Отправлено: 22.01.09 00:56. Заголовок: Сцилла и Харибда (я..
Сцилла и Харибда (январь-сентябрь 1638)
Современникам эта новость не показалась так необычной, как потомкам. Забеременев в первый раз за время краткой супружеской идиллии, Анна Австрийская была беременна уже четыре раза за шестнадцать лет своего брака, который нельзя было назвать счастливым. Отметим особо ради любителей скандальных историй: судя по письмам Людовика XIII, он, пусть и столь неблагосклонный по отношению к Анне, никогда не имел ни малейших сомнений в своем отцовстве. Монсеньор, в высшей степени заинтересованный в том, чтобы выказать скепсис, узнав об этой новости, заявил: Я ничуть не удивлен. 20 января «Газетт» сообщила об этом общественности, которая пришла в подлинный экстаз. Будет ли у Франции Дофин? Это ожидание вдруг стало более важным, чем все остальное — война, мятежи, налоги, успехи или неудачи. 10 февраля 1638 года король, торжественно повторив свою клятву Деве, составленную заранее, прибавил к ней молитвы за рождение наследника. Своего отношения к жене он не изменил. С минувшего лета он испытывал сладостную горечь, попав под ярмо Мари д'Отфор. Странная связь, которая посредством раздражения, ревности и тревог породила двух мучеников. Слово м-м де Мотвиль: «Эта душа, привыкшая к горечи, - писала мемуаристка, говоря о Людовике, - испытывала нежность только ради того, чтобы еще сильнее ощутить свои муки». По правде сказать, муки эти были подлинными узами, приковывавшими его к его тираничной возлюбленной. Тираничная возлюбленная смягчилась, узнав о беременности Анны Австрийской: рождение ребенка должно было принести славу королеве, а не кардиналу. Видя, как это гордое создание поумерило свою строгость, Людовик возликовал. В то время как м-м Комбале получала герцогский титул, Мари стала фрейлиной королевы, что было важной должностью. Она была подлинной героиней дня на праздниках и балетах, дававшихся зимой при Дворе. Ришелье это одобрял — но не одобрял долгих встреч короля с этой девушкой. Он знал, какую злобу таит на него новая фрейлина, чьи речи, еще более тонкие, чем у Отца Коссена, будут вторить, пусть и в другой тональности, речам Лафайет. Нет, совершенно неприемлемо было позволить этой интриганке отравить ум монарху! Слишком веселый маркиз Сен-Мар мог помочь в этом деле. Кардинал пришел к матери этого мальчика, честолюбивой и самовластной вдове маршала Эффиа, и показал ей, как непоследователен ее сын. Ему готовили карьеру, достойную фаворита, а этот глупец уклонялся от нее! Если он и дальше будет продолжать в том же духе, то ни ему, ни его семье нечего и надеяться на новые милости. Так продолжаться не могло. На Сен-Мара обрушилась его уязвленная мать, перечить которой он не мог. И однако же, он попытался поставить на своем, но о нем уже рассказали королю. За полтора года Людовик едва ли заметил очаровательного офицера из своей стражи. Преданные министру придворные подрядились открыть королю глаза. Они хором хвалили «этого молодого человека, которые, во всем цвету своей юности, выделялся столь располагающей к себе наружностью, столь изящными манерами и столь живым умом». Король обратил внимание на предмет этих похвал и нашел, что он красив. Он поговорил с юношей и счел, что тот рассуждает толково. Ришелье напомнил о заслугах маршала Эффиа, сам произнеся эклог его сыну, в котором сказал, что должность старшего распорядителя гардероба «идеально подошла бы ему». Несмотря на данное г-ну Омону обещание, король согласился. Оставалось только обуздать этого ретивого ребенка. Вдова маршала угрожала порвать с ним, а кардинал приберег для себя выгодную роль примирителя. Сен-Мар сдался, полностью сознавая последствия своего поражения. Он стал старшим распорядителем гардероба. Людовик решил сперва его пожурить, наставив его на путь добродетели. Он любил выступать в роли педагога. Наставлять нового и очаровательного слугу, упрекать его и читать ему катехизис доставляло королю глубокое, почти невыразимое удовольствие.
Поразительно видеть, как Преосвященный опустился до подобных маневров, когда, будучи главноуправителем мореплавания, он прославил себя тем, что его новехонький флот господствовал в океанах, когда он получал новости о завоевании Гваделупы, когда ряд почти неожиданных успехов начинал вознаграждать его за его усилия. Взяв посреди зимы множество населенных пунктов, Бернард Саксонско-Веймарский, на время побежденный Жаном де Вертом, разгромил этого грозного капитана в Рейнфельдене и взял его в плен. В ходе этой битвы Роан, возвратившись из венецианской ссылки, получил смертельные раны. Герцог Саксонско-Веймарский овладел Фрибургом. Вскоре у него появится возможность осадить Бризак, этот ключевой город, эту рейнскую Вальтелину, благодаря которому испано-имперские силы могли поддерживать связь между Эльзасом, Пфальцем, Австрией и Нидерландами. Только герцог Бернард дарит мне подобные подарки! - вскричал Людовик XIII. Другая победа, на сей раз дипломатическая. Оксенстирна когда-то лелеял надежду повести переговоры напрямую с Императором и таким образом заполучить Померанию. Теперь он отказался от этой несбыточной мечты и согласился подтвердить и укрепить Веймарский договор, который довольно двусмысленным образом соединял его с Францией. В Гамбургском договоре не говорилось ни о Померании, ни о Лотарингии, по судьбе которых соглашения достигнуто не было, но подписанты обязались не заключать сепаратного мира — этого ночного кошмара кардинала — и координировать военные операции. Король согласился выделить важные субсидии шведам, а шведы изъявили готовность вторгнуться в Империю, руины которой так хотел восстановить Фердинанд III. Это не мешало продолжению мирных переговоров. Представители Императора и короля Франции не прекращали переговоров в Кельне. Параллельные конференции открылись и в Любеке между Империей и Швецией. Они также были безрезультатны. Каждый надеялся, что его армии изменят баланс сил в его пользу. В Савойе герцогиня, ее любовник и ее духовник пребывали в заботах. Мадам Кристина, не желая познать судьбу герцога Лотарингского, искала предлога для «объявления о нейтралитете». Она вела переговоры с двумя сторонами. Потребовался испанский заговор и подход армии кардинала Лаваллетта, чтобы она решилась открыто возобновить союзный договор с братом. Ришелье тогда раздирали противоречивые чувства. Образ доктринера, неуклонно следующего по намеченному пути, ни в коей мере не соответствует реальности. Конечно же, он желал поставить Австрийский дом на колени. Он верил в свою проходившую реорганизацию армию (что на тот момент было неосторожно), в свой флот, в свои союзные договора, сохранением которых очень дорожил. Он оценивал, насколько ослабела Испания, которой Голландия недавно нанесла ужасный удар, отняв у нее Бразилию, и теперь она переживала экономический кризис, более глубокий и опасный, чем царившая во Франции нищета. Тут было отчего желать «войны до победного конца». Но война становилась разорительной и непопулярной. Король выражал нетерпение ее завершить, а с другой стороны, здоровье кардинала слабело день ото дня. Если бы он умер прежде времени, то все было бы потеряно. Мудрость обязывала его дождаться подходящего момента, чтобы найти устраивающий всех выход. Эти размышления приведут кардинала к тому, что он до смерти будет остерегаться «Сциллы и Харибды»: он будет до предела распространять свою волю, чтобы добиться военных успехов, которые прибавили бы ему решимости, и постоянно изучать пути к заключению мира, которые позволят не беспокоить союзников, а также не дадут им повода повести свою игру. Судьба не дала Ришелье подписать славные договора, которые одобрили бы его политику. Склад его личности чудесным образом предрасполагал к тому, чтобы он восторжествовал над бурями, но усмирить их ему было куда труднее. Он уже десять лет наводил ужас на всю Европу, и это одновременно было его силой и слабостью. Удары его гения внушали страх, но еще больший страх внушала бесконечная хитрость его уловок. Его партнеры — например, Оксенстирна и штатгальтер Голландский — не доверяли ему, как не доверяли мадридскому и венскому дворам, и почти так же ненавидели его. Эта обстановка мало располагала к переговорам. Тайные «контакты» в начале года от этого не стали реже. И не только между воюющими сторонами. Англия также беспокоила Францию. Отношения между этими странами значительно натянулись после того, как Карл I отказал графу Эстраду в том, что Англия не вмешается в конфликт, если франко-голландские войска высадятся во Фландрии. Стюарт, сам стремившийся к абсолютизму, находился под влиянием жены, а Генриетта была союзницей своей матери и своих золовок, а также многих других дам, ополчившихся против «дьявола в красной мантии». Не сумев добиться в Мадриде той власти, на которую она претендовала, м-м де Шеврез уехала из Испании в Лондон. Дела сразу же накалились. «Я хорошо вижу, - писал Людовик XIII Ришелье, - что м-м де Шеврез в этом отношении творит чудеса в этой стране. Я очень боюсь, что в Англии она причинит нам много зла». По наущению герцогини королева Англии добилась освобождения и ссылки шевалье де Жара, который оказал ей столько услуг. У Лондона появился еще один заговорщик. Теперь Мари де Роан затосковала по родным краям. Поздравив королеву с беременностью, она попросила ее «уберечь ее от злой воли г-на кардинала». Известно, насколько снисходителен последний был к Шевретт. Он также думал, что если бы она вернулась в лоно долга, то могла бы стать посредницей при герцоге Карле Лотарингском, чьи войска сражались вместе с имперскими. Он писал ей: «Если вы невиновны, то ваша безопасность зависит от вас самой». Начались переговоры. Очень скоро герцогиня получила «прощение» и разрешение жить в Дампьере. Она также получила восемнадцать тысяч ливров, в обмен на которые должна была подписать своего рода квитанцию, которая являлась признанием. Враги кардинала легко убедили ее в том, какой опасности подвергнет ее подобная бумага, когда герцогиня приедет во Францию. «Чудовище» расставляло на нее ловушку. К большой печали Ришелье м-м де Шеврез предпочла с тех пор плести интриги из Англии. Кардинал уже ответил на враждебность Карла I, потворствуя волнениям среди его подданных. Теперь руки у него были развязаны: «И года не пройдет, - писал он графу Эстраду, - как король и королева Англии раскаются в том, что ответили отказом на те предложения, что мы сделали им от имени короля... или же вскоре узнают, что меня не должно презирать». Он поручил своему секретному агенту, ранее бывшему его личным духовником, аббату Чемберсу, установить связь между шотландскими повстанцами и английскими недовольными. Это вмешательство должно было дойти до того, что мятежникам поставлялось бы снаряжение. Но, верный своей системе, Ришелье одновременно с этим пытался заинтересовать Карла I. Заинтересовать англичан в иностранном предприятии было бы лучшим средством отвлечь их от оппозиции короне. Почему бы Великобритании не взять самой часть этих Фландрий, которые она хочет сохранить за Испанией? Дюнкерк был бы ей очень кстати! Принцесса — исключительный случай — помогала кардиналу в этой попытке. Сестра Карла I, Элизабет, вдова «короля одной зимы», несчастного пфальцского курфюрста, изгнанного из всех своих германских и богемских владений, желала, чтобы одним из условий мира стало возвращение Пфальца ее детям. Не беря на себя обязательства, Ришелье не хотел и отвечать ей отказом. Возможно ли было установить всеобщий мир, разрешивший бы многочисленные конфликты, порожденные с того дня в 1618 году, когда чешские протестанты выбросили из окон представителей Императора? По крайней мере, возможно было заключить перемирие, которое позволило бы его подготовить и принесло бы большое облегчение противоборствующим сторонам. В мае шансы казались достаточными для того, чтобы Оливарес тайно отправил за Пиренеи одного из своих доверенных людей, дона Мигеля де Саламанка. Как высокая, так и низкая политика, вершились тогда под покровом тайны и заговора. Кардинал и дон Мигель встретились мелодраматическим образом в глуби одной из компьенских церквей. Они запутывали друг друга в словесных любезностях и реверансах, говорили об общем идеале, этой мечте, которая существовала со времен крестовых походов, о союзе христианских государей против Полумесяца. А потом самое время было перейти к серьезному разговору. Франция не хотела уступать ни Лотарингии, ни Пиньероля, она хотела остаться верной своим союзникам. Испания претендовала на возвращение Бразилии. Что же до германских дел, то обсуждать их у дона Мигеля не было полномочий. Возможно, им удастся найти точки соприкосновения, если между ними установится хоть какое-то доверие. Увы! Ришелье, с одной стороны, Оливарес — с другой, были глубоко убеждены в двуличии собеседника и стремились лишь превзойти друг друга в плутовстве. Дон Мигель уехал ни с чем.Тем временем сохранялась возможность возобновить этот бесполезный в своей любезности обмен мнениями. Комедия будет продолжаться еще двадцать лет! В тот момент Ришелье рассчитывал исключительно на те пять армий, которые ему удалось сформировать, и на шестую, которой командовал герцог Саксонско-Веймарский. Он требовал от своих генералов громких побед, не теряя из виду и врагов, армии которых были более грозны, чем орудия и протазаны.
Никогда за всю Историю человеку не приходилось еще вести подобное дело в условиях подобных опасностей. В то время, как он противостоял первой державе на свете, Ришелье должен был опасаться королевской семьи, фаворитов, духовников, дома Рамбуйе, заговорщиков, собравшихся в Седане, Брюсселе и Лондоне. И это было еще не все! Кардинал продолжал доблестно работать над своим «Трактатом о совершенстве христианина», но извращенные богословы опережали его. Яд проникал в умы с опасной скоростью. Бывший епископ Люсонский, автор «Катехизиса» и стольких других трудов по благочестию, всегда был убежден, что правильно организованная полицейская операция может искоренить какую угодно ересь. Если бы Лютера и Кальвина обезвредили вовремя, то не было бы ни протестантизма, ни религиозных войн. Есть ли у него еще время на уничтожение корней янсенизма? По крайней мере, попытаться стоило. Тот, кто некогда по-братски трапезничал с Арманом дю Плесси, а теперь внушал ему такой страх — Сен-Сиран, - был арестован 14 мая 1638 года и брошен в Бастилию, где до самой смерти министра с ним обращались с особенной жестокостью. Он опаснее, чем шесть армий! - говорил кардинал. В этом случае можно упрекнуть Ришелье в том, что он стал преследователем идеи и снова выступил в роли палача друга своей юности. Его нельзя обвинить в том, что он не знал об опасностях доктрины, призванной служить тараном против Старого Порядка.
Кардинал был очень высокого мнения о своих войсках, а в особенности — об их командирах. Начало кампании показало слабость и тех, и других. Шатильон осадил Сент-Омер, а старик Лафорс, выступив ему на помощь, разбил Пикколомини в Зуафке. «Если бы Сен-Омер был Остенде, то король желал бы его захвата», - писал Ришелье Шатильону. Это ни к чему не привело. Пикколомини, несмотря на свое поражение, сумел соединиться с принцем Томмазо Савойским, и маршал снял осаду. Нельзя было рассчитывать и на командующего третьей армией, маршала Брезе, свояка самого кардинала, который, как сообщается в Мемуарах, «торопился возвратиться в свой дом в Мильи, чтобы съесть там свои дыни, которые уже дозревали». После такого примера как можно удивляться «чрезвычайной распущенности, - как писал кардинал, - о которой я узнаю каждый день, когда офицеры и солдаты все чаще дезертируют из своих войск». Король, со своей стороны, жаловался на то, что видит «войска численностью в восемь-десять человек, то пеших, то конных, которые возвращаются с позиций совершенно свободно, и если не положить этому конец, то мои армии постигнет полный крах». Государь и его министр вынуждены были поспешно выехать в Пикардию, чтобы не допустить внезапно начавшегося разложения армии. Взятие Ренти было слабым утешением. Взятие Бризака проходило особенно трудно. Король предписал герцогу Лонгвилю прийти на помощь герцогу Саксонско-Веймарскому: «Работайте вместе с ним ради осады и взятия Бризака, которое станет самой важной победой, какую мои войска могут одержать над противником в течение этой кампании». В Италии дела шли не лучше. Маршал Креки нарвался на смерть, кардинал Лаваллетт потерял Версей, испанцы грозили вторгнуться в Монферрат. «Эта новость чрезвычайно тронула меня, - писал Людовик XIII, - ...поскольку я вижу, что это отдаляет заключение мира, которого вы и я так страстно желаем». Ришелье был, по крайней мере, ободрен узнать о славной морской победе Сурди и высадке войск, которые придут на помощь принцу Конде и герцогу Лаваллетту под Фонтараби. Казалось, что этот город продержится недолго. В течение своего пребывания в Амьене кардинал был свидетелем нищеты его жителей и, что замечательно, резко отчитал Бульона и Бутийе по поводу злоупотреблений, совершаемых налоговыми чиновниками. «Нет ничего, столь необходимого, как то, чтобы король мог владеть сердцами своих подданных и держать свое слово». Дю Галье, пришедший на смену Брезе, осадил Катле, которым испанцы надеялись воспользоваться в качестве плацдарма для наступления. Вскоре успех стал казаться прочным. Ришелье питал эту надежду после стольких разочарований, когда произошло событие, в сравнение которым все другие казались смехотворными — королева родила.
