен прежде всего выполнить свой долг, затем в Шайо. — В особняк монсеньера герцога де Монморанси! — крикнул Солей так, что это приказание было слышно и на улице Белых Плащей, и на улице Сент-Круа-де-ла-Бретонри. Носильщики не заставили повторять и двинулись ровным, упругим шагом: метр Солей предупредил, что надо щадить клиента, оправляющегося от долгой и тяжелой болезни. Портшез остановился у дверей особняка герцога. На пороге стоял швейцар в парадной ливрее, с тростью в руке. Латиль знаком подозвал его. Швейцар подошел. — Друг мой, — сказал Латиль, — вот полпистоля, будьте добры мне ответить. Швейцар снял шляпу, что, видимо, означало ответ. — Я раненый дворянин; господин граф де Море оказал мне честь, навестив меня во время моей болезни, и я пообещал ему отдать визит, как только окажусь на ногах. Сегодня я впервые вышел и выполняю свое обещание. Могу я иметь честь быть принятым господином графом? — Господин граф де Море, — ответил швейцар, — покинул этот дом пять дней назад, и никто не знает, где он находится. — Даже монсеньер? — Монсеньер уехал вчера в свое лангедокское губернаторство. — Мне не везет, но я сдержал обещание, данное господину графу; это все, чего можно требовать от человека чести. — Однако, — сказал швейцар, — господин граф де Море, покидая особняк, передал через пажа Галюара, который его сопровождает, и специально вернулся, чтобы подтвердить слова графа, поручение, возможно касающееся вашей милости. — Какое же? — Он сказал, что, если к нему явится дворянин по имени Этьенн Латиль, ему следует предложить пищу и кров, относясь к нему как к человеку облеченному доверием графа и принадлежащему к его дому. Латиль снял шляпу перед отсутствующим графом де Море. — Господин граф де Море, — сказал он, — показал себя достойным сыном Генриха Четвертого. Действительно, я этот дворянин и по его возвращении буду иметь честь выразить ему мою признательность и предложить мои услуги. Вот, друг мой, вторые полпистоля за удовольствие, какое вы мне доставили, сообщив, что господин граф де Море соблаговолил подумать обо мне. Носильщики, в Шайо, в дом господина кардинала! Носильщики снова взялись за ручки портшеза и тем же шагом отправились в путь по улице Симон-ле-Франк, улице Мобюе, улице Трусваш, чтобы через улицу Железного ряда выйти на улицу Сент-Оноре. Случаю было угодно, чтобы в ту самую минуту, когда Латиль у дверей особняка Монморанси приказал носильщикам нести его в Шайо, — случаю, повторяем, было угодно, чтобы маркиз Пизани (важные события, о каких мы рассказывали, заставили нас потерять его из вида), достаточно оправившийся от нанесенного Сукарьером удара шпагой, впервые выйдя из дому, решил использовать этот первый выход — принести извинения графу де Море. Он тоже сел в портшез, приказал носильщикам идти со всей возможной осторожностью, поскольку в портшезе больной, и закончил распоряжения словами: «В особняк Монморанси!» Носильщики, отправившиеся из особняка Рамбуйе, естественно, спустились по улице Сен-Тома-дю-Лувр и пошли вверх по улице Сент-Оноре, чтобы выйти на улицу Железного ряда. В результате этих маневров оба портшеза встретились напротив улицы Сухого Дерева; при этом маркиз Пизани, решавший трудную задачу — как он будет приветствовать графа де Море, о чьем отсутствии ему не было известно, — не узнал Этьенна Латиля, в то время как Этьени Латвль, не занятый никакими размышлениями, узнал маркиза Пизани. Легко представить воздействие этой встречи на вспыльчивого бретёра. Он велел своим носильщикам остановиться и, высунув голову в открытое окошко, крикнул: — Эй, господин Горбун! Вероятно, со стороны маркиза Пизани было бы умнее не заметить, что обращение относится