Людовик Богоданный и конец Иезекииля (сентябрь 1638 — январь 1639)
Мари д'Отфор не могла противоречить себе более трех месяцев кряду, и вскоре страдания Людовика XIII возобновились с еще большей силой: уколы, кокетство, сцены, объяснения. Все время, пока королева была беременна, между этими странными «любовниками» не утихали ссоры. Король подробно рассказывал об этих грозах кардиналу. Какие жалобные письма писал король Франции! В них он, отвлекшись от монолога о делах, изливал свои горести: «Это создание всегда дурно расположено ко мне»... «Первый день прошел в большой холодности с ее стороны и в большом подчинении с моей»... «Я этой ночью подумал предложить м-м д'Отфор пенсион в тысячу двести экю... чтобы показать ей, что я всегда плачу ей добром за зло». «Непонятно, как вести себя с нею, которая не ценит ничего, что делается ради того, чтобы понравиться ей...» «Я постоянно сознаю, что она недоброжелательно настроена по отношению ко мне, и это-то и повергает меня в отчаяние, ведь я люблю ее всей душой». Мари желала, чтобы ее тетка стала Гувернанткой детей Франции. Когда эту должность отдали м-м Лансак, всецело преданной королю и министру, людовик потерял покой. Когда он возвратился из войск, он решил порвать отношения, а Ришелье, остававшийся в Пикардии, на миг обрел надежду. Но ее вскоре рассеяло письмо Шавиньи: «Привязанность была сильнейшей, а примирение произошло наилучшим образом, и король, который имел очень плохое выражение лица и испытывал чрезвычайное беспокойство, вновь стал чрезвычайно веселым, а недомогание в его животе унялось без приема обычных лекарств». В решающий момент девушка захотела сохранить за собой возможность смягчать чувства Людовика по отношению к Анне Австрийской, которая ревновала его к ней. По всей Франции начались публичные молитвы. Кардинал, находившийся среди своих войск, также принял в них участие. Он счел более необходимым ободрить своих генералов и руководить ими, чем находиться при дворе, пусть там и происходили события, которые изменят судьбу мира. 5 сентября 1638 года он был в Сен-Кантене, когда по очереди принял слугу короля и курьера Шавиньи, которые во весь опор примчались известить его о рождении Людовика Божьего-дара. Шавиньи писал: «Из этого письма Монсеньор увидит, что Его Величество написал ему о своей радости по поводу отцовства. Она в самом деле чрезвычайна. Сегодня Его Величество четыре или пять раз заходил в комнату монсеньора Дофина, чтобы посмотреть, как он берет грудь и шевелится.... Монсеньор оставался в полном ошеломлении, когда м-м Перонн (мудрая женщина), привела ему физические доказательства того, что королева родила сына. Ему можно простить его легкую меланхолию». Ришелье посоветовал выдать Гастону шесть тысяч экю, чтобы рассеять эту «меланхолию», которая на деле являлась подлинным отчаянием. Этот эксцентричный человек всерьез готовился стать королем Франции! Поздравляя Людовика XIII, кардинал предсказал: «Истинно, я считаю, что Бог, подарив вам сына, привел его в мир ради великих дел». Но спокойно насладиться этой радостью он не смог — Мария Медичи снова причинила ему серьезные беспокойства. Избавится ли он когда-нибудь от своей бывшей благодетельницы? Королева-мать надеялась воспользоваться рождением внука, чтобы возвратиться во Францию. Поскольку ей ставили в упрек то, что она живет во враждебной стране, она уехала из Брюсселя в Голландию, где, к большой ярости кардинала, ее приняли с почестями, достойными вдовы Генриха IV, этого славного союзника и защитника Соединенных Провинций. «Эта практика, - писал министр Шавиньи, - очевидно была устроена женщинами. Эти животные, которых король знает, странны... Следует откровенно сказать, что Его Величество не должен желать, чтобы королева-мать оставалась в Нидерландах, будучи уверенным, что пока Франция и Нидерланды вместе воюют против Испании, ни одной из этих стран не нужна подобная гостья». Старухе лучше было бы возвратиться во Флоренцию, «на свою родину, где великий герцог с радостью примет ее. Его Величество охотно даст ему средства на то, чтобы она жила там, ни в чем не нуждаясь». Эта мучительная проблема не мешала неутомимому Преосвященству подстегивать маршалов. Под его давлением Катле был взят, несмотря на яростное сопротивление испанцев, но почти одновременно с этим пришли новости с юго-восточного направления: «Я отправляю вам донесение о том, что случилось при снятии осады с Фонтараби, о котором нельзя читать без ужаса», - писал Ришелье к Шавиньи. После высадки войск Сурди широкая брешь в обороне противника в начале месяца как будто гарантировала скорое взятие осажденного города. Увы! Герцог Эпернон и архиепископ Бордоский смертельно ненавидели друг друга. Прибытие последнего сделало герцога Лаваллетта бездеятельным. И вместо того, чтобы пойти на приступ, французские войска были атакованы пришедшей на помощь городу испанской армией. Кавалерия Лаваллетта очень слабо поддержала пехоту Конде. В рядах французов началась паника, и они рассеялись в беспорядочном бегстве. Зная о чувствах кардинала по отношению к Эпернону и его старшему сыну, Конде поторопился обвинить Лаваллетта, в пользу которого вмешался его брат-кардинал. Ришелье небезосновательно стремился во всем видеть заговор. Он писал: «Если причиной его ошибки стало желание навредить общественным делам, то во искупление своей вины он заслуживает смерти». Как и всегда, он был раздираем чувствами торжества и тревоги, надежды и гнева, когда уехал со стабилизировавшегося северного фронта и возвратился в Сен-Жермен. Он почтительно поприветствовал короля и королеву в комнате Дофина: «Было бы затруднительно, - напишет впоследствии «Газетт», - выразить, как обрадовался Его Преосвященство, увидев между отцом и матерью этого чудесного ребенка, предмет его желаний и последнее условие для его радости». Пусть и действуя по прямому указанию, «Газетт» вряд ли преувеличивала. Ришелье сознавал это: чудо, которого просили у неба его враги, поистине свершилось, но в его пользу. Торжество королевы, испытывавшей к нему омерзение, заговор, тонко устроенный испанской партией, Лафайет и Отфор нисколько не погубили его дела, но и придали ему недостающий фундамент. Гастон Орлеанский больше не был наследником престола, и будущее перестало зависеть от жизни одного больного. В 1637 году Людовик XIII и Ришелье, оба находившиеся при смерти, одни против всех вели титаническое дело, которое, как никто не сомневался, должно было погибнуть вместе с ними. В 1638 году они были вправе думать, что Австрийский дом потеряет свою гегемонию, что единство королевства останется нерушимым, а очаги гражданской войны наконец погаснут. Чтобы эта великая государственная мечта стала реальностью, достаточно было одного лишь существования Дофина .
Подобное счастье не располагало к мягкости ни Людовика XIII, ни его министра. Это была эпоха, когда образ Людовика XIII приближался к тем карикатурам, которые на него рисовали. Если сын Генриха IV и продолжал рисковать жизнью на поле боя и танцевать в балетах, он живо напоминал своих габсбургских предков (Мария Медичи была дочерью Иоанны Австрийской) своим вкусом к потустороннему, своим страхом этого мира и своей исключительной набожностью. И совсем не странно то, что его твердость и деспотизм от этого дошли до подобных крайностей. Что же до Ришелье, то он чувствовал, что его жизнь утекает с пугающей скоростью и поэтому испытывал почти сверхъестественную ярость по отношению к тем, кто стоял у него на дороге. Эти настроения монарха и диктатора проявились средь бела дня, когда речь зашла о том, чтобы обречь Лаваллетта на судьбу Марильяка, в этот раз без малейших проволочек. Парламент был отстранен от дела, а всеми юридическими формальностями пренебрегли. Король в личных покоях собрал и возглавил чрезвычайный трибунал, состоявший из нескольких герцогов, парламентариев и государственных советников, которым он изложил свое видение проблемы: - Здесь речь не идет ни о трусости герцога Лаваллетта, ни о его некомпетентности... Он мог вести себя подобным образом лишь по причине зависти, которой нельзя оправдать ничем. А потому в следствии нет нужды. Генеральный прокурор попросил смертной казни, король потребовал принять эту просьбу и объявил о том, что она утверждена. Судьи были этим изумлены. К счастью для себя, для памяти Людовика XIII и Ришелье, Лаваллетт на процессе не присутствовал. Он сбежал в Лондон, ставший главным центром эмиграции и штаб-квартирой врагов и жертв кардинала. Мария Медичи, роскошную жизнь которой Нидерланды оплачивать не пожелали, прибыла туда почти в то же время. Ее дочь, королева Генриетта, и Карл I оказали ей пышный прием. Король Англии не без иронии посоветовал Людовику XIII «выдать средства, достаточные для матери обоих Их Величеств». Но старуха наконец сдалась. Она сказала французскому послу Белльевру: - Мучения и скорби, перенесенные мною со времени моего отъезда в нидерланды, внушили мне чувства, совершенно отличные от тех, что я испытывала при отъезде из Компьеня. Я прошу вас сказать от моего имени г-ну кардиналу, что я заклинаю его избавить меня от странной нищеты, в которой я оказалась. Я теперь желаю лишь спокойно дожить остаток дней и подготовиться к смерти. Я предлагаю изгнать из моего дома всех тех, кто будет неприятен либо подозрителен королю, и слепо повиноваться всем его желаниям. Его приказы и добрые советы г-на кардинала будут единственным правилом для моего поведения. Когда Ришелье узнал об этом предложении, то нисколько не смягчился. Он составил еще один меморандум, в котором напомнил Людовику XIII обо всех горестях, которые причинила ему мать. Король поручил Белльевру сказать, что «он с великим неудовольствием вынужден отметить, что благо королевства не позволяет ему принять там королеву-мать ввиду того, что он знает ее поведение». Он подтвердил свое предложение оплатить расходы королевы-матери, если она возвратится во Флоренцию. Мария Медичи, чье упрямство, если не гордость, не смягчилось, не желала и слышать о Флоренции (и это делает ее возражения крайне подозрительными). Она опубликовала оправдательный манифест. Карл I поручил английскому послу, лорду Джермину, официально попросить ее возвращения. Ришелье отказался давать свои рекомендации по выходу из сложившейся ситуации. Пусть намерения его были чисты, они все равно подозрительны. Другие члены Совета не страдали из-за королевы-матери. Кардинал посоветовал королю попросить у каждого из них письменную рекомендацию. Его Величество похвалил благородство главного министра и последовал его совету. Сегье, Бульон, де Нуайе, Бутийе и его сын Шавиньи дали пространные ответы. Кто бы осмелился перечить кардиналу в деле, которое было для него самым важным? Все ответы были очень жесткими в отношении королевы-матери. Глашатай Ришелье, Бутийе, который рекомендовал поселить ее во Флоренции или, в крайнем случае, в Авиньоне, проявил замечательную умеренность. Людовик XIII ничем не выдал своего глубокого волнения. Он сказал послу: - Я всегда был расположен к королеве-матери, но она совершила столько дел против моего государства и установила столько связей с теми, кто являются его открытыми врагами, что я не мог бы принять никакого иного решения, кроме решительного отказа, пока установление прочного мира не позволит мне уменьшить свои подозрения в ее намерениях, чего сейчас я делать не должен. Королевская семья, как и во времена Ла-Рошели, заслуживала сравнения с осиным гнездом. В то время как Людовик XIII переживал новую атаку матери, его сестра, Мадам-христианка, доставляла ему не меньше тревог. Младший герцог Савойский умер 4 октября, оставив государство своему брату Карлу-Эммануэлю, которому тогда было пять лет. Их дядья, принц Томмазо и кардинал Морис Савойский попросили Императора, являвшегося сюзереном этого герцогства, аннулировать завещание, по которому Виктор-Амадей доверил регентство своей вдове. Мадам-христианка обратилась за помощью. Ришелье, теперь осведомленный о беспутстве этой принцессы, относился к ней с чрезвычайным недоверием, поскольку ее наставником оставался Отец Моно. Он предпочел предложить огромные преимущества двум принцам в обмен на их союз с Францией. Тщетно. Томмазо остался верен испанцам, а Морис вскоре присоединится к ним. Тогда Ришелье посоветовал герцогине расстаться с Отцом Моно. Он написал ей: «Чрезвычайная прозорливость Господа попустила то, чтобы ваши собственные враги принудили вас к тому, от чего до сих пор вас отвращала ваша доброта». Дочь Генриха IV ответила не без благородства: «Что бы обо мне подумали, если бы меня сочли способной бросить всех друзей на произвол кардинала Ришелье, когда бы ему заблагорассудилось потребовать мести, и где бы я нашла людей, желающих мне служить?» Со времени дела Отца Коссена Ришелье, только что нанесший удар по янсенизму, стал заклятым врагом всех иезуитов в целом и Отца Моно в частности. Армия кардинала Лаваллетта двигалась к Турину. Отец Моно спасся бегством в Ивре. Он имел неосторожность выйти оттуда навстречу кардиналу Савойскому и попал в устроенную французами засаду. Ришелье желал бы, чтобы он сгнил в недрах Пиньерольской тюрьмы. Герцогиня, ценой отчаянных усилий, сумела вырвать его из когтей Ришелье, но ей пришлось отправить его в крепость Монмельян. Кардинал обвинил ее в том, что она впала в спячку. Мадам ответила: «Я никогда не была в столь глубокой спячке, пока не увидела с полной ясностью, как я должна ценить ваши заслуги и с какой радостью я должна пользоваться случаями понравиться вам». Ришелье не верил в подобную покорность «плохой француженки». Пока они спорили, принц Томмазо подписал с Испанией договор, расчленяющий Савойю и готовился вторгнуться в Савойю, как только установится хорошая погода. В ожидании этого нового испытания силой решающая партия разыгрывалась под Бризаком. Герцог Лонгвиль, разбив имперцев в Бламоне и отвоевав Люневиль, ненадолго рассеял меланхолию Людовика XIII, радовавшегося этой «славной добыче». Все перипетии осады Бризака тщательно отслеживались, в частности, Отцом Жозефом, специалистом по германским делам, чей ход совершенно изменился бы в случае падения города. Капуцин, которому Папа упорно отказывал в кардинальском звании, истощил свои силы, соединяя неутомимую работу с мистическими практиками (он сам прижигал себя докрасна раскаленным железом!) Сраженный в мае апоплексическим ударом, он с тех пор жил в Рюэле, где кардинал окружил его постоянной заботой. 15 декабря он снова слег и больше уже не поправился. Ришелье ни на шаг не отходил от него во время его агонии. И в то же время, никакая печаль не могла отвлечь его от политики: он отправил в Рим курьера с поручением отозвать прошение о присвоении кардинальского звания. Он боялся, как бы Папа, узнав о состоянии капуцина, прежде времени не назначил его кардиналом, чтобы отклонить другого кандидата-француза! Известно, что с целью смягчить конец своего друга кардинал раньше времени объявил ему о взятии Бризака. Испытав эту последнюю радость, Иезекииль и Темный-Пещерный 18 декабря вместе ушли держать ответ перед Господом. Полагали, и небезосновательно, что гений Ришелье на деле был гением Отца Жозефа. Вероятно, кардинал не стал бы тем, кем стал, не сделал бы того, что сделал, без этого необычного человека, выходца из Средневековья, одержимого идеей крестового похода и вдохновлявшего политику Нового Времени. Но время доказало, что, как написал Отец Гриффе, «пользуясь им, пока он жил, кардинал смог без него обойтись, когда он умер». Ришелье испытал глубокую скорбь. Он оплакивал своего исключительного помощника и, более того, друга, чья сила духа была ему столь необходима. Он повторял: - Я потерял свою опору! Я потерял свою опору! Прозорливый Людовик XIII выразился сходным образом: - Сегодня я потерял вернейшего из всех своих слуг, а г-н кардинал — своего наперсника и опору. Бризак пал накануне смерти Отца Жозефа. Теперь Франция, овладев Эльзасом, контролировала южную Германию и отрезала испанцев от рейнских земель. Несмотря на этот серьезный успех, несмотря на рождение Дофина, Ришелье устал. Столько внутренних и внешних опасностей было отражено за два прошедших года, а в армии все еще царил беспорядок, денег не хватало, народ был раздражен, заговорщики — несгибаемы в своей решимости, умер его alter ego, а физическое и психическое здоровье короля внушало опасения... Бремя становилось невыносимым. Кажется, что в этот момент кардинал искренне желал мира. А желало ли его Небо, подарившее Испании инфанту Марию-Терезию несколько дней спустя после рождения во Франции Дофина? В XVII веке такими знаками не пренебрегали. «Не может ли это совпадение, - писал Шавиньи, - однажды принести великий союз и великое благо христианскому миру?» Ришелье и Оливарес думали так же, и тайные переговоры начались вновь. Дошли до того, что стали говорить если не о мире, то, по крайней мере, о белом перемирии, когда каждая из воюющих сторон сохранила бы за собой захваченные территории. Но Людовик XIII сам вскоре понял, что это было бы глупо. А если бы после заключения перемирия «прочного мира» добиться не удалось? Если бы ради удержания позиций, завоеванных такой дорогой ценой, пришлось бы воевать второй раз? Переговоры оставались воздушными замками. Обе стороны готовились к новым яростным битвам, когда установится погода. Она также принесет с собой интриги и любовные истории.
Людовик XIII тяжело переносил преследования со стороны м-м Отфор, ему не нравились споры и примирения. «Король почти желал вспылить, - писал однажды Шавиньи кардиналу Лаваллетту, - но поистине, он не мог найти повода». А некоторое время спустя: «Дело м-м д'Отфор до этого момента продолжалось, но я считаю, что эти отношения совершенно разорваны». Они постоянно возобновлялись. Гермиона очаровывала Людовика, который в конце концов согласился бы стать ее рабом, если бы столько людей, которым платил кардинал, не заботились так сильно о том, чтобы его опечалить. Ему то повторяли издевки его жестокой возлюбленной, то подстраивали инцидент. Эти ничтожные драмы принимали у этого «ипохондрика» чудовищные размеры. Его ежедневные письма к министру выдают странную особенность. Колкости Отфор были для него столь же важны, как и общественные дела. В таких зловещих условиях Сен-Мар, со своей резвостью, свежестью души, а особенно — счастливым сиянием, излучал свет и тепло. Как и рассчитывал Ришелье, это начало отогревать боязливое и измученное сердце Людовика. Кардинал, с нетерпением ждавший победы своего протеже, внимательно следил за ходом этой необычной дуэли, в которой очень рассчитывал на поражение девушки. Желая знать все подробности, он снова обратился к м-ль Шемро, близкой подруге Отфор и любовнице Сен-Мара. М-ль Шемро, писал Ларошфуко, «была восхитительна, а ее ум был таким же блистательным, как и ее красота». К несчастью, она была так бедна, что ее прозвали Прекрасной Оборванкой. Это обстоятельство вынудило ее без долгих церемоний согласиться выполнить скандальное задание: следить за Мари д'Отфор, сообщать министру о мельчайших ее поступках, в то же время извещая его о делах и жестах Сен-Мара. Этого было недостаточно: прекрасная «наводчица» должна была также провоцировать ссоры между королем и его подругой, и более того, служить возвышению своего любовника. Любовника, впрочем, не слишком верного. Старший распорядитель гардероба настойчиво осаждал блистательное создание, ученицу Нинон де Ланкло, которая недавно появилась в салоне на Королевской площади, Марион Делорм. Марион была любовницей знаменитого «вольнодумца» Дебарро, когда-то спасенного кардиналом после того, как он «совершил какое-то насилие по отношению к юному брату-иезуиту». Она снова отказалась обманывать его, удвоив таким образом рвение мальчика, не встречавшего еще в своей жизни жестоких женщин. Этот девятнадцатилетний щеголь уже представлял собой важную фигуру на шахматной доске кардинала. Все его действия отслеживались. Преосвященный также хотел знать все подробности о красавице, способной одновременно соблазнить его и изменить позицию знаменитого Смутьяна (так прозвали Дебарро). К тому же, слава Марион начинала распространяться по Парижу. Любопытство кардинала возбуждалось не только политикой. Этот великий больной, конечно же, не имел тех удач, которые ему приписывают злые языки, в особенности с м-м де Шольнь и м-м Дефрюж. Но в часы досуга он как будто не чужд был некоторых любовных авантюр, в которых ему помогал Буаробер. Этот аббат-академик однажды привел Марион Делорм и Нинон де Ланкло в рюэльский парк. Он предложил им угощение, а их слух услаждал шум водопада и звуки скрипок. Из окна Ришелье тайно наблюдал за любовницей Дебарро. На другой день Буаробер повел переговоры, предмет которых его современники не могут назвать единогласно. Достоверно то, что Марион не воспротивилась блеску пурпура и что она пришла, переодевшись пажем, в Пале-Кардиналь. Сам Ришелье также надел необычный костюм из серого льняного бархата, серебряными и золотыми галунами, туфли его были украшены кружевами, а шляпа — пером. Нельзя было предугадать, что позировавший Филиппу де Шампеню предстанет в таком виде. Как же прошла встреча, после которой Марион хвасталась, что захватила «трофей», кольцо стоимостью в шестьдесят пистолей, принадлежавшее м-м д'Эгильон? Политический деятель не мог надолго заснуть в кардинале, даже когда ему везло: сразу же удовлетворившись встречей, Ришелье хотел, как говорили, сделать Марион своим агентом и предложил ей шпионить за Сен-Маром. Как бы там ни было, когда Дебурне, камердинер Его преосвященства, принес ей сто пистолей и попросил ее возвратиться в Пале-Кардиналь, девушка насмешливо отказалась. К большой ярости кардинала, эта история сразу же разнеслась по городу и сделала Марион знаменитой. Дебарро не побоялся написать поэму о том, в чем автор больше преуспел при своей любовнице, чем его соперник — г-н кардинал. Он восторжествовал слишком быстро. Это приключение возбудило желание Сен-Мара, и Марион не замедлила ему уступить. Это была чудесная любовь, которая сразу же стала темой для обсуждений. Старший распорядитель гардероба и его победа стали самыми счастливыми любовниками, самыми чтимыми в Париже, а ведь мальчик не бросил и коварную Шемро, к которой не испытывал недоверия. Кардинал испытал от этого горькую досаду. Он с удовольствием бы выразил ее, но время было неподходящим, ведь макиавеллиевский план, уже два года вынашивавшийся против Мари д'Отфор, был близок к успеху, поскольку Людовик XIII явно понемногу подпадал под чары красавца-эфеба. Это было так явно, что некоторые противники кардинала рассчитывали заманить его в собственную ловушку. У Сен-Мара было двое друзей, бывших противниками друг друга и совершенно друг на друга непохожими. Луи д'Астарак, маркиз де Фонтраль, «знатный лангедокец, горбатый спереди и сзади и чрезвычайно дурной лицом», страстно любил интриги, имел замечательный ум и был одержим желанием отомстить за те унижения, которые терпел из-за своей наружности. Часто видясь с Монсеньором, он пытался при любой возможности оживить в принце вкус к заговорам. Ришелье знал это, он знал все, но в то же время у него не было доказательств против этого опасного человека, которому он, разумеется, не желал никакого добра. Однажды, когда он пошел на встречу с послом, он увидел в своей приемной этого горбуна. С грубостью, выдававшей иногда его темперамент солдата, он сказал ему: - Убирайтесь и не показывайтесь, этот посол не любит чудовищ. Фонтраль ухмыльнулся и поклялся себе: - Ах ты шельма, ты только что нанес мне удар кинжалом в грудь, но провалиться мне на этом месте, если я не отплачу тебе тем же! «Потом кардинал впустил его и шутил с ним, дабы загладить свою резкость. Но тот никогда ему этого не простил ». Как только Фонтраль понял намерения своего врага, он постарался покорить Сен-Мара и совершенно в этом преуспел. Он «жил с ним в полной свободе, в любое время входя в его комнату» и вскользь давал ему недобрые советы. Он довольно хорошо исполнил роль демона. Франсуа-Огюст де Ту, отпрыск знаменитой семьи парламентария, сам судейский чиновник, друг Сен-Мара с детства, напротив, был красив, как ангел. Казалось, он был обречен на самую блистательную карьеру, но его рыцарская преданность королеве подорвала его взлет. Во время тревожных событий лета 1637 года он согласился на просьбу Анны Австрийской и предоставил деньги, чтобы не дать продать украшения, которые заложила м-м де Шеврез перед своим бегством. Разумеется, Ришелье узнал об этом и, не наказав неосторожного, внес его в долгий список людей, которым не доверял. Увидя, что он попал в немилость, де Ту присоединился к распространенному мнению, что кардинал является бичом королевства. Душа его жаждала христианского совершенства, терзалась совестью и была ужасно нерешительна. Сен-Мар в шутку называл его «Его Беспокойство». Однажды его ободрила идея послужить великому делу. Дьявол в красной мантии являл собою зло. Де Ту «с готовностью согласился возглавить заговор против него, считая, что в глазах света он не может совершить ничего более славного, а в глазах Господа — ничего более справедливого». Когда он также догадался, какую роль должен будет сыграть его друг, он обнаружил и собственную задачу: он должен был подготовить этого одурманенного стать сперва «ангелом-хранителем короля», а потом спасителем Франции. Совершенно занятый своими романами, Анри де Сен-Мар был почти единственным, кто не видел сетей, в которые его хотели поймать. По совершенно разным причинам кардинал, Фонтраль и де Ту щедро давали ему советы о том, как покорить сердце Людовика XIII. Молодой еловек слушал их. Его старые страхи пропадали по мере того, как успех придавал ему уверенности и честолюбия. Это была довольно приятная игра - соблазнить, подобно прекрасной женщине, неврастеничного и благочестивого монарха. А с другой стороны, не закружилась ли у этого мальчика голова, когда искусители рассказывали ему фантастические истории об Эперноне, Люине и Бэкингеме? А клюнул ли на него Людовик XIII? Весной между ним и Мари д'Отфор продолжались ссоры и примирения. Но Ришелье мог похвастаться тем, что достиг своей цели. Он не подозревал, что только что поставил под удар свое дело, ускорил собственную кончину и смерть короля, не говоря уже о гибели несчастного ребенка, наставником которого он стремился быть.
Отправлено: 26.01.09 15:14. Заголовок: Савойя в опасности ..
Савойя в опасности и завоевание Эльзаса (март-ноябрь 1639)
В феврале месяце шведы под командованием Банера переправились через Эльбу, пусть и практически не имели запасов провизии. Они пересекли Брауншвейг-Люнебург, как обычно, опустошая земли, с которых еще могли что-то получить, и, разгромив имперцев, дошли до Праги. Но Банер не хотел ни атаковать город, ни сражаться с вышедшей ему на помощь армией. Он отошел в Тюрингию и повел переговоры с Императором. Ришелье как раз вовремя энергично вмешался при Оксенстирне и помешал заключению сепаратного мира. Союзники доставляли ему практически столько же бессонных ночей, сколько враги. Напрасно убеждал он герцогство Савойское передать свои населенные пункты под контроль французов. Мадам слишком боялась, как бы защита армий брата не превратилась в долговременную оккупацию. Кардинал дошел до того, что готовил похищение юного герцога. Случилось то, чего он страшился. Принц Томмазо и испанский губернатор Милана вторглись в Пьемонт, где не встретили никакого сопротивления. «Небрежность тех, кому Мадам доверила свои города, прискорбна и нетерпима одновременно... Следует... помешать ее возможному свержению», - писал Ришелье, тогда как принцесса издавала душераздирающие вопли: «Я потеряла шесть провинций, семь важных городов и два княжества... Я пожертвовала собой ради его (короля) воли!» 17 апреля принц Томмазо начал осаду Турина, которую кардинал Лаваллетт, несмотря на малую численность своих сил, вынудил его снять. Кардинал доверил герцогу Лонгвилю армию для спасения Мадам. Перед выступлением войск он потребовал передачи последних пьемонтских городов, все еще находящихся в руках принцессы: «Ваше Высочество одобрит, если ему будет угодно, мои слова о том, что плохое состояние его дел не позволяет ему нерешительности в ситуации, когда каждая секунда бесценна, а необходимость и разум вместе выступают за то, чтобы первая всецело подчинилась велениям второй и третьего». Мадам наконец уступила, герцог Лонгвиль прибыл, кардинал Лаваллетт разбил испанцев, но жители Турина открыли ворота принцу Томмазо. Французы удержали только цитадель, а укрывшаяся в ней герцогиня сумела сбежать. Упрямица продолжала отказывать брату в «обломках своего кораблекрушения». В таких условиях кардинал Лаваллетт пошел на заключение с испанскими генералами двухмесячного перемирия. Было проявлено уважение к традиции рыцарства и любезности. Маркиз Леганес, губернатор Милана, сказал Лаваллетту, что на свете нет никого, имеющего столь же великие заслуги, кроме Ришелье, что он желает союза между ним и Оливаресом, что последний также желает его, а в покоях премьер-министра висит портрет кардинала». И тут Лаваллетт умер. После смерти Отца Жозефа его кончина стала серьезным ударом для кардинала, который нашел в этом князе Церкви и сыне своего непримиримого противника одного из лучших своих друзей и друга, помогавшего ему во всех бедах. С герцогом Саксонско-Веймарским оказалось еще труднее, чем с Мадам-христианкой. Со времени взятия Бризака он желал стать государем в городах, которые захватил. Он видел себя герцогом Эльзасским. Ришелье внушил ему серьезные надежды на нечто подобное, когда союз с ним был столь необходим, но теперь он нисколько не желал передавать Эльзас князю, могущему перебежать в имперский лагерь и способствовать реставрации герцога Лотарингского. Король, сказал он, охотно признает за герцогом Саксонско-Веймарским титул ландграфа Эльзасского «с его имущественными правами, законом и доходами, какими обладает Австрийский дом». Что же до признания за ним права на военную оккупацию провинции, то это было другое дело. Герцог сможет сохранить Бризак «при условии, что сделает письменное заявление, что сохранит названный город и крепость под властью короля так, чтобы он никогда не смог из-под нее выйти». Эти предложения были брезгливо отвергнуты. Какой конфуз! В этот момент кардинал не думал об аннексии Эльзаса. Он бы очень удивился, если бы ему сказали, какое место эта территория займет в истории франции и сердце французов. Он видел в ней главным образом прекрасную разменную монету, ему важнее была Лотарингия. Тем временем он никоим образом не хотел позволять герцогу Саксонско-Веймарскому превращаться в европейского арбитра в силу того, чтот тот удерживал несколько ключевых городов. Не хотел он и рвать отношения с подобным военачальником и терять лучших своих солдат. Он также был очень встревожен, когда в мае выступила в поход Северная армия. На этот раз ее доверили не старикашкам, как Людовик XIII звал Шатильона и Лафорса, но «молодому» маркизу Ламейере, ставшему главным начальником артиллерии, племяннику кардинала и свояку Сен-Мара. Ришелье дал следующие указания: «Следует либо атаковать город либо занять такие выгодные позиции, чтобы в ходе этой кампании можно было разорить страну (вражескую)». Эсден был осажден, в то время как г-н Фекьер вторгся со стороны Тьонвиля, чтобы сдержать Пикколомини. Фекьер был разбит и захвачен в плен. Это поражение не помешало энергично продолжать осаду Эсдена. Король и кардинал возвратились в Пикардию. Именно во время их пребывания в Абвиле, между 26 мая и 3 июня, чувства короля к Сен-Мару стали очевидными, и старший распорядитель гардероба стал фаворитом. Людовик XIII возвратился под Эсден и принимал участие в операциях с жаром и воинственностью лучших своих дней. 29 июня город пал. Гарнизону были оказаны воинские почести и дано право на свободный уход. Начальник его, граф Ганапес, сказал королю: - Для меня большая честь передать этот город в руки Вашего Величества, поскольку я сам его захватывал. Людовик XIII горячо выступал за то, чтобы на проломе в стене вручить Ламейере маршальский жезл. Он счастлив был удовлетворить министра и друга одновременно. А потом, как настоящий странствующий рыцарь монархии, он ушел оттуда в Арденны и Шампань. Тем временем Ришелье при посредничестве графа Гебриана, пытался достичь соглашения с герцогом Саксонско-Веймарским. Напрасный труд. - Что?! - писал покоритель Бризака. - Монсеньор желает сделать меня своим рабом? Меня, не бравшего шпагу в руку с иной целью, кроме защиты своей свободы?! Если я добился чего-то своей ловкостью и удачливостью, то почему меня хотят этого лишить? Кардинал пришел в отчаяние от этой непримиримости, когда неожиданно узнал, что герцог Бернард умер от чумы в Нефбурге. «Король и весь Двор оделись по этой причине в траур, - писал он Ламейере. - Не могу выразить вам, какое сожаление испытываю от смерти этого капитана я лично». Конечно же, лучшего капитана, который когда-либо был на французской службе. Но сожаления были неглубокими. Можно даже представить себе, как министр благодарит Бога — защитника Бурбонов за доброту, проявленную, когда Он позволил немецкому князю одержать столь полезные победы и призвать его к Себе в подходящий момент, как прежде было с Густавом-Адольфом. Момент настолько подходящий, что враги кардинала, не признавая воли Провидения, не преминули обвинить его в убийстве. Ришелье не терял время на успокоение этих слухов. Он занялся сохранением Эльзаса, а в особенности — войск знаменитого наемника. Гебриан, вместе с еще двумя дворянами, получил задание пообещать золотые горы его лейтенантам, если они согласятся перейти под начало герцога Лонгвиля. И тут прибыла новость о том, что кардинал Савойский захватил графство Ниццу. Теперь спасать требовалось уже не только Эльзас, но и Савойю, уже в значительной мере разгромленную, а промедление было смерти подобно. Король и кардинал решили лично отправиться к Мадам-христианке — официально для того, чтобы прийти ей на помощь, на самом деле — чтобы убедить ее передать брату свои последние владения и даже молодого герцога, своего сына. Встреча состоялась в Гренобле. Людовик не видел сестры уже шесть лет. Естественно, было пролито много слез, после чего начались очень жаркие споры. Кардинал резко упрекал герцогиню в «ее прошлом поведении, которое привело к тому, что она потеряла любовь и уважение своих подданных». Но Мадам, оставаясь под властью своего дорогого Филиппа Аглье, который сам был верным учеником Отца Моно, была так же упряма, как ее мать и брат. Она отказывалась передавать Савойю под французский протекторат, а тем более — отдавать своего сына, пусть он и воспитывался бы вместе с Дофином. Поскольку ей необходимо было пойти на какие-то уступки, она согласилась на занятие четырех или пяти замков солдатами графа Аркура, преемника Лаваллетта. Что же до остальной территории государства, то она подрядилась ее защищать и «обеспечить свою и сына персоны хорошим гарнизоном, который она будет держать в Шамбери». Людовику XIII оставалось лишь возвратиться к себе. «Его отъезд сопровождался обильными рыданиями Мадам, но Его Величество знал, что она плачет, когда ей вздумается и что миг спустя она будет смеяться и издеваться над теми, кого обманула своими слезами, а потому ее притворная скорбь не дала желаемого ею эффекта ». Кардинал оказал Ее Высочеству необходимые почести, не скрыв от нее, что «если она впадет в крайнее несчастье и презреет советы (короля), то честь этого государя не позволит ему дать ей иное убежище, кроме монастыря, чтобы она с пользой оплакивала там свои грехи остаток жизни и бесполезно каялась в своем плохом поведении». Герцогиня уехала. Теперь Ришелье мог выразить свое возмущение Филиппу Аглье: - Ну вот вы и удовлетворились! Вы убедили Мадам Савойскую воспротивиться ее брату-королю, которому оказали самое жестокое сопротивление, какое он когда-либо встречал. Граф заявил, что «не имеет никакой власти над умом Мадам». - А! - вскричал кардинал. - Да будет Богу угодно, чтобы в это поверил весь свет! Лучше бы Мадам было сохранить свою репутацию. Филипп Аглье готовился к аресту и похищению. Но нет. Его Преосвященство повернулся к нему спиной. Любовник герцогини воспользовался этим, чтобы навредить им обоим, и укрылся в Монмельяне. Кардинал пришел в такую ярость, что снова попытался вступить в переговоры с савойскими принцами. Ситуацию спасла отвага графа Аркура. Его восемь тысяч солдат наголову разбили двадцатитысячную армию испанцев под командованием принца Томмазо и Леганеса. Это позволяло вздохнуть свободней. На берегах Рейна дела шли еще лучше. «Небесная манна» кардинала убедила барона Эрлаха и других генералов герцога Бернарда. Но в последний момент король Англии испортил праздник. Карл I потребовал, чтобы его племянник, изгнанный курфюрст, Карл-Людвиг, получил вакантную должность командующего. Ришелье отказался. Но молодой князь не отступился от задуманного и попытался пересечь Францию, переодевшись лакеем, чтобы встретиться с немецкими генералами. Но полиция Преосвященного сработала хорошо. Курфюрст был арестован в Мулене и, несмотря на возражения дяди, заключен в Буа-де-Венсенн. Там он пробудет до тех пор, пока Ришелье окончательно не закрепит за Францией все наследство герцога Саксонско-Веймарского — как крепости, так и солдат. Подлинной значимости этого события не понял никто. Возможно, и сам Ришелье не понимал тогда, что Эльзас стал французским. Зато он гордился завоеванием Руссильона, где г-н Принц воевал с весны и захватил много городов, в особенности Сальс, одну из лучших крепостей Карла Пятого. Он также возлагал большие надежды на свой «Западный флот» - сорок кораблей, двадцать один брандер и двенадцать флейтов под командованием Сурди, - который привел врагов «в большое удивление». Как много времени прошло с 1625 года, когда нужно было вымаливать суда у Соединенных Провинций и Бэкингема! Архиепископ Бордоский нанес испанцам серьезный урон, захватил их тысячетонный галеон и бесчисленное количество снаряжения после боя, который позволил многим аббатам проявить свою доблесть. Но слава разгрома половины морских сил Католического Короля досталась голландскому адмиралу Тромпу. 18 и 21 сентября большая часть испанского флота была разбита в Дуврском проливе. Чтобы подчеркнуть свой нейтролитет, английские суда, которым поручено было охранять побережье, без разбора обстреливали корабли обеих воюющих сторон. Радость Ришелье по поводу этого события вскоре превратилась в ярость, когда он узнал, что г-н Принц проиграл Битву под Сальсом. Захват Руссильона требовалось начинать заново. Все пришлось начать заново, несмотря на достигнутый успех, несмотря на то, что противник ослабел, а его экономическое положение стало катастрофическим. Достанет ли у Франции сил выиграть эту яростную войну, на которую обрекла ее железная рука диктатора? Ришелье, стремясь набрать солдат, дошел до тех мер, которые, принимаясь без огласки, были неслыханным новшеством, возмутительным в глазах современников — воинской повинностью. Но найти людей было все еще легче, чем достать денег.
Шла ли речь о союзах или о завоеваниях — все, что за четыре года позволило Франции подняться на вершину и получить наконец преимущество над Австрийским домом, было, конечно же, обусловлено возрастающим профессионализмом ее армий, но в особенности — ее золотом. «Манна небесная», рассыпанная от Швеции до Италии, от Германии до Шотландии (которая поставляла наемников) было связано с расходами, колоссальными в сравнении с ресурсами страны и почти невыносимыми для беднейших слоев населения, которые были призваны эти расходы обеспечивать. Откупщики, которым был нанесен столь жестокий удар, когда Ришелье пришел к власти, помимо денег обладали еще и такой властью, что не боялись нарушать обещания, данные именем короля. Они сколачивали себе скандальные состояния (как сделал, например, Монторон, чье имя курьезным образом получило бессмертие, поскольку Корнель посвятит ему «Синну»). «Их казнокрадство, - писал кардинал, - стало таким частым явлением, что так больше продолжаться не может». Увы! Необходимость вынудила его унизиться и не идти на жесткие меры. А вот Бульон был вне подозрений. Ему, по крайней мере, Ришелье мог сделать строгий выговор. Он предложил ему «заниматься финансами и облегчением участи народа с тем же старанием, с каким он занимается своими личными делами». Однажды, когда с Ришелье случился один из его приступов почти безумной ярости, кардинал грозил расколоть Бульону голову щипцами, если тот не сознается в неких спекуляциях. Но лихоимство, бывшее тогда обычным делом, было лишь предлогом для его новой враждебности против сюринтенданта. Отчет Ботрю о его беседе с королем раскрывает подлинную ее причину. «Этот малый» до небес превозносил Преосвященного, этого незаменимого министра, и Людовик XIII сказал кардиналу: Во Франции не так уж мало светлых умов, как вы думаете! А где они, эти светлые умы? - ответил Ришелье. - Я таких не знаю. Король назвал имя Бульона. Ужаснувшись тому, что его хозяин выдал таким образом свои задние мысли, Ришелье стал испытывать отвращение к своему министру. Он говорил ему, показывая отобранную у него бумагу: - Суд над Бульоном состоится, когда мне заблагорассудится. Ему так и не заблагорассудилось. Сюринтендант остался на своем посту. Впрочем, он сделает памятным свой приход к власти, введя луидор. Парадоксально, но эта монета, символизировавшая своего рода Эльдорадо, была введена в момент крайнего запустения. Честный Бутийе стенал: «Народ не хочет ничего платить, ни старых налогов, ни новых. Сейчас мы исчерпали деньги до дна, и у нас больне нет средств выбирать между добрыми и дурными советами. Я боюсь, как бы наша иностранная война не выродилась в войну гражданскую». В 1636 году, в момент вторжения, кардинал сумел ввести налог на зажиточных людей. Как многие будущие правительства, кардинал обещал, что налог этот временный, а потом сохранил его, несмотря на шквал возражений. Возражений по поводу произвола интендантов. Буржуазия также была уязвлена. В 1639 году Ришелье пойдет гораздо дальше. Он изобрел необычайную вещь, долгой жизни которой не мог предсказать никто: декларацию не только прибылей, но и капиталов «со всех домов, земель, владений, наследств, земельных рент, пожалованных десятин, пользований, зажиточностей и всех других прав и недвижимых имуществ в целом». И кого же стали угнетать столь невероятным образом? Первое сословие королевства, духовенство, а в особенности — монашеские ордена! По оценкам финансистов, посредством взимания одного лишь налога с церковных земель, который должен был выплачиваться с 1620 года, можно было потребовать с Церкви восемьдесят миллионов. Времена, когда так нужно было задабривать «добрых христиан» давно прошли. Разумеется, сразу же стали ощущаться юридические последствия. Епископы, собравшиеся у кардинала Ларошфуко, выступили с резким протестом. Верующие, в свою очередь, также весьма возмутились. Кардинал хочет разрушить устои, чем обречет бедняков на голодную смерть, он хочет помешать отправлению культа, он грабит Господа! Заявляли, что его настигнет кара небесная и месть народная, и эти заявления были столь же яростны, как те, что будут сделаны в адрес министров-антиклерикалов времен Третьей Республики. Пикантно видеть, как автор «Трактата о совершенстве христианина» - завершенного во время осады Эсдена — предвосхищает Жюля Ферри и даже Эмиля Комба . Ришелье постарался усмирить эту бурю. Он порицал слишком жесткие методы сборщиков налогов, согласился вынести вопрос на рассмотрение Ассамблеи Духовенства, рассчитывая воспользоваться этой отсрочкой и создать раскол в епископате. И в то же время он в очень большой степени стал чужим для одного из тех немногих слоев королевства, которое никогда не было к нему непримиримо враждебным. Впрочем, его отношения со Святым Престолом в то время также становились враждебными. Папа считал Ришелье единственным препятствием для «покоя в христианском мире». Он отказался присвоить кардинальское звание Мазарини и отслужить мессу в память о кардинале Лаваллетте. Людовик XIII назначил послом в Риме самого ненавистного Урбану VIII человека, маршала д'Эстре, бывшего маркиза де Кевра, который в 1624 году выбил папские войска из Вальтелины. Урбан VIII ответил тем же: он отправил в Париж испанского ставленника, Монсеньора Скоти. Его окружение сочло, что этого недостаточно. После гнусной истории с притоном, шевалье де Рувре, оруженосец маршала Эстре, был убит выстрелом из аркебузы перед тем, как ему отрубили голову. Людовик XIII запретил своему послу ходить на аудиенции к Святому Отцу и сам отказал Скоти в аудиенциях. Он запретил французским прелатам общаться с нунцием. Последний обвинил Ришелье в создании этого конфликта, поскольку Папа отказывался ввести его в число высших сановников Ордена цистерцианцев. Кардинал елейно-высокомерно ответил: «Я нисколько не забочусь о том... что он (Скоти) говорит плохого обо мне, поскольку, когда он мог внушать мне предрассудки, то я от всего сердца забыл об этом из любви к Господу, поскольку, ввиду занимаемого мною положения в свете, хорошо известно, что нет никакого частного интереса, как бы значим он ни был, способного заставить меня хотя бы в самой малой степени пренебречь интересами государства». Накаление отношений между Францией и Римом было так велико, как бывало во времена Филиппа Красивого и как будет в первые годы ХХ века. Не было никаких точек соприкосновения, поскольку министр хотел принудить Церковь финансировать войну, а главным интересом Папы было заключение мира. Можно задаться вопросом, как бы повернулось дело, сумей Урбан VIII пойти навстречу требованиям этого политика-реалиста. К несчастью, его посредничество означало бы разрыв с протестантскими государствами, то есть изоляцию Франции. Ришелье, таким образом, вызвал такое недоверие к себе, какое союзные державы будут испытывать к его далекому потомку во время войны 1914-1918 гг. Решительно — История повторяется.