к нему; но он настолько ощущал свое уродство, что первым его движением было тоже высунуть голову из-за занавески портшеза, чтобы посмотреть, кто это, обращаясь к нему, называет физический недостаток, а не титул. — Что вам угодно? — спросил маркиз, тоже сделав своим носильщикам знак остановиться. — Мне угодно, чтобы вы соблаговолили подождать меня одну минуту Я должен уладить с вами старые счеты, — резко ответил Латиль и обратился к своим носильщикам: — Ну-ка быстро перенесите мой портшез к портшезу этого дворянина так, чтобы дверцы приходились точно напротив друг друга. Носильщики взялись за ручки и перенесли портшез Латиля в указанное место. — Так хорошо, хозяин? — спросили они. — Да, отлично, — сказал Латиль. — Ага! Последнее восклицание выражало радость бретёра от встречи лицом к лицу с неизвестным маркизом, о ком он не знал ничего, кроме титула, угаданного им по показанному кольцу. Теперь и Пизани узнал Латиля. — Вперед! — крикнул он своим носильщикам. — У меня нет никаких дел с этим человеком. — Да, но, к несчастью, у этого человека есть дело к вам, мой милый. Эй вы, не шевелитесь! — крикнул он носильщикам другого портшеза, похоже собиравшимся выполнить приказ. — Не шевелитесь, или, черт возьми, как говорил король Генрих Четвертый, я вам обрежу уши! Носильщики, поднявшие было портшез, поставили его обратно на мостовую. Привлеченные шумом прохожие начали собираться вокруг двух портшезов. — А я, если вы не пойдете, велю своим людям отколотить вас палками! Носильщики маркиза покачали головами. — Лучше уж удары палок, чем отрезанные уши, — сказали они. И, вынув из пазов ручки портшеза, добавили: — А впрочем, если ваши люди придут с палками, у нас будет чем ответить. — Браво, друзья мои! — сказал Латиль, видя, что удача на его стороне. — Вот четыре пистоля, выпейте за мое здоровье. Я могу назвать вам мое имя, меня зовут Этьенн Латиль; предлагаю вашему горбатому маркизу назвать свое. — Ах, негодяй! — воскликнул Пизани. — Так тебе не достаточно было двух ударов шпаги, полученных от меня? — Достаточно, — сказал Латиль, — и даже слишком. Поэтому я непременно хочу один вернуть вам. — Ты злоупотребляешь тем, что я еще не стою на ногах. — Ба, в самом деле? — спросил Латиль. — Тогда силы равны. Мы будем драться сидя. Защищайтесь, маркиз. У вас нет здесь трех ваших телохранителей, и я не боюсь получить от вас удар шпаги в спину. И Латиль вынул шпагу и поднял ее острие на уровень глаз своего противника. Отступать было некуда. Портшезы были окружены любопытными. К тому же, как мы говорили, маркиз Пизани был храбр; он тоже вынул свою шпагу. Зрители не видели самих сражающихся, ибо открыты были лишь дверцы, приходившиеся друг против друга. Видны были только клинки: они появлялись из дверец, скрещивались и по всем правилам искусства нападали, делая финты, парировали ответными ударами, яростно погружались внутрь то одного, то другого портшеза. Наконец, после борьбы, доставлявшей большое удовольствие зрителям и длившейся около пяти минут, из одного портшеза послышался крик, который вернее было бы назвать богохульством. Латиль пригвоздил руку соперника к остову портшеза. — Ну вот, — сказал Этьенн Латиль, — примите пока это как задаток, мой прекрасный маркиз, и не забудьте, что всякий раз, встречая вас, я буду делать то же. Латиль выглядел неплохо; он доказал свою щедрость, бросив четыре пистоля на мостовую. Маркиз Пизани был побежден и уродлив, к тому же он не дал ни одного пистоля. Он все равно оказался бы не прав, если бы обратился к суду присутствующих. Он принял решение. — В особняк Рамбуйе, — сказал Пизани. — В Шайо, — сказал Этьенн Латиль.
ХVII. КАРДИНАЛ В ШАЙО
Прибыв в Шайо, кардинал ощутил себя примерно в таком же положении, как Атлас, уставший держать мир и переложивший его ненадолго на плечи своего приятеля Геркулеса. Он смог перевести дух. — Ах, — прошептал он, — я смогу сколько угодно писать стихи! И в самом деле, Шайо было убежищем, где кардинал отдыхал от политики, занимаясь (мы не рискуем сказать «поэзией) сочинением стихов. Расположенный в нижнем этаже кабинет, дверь которого выходила в великолепный сад с липовой аллеей, тенистой и прохладной даже в самые жаркие летние дни, был святилищем, куда он скрывался на день или на два в месяц. В этот раз он пришел просить у него отдыха и забвения на какое время, он этого не знал. Первой мыслью его, когда он вошел в этот поэтический оазис, было послать за своими обычными сотрудниками — теми, кому он, точно генерал войскам, распределял работу в той великой битве мысли, что полным ходом шла в Испании, затихала, умирая, в Италии, только недавно с Шекспиром угасла в Англии и должна была с Ротру и Корнелем начаться во Франции. Но его остановила мысль, что это уже не прежний дом в Шайо, что он уже не могущественный министр, раздающий награды, а всего лишь частное лицо, к тому же отныне обладающее невыгодным свойством компрометировать людей своей дружбой. И он решил ждать, пока старые друзья приедут к нему, но приедут без зова. Он достал из папок план новой трагедии под названием «Мирам», что была не чем иным, как местью царствующей королеве; некоторые сцены трагедии были уже набросаны. Кардинал де Ришелье, достаточно плохой католик, не был достаточно хорошим христианином, чтобы забывать оскорбления. Глубоко задетый этой таинственной и незаслуженной интригой, приведшей к его отставке, — интригой, в которой он считал королеву Анну одним из главных действующих лиц, — он утешался мыслью отплатить ей за зло, что она ему причинила. Нам крайне неприятно рассказывать о тайных слабостях великого министра, но мы пишем его историю, а не панегирик ему. Первый знак симпатии пришел к нему с той стороны, откуда он вовсе не ждал. Его камердинер Гийемо доложил, что у дверей остановился портшез, из него вышел человек, по—видимому еще не вполне оправившийся после серьезной болезни или тяжелого ранения; держась за стены, он вошел в переднюю и сел на скамью со словами: — Мое место здесь. Носильщики, получив плату, удалились тем же шагом, каким пришли. На прибывшем была фетровая шляпа слегка изогнутых очертаний, плащ цвета испанского табака и скорее военный, чем цивильный костюм; на перевязи была шпага, подобную которой можно было встретить лишь на рисунках Калло, входивших тогда в моду. Его спросили, как доложить о нем господину кардиналу. Он ответил: — Я ничего не значу, так что ни о ком не докладывайте. Тогда его спросили, что он собирается здесь делать; он ответил просто: — У господина кардинала больше нет телохранителей, я прибыл, чтобы заботиться о его безопасности. Ситуация показалась Гийемо достаточно своеобразной, и он, вместо того чтобы доложить г-же де Комбале и предупредить господина кардинала, поступил наоборот: предупредил г-жу де Комбале и доложил господину кардиналу. Кардинал велел привести к нему этого таинственного защитника. Пять минут спустя дверь отворилась и на пороге появился Этьенн Латиль — бледный, вынужденный опереться о косяк, со шляпой в правой руке и с левой рукой на эфесе шпаги. Опытный физиономист, обладающий превосходной памятью на лица, Ришелье узнал его с первого взгляда. — Ах, это вы, дорогой Латиль? — сказал он. — Я самый, ваше высокопреосвященство. — Вам, кажется, стало лучше? — Да, монсеньер, и я пользуюсь своим выздоровлением, чтобы предложить вам мои услуги. — Благодарю, благодарю, — улыбаясь, сказал