Труды, завершенные тем летом, были титаническими: они принесли с собой ужасные опасности, а их результаты имели неизмеримую значимость. Мы снова испытываем замешательство при виде того, как кардинал сумел справиться с подобной задачей среди мятежей, достаточно серьезных для того, чтобы создать риск остановки всей государственной машины и вызвать всеобщую гражданскую войну. Сколько правительств, и даже режимов, других эпох пали в результате волнений, подобных тем, что произошли в Нормандии! Эта провинция, в течение столь долгого времени бывшая богатой, одна платила четверть всех налогов королевства. Так, с 1619 года ее жестоко опустошала почти постоянная эпидемия. Когда началась война, это нисколько не приняли во внимание и резко повысили подати, и все это одним лишь решением короля, без санкции провинциальных Штатов. Руан, привилегированный город, освобожденный от налогов, должен был под видом займа предоставить огромные суммы, учредить ввозные пошлины и обложить огромное количество продававшихся в нем товаров налогом, перечислявшимся в казну. Цены росли, потребление падало, каждый кричал о своем разорении. Дела дошли до того, что была убита курица, несущая золотые яйца. Города, частные лица, налогоплательщики, убежденные в том, что их защитит дворянство и судейские, перестали платить по счетам. Что же до чиновников, которых приводило в ярость постоянный ввод новых податей и пропорциональное им сокращение налогов, собираемых ими самими, то чиновники эти устроили забастовку и иногда совернали акты насилия, чтобы помешать своим коллегам работать. С 1636 года провинция должна была обеспечивать зимние квартиры для множества полков. Это был дополнительный налог. Нерегулярно получавшие жалованье солдаты совершали бесчинства, которым яростно противились жители. В 1638 году население Вернея не побоялось поднять оружие против легкой конницы из охраны самого кардинала. Мятежи вспыхивали по любому поводу. Сложная процедура закупок соли стимулировала контрабанду, поскольку если король был соляным монополистом вокруг Руана, Кана, Алансона, то края, где габель был большим, а также другие регионы, были «краями одной четверти», то есть их солепромышленники должны были отдавать Его Величеству лишь четверть своей продукции. Для выпаривания соли из морской воды требовалось много леса, а леса принадлежали дворянам. Многие из этих дворян встали во главе масштабного предприятия по контрабандной продаже соли. Под защитой своих вооруженных слуг они перевозили соль по краям, где габель был большим и где они продавали соль дешевле, чем представители короля. Они также отправляли свой товар в Англию. Иногда они устраивали бои с людьми короля. Высший податной суд, которому поручено было расследовать это дело, вынес снисходительный вердикт. Постановлением Совета он был лишен своих полномочий, а молодой генеральный секретарь Гильом Дорно, получивший задание провести расследование, раскрыл механизм мошенничества. За этим последовал мятеж в Кане, получивший название «мятежа голых рук», по имени грузчика Браню де Байе, поведшего рабочих на штурм домов буржуазии. Несчастный Дорно был убит. Это было лишь прелюдией. С какой-то необдуманностью налоговые чиновники принимали провокационные меры одну за одной. В каждом приходе они объявляли налогоплательщиков, обязанных выплачивать талью. Некоторые крупные землевладельцы воспротивились этому и были арестованы. Парламент Руана постановил их освободить. Он пойдет и дальше, издав указ, запрещающий «всякому под каким бы то ни было предлогом учреждать какой-либо подъем (налогов) без должным образом зарегистрированных писем-патентов короля. Помимо прочего, это имело целью упразднить налоги на окрашенные ткани и контроль за красителями, порождавший безработицу. Воодушевленные этой позицией судейских, вдохновленные отсутствием герцога Лонгвиля, губернатора Нормандии, и графа де Гиша, губернатора Руана, жители этого большого города подняли восстание. Дома откупщиков, конторы сборщиков налогов были разграблены, а управляющему красителями перерезали горло. Тем временем по Нижней Нормандии пронесся зловещий слух. Края «одной четверти» будут преобразованы в края габеля, и двенадцать тысяч крестьян будут обречены на голод. Страсти быстро накалились. 16 июля 1639 года в Авранше невинный Пупинель, лейтенант президиума гражданского и уголовного суда, был принят за чиновника, которому поручено было осуществить эту меру, и убит с неописуемой жестокостью. На другой день поспешно уехал откупщик Пурсель. А потом солепромышленники решили, что нашли истинного виновника в лице значимой фигуры Бопре, виконта Мортена, казначея Франции, советника нового и очень непопулярного Высшего податного суда в Кане. На его поиски бросились четыреста человек. Бопре, быстро предупрежденный об этом, ускакал в Музон, где находились король и кардинал. Изложив ситуацию, он добился отмены злосчастного проекта. Но слишком многие — в том числе завистливые собратья Бопре — были заинтересованы в обострении обстановки. Они замолчали эту новость, чтобы народное движение могло перерасти в организованное восстание. Восстание, которое могло стать трагедией, поскольку в нем приняло участие не только простонародье. В нем приняли активное участие чиновники, юристы, священники, а также мелкие дворяне. Другие, более знатные, остались совершенно нейтральными — среди них, например, губернатор Авранша Канизи. Известно, с какой симпатией относились к восставшим судьи. Эти люди, как водится, ссылались на короля, а также на святого Иоанна Крестителя, провозвестника новой эпохи. Они не ограничились требованием отмены всех налогов, введенных со времен Генриха IV, они мечтали о коммунизме в соответствии с «Деяниями апостолов», они ссылались на знаменитых революционеров античности, дабы убедить знать и буржуазию, также ставших жертвами тирана, пойти на свержение существующего порядка. Они послали воззвания в Бретань и Пуату, а также обратились к Парижу с призывом последовать их примеру. Если бы их услышали, то во всем королевстве вспыхнул бы пожар восстания, и дело Ришелье было бы уничтожено. Но тот самый индивидуализм, который так рьяно желал уничтожить кардинал, неожиданно сыграл ему на руку. Края, не говоря уже о провинциях, не ощущали солидарности друг с другом. Кроме того, королевское величие сохраняло свою власть. Можно назвать чувство, которого французы в действительности никогда не осознавали, но которое в то же время воздействовало на большинство их, поскольку если народ и ненавидел используемые диктатором средства, то разделял его идеалы — монархический порядок, благодаря которому возвратится знаменитый золотой век, предреченный во времена Генриха IV. Потому-то мятеж и не увлек большинство нормандцев. Он распространился по территории между Авраншем и Кутансом, а также между Мортеном и Домфроном. Он затронул юг Котантена (север полуострова остался нейтральным). Была собрана, организована и обучена целая армия, «армия страдания», которая начала более-менее скоординированные действия. А кто был ее главой? Жан Нюпье, человек-невидимка, мифическая фигура, за которой скрывались, кажется, четыре священника и один дворянин, сеньор Понгебер. Имя Нюпье, «Босоногий», которое останется связанным с этим мятежом, происходит от солепромышленников, которые босиком ходили на забастовки. «Босоногие» издали манифест против богачей, «продающих свою родину» и
Против габельщиков, подлинных гирканийских тиранов, Которые желают угнетать народы и государства Посредством своих приспешников, жаждущих этой тирании, Которой противятся нормандцы, пуатевенцы и бретонцы .
Говорили о «смерти во имя свободы», а также об уничтожении тиранов, ссылаясь на смерть Цезаря. Это был недвусмысленный призыв к убийству Ришелье. Сепаратистская тенденция укрепилась. Нормандия когда-то имела собственного государя. Таллеман де Рео писал: «Возможно, она имеет некоторую склонность к тому, чтобы иметь своего герцога». «Босоногие», как и руанцы, громили конторы финансистов и вырезали многих сборщиков налогов, сжигали их дома. Их ошибочно считали провозвестниками будущего. Они, напротив, защищали прошлое от королевской революции. «Если речь идет о политическом движении, имеющем характер ретроградный, индивидуалистический, направленный против развития современного абсолютистского государства, то каких-либо признаков социальной программы в этом движении, направленном против налоговых чиновников, нет ». Ришелье узнал об этих событиях, маневрируя между Эльзасом, Руссильоном и Савойей. Он был несколько удивлен этим, но знал, какой ценой ему придется проводить свою политику. В его глазах волнения были «нежелательными последствиями». Однако последствия эти приняли серьезный размах, и министр обеспокоился. Он бранил неосторожность откупщиков и налоговых чиновников. «Имя габеля стало таким ненавистным, а плоды от его введения (в краях «одной четверти») - так небогаты, что я весьма удивлен, как они собирались заставить фермы выплачивать габель, который приносит так много волнений и так мало выгод». Впервые ему пришлось отступить. «Я узнал об этих беспорядках в Руане, - писал он Бутийе в необычном для себя стиле, - но я не знаю средства от них, ведь невозможно отправить туда войска, которые требуются, если мы не желаем погубить все дела короля и отдать Францию на произвол иностранцев». Зло усилилось, «армия страдания» росла до конца осени, когда конец кампании позволил освободить лучшие войска маршала Ламейере. Пока король возвращался из своей поездки в Гренобль, обдумывался план дальнейших действий. Ришелье не испытывал ни малейшей жалости, ни малейшего снисхождения по отношению к своим жертвам. В этой ситуации, говорил он, невозможно было бы дать слишком жесткий пример. Канцлер Сегье поостерегся следовать опасными дорогами своих предшественников — Марильяка и Шатонефа. Он никогда не стремился стать защитником бедноты, не ссылался на старые устои королевства. На его знаменитом портрете кисти Лебрена еще можно прочесть хитрость, иронию, и спокойную, почти презрительную уверенность честолюбца, безразличного ко всему, что не служит его возвышению и уже тридцать лет постоянно подвергающегося ударам судьбы. Сегье выбрал не только слепое повиновение кардиналу, но и угадывание его желаний. Он поторопился предложить исключительно жестокий план подавления восстания, в котором рекомендовал снести руанскую ратушу и возвести на ее месте пирамиду с текстом указа Совета. Кардинал улыбнулся этому рвению. Ратуша снесена не была, а все остальные меры были одобрены. Чтобы еще раз перестраховаться, подавление мятежа поручили иностранным полкам. Четыре тысячи солдат под командованием полковника Гассьона, ветерана Тридцатилетней войны, вошли в Нижнюю Нормандию, как входили в испанские земли. Кан был занят 24 ноября, население было разоружено, Браню разорван заживо. Силы повстанцев отошли к Авраншу. Гассьон атаковал их и за два часа разгромил. «Так, - писала «Меркюр Франсез», - небольшой кровью был усмирен этот большой мятеж, который, казалось, охватит всю провинцию». Крови будет много. Край будет отдан на откуп солдатне, а на деревьях и зубцах крепостной стены Авранша будут качаться повешенные. Кардинал поблагодарил Гассьона за безжалостность. Эта строгость в очень малой степени сравнима с холодной жестокостью канцлера. Сегье прибыл в Руан во главе новой армии, наделенный неограниченными полномочиями. Он, как султан, мог одним устным приказом казнить кого-либо, не давая никаких объяснений. Напрасно его умоляли быть милостивым по отношению ко второму городу королевства. Напрасно Корнель написал «Синну», призванную напомнить о милосердии Августа. Парламент и муниципалитет были упразднены, все налоги — восстановлены, а некоторые получили и обратную силу. К этому добавился миллионный штраф и обязательство расквартирования солдат. Уничтожив Руан, канцлер продолжал свою работу, переходя из города в город. Он возложил на чиновников и буржуа ответственность за мятежи в городах, а на дворян — за восстания на селе. Судейские могли расстаться с жизнью, если бы разоружение их сограждан не было проведено до конца. Разумеется, было много смертных приговоров, было разрушено множество домов. Нищета сменилась разорением. Ришелье счел эти примеры «эффективными», хотя с 1626 года он постоянно убеждался в обратном. Мятежи без промедления начались в других провинциях королевства, Парламент Руана, сразу же восстановленный в правах, вновь встал в оппозицию,. Французы в ту пору были так же несгибаемы и упрямы, как и сам кардинал. Они отказались принять налоговые нововведения, они устали он войны, они не хотели великой революции, которая сделает их современным государством — да даже и просто государством. Но будучи от природы противоречивы, они никогда не проявляли большей верности монархии, в которой с гордостью признавали принцип и символ своего коллективного существования. Ришелье это знал и не просчитался, вопреки своим врагам, считавшим, что подданные Людовика XIII раздражены тем, что корона позволяет собой руководить. Только изменение отношения короля могло поколебать власть этого диктатора. Странное отождествление проклинаемого министра с боготворимым государем! Потому-то среди стольких горестей и трудов кардинал сперва должен был заботиться о здоровье духа того, чья внутренняя неуравновешенность дошла до тревожных пределов.
Отправлено: 26.01.09 15:17. Заголовок: Вторая ошибка (нояб..
Вторая ошибка (ноябрь 1639 — март 1640)
С конца мая Людовик XIII ездил верхом или сражался в Пикардии, Арденнах, Шампани, Лотарингии, Дофине. Из Гренобля, после горького прощания с сестрой, он возвратился в Лион, по воде добрался до Роанна, праздник Всех Святых встретил в Монтаржи, а 3 ноября наконец-то возвратился в Фонтенбло. На этих долгих переездах кардинал не переставал наблюдать за тем, как ведет себя король по отношению к Сен-Мару, и отметил, что достигнутый результат превзошел все его ожидания. Ни одна из былых привязанностей этого слишком чувствительного пуританина, даже его преданность Люиню, не могла сравниться с чувством, которое он и не думал скрывать. «Это было пристрастие, наваждение, безумие. Никогда больше в душе Людовика не будет столь слабой борьбы, столь незначительных колебаний: он и не подумает оглянуться назад ». Юный Сен-Мар в свои девятнадцать лет стал фигурой огромной значимости: фаворитом. Как будто желая огласить новый порядок вещей, король звал его «дорогим другом», что привело в ошеломление придворных. Самые старые из них, современники Миньонов и Архиминьонов, не помнили ничего подобного. Перро писал принцу Конде: «Ваше Высочество может припомнить, что оно узнало об истории Генриха Третьего, когда тот был привязан к г-ну Эпернону и как он себя вел, когда делал ему подарки». Витторио Сири разделял подразумевавшееся таким образом мнение. А также суровый Анри Арно, будущий епископ Анже, известный в доме Рамбуйе, где обсуждались даже самые незначительные слухи, ходившие при Дворе и в городе. Он пунктуально сообщал о них своему другу, председателю Барильону, который тогда был в ссылки, и из этих-то сообщений мы и знаем о большинстве эпизодов в деле Сен-Мара. Мальчик, должно быть, удивился пылу столь внезапной страсти, но не тому, что он ее вызвал. Уже два года ему только и говорили, что об этом, и он сам, наконец, вступил в игру. Пять месяцев 1639 года, которые он провел подле короля, были единственными, когда его странная победа доставляла ему подлинную радость. Когда Людовик XIII ездил по своему королевству и воевал, то его демоны отступали от него. К тому же, эту израненную душу успокаивало тогда какое-то счастье. Что же до Преосвященного, то он был полон нежности по отношению к своему воспитаннику и направлял его, ни к чему его явно не принуждая. «Указания, которые кардинал давал Сен-Мару, чтобы тот мог осторожно завладеть сердцем короля, превосходно показывают живость ума этого министра», - писал Витторио Сири . Исключительно покорный, Анри, находя большое очарование в своей «славе», следовал советам своего покровителя. Конечной целью, достижения которой ожидал от него последний, была опала Мари д'Отфор. Не проникая в мысли кардинала, не представляя себе политического значения этой интриги, мальчик легко дал себя убедить в том, что соперница может погубить его карьеру. Имея талант соблазнителя, он разыграл комедию, противиться которой Людовик XIII не смог. Строгий монарх пообещал, что «больше не посмотрит на Мари д'Отфор» и, дабы успокоить подростка, которого считал таким же чувствительным, как и он сам, король добавил: - Я отдал вам свое сердце, и я вам обещаю, что вам никогда не придется ни с кем его делить. Сразу же став известным, это заявление приняло размер дела государственной важности. Все восхищались новым триумфом Ришелье. Шавиньи писал Мазарини, который тогда был очень несчастен в Риме, где пытался посодействовать Преосвященному: «При нашем Дворе появился новый фаворит — г-н де Сен-Мар, совершенно зависимый от монсеньора кардинала. Никогда еще король не испытывал к кому-либо, кроме самого себя, столь яростной страсти». Ришелье думал наградить своего юного протеже, добившись для него должности Барада и Сен-Симона, то есть должности старшего оруженосца. Кардинал за свою карьеру совершил две главных ошибки, удивительных для этого великого знатока душ: первую - в юности, когда недооценил Людовика XIII, вторую — в конце жизни, когда недооценил Сен-Мара. За первую он жестоко поплатился и теперь начинал ощущать последствия второй. Фаворит показал свое истинное лицо, когда Двор еще был в дороге. Брезгливо отказавшись от звания старшего оруженосца, он потребовал назначить его главным конюхом, что было значимой должностью, которая принадлежала старому герцогу Бельгарду, и которого Ришелье уже много лет безуспешно пытался выхлопотать для своего племянника, маркиза де Брезе. Кардинал был поражен такой дерзостью, но Отфор еще не получила уведомления об опале. Что же до короля, то он растерялся, когда его «дорогой друг» пригрозил ему, что женится на Марион Делорм. Перед этим ужасным ребенком следовало капитулировать. У Бельгарда отняли его должность в обмен на огромную компенсацию . Сен-Мар стал Г-ном Грандом и, после бурной сцены между бывшими «любовниками», Мари д'Отфор была изгнана из Двора королевским указом. М-ль Шемро также была отправлена в ссылку. Не смея трогать Марион, которую слишком горячо любил Анри, король согласился отнять у него вторую любовницу. Льстецы поторопились поздравить Его Преосвященство с отъездом опасной Отфор. Эти поздравления были некстати. Нисколько не наслаждаясь столь долгожданной победой, Ришелье уже сожалел о ней. Он не считал Сен-Мара, этого вертопраха, привыкшего дрожать перед ним, способным на самостоятельные замыслы. Теперь его глаза открылись. Не совершил ли он ошибки, возвысив честолюбивого и непокорного фаворита? Если вдуматься, то Мари д'Отфор являла собой меньшую опасность: король знал, что она принадлежит к испанской партии, а также не доверял женщинам вообще... На миг Ришелье задумал вернуть опальную и сокрушить Анри, пока еще не слишком поздно. Но было уже слишком поздно. Теперь разумнее было не идти на обострение отношений и, насколько это возможно, воспользоваться сложившейся ситуацией. И точно — фаворит предлагал своему уязвленному наставнику новый шанс. Нисколько не желая проявить признательность по отношению к королю, он поторопился сбежать к Марион и засвидетельствовать ей жар своего пламени. Слух об их любви разнесся по всему Парижу, и Людовик XIII испытал боль и ревность. Разразилась яростная сцена. Анри не принял возражений, заявил, что не желает ни терять своей молодости, ни дать заключить себя в монастырь. Людовик, заболев от горя, призвал на помощь своего министра. Ришелье, обрадовавшись этой возможности, призвал г-на Гранда, и в свою очередь, устроил ему головомойку. Выговор Преосвященного был сделан в ином тоне, чем выговор несчастного монарха. Анри, чей детский страх оживился при одном лишь виде «дьявола в красной мантии», обещал исправиться. А при Дворе долго говорили об этом невероятном происшествии: кардинал, одетый в пурпурную мантию, торжественно по-отечески примирил короля и его «дорогого друга». Людовик XIII хотел представить злым языкам доказательства вновь установившейся гармонии. Так был составлен необычный документ, которому было бы трудно поверить, не сохранись он в оригинале:
«Мы, нижеподписавшиеся, удостоверяем того, кому это понадобится, что мы очень довольны и удовлетворены друг другом, и никогда не имели столь совершенного взаимопонимания, как ныне. В свидетельство чего мы подписали настоящий документ. Людовик По моему предписанию: Эффиа де Сен-Мар Учинено в Сен-Жермене 21 ноября 1639 года».