кардинал, — но у меня нет никого, с кем бы я хотел разделаться. — Возможно, — согласился Латиль, — но разве нет людей, которые хотели бы разделаться с вами? — А вот это более чем вероятно, — ответил кардинал. В эту минуту из боковой двери появилась г-жа де Комбале; она перевела беспокойный взгляд с дяди на неизвестного искателя приключений, стоящего у двери. — Вот, Мария, — сказал ей кардинал, — будьте, как и я, признательны этому славному малому, первому, кто явился в моей опале предложить мне услуги. — О, я буду не последним, — сказал Латиль, — просто я был не прочь опередить других. — Дядя, — сказала г-жа де Комбале, окинув Латиля быстрым сочувственным взглядом, присущим только женщинам, — он очень бледен и, по-моему, очень слаб. — Тем похвальнее для него. Я знаю от моего врача, время от времени навещающего его, что он всего неделю как вне опасности и лишь три для как встал с постели. Тем похвальнее для него было, повторяю, побеспокоиться ради меня. — Ах! воскликнула г-жа де Комбале. — Не тот ли это господин, что едва не погиб при стычке в гостинице «Крашеная борода»? — Вы очень добры, прекрасная дама; это действительно была ловушка. Но я только что встретил его, проклятого горбуна, и отправил его домой с хорошим ударом шпаги в руку — Маркиза Пизани? — воскликнула г-жа де Комбале. — Несчастному не везет. Еще неделю назад он лежал в постели из-за раны, полученной в тот же вечер, когда вас едва не убили. — Маркиз Пизани? Маркиз Пизани? — переспросил Латиль. Я не прочь узнать его имя. Так вот почему он сказал своим носильщикам: «Особняк Рамбуйе», тогда как я сказал своим: «В Шайо». Особняк Рамбуйе, я запомню этот адрес. — Но каким образом вы дрались? — спросил кардинал. — Вы же оба едва держитесь на ногах! — Мы дрались сидя в наших портшезах, монсеньер. Это очень удобно, когда человек болен. — И вы явились рассказывать это мне после изданных мною эдиктов о дуэлях! Правда, — добавил кардинал, я больше не министр, а раз я не министр, то с этой благой мерой будет то же, что и с другими, какие я пытался ввести: через год все исчезнет!.. Кардинал тяжело вздохнул, и было ясно, что он еще не настолько отрешился от дел этого мира, как хочет показать. — Но вы говорите, дорогой дядя, — спросила г-жа де Комбале, — что господин Латиль — ведь вас, по-моему, зовут Латиль? явился предложить вам свои услуги; какого же рода эти услуги, сударь? Латиль показал на свою шпагу — Услуги одновременно наступательные и оборонительные, сказал он. У господина кардинала нет больше ни капитана телохранителей, ни самих телохранителей; вот я и буду для него всем этим. — Как это нет капитана телохранителей? раздался за спиной Латиля женский голос. — Мне кажется, что у него по-прежнему есть его Кавуа, который и мой Кавуа тоже! — А, по-моему, я знаю этот голос, — сказал кардинал. — Идите сюда, дорогая госпожа Кавуа, идите же. Проворная и кокетливая женщина, хотя ей было уже не меньше тридцати, и первоначальные ее формы начинали исчезать под заметной полнотой, быстро проскользнула между Латилем и дверным косяком, противоположным тому, на который он опирался, и предстала перед кардиналом и г-жой де Комбале. — Ну вот, — сказала она, потирая руки, — вы и избавились от вашего ужасного министерства и от беспокойства, что оно нам причиняло. — Как это «нам» причиняло? переспросил кардинал. — Мое министерство вам причиняло беспокойство, вам тоже, любезная госпожа? — Ах, я думаю! Я из-за него не спала ни днем, ни ночью. Я все время боялась, что с вашим высокопреосвященством случится какое-нибудь несчастье, и мой бедный Кавуа окажется замешанным в нем. днем я думала об этом и вздрагивала при