Король писал кардиналу: «Из высылаемого мною вам свидетельства вы увидите, в каком состоянии находится примирение, которое вы совершили вчера. Поскольку в это дело вмешались вы, то оно стало обречено на успех». Теперь Ришелье должен был считаться со своим ставленником, как должна была считаться с ним самим Мария Медичи. Он пошел на это унижение, надеясь, что Сен-Мар до конца выполнит свою задачу и поможет ему контролировать настроение хозяина. А поскольку хозяин весьма дорожил этим ретивым мальчиком, то Преосвященный взял на себя роль их покровителя и арбитра. Поддержание взаимопонимания между ними станет для него теперь делом столь же важным, как война, мятежи и управление государством. Ему необходимо было вести переговоры по многим другим соглашениям, кроме того, что было заключено 26 ноября. Анри не желал ему помогать. Он высокомерно жаловался на свое рабское положение, не отказываясь от очарования парижской жизни. Как только король ложился спать в Сен-Жермене, Анри возвращался в столицу, проводил ночь в удовольствиях и возвращался так, чтобы, когда Его Величество встанет, быть вместе с ним. Такой режим сразу же наложил отпечаток на его лицо и характер. Людовик обеспокоился, пришел в раздражение и жестоко страдал. Королева выражала фавориту большую благосклонность. После рождения Дофина она стала вести себя осмотрительнее, проявляя ранее нехарактерные для себя осторожность и ловкость. Плохое здоровье мужа делало ее вдовство вероятным. К кому тогда перейдет регентство? К ней самой, к Монсеньору, к кардиналу, которому приписывали намерение стать воспитателем будущего Людовика XIV? К счастью, у министра было мало шансов пережить короля. Как бы там ни было, главным было выиграть время, не совершив новых неосторожностей, а в особенности — не дать тираничному супругу поводов для раздражения. Потому-то Анна Австрийская и льстила г-ну Гранду. Сен-Мар, со своей стороны, рассудил, что сближение между двумя супругами может дать ему больше свободы. Он стал работать над этим, как раньше работали Отфор и Лафайет. Ко всеобщему удивлению, рождественским вечером 1639 года в замке Сен-Жермен король приказал постелить себе в комнате жены. Так был зачат Филипп Орлеанский. Это не помешало тому, что с началом нового года ссоры между королем и его другом возобновились. Они теперь длились неделями. Таллеман де Рео уточняет, что «ласки» хозяина становились для молодого человека невыносимыми. 11 февраля кардинал настоял на полном примирении, но не смог помешать Его Величеству, опьяненному чувствами, даровать Анри графство Даммартен, доход с которого достигал суммы в 23 000 ливров. Вскоре дела еще ухудшились. Лучшим «наблюдателем» Ришелье при короле был слуга покоев Лашесне, который когда-то изо всех сил вредил Луизе де Лафайет и радовался тому, что устраивал «ссоры». Сен-Мар раскрыл его уловки и велел прогнать его. Естественно, слуга бросился к кардиналу, который отказался его принять и приказал ему исчезнуть. Ришелье никогда не поддерживал своих агентов, когда они имели неловкость провалиться. Гнев его от этого меньше не становился. Анри, несколько обеспокоившись, рассудил, что кстати будет самому обратиться к его преосвященству, чтобы «изложить ему причины, которые побудили короля избавиться от Лашесне». Кардинал держался с ним, как разгневанный Юпитер. Сен-Мар счел, что нашел хорошее средство усмирить его, сказав, что этот человек, «поссорив его с королем, помешал бы ему исполнить свой долг перед Его Преосвященством». Это была последняя ошибка. Ришелье поймал неосторожного юношу на слове. Поскольку г-н Гранд выражал благодушное расположение, то его очень хотелось простить при условии, что впоследствии он станет исполнять обязанности Лашесне и будет докладывать о самых незначительных словах Его Величества. Задетый за живое, Сен-Мар воспротивился. Ришелье, потеряв тогда всякую выдержку, рассказал ему о глубоких причинах, по которым этот щеголь, не имевший никаких иных заслуг, кроме смазливого лица, был вознесен на вершину славы, и по которым его выбрали и даже навязали королю. Анри д'Эффиа был не в счет, его просто не существовало, как и г-на Гранда. Он был лишь орудием, сзданным для того, чтобы служить замыслам кардинала. Какой крах! Какое пробуждение! Вопреки своему предыдущему опыту, молодой человек и представить себе не мог, что друг его отца однажды решится предложить его Людовику XIII в качестве наживки и сделать из него шпиона. Он выразил всю свою ярость и отвращение и со слезами убежал. Его свояк, маршал Ламейере, постарался уладить дело и увез его в Рюэль, где «принес свои извинения». Его Преосвященство соизволил проявить некоторое снисхождение. Ламейере убеждал г-на Гранда заслужить эту доброту, экспромтом составив «документ, подписанный им собственноручно, по которому он обязывался сообщать кардиналу обо всем, что скажет ему король». Анри заявил, что «это означало бы подписать себе смертный приговор» и удалился. Это был сигнал к открытой войне. Ришелье не прощал нанесенных себе обид, а тем более — поражений. На месте мальчика, которого он ожидал видеть полностью покорным, теперь находился противник, а значит — преступник. Что же до Сен-Мара, то его друзья усердно растравляли его рану. Фонтраль разжигал его ярость, де Ту — его негодование. Оба они заставляли его бояться мести «чудовища». Анри признал справедливость их слов. Столь боготворимый министр имел грязную душу. Ребенок не мог понять, что в глазах подобного человека было изменой отказаться совершить зло, если это зло было необходимо для блага государства.
Отправлено: 07.02.09 01:34. Заголовок: «Это бог войны...» ..
«Это бог войны...» (декабрь 1639 — август 1640)
Призвав Пикколомини в Германию, Император фактически отказался от войны с Францией. Это событие и экономический упадок Испании привели Оливареса в глубокое отчаяние. Граф-герцог писал: «Знак того, что Господь желает заключения мира, можно видеть в том, что Он явным образом лишает нас средств для ведения войны... В сущности говоря, все потеряно». Если бы главным министром Людовика XIII был какой-нибудь Марильяк, то он бы также увидел в своей стране этот знак Божественной воли. Франция побеждала, ее армии наступали, но в стране царила нищета, а казна была совершенно пуста. Разумный мир, заключенный в этот момент, мог одновременно закрепить ее престиж, утвердить ее независимость и позволить ее жителям повысить свой уровень жизни вплоть до получения хотя бы малой толики того «богатства», какое Ришелье когда-то хотел им обеспечить. Теперь Ришелье желал совсем иного. Наблюдатель заурядного ума счел бы, что разоренное, строптивое и даже выведенное из себя королевство не может сохранять тот натиск, к которому его принуждают: фронты разваливались, армии таяли. Провидец же сумел бы разглядеть ту Францию, которая вскоре явит себя Истории, Францию новую, могущественную, властную, великолепную, увенчанную гениями, стремящуюся к мировому лидерству, Францию Конде и Тюренна, Декарта и Паскаля, Корнеля и Пуссена. Нисколько не желавший покоя ни себе, ни своему народу, кардинал требовал еще более великих свершений, порой пугая этим свое окружение. Разгром испанцев под Дувром довершил радость создателя французского морского флота. Ришелье неожиданно увидел, как почти сбылось одно из самых дорогих его сердцу мечтаний — господство в океанах. Он торопил голландцев помочь ему добить флоты Католического короля. «Нужно сделать все, чтобы довести дело до конца», - писал он французскому послу в Гааге графу Эстраду. Он замышлял экспедиции против Гибралтара, Картахены, Азорских островов, Канарского архипелага, против самих Индий. Вместе с тем, он не пренебрегал и приготовлениями к близящейся кампании. Постоянно заботясь о стимулировании голландцев, он писал Эстраду: «Скажите, если вам угодно, г-ну принцу Оранскому, что в армии г-на де Ламейере будет более 20 000 пехотинцев и 7000 всадников, и что помимо этого господа Шольнь и Шатильон встанут во главе другой армии, в которой будет более 15 000 пехотинцев и 4500 всадников. Помимо этого, у г-на Дюгалье будет 1500 всадников и 7000 пехотинцев в Лотарингии со стороны Люксембурга и столько же — у маркиза Виллеруа в Бургундии... И это не считая Гиени и Лангедока, где будет набрана армия в 15 000 пехотинцев и 3000 всадников. Что же до иностранных наемников, то в Италии. в течение этого года будут набраны, оплачены и обеспечены более 30 000 пехотинцев и 1200 всадников, которые поступят в распоряжение г-на де Бордо в Провансе вместе с морским флотом из двадцати двух галер и пятнадцати судов, предназначенных для помощи Италии... Признаюсь вам, что, сообщая вам о том, что делаю, я с трудом верю в это, и в то же время это столь истинно, что я могу вам поручиться, что все вышеперечисленное будет осуществлено, и помимо этого маркиз де Брезе выведет в океан двадцать четыре хороших военных корабля и десять брандеров». Если даже сам Ришелье с трудом верил в свой баланс, то историк тем более будет поражен силе его воли, способной на такое чудо. Но создавать армии, подобно мифическому герою, было недостаточно. Не менее напряженно шла и дипломатическая работа, на которой жестоким образом сказывалось отсутствие Отца Жозефа. Это побудило кардинала исполнить заветы того, кого с жестокостью, любовью и презрением одновременно он называл illustrissimo colmardo, то есть «братом Палашом», отвечавшему за епархию самых низких дел. Низких или нет, но Мазарини с 1637 года ни одно из них не встречал отказом, будучи в «аду» папского двора, почти всецело подчиненного Испании. Он также работал над сохранением согласия между Францией и ее итальянскими союзниками, став специалистом по савойским вопросам. Мазарини оставался горячим сторонником мира. Тем временем пережитые им в Риме горести наконец убедили его, что конец войне может положить только поражение Католического короля. Зато он убеждал кардинала пойти на перемирие, которого желал Фердинанд III. В какой-то момент Ришелье чуть было не согласился. Он очень ценил ловкость бывшего нунция, не скупясь на ободрения в его адрес: «Если враги ваши сильны, то и защита ваша не слаба. Король любит вас». Когда после смерти Отца Жозефа он решил приберечь для него кардинальское звание, которое прежде предназначалось капуцину, он предупредил его об этом, подчеркнув, согласно своей метода, дружбу, спускавшуюся с высот, где парил Преосвященный, до сына простого мажордома из Колонны. «Монсеньор Кольмардо узнает, насколько выгодно служить великим государям и хорошим господам, наподобие того, которому служим мы. Он узнает также, что поступил мудро, обзаведясь хорошими друзьями, а я являюсь не самым незначительным его другом на свете». Мазарини восторженно воскликнул: - Ни в одном веке не было подобного человека! С этого момента он по-настоящему ощутит себя французом, впрочем, оставаясь верным своему призванию «европейца». Он говорил, таким образом подчеркивая (возможно, невольно), разницу между их с Ришелье мировоззрениями: - Для учтивого человека любая страна будет Родиной. Шли месяцы, а кардинальское звание все не присваивали. Несчастного одновременно преследовали кардиналы-испанофилы и французский посол, завидовавший его влиянию при министре. Он жаловался, что теперь занимается лишь «гнусными пустяками». Потом он станет все свои надежды возлагать на возвращение во Францию. «Как только я окажусь рядом с Его Преосвященством, моим дорогим хозяином, и рядом с вами, - говорилось в одном из его бесчисленных писем к Шавиньи, - я сразу же буду счастлив, как в раю». Кардинал наконец отворил ему ворота. 14 декабря 1639 года Мазарини навсегда покинул Италию. Накануне своего сорокалетнего юбилея этот игрок поставил на кон всю свою карьеру, все свое будущее, поскольку не имел никаких иных гарантий, никаких иных козырей, кроме фавора министра, здоровье которого, к тому же, вызывало серьезные беспокойства. 5 января 1640 года он прибыл ко Двору, где встретил роскошный прием. Кардинал сразу же попросил его позаботиться о театре в своем дворце и организовывать там спектакли. Кольмардо поспешно согласился, но не оставил и других амбиций, и более того, решимости добиться заключения мира. Он счел себя наверху счастья, когда король назначил его полномочным послом на Кельнском конгрессе, где дело так и не двигалось с мертвой точки. Увы! Ришелье, множество раз откладывавший его отъезд, сказал ему, что перед возвращением в Германию ему нужно выполнить более срочные задания. Речь шла не о нормализации отношений со Святым Престолом. Дела дошли до той точки, что некоторые считали, что Ришелье решил устроить самый настояший раскол, собрав национальный церковный собор, после которого должен был стать патриархом галликанской церкви. Эти слухи внушали серьезные тревоги даже Сегье и Шавиньи. На деле же министр распускал их для того, чтобы напугать Папу. Он нисколько не намеревался усугублять беспорядок, совершив подобную революцию. Зато он хотел полностью подчинить французское духовенство королевскому абсолютизму и вынудить Святого Отца согласиться с этим. Он поручил богослову Пьеру де Марка сформулировать свою доктрину в труде, который выйдет на следующий год: “De Concordia Sacerdotii et Imperii” . Старый спор, тянувшийся еще с начала Средних Веков! По Марка, то есть по Ришелье, «закон церковный не является ни окончательным, ни обязательным, если к воле законодателя не прибавится согласие народа, который должен этот закон исполнять». Другими словами, ни одно предписание Святого Престола не было бы с уважением принято Францией, если бы не получило одобрения короля ». Это было уже слишком. Ришелье был, в свою очередь, готов на все, чтобы вырвать верующих из-под испанского влияния, пусть и осуществлявшегося через Святейшего понтифика. Готовя генеральное наступление на моральном фронте, как и на фронте военном, он также беспокоился о том, чтобы положить конец распрям между верующими. Его желанием было основать Академию богословия, призванную поддерживать порядок в вере, подобно тому, как Французская Академия должна была поддерживать его в литературе. Увы! Доктора были упрямее писателей. В недрах своей тюрьмы неукротимый Сен-Сиран не переставал беспокоить диктатора. Против него начали следствие, которое повел лично Лобардмон, гроза Лудена. Безрезультатно. Тогда Ришелье отправил посланников к своему бывшему другу: Шавиньи, своего духовника Леско и герцогиню д'Эгильон собственной персоной. Сен-Сиран покорно согласился на все, «кроме того, что могло бы отягчить его совесть». После многих встреч он не в силах был найти компромисс между сокрушением и покаянием. Впрочем, публикация книги Янсения, знаменитого «Августина», вновь воодушевила Сен-Сирана. Доктринер остался в тюрьме, а доктрина его тайно продолжала подрывать основы здания Ришелье.
В Шантильи были утверждены планы войны, и Людовик XIII вложил в них столько же страсти, сколько и его министр, но по несколько иным причинам. Если кардинал желал блистательных побед, то король не переставал искать средств к заключению «прочного мира». Эта война, которой он так горячо желал, не давала ему спать. Как и проказы Сен-Мара. Успокоение этого мучающегося духа оставалось столь же важной задачей, как военные приготовления и дипломатическая игра. После последних вспышек кардинал не мог более оставаться посредником между королем и фаворитом. Он поручил это дело Сюбле де Нуайе, пользовавшемуся уважением обеих сторон. Пикантно было видеть в подобных обстоятельствах, как военный министр вмешивается в причудливые ссоры, последствия которых тем не менее могли отразиться на государственных делах. Де Нуайе совершенно преуспел и, немного времени спустя после своего отъезда из Шантильи Людовик XIII и Сен-Мар торжественно подписали новый договор. Ришелье мог вернуться к работе. Три города, писал министр, «должны были стать постоянными заботами в течение этой кампании»: Казале, осажденный испанцами Леганеса, Турин, откуда требовалось вытеснить Томмазо Савойского, и наконец Аррас, важный город, ключ к Артуа, которое Людовик XIII и Ришелье не без долгих колебаний решили завоевать. Счастливая новость пришла еще до того, как 30-тысячная Итальянская армия отправилась на помощь графу Аркуру. Этот лотарингский принц, прозванный Младшим-Жемчужиной из-за серьги, которую носил в ухе, обладал отвагой и пылкостью, свойственной его соотечественникам. Несмотря на то, что численность его войск была меньше, он атаковал Леганеса, наголову разбил его и спас Казале. «Казале был не просто деблокирован, - торжествуя сообщал Мазарини кардинал, - он видел гордость тех, кто желали попрать его своими ногами... Бог войны сотворил чудо». А победителю, который в своем порыве наступал на Турин, он писал: «Мне остается лишь просить, чтобы отважный г-н граф Аркур сохранил свою жизнь в этих героических делах, которые прославив его в Италии и во всем христианском мире, призывают меня к тому, чтобы я, ценя его за его добродетельность, еще и любил его как самого себя». После этого Ришелье не проявлял желания идти на примирение, когда согласился принять в Компьене еще одного посланника Оливареса, Якоба Брехта. Испанцы поумерили свои требования по сравнению с последними переговорами. Они готовы были оставить герцога Лотарингского, но не желали уступать по вопросу возвращения Бразилии, в обмен на которую они соглашались выплатить голландцам многомиллионную компенсацию. Кардинал, расточая обычные любезности, поторопился заявить, что это неприемлемо и прервал переговоры. Нисколько не желая, в отличие от графа-герцога, признавать Божьи знамения к заключению мира, он хотел дать богу войны возможность сотворить новые чудеса.
Теперь король с кардиналом думали лишь об одном великом деле — осаде Арраса. Ложная атака на Эр и Бетюн выманила из города часть гарнизона. Этого-то и добивались трое маршалов, которым было поручено провести эту операцию — Шатильон, Шольнь и Ламейере. Во главе двадцати трех тысяч пехотинцев и девяти тысяч всадников они блокировали Аррас, вокруг которого создали настоящий укрепленный лагерь с фортами, редутами и рвами в восемнадцать футов шириной и двенадцать глубиной. Ришелье засвидетельствовал военачальникам свое удовольствие видеть, как французы впервые окопались так же хорошо, как и голландцы. Из своей ставки в Дулене (король был в Амьене) он следил за всеми маневрами. Кардинал-Инфант во главе сильной армии выступил на помощь осажденным. Следовало ли подождать его атаки на укрепления или же дать встречный бой? Маршалы горячо спорили по этому поводу и, не придя к соглашению, решили обратиться за советом к министру. Они получили одно из тех бесподобных писем, которые показывают стиль управления Преосвященного: «Когда король поручил вам троим командование своими армиями, он считал вас способными, и ему очень мало дела до того, выступите вы или нет, но вы головами ответите, если не возьмете Арраса ». Французы решили не выступать и не были атакованы. Кардинал-Инфант решил последовать собственному методу: он осадил осаждающих. Вскоре положение войск, лишенных провизии, стало критическим. Ришелье без колебаний снова выступил в роли генералисимуса. Следовало провести большой конвой, а второй, ложный, ввел бы противника в заблуждение. Общественность внезапно осознала, что решается судьба войны, и страсти накалились: «Новостей ждут с необычным нетерпением», - писал Анри Арно. Кардинал сумел сформировать огромный конвой в шесть или семь тысяч карет и дать ему эскорт в девятнадцать тысяч человек. Дрожа от нетерпения, он погонял всех и вся. И тут он получил удар, которого менее всего ожидал. Сен-Мар, которому не терпелось доказать свою ценность, решил, что лучшим средством, чтобы к нему, как он выражался, «не относились как ко школьнику», будет одержать победу. Он попросил короля поставить его во главе войск, которые должны были прорвать блокаду, задействовав соблазны, которые могли бы оказаться для него драгоценными. Людовик XIII уступил. Узнав эту новость, Ришелье потерял дар речи. Он бросился к Его Величеству и, по своему обыкновению, начал долгую картезианскую речь, чтобы доказать, как опасен может быть этот щеголь, чей опыт ограничивался альковом. Одного лишь взгляда хватило, чтобы он замолчал. Бывали ситуации, когда Ришелье перед «своим знаменитым рабом» чувствовал себя как под пушечным обстрелом. Он притворился, что согласился, но в тот же вечер призвал к себе г-на Гранда. Известно, как хорошо кардинал умел разыгрывать комедии — необходимое для великого человека умение. Он превзошел сам себя, разыграв необычную сцену, переходя от отеческого тона, чтобы восстановить смелость юноши против своей властности, на патетический, чтобы обрисовать перспективы поражения, вновь надевая свою ужасную маску и клянясь, что никогда не допустит безумия, которое может иметь слишком тяжелые последствия. Сен-Мар не устоял. Он потерял почву под ногами, когда Ришелье, поведя себя кротко, попросил его проявить героизм, спонтанно отказавшись. Весь цвет дворянства был бы собран в корпус из тысячи четырехсот добровольцев, а г-н Гранд принял бы на себя командование им. Анри, согласившись, известил короля о своем отказе, который дал в трогательных тонах. Людовик проникся восхищением и нежностью. Ришелье поспешно примирился со своим врагом Дюгалье, которому было доверено командование конвоем. А Сен-Мар возглавил добровольцев. В последний момент он, однако, дрожал от того, что задерживался в Амьене, поскольку король все никак не мог с ним расстаться. Перед отъездом он обещал писать по два раза на дню. 2 августа 1640 года испанцы атаковали осаждающих, полумертвых от голода. Под Шатильоном пали уже две лошади, когда прибыла армия подкрепления. В тот момент сражение казалось проигранным, враг занял ключевую позицию французов — форт Ранцо. Мало желая того, чтобы фаворит полез в самое пекло, Шатильон дождался последнего момента, чтобы дать добровольцам приказ выступить в бой. Молодые львы, среди которых был и герцог Энгиен (будущий Великий Конде), принимая боевое крещение, «проявили себя так храбро, что испанцы были изгнаны из укреплений и оттеснены далеко за пределы лагеря». Под Сен-Маром убили лошадь, но он тут же встал на ноги. Принцы и их друзья перешептывались, что «на балу г-н Гранд смотрится лучше, чем в бою». Эта было чистым злопыхательством, и Анри это доказал, побежав к пехотинцам, которые пошли на последний приступ на форт. Но Шатильон уже слишком испугался. Убитый или обезображенный, фаворит мог стоить ему вековечной мести Людовика XIII. Маршал также запретил добровольцам возвращаться в бой. В конце дня Дюгалье сумел соединиться с Ламейере, и бой был выигран. 9 августа Аррас пал. Гарнизону были оказаны воинские почести. Одна из статей капитуляции гласила, что все святыни останутся в городе, привилегии которого гарантировались. Ришелье испытывал глубокую радость. Это событие и в самом деле было значимым: полтора века спустя Артуа, захваченное Людовиком XI и потерянное Карлом VIII, вновь стало французским. Кардинал горячо желал сохранить его за Францией и принял множество мер, призванных польстить этой провинции. Жители, впрочем, не проявили никакой враждебности к своим новым хозяевам. Что же до Людовика XIII, то его счастье несколько омрачилось, поскольку неблагодарный Сен-Мар забыл ему писать. Видя его гнев и печаль, Ришелье счел, что пришел момент подорвать влияние фаворита, и обвинил его в трусости, что в глазах сына Генриха IV было смертным грехом. «Он с издевкой сказал Его Величеству, что был очень рад тому, что генералы проявили такую заботу о его (Сен-Мара) персоне, что событие, произошедшее с его лошадью, внушило ему такой страх, от которого он еще не отправился, когда начался приступ на форт Ранцо и что он сильно преувеличивал свою храбрость, когда хвалился ею, оказавшись вне опасности». Две недели спустя г-н Гранд присоединился ко Двору в Шантильи. Людовик приготовил ему ужасный прием, но первый же взгляд на мальчика испарил его злобу. Анри нашел хорошие предлоги, и примирение было полным. «Между мною и г-ном Грандом большое взаимопонимание», - писал король своему досадующему министру. Когда-то так не желавший допускать ставленника кардинала в свой ближний круг, Людовик не испытывал недовольства по поводу возникавших конфликтов. Он воспользовался случаем решительно разделить министра и фаворита, обеспечив таким образом то, что они никогда не смогут выступить против него единым фронтом. Он повторил Анри злые слова Ришелье о его поведении под Аррасом. Сомнения в храбрости были для дворянина худшим оскорблением, а их несправедливость распаляла ярость. Г-н Гранд ненавидел кардинала со времени сцены в Рюэле. В этот раз он поклялся себе отомстить за нее.
В Истории есть моменты, когда судьба после долгих колебаний как будто улыбается человеку. Так было летом 1640 года, когда Ришелье с радостью увидел, как его успехи умножились, а победы сыпались, как из рога изобилия. Ничто как будто не могло противиться счастью французов. Сперва Аркур в Италии осадил Турин, и Леганес, повторив маневр Кардинала-Инфанта, осадил его сам во главе большой армии. Маркиз был так уверен в успехе, что сообщил туринским дамам, пусть они готовятся к проходу плененного Младшего-Жемчужины под своими окнами. Но Младший-Жемчужина твердо отразил атаки врага, а его молодой лейтенант Тюренн, брат герцога Бульона, привел ему подкрепления. Его войска умирали от голода — обороняющийся гарнизон тоже. В конце концов принц Томмазо, удерживавший город, попытался нанести удар вместе с Леганесом. Двум генералом недостало таланта стратегов. Их затея потерпела крах. Леганес, отчаявшись, отступил. Шесть дней спустя Турин пал. Ришелье не думал, что это произойдет так скоро. Он хотел наложить руку на Савойю и Пьемонт, как на Лотарингию и Эльзас, разгромить принца Томмазо, отомстить за Мадам-христианку. То ли из чистой жестокости, то ли ради того, чтобы испытать его повиновение, он поручил быть своим «гонцом господина» человеку, которого все связывали с сестрой Людовика XIII и герцогской семьей - «савойярдиссимейшему» Мазарини. Кольмардо согласился и выехал, снабженный указаниями, непонятность которых его огорчала. Но в дорогу он отправится еще не скоро. Не дожидаясь его, Аркур подписал капитуляцию, которая позволяла принцу Томмазо и испанскому гарнизону беспрепятственно уйти. «Следует горячо благодарить Господа за милости, которые Ему угодно нам оказать, и выразить за них признательность», - писал Людовик XIII. Ненасытный кардинал проявил меньше радости. И в то же время не могло быть и речи о том, чтобы обидеть принца, который только что оказал столь значительные услуги. А потому, писал Шавиньи к Мазарини, - ни одного слова упрека графу Аркуру: «Его Преосвященство надеется, что вы несколько исправите положение и считает, что вы способны творить чудеса». Какие чудеса? Снова попытаться соблазнить принца Томмазо, поскольку заставить его не удалось; подготовить возвращение Мадам-христианки в Турин «столь тайно, чтобы об этом не знала даже ее собственная сорочка»; наконец, в подходящий момент похитить Филиппа д'Аглье. Напрасно Мазарини пытался добиться отмены последнего пункта. Ришелье уже давно не испытывал никакой жалости к тем, кто ему противился. И в то же время противники его были в подобных случаях не менее безжалостны, и кардинал рекомендовал Мазарини быть очень осторожным во время своей поездки: «Я твердо полагаю, - жизнерадостно писал он ему, - что никто не покусится на такую ничтожную персону, как ваша, но поскольку она мне дорога, то она достаточно драгоценна для того, чтобы тщательно ее оберегать». Мадам возвратилась в Турин в карете, обитой золоченым бархатом и, к своему большому облегчению, была встречена овацией. Она боялась не слишком любезных реакций населения, тем более, что во главе кортежа гарцевал ее дорогой Филипп. Сразу после этого Мазарини начал переговоры с принцами Томмазо и Морисом, чьи требования были запредельны. Ришелье очень сомневался в успехе и испытал подлинное восхищение своим представителем, когда этот последний преуспел. Он писал ему: «Я полагаю, что Господь позволил, чтобы вы на этом примере увидели, что вы можете сделать для самых великих и важных соглашений, в которых и состоит ваше призвание... Остается лишь сказать вам, что я с подлинным нетерпением жду сеньора Кольмардо... В то же время он сможет убедиться в том, что я всегда и повсюду смогу быть небесполезным его слугой». Мазарини был в восторге. Он всем говорил, показывая драгоценное послание: Его Преосвященство оказал мне честь, написав мне письмо, способное воскресить меня из мертвых, если бы я умер. Соглашение было достигнуто благодаря уловке, способной обрадовать дух покойного Макиавелли. Принцы желали, чтобы города, занимаемые французами, были переданы Мадам. Их и в самом деле передали Ее Высочеству, но не без необходимых гарантий того, чтобы она своей волей доверила их охрану... французским войскам. Теперь Мазарини предстояло выполнить последнюю и самую трудную часть своей миссии. В вечер Святого Сильвестра Филипп д'Аглье был схвачен, когда пировал у полковника-маркиза Монпезата. В тот же миг Мадам, одевавшая свою дочь, увидела, как к ней вошли Мазарини и граф Аркур, которые передали ей письмо Людовика XIII. Узнав таким образом о судьбе своего возлюбленного, принцесса разразилась рыданиями и на коленях молила о милости. Ей сказали лишь, что Его Величество желает «лишить дворянство и народ предлога для того, чтобы не выражать должное повиновение Ее Высочеству». Что касается повиновения, то повиноваться пришлось самой Ее Высочеству. «Граф Филипп, - должна была она написать своему любовнику, следует покориться силе, разлучающей вас со мною. Пусть ваша храбрость не изменит вам! Я покажу вам, что всегда буду вам хорошей любовницей и подругой». Мазарини был очень тронут ее скорбью. Он написал Шавиньи: «Если бы вы видели, как Мадам... переменилась в лице, то вы бы прониклись к ней сочувствием. Она постоянно плачет и не может сдержать слез». Филипп д'Аглье останется в Буа-де-Венсенн до самой смерти Ришелье. Тогда Мазарини добьется его освобождения, но дочь Великого Повесы уже давно забудет его в объятиях другого.
Пока Католический король терял таким образом Пьемонт, он терпел и другие несчастья во многих местах своей империи. У него оставался его лучший флот, который называли Девственным, поскольку ни англичанам, ни голландцам не удалось нанести ему урон. Эти прекрасные корабли, охраняющие десять галеонов, возвращались из Новой Испании, когда двадцать один корабль Брезе с яростью дал им бой. Битва шла два дня. Испанскому адмиралу, проигравшему ее, пришлось укрыться в глубине Кадисского залива, потеряв четыре судна и два миллиона золотом. В тот же день (22 июля) испустил дух герцог де Сегорбе и де Кардона, вице-король Каталонии, возможно, единственный человек, обеспечивавший верность каталонцев Филиппу IV, поскольку Каталония, как и Нормандия, больше не могла выносить военного бремени и зверств солдат, расположившихся в ней после руссильонской кампании. Восстала Барселона. Озверевшие крестьяне вынудили солдат искать пропитание где-нибудь еще. Кадисская победа и смерть вице-короля воодушевили повстанцев, которые, объявив о независимости, обратились за помощью к Франции. Они тоже хотели защитить свои привилегии от злоупотреблений монархии, а Оливарес не имел сил сокрушить старый феодальный порядок. Испанские историки в целом признают в этом деле результат происков «адского кардинала». Это ошибка. Ришелье это событие застало врасплох, но он без промедления воспользовался им. Двое каталонских делегатов приехали в Пезенас к Г-ну Принцу. В день взятия Арраса кардинал, чрезвычайной вездесущности которого нельзя переоценить, отправил к ним г-на дю Плесси-Безансона, который получил полномочия «вести переговоры от имени короля с посланниками Штатов, народа и края Каталонии, наделенных полномочиями, достаточными для провозглашения республики, которую они надеялись образовать под покровительством Его Величества, столицей которой стала бы Барселона, а король должен был оказать им с этой целью любую помощь, какая могла им понадобиться». Людовик XIII очень обрадовался «затруднению, которое это создало для короля Испании». Дю Плесси-Безансон на руссильонской границе вел переговоры о вечном союзе своего хозяина с каталонцами. Шомберг следовал за ним во главе маленькой армии. А та армия, которой Оливарес поручил восстановить порядок и которой командовал дон Хуан де Гуарай, была гораздо сильнее, но яростные схватки, развернувшиеся вокруг города Илле вынудили ее отступить. Новый вице-король, маркиз де Лос-Велес, был назначен немного спустя. Имея в своем распоряжении двенадцать тысяч солдат и четыре тысячи кавалеристов, он захватил ряд городов, включая Таррагону, и применил к населению устрашающие репрессалии. Тогда каталонцы пошли дальше, подписали с Францией договор и отправили послов, которым кардинал оказал пышный прием. Гворили о создании республики наподобие генуэзской, которая находилась бы под опекой короля. Его Величество, утверждал министр, оказал бы каталонцам серьезную помощь войсками и деньгами, не желая иной славы, кроме охраны их привилегий. По пересечении Пиренеев принципы изменились. Впрочем, вскре повстанцы захотели гарантий полной защиты и без колебаний признали Христианнейшего короля своим государем. Людовик XIII принял их послов в Сен-Жермене. Это была первая аудиенция, на которой присутствовал Дофин. Сидя на высоком табурете, тщательно удерживаемый гувернанткой, будущий Людовик XIV, которому тогда было два года четыре месяца, позволил поцеловать себе руки с достоинством, приведшим Двор в огромное восхищение.
Если кардинал и был приятно удивлен отпадением Каталонии, то он уже два года горячо и почти безрезультатно старался вызвать мятеж в Португалии. Это королевство, аннексированное Филиппом II по династическому праву, но с ненужным насилием и жестокостями, отказывалось становиться испанской провинцией. И Оливарес, в точности как и Ришелье, пытался объединить разрозненные владения своего хозяина. А Ришелье в Испании, в точности как и Оливарес во Франции, изо всех сил способствовал борьбе защитников прошлого с тиранией современного государства. Если бы это не стоило жизни многим тысячам людей, то об этом можно было бы написать шутовскую сатиру. Кардинал опутал Португалию, враждебную графу-герцогу, сетью своих тайных агентов, среди которых, естественно, было много священников, прошедших школу Темного-Пещерного. Португальцам он также обещал «искренность Франции, столь большую по отношению к ним, что если бы они захотели избавиться от испанского гнета, то она не желала бы ничего иного, кроме их защиты и уверенности в том, что сумеет это сделать с их помощью». Он готов был ежегодно посылать им снаряжение, войска и корабли и, заносясь в своем воображении, он заявлял: «Если они захотят изгнать испанцев изо всей Испании, то Франция, горячо желая им помочь, не будет стремиться ни к каким завоеваниям». Все это уже давно не производило большого действия, как вдруг, будто по империи Филиппа II погребально и пророчески зазвонил колокол, Португалия вспыхнула. Под крики «Свободы! Свободы!» повстанцы ворвались в Лиссабонский дворец, вырезали стражу и министра вице-королевы , Васконселоса, пусть несчастный и спрятался в платяном шкафу. Герцог Браганцский, потомок незаконнорожденного сына Иоанна I, поспешивший на место событий, был провозглашен королем под именем Иоанна IV. - Сир, - со смехом говорил Оливарес Филиппу IV, - герцог Браганцский обезумел, объявил себя королем Португалии, и теперь вы обязаны будете конфисковать все его имущество. Вы в одно мгновение стали обладателем большого герцогства и несметных богатств! Только так он и осмелился объявить об этой новости своему хозяину, который в то же время был лучшим из людей. Католический король счел бы, что поступил предосудительно, если бы выразил хоть какие-нибудь чувства. - Пусть от этого найдут какое-нибудь средство, - сказал он, вновь принимаясь за карточную партию. Из этого диалога можно понять, какая пропасть, или, скорее, сколько веков разделяли правительства двух воюющих стран. Требуемое средство найдено не было. Распаду огромной империи, грозной и причудливой, порожденной таким количеством браков с неожиданными последствиями, оказывалось содействие. Ришелье коренным образом отличался от тех великих революционеров, которые придут после него и которые от XVIII века до наших дней будут с упорством одержимых навязывать свою систему иностранным государствам: чем больше кардинал укреплял королевскую власть во Франции, чем больше он старался удушить в ней былой индивидуализм, тем больше он способствовал противоположным процессам в других странах. Он питал ужасную злобу на Карла Английского, памятуя о безумствах Бэкингема, а в особенности — об интригах королевы-матери и м-м де Шеврез. Еще большую злобу он питал на королеву Генриетту, благодаря которой эти чертовки смогли сделать Лондон штаб-квартирой заговорщиков. Сестры Людовика XIII вели себя по отношению к нему не менее гнусно, чем его брат. Так, щедро давая замечательные советы неумелому Карлу I, он был очень рад увидеть, как тот капитулировал перед шотландскими пресвитерианами, которых сам же и подтолкнул к мятежу. Предвидел ли он, до каких крайностей дойдет парламент, созванный-таки Стюартом после одиннадцатилетнего перерыва? В любом случае, он никогда не выражал особенных переживаний по поводу несчастий монархии и католиков Великобритании. Император также терял власть. Парламент, созванный в Ратисбонне после победы Пикколомини над шведами, предложил в качестве мирного договора возвращение к статус-кво 1618 года, что означало бы одномоментно перечеркнуть все то, что, ценой неимоверных жертв, внушало Габсбургам надежду превратить Германии в национальное государство, подчиненное их воле. Войска, собранные на выделенные Парламентом деньги, были, впрочем, предоставлены в распоряжение Империи, а не Фердинанда III. Поразительный контраст: германская армия Бернарда Саксонско-Веймарского подчинялась теперь французу Гебриану. Так кардинал мог видеть, как усиливалась и расширялась Франция, тогда как соседи ее скатывались к упадку. Когда пришло время подвести итог этому 1640 году — году «Горация» и «Синны», - Ришелье мог восхититься своим делом, несмотря на некоторое ослабление голландцев и шведов. Как изменились времена с 1636 года! Франция, которую тогда считали легкой добычей, утверждала свое господство на суше и на море, расширяя все свои границы, подобно неумолимому потоку. Равным же образом рос и ее престиж. Увы! За это торжество величия приходилось платить страшную цену. Введение луидора в марте 1640 года не спасло денежную систему. Что же до налогов, вызывавших постоянное недовольство, то скрытое, то открытое, то их необходимо было еще больше повысить! Ассамблея духовенства, созванная в Манте, вынуждена была согласиться «подарить» четыре миллиона. Прекрасное дело! Для покрытия расходов 1641 года требовалось еще тридцать два, и если бы их не нашли, то триумф превратился бы в крах. Был установлен налог на землю, который должен был послужить залогом откупщикам, которые уплатили бы его вперед. Французам было отчего утратить желание наслаждаться плодами своих военных побед и могущества своего государя. Смерть Бульона, произошедшая в декабре, вызвала взрыв радости и народные движения. Сюринтенданта, как позднее Кольбера, пришлось хоронить под покровом ночи. Французские министры финансов редко бывали популярны, а те из них, которые давали стране средства стать самой собой, и вовсе вызывали злобу. Что же до Ришелье, то он всегда был «чудовищем» в глазах большинства французов, и исчадием ада в глазах иностранцев. Но, опьяненный недавними победами, он готовился вкусить счастья, которое нам трудно будет представить себе. Арман дю Плесси и впрямь получил высшую награду: его семья породнилась с семьей Людовика Святого!
Отправлено: 07.02.09 01:43. Заголовок: Браки и грозы при Д..