малейшем шуме. Ночью это мне снилось, и я внезапно просыпалась. Вы не можете себе представить, какие скверные сны снятся женщине, когда она спит одна. — Но господин Кавуа?.. — спросила со смехом г-жа де Комбале. — Спит ли он со мной, не так ли? Бедный Кавуа! Благодарение Богу в недостатке старания его не обвинишь; за девять лет у нас было десять детей — доказательство, что он не очень-то впадал в спячку. Но, чем дальше, тем дела шли все хуже. Господин кардинал увез его на осаду Ла-Рошели, где он пробыл восемь месяцев! По счастью, когда он уезжал, я была беременна, так что время для него не оказалось потерянным. Но господин кардинал собирался увезти его в Италию, сударыня. Вы понимаете? И Бог знает, на сколько времени! Но я так молилась, что, думаю, Господь ради меня совершил чудо и благодаря моим молитвам господин кардинал потерял свое место. — Спасибо, госпожа Кавуа! — рассмеялся кардинал. — Да, спасибо, обратилась к ней г-жа де Комбале, — в самом деле, дорогая госпожа Кавуа, Господь явил великую милость, вернув вам мужа, а мне дядю. — О, — заметила г-жа Кавуа, — муж и дядя — это не одно и то же. — Но, — сказал кардинал, — если Кавуа не последует за мной, он последует за королем. — Куда это? Куда это? — спросила г-жа Кавуа. — Да в Италию же! — Чтобы он теперь отправился в Италию? Ах, вы его еще не знаете, господин кардинал. Чтобы он меня покинул? Чтобы он расстался со своей женушкой? Никогда! — Но покидал же он вас, расставался с вами ради меня? — Ради вас — да. Потому что, не знаю уж, что вы с ним сделали, но он словно околдован вами. Он не очень-то умен, бедняга, и, если бы него не было меня, чтобы вести дом и воспитывать детей, не знаю, как бы он выкрутился. Но расстаться со своей женой для кого-то кроме вас! Гневить Бога, ложась спать с ней от случая к случаю! Никогда! — Однако долг службы? — Какой службы? — Покидая мою службу, Кавуа переходит на службу к королю. — Да, как бы не так! Покидая вашу службу, монсеньер, Кавуа переходит на службу ко мне. Я весьма надеюсь, что в эту минуту он вручает его величеству прошение об отставке. — Значит, он сказал вам, что собирается это сделать? — спросила г-жа де Комбале. — А разве ему надо говорить мне, что он собирается сделать? Разве я не знаю этого заранее? Разве я не вижу его насквозь, словно он хрустальный? Если я вам говорю, что он это сейчас сделал, значит, так и есть! — Но, дорогая госпожа Кавуа, — сказал кардинал, — место капитана телохранителей давало шесть тысяч ливров в год. Этих шести тысяч ливров будет не хватать в вашем маленьком хозяйстве, а я как частное лицо не могу, естественно, иметь капитана телохранителей с окладом в шесть тысяч ливров. Подумайте о ваших восьми детях. — Вот как! А разве вы этого не предвидели? А привилегия на портшезы, дающая не меньше двенадцати тысяч ливров в год, разве не лучше места, которое король отнимает и дает по своему капризу? Наши дети? Благодарение Богу с ними все в полном порядке, и вы сейчас увидите, страдают ли они. Входите, маленькие, входите все! — Как, ваши дети здесь? — Кроме последнего, родившегося во время осады Ла-Рошели; он еще мал, ему только пять месяцев. Но он поручил присутствовать вместо себя тому, кто должен родиться. — Как, вы уже беременны, милая госпожа Кавуа? — Поистине чудо! Ведь мой муж вернулся примерно месяц назад. Входите все, входите все! Господин кардинал позволяет. — Да, позволяю, но в то же время позволяю, вернее, приказываю Латилю сесть. Вот кресло, садитесь, Латиль! Латиль безмолвно повиновался. Если б он простоял еще минуту, ему стало бы плохо. Тем временем вошло все потомство четы Кавуа, выстроившись по росту; впереди был старший, красивый девятилетний