Браки и грозы при Дворе (декабрь 1640 — февраль 1641)
Николь дю Плесси, супруга маршала де Брезе (кадисского победителя) и сестра великого кардинала, была несчастной сумасшедшей, которая отказывалась садиться, считая себя хрустальной. Муж уже давно бросил ее и жил в замке Мильи в Анжу с женой одного из своих слуг. Добрая м-м Бутийе растила их дочь, Клер-Клеманс, тщедушного ребенка с некрасивым лицом, жертву ужасных атавизмов своей семьи. Этой бедняжке было едва ли три года, когда в 1632 году, когда ее свояк Монморанси погиб на эшафоте, Г-н Принц, возможно, из страха, что эта трагедия может внушить кардиналу какое-нибудь предубеждение против него, решил дать ему неоспоримое доказательство своей верности. Он попросил руки м-ль де Брезе для своего сына, герцога Энгиена, которого звали Г-ном Герцогом и которому было тогда одиннадцать лет, а руку своей дочери, м-ль де Бурбон (будущей герцогини Лонгвиль) он предложил юному маркизу де Брезе. Мы не можем представить себе, какое астрономическое расстояние отделяло тогда первого принца крови от какой-то Майе-Брезе, происходившей из старого феодального семейства, но также и от пуатевенских дворянчиков и адвоката Лапорта. Потому-то Ришелье, сперва ослепленный этим предложением, побоялся шокировать им короля и выказал большую сдержанность. «Этот министр, - писала Великая Мадемуазель, - явным образом не мог и не должен был рассчитывать на подобную честь иначе, чем путем огромной покорности Г-ну Принцу и настояний при нем. Но случилось как раз наоборот: Г-н Принц сам просил у кардинала, будто преклонив перед ним колена, руки м-ль де Брезе и ради этого поступал так, будто намерен был получить для своего сына руку королевы всего мира». В конце концов Ришелье поддался соблазну и попросил согласия короля, который достаточно неохотно дал его. Эта позиция и радость унизить Конде побудили Ришелье отказаться от руки м-ль де Бурбон. Он сказал, что «твердо намерен выдавать дам за принцев, а не принцесс за дворян». Шло время. В ходе руссильонской кампании 1639 года Г-н Принц получил достаточно жесткие письма от Ришелье. После поражения при Сальсе он разволновался от того, что утратил расположение кардинала, завоеванное ценой наихудших низостей и предательства свояка. По своем возвращении он вновь возвратился к замыслу брака, несмотря на молодость новобрачной и сопротивление г-на Герцога. Этот мальчик не просто был влюблен в красавицу Марту дю Вижан, но уже теперь, и уже слишком явно, вся его гордость, которой так недоставало его отцу, восставала против подобного унижения. «Его великодушное сердце, - писал его наставник Отец Лене, - не могло смягчиться в этом отношении, и он не упустил ни одного способа избежать этого брака, который считал подводным камнем для своего счастья, богатства и даже репутации... Когда он думал о том, что в жены ему прочат племянницу фаворита, то полагал, что он не может жениться на ней, не совершив мерзкой низости, и мысль эта приводила его в отчаяние». Этот текст, написанный человеком, близким к семье Конде, красноречив. Взойдя на вершину почестей и славы, диктатор Франции и ужас Европы, Преосвященный не смог стереть у окружающих память о том, какими путями он пришел к власти. В глазах современников и особенно — придворных он оставался фаворитом, преемником Эпернона и Люиня. Для Конде это было еще одной причиной льстить тому, кого в случае его опалы он безжалостно добил бы. 11 февраля 1640 года он повторил свою просьбу в невероятном письме, где пел дифирамбы «благочестивейшему из кардиналов, великодушнейшему из генералов, осторожнейшему из советников и самому знающему и справедливому из всех людей». Он заключал: «В этот раз я вам пишу, но если бы вы оказали мне честь, удовлетворив мою просьбу, то мой сын, горящий тем же желанием породниться с вами, что и я, сразу же напишет вам и на другой же день прибудет в париж со мною, чтобы предложить свои услуги своей хозяйке». Честолюбие и страх были не единственными причинами, определявшими поведение этого принца, столь же известного своей алчностью, сколь своими пороками, безнравственностью и яростью. Баснословное богатство кардинала очаровывало его. Но когда соглашение было наконец достигнуто, и пришло время заключить договор, то здесь его постигло горькое разочарование. Даже став принцессой крови, Клер-Клеманс де Майе-Брезе не стала бы наследницей кардинала: после его смерти она не получила бы никакой доли его богатств. Скрыв досаду, Конде попросил приданого в 600 000 ливров. Ришелье вдвое сократил эту сумму, прибавив к ней многочисленные сеньории. Пышный Арпагон должен был обеспечить его сыну 80 000 ливров ренты. Потом г-н Герцог уехал воевать под Аррас. Возвратившись, он стал испытывать еще большее отвращение к своей обрученной и бесцеремонно выразил его. Кардинал поручил незаменимому Шавиньи стать глашатаем своего неудовольствия. Пришедший в ярость г-н Принц дал строптивому подростку почувствовать давящую силу отцовской власти. С яростью в сердце Энгиену пришлось написать ему после встречи с Шавиньи: «Я ответил ему... что я считаю этот брак великой честью и милостью, что мы с вами желаем его более всего на свете... что, совершенно не испытывая печали, я никогда не был еще так весел». Кардинал вздохнул свободно. Но ему не пришлось познать ни одного мига покоя. Той осенью, когда он наконец мог бы счесть себя вознагражденным за свои труды, отшельник Гильом Пуарье, подозревавшийся во многочисленных преступлениях, неожиданно признался, что герцог Вандом предлагал ему убить министра. Выполнить эту задачу ему должны были помочь еще двое отшельников. Их арестовали, и эти трое были брошены в Бастилию, где подверглись ужасным допросам канцлера. Руку наложили также и на сеньора Лавижри, слугу Субиза. Тот приносил герцогу Эпернону письма, где говорилось о провоцировании мятежа протестантов и «извлечении больших преимуществ из того замешательства, в котором пребывает Двор». Еще два заговора! Они беспокоили Преосвященного меньше, чем юный Сен-Мар.
С конца сентября, когда родился второй сын Людовика XIII, г-н Гранд по уши влюбился в принцессу Мари де Гонзаг, герцогиню де Невер, из-за которой Монсеньор доставил королевству столько тревог и которая в свои двадцать девять лет еще не нашла себе достойной партии. Между ними существовала одна из тех благочестивых поэтических идиллий, которые так соответствовали духу «Астреи» и дома Рамбуйе. Удивительно, но эта игра, вызывавшая любопытство Двора и нисколько не компрометировавшая достоинства гордой герцогини, имела серьезные последствия. Если Мари, несмотря на подлинное чувство, сумела сохранить самообладание, то Сен-Мар предался яростям такой страсти, какой еще никогда не переживал. И тут ему пришлось сопровождать Людовика XIII в Монсо и вести там жизнь сельского охотника. Печалясь от разлуки с любимой, он отчаянно скучал и становился невыносимым. Несмотря на усилия де Нуайе, у которого были и другие заботы, король стал игрушкой этого зловредного щеголя, потерял сон и заболел, испытывая в то же время мазохистическое удовольствие от унижений, обычно приберегаемых юными потаскушками для потерявших голову старикашек. Ришелье, снова взявший на себя роль арбитра, получал безумные письма: «Г-н де Нуайе знает, засвидетельствовал ли я ему (Сен-Мару) позавчера вечером всю нежность и дружбу, какие только возможны. Чем больше его любят и чем больше ему льстят, тем больше он заносится и зазнается. Я полагаю, что он напишет г-ну де Нуайе что-нибудь об этой размолвке, и я умоляю вас нисколько не верить этому, как и всему, что вы слышите от меня в его присутствии... Я не спал всю эту безумную ночь». Но тем же вечером еще один курьер принес другую новость: «Я пишу вам эту записку, поскольку боюсь, что вы встревожитесь по поводу того, что я наговорил вам этим утром. Как только г-н Гранд пожелал возвратиться, он получил от меня очень теплый прием, и теперь нам очень хорошо вместе». Король возвратился в Сен-Жермен, а Анри — к Мари. Вскоре он осмелился заговорить с нею о свадьбе. Принцесса улыбнулась. Расстояние между Гонзагами и Эффиа было еще больше, чем между Бурбонами и Брезе, к которым принадлежала племянница кардинала-министра. И в то же время расстояние это можно было уменьшить. Герцог и коннетабль Франции покрыл бы добрую часть его. Почему бы г-ну Гранду не получить эти титулы — ведь получил же их Люинь, бывший поначалу простым сокольничим? Эта идея вскружила несчастному мальчику голову. С обезоруживающей наивностью он хотел попросить о помощи Ришелье, который в его глазах оставался символом всемогущества, и смиренно отправился в Рюэль. Он обратился также и к своей ужасной матери, которая, узнав о его намерениях, была ослеплена ими и вдохновляла его. Анри, укрепив свои позиции таким образом, возвратился в Рюэль. Он просил Его Преосвященство не противиться его назначению герцогом и пэром, а также его браку. Возмущенный Ришелье испытал и резкую тревогу. Он знал, как ненавидит его принцесса Мари после событий 1629 года, когда он вынужден был потворствовать злым замыслам королевы-матери. Он знал, как умна, упряма, честолюбива и злобна бывшая обрученная Монсеньора. Он живо увидел, в какие сети он рискует попасть, и понял, что эти сети надо немедленно разорвать. Он без обиняков заявил, что «не считает, что принцесса Мари настолько забудет о своем рождении, что захочет унизиться до столь малознатного спутника жизни». - Вы должны помнить, что вы — простой дворянин, возвысившийся милостью... Я не знаю, как вы осмеливаетесь претендовать на подобную партию! Анри пробормотал, что его мать эту идею одобряет. - Если вы говорите правду, - загремел кардинал, - то ваша мать выжила из ума, а если об этом браке думает принцесса Мари, то она выжила из ума еще больше, чем ваша мать! Как позднее Наполеон, Ришелье замечательно умел разыгрывать почти безумный гнев, изобилующий сарказмом и оскорблениями. Сен-Мар был уничтожен. Он с большим трудом сдержал слезы, а дойти до кареты ему было даже еще труднее. «Когда он возвратился к себе, то видно было, как все пуговицы его камзола трясутся». Г-н Гранд был слишком женственен, чтобы не выместить свое разочарование на невинной жертве, и жертвой этой стал король. Людовик вытерпит еще множество жестоких капризов, против которых он будет восставать, но никогда и не подумает о том, чтобы прогнать своего палача. Так, этот монарх, по приказу которого было поставлено столько эшафотов, горячо желал, чтобы ему перечили, чтобы им помыкали, чтобы его презирали (это, к тому же, знала Мари д'Отфор). Совершенно сознательно подвергая его своей мальчишеской тирании, Сен-Мар утверждал свою власть. И даже более того. Людовик действительно скорбел из-за очевидных страданий своего друга. А зная причину этих страданий, он начинал относиться к ней строже. Эту строгость едва ли можно было назвать незначительной, показной. У демиурга, от которого зависело все, она достигла огромных размеров. Близкие соратники кардинала первыми встревожились из-за этого. Шавиньи написал Мазарини, задержавшемуся в Турине, шифрованное письмо: «Король, кардинал и г-н Гранд все те же, какими вы их застали в Амьене, за тем исключением, что Его Величество недавно стал выражать недовольство кардиналом-герцогом. Что же до меня, то признаюсь вам, что я боюсь последствий этого, но г-н де Нуайе не устает повторять, что все хорошо». Началась подковерная борьба, первые отзвуки которой дошли до общественности. На поверхности между королем и фаворитом произошла драка. Они закатывали друг другу неслыханные сцены. После сцены, произошедшей 22 ноября в Ливри, король искал утешения у своего министра: «Я больше не могу выносить его (Сен-Мара) высокомерия, он свысока смотрит на окружающих, считая себя выше всех. Мне очень жаль докучать вам, но поскольку только вам я полностью доверяю, то я не могу рассказать об этом никому, кроме вас». Сен-Мар, со своей стороны, от отчаяния, вызванного тем, что он не мог показать себя достойным своей принцессы, плакал, стенал и топал ногами. Грозы сменяли одна другую. Новогодние праздники 1641 года прошли почти без происшествий, но 5 января произошла новая стычка. Король решил отправить мальчишку в Рюэль с письмом, в котором просил Ришелье его отчитать. Ришелье не отказался. Но именно потому, что его плохой ученик стал его противником, он и предпочел не заводить дела слишком далеко и сыграть роль миротворца. Он передал Анри довольно мягкое письмо, в котором свидетельствовал Его Величеству о добрых намерениях г-на Гранда. К несчастью, когда Людовик его получил, то он испытывал неутолимую жажду продолжения спора. Завершилось все это неописуемым выпадом, произошедшим на глазах у потрясенного Двора. С тех пор Анри дулся, а Людовик подавлял в себе желание сделать первый шаг. Не иди речь о Христианнейшем короле и о старшем оруженосце Франции, то можно было бы подумать, что это обычная любовная история. Король тщательно извещал кардинала о ходе этого трудного дела. Тем временем Мари де Гонзаг подала своему «любовнику» идею совершить хитрый маневр, эффективность которого доказал сам Ришелье. Старший оруженосец написал главному министру: «Монсеньор, я очень смущен тем, что уши Вашего Преосвященства столь часто вынуждены выслушивать жалобы против меня. Нужно наконец положить этому предел. Чем прибегать к длинным и бесполезным оправданиям, я предпочту признать себя виновным, пусть и не знаю, в чем моя вина. А потому, Монсеньор, я прошу Ваше преосвященство более не проявлять ко мне доброты, и пусть, предпочитая свой покой моей выгоде, оно пойдет навстречу всякому гневу, какой может появиться у короля». Другое письмо было отправлено к де Нуайе: «Крайности, на которые, как вы видите, я вынужден был пойти, могут дать вам представление о моем положении. Я заклинаю вас — ради всей дружбы, что вы испытываете ко мне, согласитесь, чтобы та несчастная жизнь, какую я веду, окончилась. Посоветуйтесь с Его Преосвященством, что мне нужно сделать, чтобы исправиться». Кардиналу было бы очень на руку поймать молодого человека на слове, но король не смог бы его поддержать. Ему достало героизма пожертвовать Луизой де Лафайет, но он не чувствовал в себе сил повторить подобный поступок еще раз и потерять своего «дорогого друга», спустя четыре года после потери своего «красивого ангела». Ришелье пришлось принять меры к недопущению ссоры, от которой он мог бы выиграть. Это стало большой победой мальчика, которого отчитали, унизили, которого умоляли не совершать безумств и которому сказали столько красивых слов. Поверхностные наблюдатели сочли эту дату началом конца его фавора. Как раз наоборот. Благодаря тонким советам своей Эгерии, Сен-Мар доказал, что, став необходимым, он теперь может действовать самостоятельно. Ришелье так поступал, когда впервые пошел на сближение с Марией Медичи. Кардинал не ошибся насчет него, как не ошибся и Анри Арно, написавший 13 января Барильону: «Г-н Гранд примирился. Это была яростная ссора... Совершенно невозможно, чтобы в конце концов она завершилась полным разрывом».
На другой день, 14 января, все тот же Анри Арно имел честь присутствовать на празднике, который Его Преосвященство среди своих великих дел нашел средства подготовить с ревностной тщательностью. Это было прологом к торжествам по случаю свадьбы г-на Герцога, а также по случаю начала работы второго театра в Пале-Кардиналь, предка Театр-Франсез, и наконец — этого кардинал ожидал меньше всего — по случаю триумфа Ришелье как драматурга и поэта. Злые языки всегда утверждали, что лавры Корнеля не давали ему спать, пусть он и принял посвящение себе «Горация» и назначил пенсион своему старому «соратнику». Пьеса, призванная ослепить Двор и город, называлась «Мирамой». На самом деле ее автором был Демаре де Сен-Сорлен, написавший ее по сюжетной канве, заданной кардиналом. В ней есть некоторое сходство с «Сидом» и «Ромео и Джульеттой», но последнее сходство, впрочем, является случайным — французы не ведали о Шекспире. Мы совершенно не можем представить себе, какой фееричный вид имела зала, обошедшаяся не меньше, чем в 200 000 экю, с восхитительными украшениями, изготовленными в Италии благодаря стараниям Мазарини, а зрители блистали своими пышными нарядами, на которых искрились драгоценные камни. Король, королева и весь Двор тоже присутствовали там, равно как и члены Двора-соперника, дома Рамбуйе, приглашенные по просьбе герцогини д'Эгильон. «Легко догадаться, - напишет Анри Арно, - будет ли иметь успех пьеса премьер-министра, дающаяся в его дворце и в его присутствии перед всеми придворными. От шума оваций, гремевших в зале, Ришелье, исполненный радости, разволновался. Он вставал, садился снова, выходил из своей ложи, чтобы показать себя собравшимся ». Мог ли автор, занесшись в своем самолюбии, всерьез принять одобрительные выкрики. Бывший епископ Люсонский скорее должен был радоваться видеть, как все эти гранды, которые ненавидели «старого сатрапа» и за глаза издевались над ним, смирили свою дикую гордость, отрекшись таким образом от своих прежних взглядов. Г-н Принц подал пример. Он вскричал: «Как она мила! Как она мила!», увидев свою будущую сноху, стоявшую на высоких каблуках, скрывавших ее маленький рост — бедного ребенка, лишенного грации, раздавленного тяжестью драгоценностей, одолженных ей Анной Австрийской. Король удалился сразу же после спектакля, а королева осталась. «Г-н де Валансе, бывший тогда епископом Шартрским, который распоряжался домом, явился в костюме придворного подать угощение Ее Величеству, а сопровождали его множество чиновников, несших двадцать вермелевых тазов, наполненных лимонами и вареньем. Потом раскрылся занавес театра, за которым стало видно большую бальную залу, где шли танцы, когда королева заняла там место под балдахином. Его Преосвященство, шедший на шаг позади нее, был одет в длинную мантию из алой тафты, под которой был плащ из черной ткани, воротник и нижний край которого были отделаны горностаем ». Клер-Клеманс, которой было неудобно на высоких каблуках, упала среди куранты. «И у всех присутствующих, даже у герцога Энгиена, - напишет Мадемуазель, которая сама охотно вышла бы за сына г-на Принца, - не было никаких причин не рассмеяться». Празднества продолжались более трех недель, и их, очевидно, не омрачило несчастье, постигшее члена королевской семьи. Людовик XIII и впрямь очень серьезно отнесся к делу о трех отшельниках. Герцог Вандом, уже давно уехавший в свой замок в Ане, гордо заявлял о своей невиновности. Выдвинут ли против принца обвинения, сделанные тремя преступниками? Герцог предложил приехать ко Двору, чтобы оправдаться. Король твердо настоял на этом. Вандом отправился в путь, но у ворот Парижа его охватила паника, он свернул с дороги и бежал в Англию. «Поведение моего брата нисколько меня не удивило, - писал Людовик XIII кардиналу. - Его отсутствие всем покажет, что выдвинутое против него обвинение справедливо». Герцогиня де Вандом и ее сын были сосланы в Шенонсо, а для суда над беглецомбыл создан чрезвычайный трибунал. Любопытная подробность — Сен-Мар в нем соседствовал с г-ном Принцем, многими герцогами и маршалами, Бутийе и несколькими судейскими. Падение сына Генриха IV, принесенного в жертву кардиналу, как будто довело славу Ришелье до апофеоза, когда он мог с гордостью наслаждаться наградой за титаническую работу, делавшуюся им с его самых первых дней при Дворе. 7 февраля все в том же театре Пале-Кардиналь станцевали «Балет о славе французского оружия», в котором упоминались все победы, одержанные за прошедший год. Замечательно продуманные декорации показывали то Аррас с его полями, то Казале с его равнинами, то Альпы, то море, по которому идут корабли с лилейными флагами. Вражеские генералы, недавно попавшие в плен, в особенности Жан де Верт, Энкендорф, дон Педро де Леон, и содержавшиеся в Буа-де-Венсенн, также присутствовали на празднике, будто на триумфе римского императора. В балете упоминались главные лица Двора. Все представление состояло не менее чем из тридцати шести картин, разделенных на пять действий. Будущий Великий Конде — впечатляющее знамение! - спустился с небес, «окруженный лучами». Людовик XIII несколько огорчился этим. Шептались, что он предпочел бы «увидеть молодого принца не столь сияющим». Следующие дни станут самыми жестокими в жизни этого героя. 9 числа в присутствии монархов был подписан его брачный договор. 11 числа брачное благословение соединило его с несчастной девушкой, с которой он до самой ее смерти будет обращаться бесчеловечно. Совершенно униженный, г-н Принц вручил кардиналу свою отцовскую власть: - Он ваш племянник, делайте с ним что хотите. «Никогда еще, - писал Анри Арно председателю Барильону, - Его Преосвященство не был в лучшем настроении». Зато на другой же день после свадьбы, на которой он поостерегся что-либо пить, молодой жених серьезно заболел. В бреду он говорил о своем отвращении к кардиналу и любви к Марте дю Вижан. Этот вынужденный брак будет иметь неожиданные и необычные последствия. Он погубит род Конде, представителям которого Клер-Клеманс передаст свое безумие и крохотную фигурку . Он сразу же, хорошо это или плохо, свяжет герцога Энгиена с партией кардинала, что вскоре позволит ему проявить себя в качестве лучшего военачальника своей эпохи. Лишенные наследства радовались эйфории, в которой прибывал министр. М-м д'Эгильон была одной из дам, занимавшихся благотворительностью, которые с подачи Венсана де Поля старались осуществить замыслы этого апостола. Она добилась у дяди основания в Марселе госпиталя для больных галерников. «Принцесса-Племянница» интересовалась также значимым приходом Сен-Сюльпис, который являлся ее собственным, поскольку жила она в Малом Люксембурге и который, под благодушным руководством аббата Сен-Жермен-де-Пре стал, как говорили, «прибежищем всех пороков, клоакой Парижа». Сам Венсан де Поль отказался проповедовать перед странным и безбожным населением этого квартала. М-м д'Эгильон заставила вмешаться кардинала, и миссионеры начали раздавать «хлеб слова и милости» этим «животным», как выразился г-н Венсан, которые вращались вокруг Сен-Жермен-де-Пре. Ришелье в этот момент был на вершине своего могущества, но проницательные придворные уже увидели самую грозную опасность, с которой ему придется столкнуться после Дня Одураченных.
Отправлено: 13.02.09 01:10. Заголовок: Часть третья. Траге..
Часть третья. Трагедия, триумф и смерть (1641-1642 гг.)
Пистолет Провидения (февраль-июль 1641)
Кардинал-Инфант потерял веру в то, что армии Австрийского дома могут одержать победу. «Остается лишь одна возможность, - писал он, - создать себе сторонников во Франции и благодаря им постараться убедить Париж повести себя разумно», то есть, следовало оживить заговорщиков, уже три года пребывавших в какой-то летаргии. Всеобщее недовольство в королевстве, неукротимые волнения в провинциях будто предоставляли ему новые шансы. А как тогда обстояли дела у воинствующих противников кардинала? Вандом сразу же по прибытии в Лондон пошел поприветствовать свою старую противницу, королеву-мать, сказав ей: - Мадам, вы видите бедного изгнанника, обвиняемого в поступке, который он охотнее совершил бы в мыслях, чем на деле. Старая Юнона вздохнула. Она в очень большой мере утратила былой пыл и высокомерие. Она видела, как шатается трон под ее зятем Карлом I, она испытывала материальные затруднения в такой степени, что, позабыв о всякой гордости, снова обратилась к м-м д'Эгильон, на этот раз затем, чтобы получить некоторые субсидии. И Ришелье, радуясь этой высшей мести, а возможно, и из простой осторожности, отправил помощь той, от которой столько получил. Теперь королева уже не казалась грозной. Что же до Монсеньора, то его упрекнуть было не в чем. «Король говорит о вас с большим дружелюбием и нежностью», - писал ему Шавиньи. Кардинал освободил Дюфаржи и дю Кудре-Монпансье, двух друзей принца, арестованных одновременно с Пюилораном. Он оказал Гастону и другие добрые услуги. Дело в том, что видя, как слабеет Людовик XIII, он, как и Анна Австрийская, думал о возможности регентства. Разумеется, думал об этом и Монсеньор. Он публично одобрил брак г-на Герцога, а на торжествах «проявил себя замечательным придворным», как сообщает нам его наперсник Гула. По словам маршала д'Эстре эта позиция даже у кардинала пробудила надежду поженить герцога Орлеанского и герцогиню д'Эгильон. Странная химера, учитывая то, как верен теперь был этот ветреник своей дорогой Маргарите Лотарингской! Впрочем, момент для развода с юной Мадам был бы тогда очень неподходящим — ведь в то же самое время ценой неимоверных усилий удалось как раз-таки отмежевать его брата, герцога Карла III, от Императора и короля Испании. Карл III, совершенно спокойно относившийся к своему двоеженству, вновь женился (при живой первой жене) на принцессе Кантекруа, которая, устав от высокомерного покровительства Габсбургов, хотела поиграть в государыню. Это убедило странствующего герцога подписать договор, по которому он вновь получал свои владения, за исключением главных укрепленных пунктов, в которых оставались французские войска. Карл с помпой возвратился в Париж, а потом и в Сен-Жермен. - Кузен мой, - сказал ему Людовик XIII, - все прошлое совершенно забыто. Теперь я думаю лишь о том, чтобы в будущем делать вам исключительно знаки своей дружбы. Оба они поклялись «неукоснительно соблюдать условия договора». Потом Карл имел некоторое удовольствие присутствовать у кардинала на новом представлении «Балета о славе французского оружия». Он не считал возможным уехать из Парижа, не нанеся визита первой жене, чьи слезы его не тронули. Лотарингцы с энтузиазмом приняли его, крича: - Спаси и сохрани Господь монсеньора герцога, двух его жен и дочь! А вот принц Томмазо Савойский, наоборот, снова пошел за своей природной склонностью и возвратился под знамена Католического короля. Мазарини принял военные меры, чтобы помешать ему действовать, за что и был похвален кардиналом. Вскоре прибыл и граф Аркур во главе армии, но армии обеих сторон уже устали от этой бесконечной карусели, вертевшейся вокруг одних и тех же городов, и много месяцев кряду никаких боевых действий не велось. Кардинала беспокоили и другие принцы, засевшие в седанском логове, где царствовал этот неутомимый интриган — герцог Бульон. Архиепископ Реймский, новый герцог де Гиз, только что прибыл туда. Он был очень недоволен, поскольку ему не позволили уйти из Церкви, чтобы жениться на Анне де Гонзаг, сестре принцессы Мари, пусть он и предложил отказаться от своих церковных бенефиций. «Что?! - писал ему кардинал. - У вас четыреста тысяч ливров ренты, и вы откажетесь от столь лакомого куска ради женщины? Я восхищаюсь вами. Другие бы принесли в жертву четыреста тысяч женщин, будь они у них, ради того, от чего вы намерены отказаться». Это было не лучшим средством удержать этого пылкого человека, опасного в своей страсти. Но самая худшая опасность проистекала, как всегда, от графа Суассона, которому не заплатили неких сумм, обещанных во время последнего примирения, и эта невыплата была ошибкой. Принц Решил использовать злобу Сен-Мара против кардинала. Один из его эмиссаров, граф де Флеск, исполнил роль искусителя фаворита, который забеспокоился и попросил совета у Фонтраля. Фонтраль же, всецело преданный Монсеньору, не хотел, чтобы г-н Гранд попал в зависимость от Суассона. Он призывал к мудрости. Другой заговорщик, более опытный, несмотря на свою юность, Александр де Кампьон, повторил эту попытку и преуспел больше. 20 августа 1640 года, сразу же после аррасского дела, он смог написать г-ну Графу: «Г-н Гранд весьма удовлетворен тем, что я прибавил похвалы г-на де Бульона к вашим. Он поручил мне не скупиться на них от его имени, а в особенности — уверять вас, что он совершенно справедливо говорил вам от моего имени, что я ваш покорнейший слуга. За него можно поручиться, поскольку г-н кардинал замышлял его погубить: из этого вы можете понять, каковы его намерения... Если его не ослепит процветание, то он сможет совершить что-нибудь важное». По крайней мере, это, вопреки ему, смогла совершить Мари де Гонзаг. Пока кардинал начинал предвидетьсмерть короля, король, в свою очередь, предвидел смерть своего министра. Со своим фаворитом он говорил не только о ссорах между ними. Продолжая ребячиться, Сен-Мар с недавнего времени стал удивлять его рассудительностью советов и здоровым честолюбием. Не в силах угадать влияние Мари, Людовик XIII спрашивал себя, не проявит ли его дорогой мальчик, пройдя соответствующее обучение, качеств государственного деятеля? По наущению принцессы Анри требовал серьезного дела, поскольку его постоянно упрекали в легкомыслии. Он хотел войти в Совет. Однажды Его Величество разрешил ему это, и Ришелье не осмелился возражать. Впрочем, сам он шел к власти в точности тем же путем. В Седане обрадовались, но потом встревожились, когда признания Лавижри скомпрометировали Суассона. Последний отправил в Париж верного Кампиона, чтобы оправдаться. Ришелье с иронией сказал гонцу: - Я засвидетельствую королю все сказанное вами мне и полагаюсь на ваше слово в том, что г-н Граф не виновен в том, в чем его обвиняют. Не удовлетворившись этим, Суассон отправил письма, где во всеуслышание заявлял о своей верности и требовал судей. Ришелье знал, что он пытается разорвать союз между Францией и Голландией. Но он притворился простофилей и убедил нетерпеливого Людовика XIII отправить его кузену обнадеживающие письма, написанные его собственной рукой. «Монсеньор, - обрадованно писал ему Суассон, - Его Величество засвидетельствовал мне в письме, что ему угодно мне написать, что оно верит в мою невиновность, и я счел, что обязан вам тем, что вы сообщили ему эту истину. Это-то и обязывает меня благодарить вас». Кампион получил множество знаков благосклонности и даже приглашение на «Мираму». Он воспользовался этим, чтобы набрать новых заговорщиков и снова пойти на сближение с Сен-Маром. Доблестный Гассьон, подавивший нормандский мятеж и прославившийся под Аррасом, был однажды призван к Его Преосвященству. Он узнал о недобрых замыслах г-на Графа и предложениях, которые вскоре должны были ему поступить от Кампиона. - Я убью первого, кто осмелится заговорить со мной об этом! - вскричал он. Кардинал не просил его об этом. Он, напротив, желал, чтобы Гассьон притворился, что клюнул, чтобы таким образом узнать планы заговорщиков и разоблачить их. Монсеньор, - ответил полковник, - будьте уверены, что я умру, служа вам, когда это понадобится, но дайте мне сделать это, не впутываясь в интриги и измены. Сударь, король желает, чтобы ему служили так, как он того желает, и ему есть чем вознаградить своих слуг за их услуги. Гассьон не желал ничего слышать. Вторая встреча, на которой Ришелье пустил в ход всю свою силу убеждения, не изменила ничего. Монсеньор, мне более нечего дать вам, кроме своей жизни и своей чести. Я с удовольствием отдам первую за Ваше Преосвященство, но второй рисковать не стану ни за что. Довольно, - сказал кардинал. - От этого может пострадать ваше состояние, но не мое уважение к вам. Он снял с пальца очень дорогой перстень с бриллиантом и дал его ему . К несчастью, властителям требуются менее щепетильные слуги. Несмотря на смерть Отца Жозефа, полиция кардинала продолжала оставаться несравненным орудием. Она позволяла министру узнавать о трудных переговорах, шедших между графом Суассоном, герцогом Бульоном и испанскими посланниками. Спровоцировать во Франции мятеж и, благодаря этому беспорядку, ввести туда армию вторжения, казалось легкой задачей. Но с четким условием — принц крови должен собрать недовольных вокруг себя. Любопытно, но Бульон отговорил Суассона выступать в этой роли. - Их и наши интересы, - говорил этот великий феодал и тонкий политик о Фердинанде III и Филиппе IV, - всегда будут в глубине своей противоположны. Мы желаем войти во Францию, чтобыподнять там движения, способные свергнуть кардинала. Мы должны укрыться в удобном месте, поставив нового министра. Австрийский дом, напротив, желает, чтобы наши раздоры продолжались, а стало быть, чтобы продолжалась власть министра, их порождающего. Но Суассону не терпелось действовать. Пока он колебался, кардинал должен был противостоять яростной парламентской оппозиции. Суды, как всегда, восставали против налоговых мер, необходимых для продолжения войны. На этот раз они противились столь яростно, что Ришелье решил более не деликатничать с «крупным животным». Заседание Парламента от 21 февраля 1641 года в каком-то смысле официально учредило абсолютную монархию. Парламентам запрещено было вмешиваться в общественные дела, финансы, управление и принимать постановления по этому поводу, если только на то не будет прямого указания Его Величества. Право возражения было строго регламентировано. - Монархическое государство, - заявил канцлер от имени короля, - не потерпит, чтобы кто-то накладывал руку на скипетр государя... Власть, объединенная в персоне короля есть источник славы и величия монархий и основание, на которое опирается их сохранение. Несмотря на формальное возражение генерального адвоката Омера Талона, Парламент согласился. Под волнами алой мантии оказались все учреждения старой Франции, согнутой под ногой государя так, как ее не сгибали еще никогда. Тем временем сторонники старого режима, уже почти канувшего в Лету, нисколько не считали себя побежденными. Оживленные испанцами, заговорщики снова стали плести свои сети от Лондона до Брюсселя, от турина до Нанси. Кардинал сначала занялся герцогом Вандомом. Собравшийся 22 марта в кабинете короля в Сен-Жермене трибунал постановил арестовать обвиняемого и конфисковать его имущество. На деле же ришелье, зная общественное мнение на этот счет, желал умиротворить сына Генриха IV, который, впрочем, был за пределами его досягаемости. Людовик XIII, напротив, сохранил свою детскую злобу на бастардов и проявлял нетерпение ее удовлетворить. Решено было на два месяца отложить издание окончательного указа. Г-н Граф не стал так долго ждать. Объединившись с герцогами Бульоном и де Гизом, он повел с Императором и Кардиналом-Инфантом переговоры, которые обеспечат успех новому грозному заговору. В нем тайно участвовали и лично королева, и Субиз, хваставшийся тем, что поднимет гугенотов, и Витри, томившийся в Бастилии, и лондонские эмигранты, и необходимая м-м де Шеврез, и молодой Гонди де Рец, радовавшийся своему первому заговору, и даже герцог Лотарингский, уже предавший свою клятву. Никто не сомневался, что вскоре вспыхнет большое восстание во всем королевстве, как только появятся вражеские освободительные армии под началом Бурбона. Все было учтено, чтобы отнять у кардинала власть, которую принял бы в свои руки Суассон, который, установив над королем опеку, вернул бы грандам их власть и разорвал союзные договора.
Ничто не могло помешать кардиналу продолжать его путь. Необходимые средства были чудесным образом собраны, военная кампания, по уже установившейся традиции, возобновилась в мае в той северной области, куда после взятия Арраса сместилась граница. Необходимо было подправить ее линию, заняв несколько городов, оставшихся под властью испанцев. Сначала был осажден Эр. Перед возвращением в Пикардию король хотел решить судьбу Вандома. 17 мая снова собрался трибунал, на котором он был председателем. Посреди совещания принесли письмо кардинала к канцлеру, который шепнул что-то королю. Между Его Величеством, Сегье, Бутийе и де Нуайе состоялась тайная встреча. Затем Людовик XIII вернулся на свое место. Господа, - обратился он к трибуналу, - простить г-на Вандома меня просит г-н кардинал. Это не мое мнение. Я обязан защищать тех, кто с любовью и верностью служат мне, как г-н кардинал, и если я не буду давать себе труда карать предприятия, направленные против его персоны, то мне трудно будет найти министров, которые будут заниматься моими делами с такой же смелостью, с такой же верностью, какую проявляет мой кузен Ришелье. И в то же время я предложил г-ну канцлеру высказаться за то, чтобы не принимать окончательного решения и, в зависимости от поведения г-на де Вандома по отношению ко мне, я его прощу. Позвольте мне, сир, - ответил Сегье, - осмелиться сказать Вашему Величеству, что Его Преосвященство в своем письме настоятельно просит полного прощения г-на де Вандома. А стало быть, Его Величество может это сделать, не нанеся ущерба королевской власти. Нет, нет, сейчас я совершенно этого не хочу, я лишь приостанавливаю процесс, это лучшее средство держать в узде подобного человека. Он с сожалением отказался от добычи, какую являл собой его сводный брат. Зачитали письмо, в котором Ришелье благородно блистал великодушием, и председатель де Несмонд, поторопившись угодить, попросил зарегистрировать его в Парламенте. Можно спросить себя, как отнесся бы к этому министр, удерживай он Вандома в какой-нибудь крепости. В любом случае доказательств не хватало, и, поскольку обвиняемый находился в Лондоне, лучше было избежать отказа в правосудии и проявить великодушие. Строгость кардинала была исключительно прагматичной, и этим он отличался от Людовика XIII, более подверженного личным страстям. В конце мая король вернулся в Абвиль, где пробудет месяц. Почти в то же время Ришелье узнал о подписании договора между иностранными державами и мятежными принцами, о неизбежном прибытии в Седан семи тысяч имперцев, которых возглавит барон де Ламбуа. Кардинал-Инфант обещал еще столько же солдат, но отправил только деньги. Начиналась буря. Ришелье боялся, что Монсеньор решит снова поддержать заговорщиков. Разве герцог де Гиз не отправил к Гастону одного из своих слуг, г-на де Воселля? А этот Воселль был двойным агентом. Он получил указания от министра перед тем, как возвратиться в Блуа и побуждать Монсеньора «отмежеваться от королевской службы». То ли из недоверия, то ли из нежелания помогать Суассону, Гастон переслал кардиналу письмо де Гиза и повелел арестовать Воселля. Затем, желая любой ценой сохранить связь с заговорщиками, он организовал его побег. Он наивно полагал, что таким образом дал залоги верности обеим сторонам. Людовик XIII были очень рады тому, что он повел себя так мудро. Не рассердились они и по поводу растущих неприятностей у Карла I. «Что до английских дел, - писал король, - то я очень рад, что они ухудшились. По крайней мере, у них не будет времени думать о нас». Монтегю только что прибыл во Францию. Он умолял Его Величество защитить сестру и свояка, но получил лишь «все мыслимые любезности». Со времени дела герцога Лаваллетта Эпернон пребывал в ссылке в Плассаке. От этого кардинал не перестал остерегаться восьмидесятисемилетнего герцога-властителя Гиени. Одноглазая личность, действующая, возможно, без ведома старика, попыталась от его имени подкупить губернатора Сокоа, что близ Сен-Жан-де-Люз. Ришелье узнал об этом. Эпернон был сразу же приглашен от имени короля возвратиться в Лош и ничего не предпринимать. Герцог, ссылаясь на плохое здоровье, всячески старался как можно сильнее замедлить свое путешествие. Он надеялся, что до его приезда г-н Граф одержит победу, которая изменит весь ход событий. Его надежда едва не сбылась. Герцог Бульон перешел Рубикон, объявив королю войну в качестве принца Седанского. Г-н Граф поднял знамя мятежа, проникнув во Францию во главе имперцев Ламбуа и некоторых других сил. По меньшей мере половина французов, как сказал отец Карре, всецело преданный Ришелье, задрожала от ликования, и возможно, что эта цифра занижена. Народ устал от побед, завоеваний, поборов, диктатуры. Французы любят славу и эпопею, но тем не менее, бывают моменты, когда они готовы пожертвовать своими исконными интересами, чтобы получить немедленное облегчение, немедленное благосостояние. Г-н Граф, вторгаясь в свою страну, являл собой угрозу, поскольку символизировал не только постоянные измены своего сословия, но также мир и возвращение свобод. Маршал Шатильон получил задание преградить ему путь. По некоторым рассказам, кардинал также отправил ему навстречу верного и безупречного де Нуайе с задачей свершить, если потребуется, волю Провидения.
Граф Гебриан сумел наконец установить счастливое согласие между движениями веймарских войск и шведов Банера. Оба генерала чуть не взяли Ратисбонн и не пленили Парламент. «Часть, которую они отправили в поход, по льду перешла Дунай, перенесла огонь далеко за реку и отбила у противника более тысячи пятисот лошадей... Сам Император попал бы в плен, если бы выехал часом раньше. Так случай отвел роковой миг, который стал бы завершением войны и спас бы Европе множество жизней ». Союзников остановила оттепель. Тогда Банер повернул в Богемию, избежал поражения у Цвиккау благодаря Гебриану и немного спустя умер. Престиж французского военачальника был так велик, что он смог командовать шведской армией, пока не появился преемник Банера, Торстенсон. Не желая упускать время, Гебриан пошел на помощь городу Вольфенбюттелю, осажденному герцогом Люнебургским, и одержал над имперцами блистательную победу. Именно в этот момент г-н Граф выступил в поход. Повсюду одерживая победы над Австрийским домом, позволят ли французы от чистого сердца одному из своих принцев лишить себя плодов, пожинаемых после шести лет лишений? Маршал Шатильон, пусть и располагая большими силами, не смог помешать противнику перейти Мозель. 6 июля он дал бой при Марфе и был разбит. Никогда еще королевские войска, брошенные против восставших, не терпели подобного разгрома. Возможно, здесь не обошлось без сговора. Узнав эту новость, Ришелье счел