мальчик, потом девочка, потом еще мальчик, потом еще девочка и так до последнего ребенка, которому было два года. Став по ранжиру перед кардиналом, они напоминали трубки флейты Пана. — Ну вот, дети, — сказала г-жа Кавуа, — это человек, Кому мы обязаны всем — вы, ваш отец и я. Станьте на колени перед ним и поблагодарите его. — Госпожа Кавуа, госпожа Кавуа! На колени становятся только перед Господом. — И перед теми, кто его представляет. Впрочем, это мое дело приказывать моим детям. На колени, детвора! Дети послушались. — А теперь, — сказала г-жа Кавуа, обращаясь к старшему, — Арман, повтори господину кардиналу молитву, которой я тебя научила и которую ты произносишь вечером и утром. — Господи Боже мой, — прозвучал голос ребенка, — пошли здоровье моему отцу, моей матери, моим братьям, моим сестрам и сделай так, чтобы его высокопреосвященство кардинал, кому мы всем обязаны и кому молим ниспослать всяческое благо, потерял свое министерство и папа мог бы каждый вечер приходить домой. — Аминь! — произнесли хором остальные дети. — Что же, — смеясь сказал кардинал, — меня ничуть не удивляет, что молитва, произнесенная столь чистосердечно и столь единодушно, была исполнена. — А теперь, — сказала г-жа Кавуа, — когда мы сказали монсеньеру все, что хотели сказать, вставайте и пойдем. Дети поднялись так же одновременно, как опустились на колени. — Ну, как они слушаются? — спросила г-жа Кавуа. — Госпожа Кавуа, — ответил кардинал, — если я когда-нибудь вернусь на министерский пост, то прикажу назначить вас капитаном-инструктором войск его величества. — Боже нас сохрани от этого, монсеньер. Госпожа де Комбале расцеловала детей и мать; та усадила детей по двое в три портшеза, ожидавших у двери, и с самым маленьким села в четвертый. Кардинал провожал их растроганным взглядом. — Монсеньер, — сказал Латиль, привстав с кресла, — вам больше не требуется моя шпага, поскольку у вас есть господин Кавуа, разделивший вашу опалу; но вам надо бояться не только клинка: ваш враг носит имя Медичи. — Да, не правда ли, вы тоже так считаете? — спросила, входя, г-жа де Комбале. — Яд? — Вам нужен преданный человек, чтобы заранее пробовать все, что будет пить и есть ваше высокопреосвященство. Я предлагаю себя. — О, что касается этого, дорогой господин Латиль, — сказала улыбаясь, г-жа де Комбале, — то вы опоздали. Некто уже предложил свои услуги. — И они приняты? — По крайней мере, я надеюсь, — сказала г-жа де Комбале, нежно посмотрев на дядю. — И кто же это? — спросил Латиль. — Я, — ответила г-жа де Комбале. — Тогда, — сказал Латиль, — мне делать здесь больше нечего; прощайте, монсеньер. — Что это значит? — спросил кардинал. — Я ухожу. У вас есть капитан телохранителей, у вас есть дегустатор; в качестве кого останусь я при вашем высокопреосвященстве? — В качестве друга. Этьенн Латиль, такое сердце, как у вас, — редкость; я нашел его и не хочу потерять. И, обернувшись к г-же де Комбале, кардинал сказал: — Милая Мария, поручаю целиком вашим заботам моего друга Латиля. Если я не найду сейчас для него занятия соответствующего его заслугам, то, возможно, такой случай представится позже. Ступайте; если предположить что литературные друзья окажутся так же верны мне, как мой капитан телохранителей и мой лейтенант, то мне надо завалить их работой на завтра. Тут раздался голос Гийемо, докладывающего о посетителе: — Господин Жан де Ротру. — Вот видите, — сказал кардинал Латвлю, — один уже не заставил себя ждать. — Черт возьми! — произнес Этьенн Латиль. — И почему отец не заставил меня заниматься поэзией!
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 29
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме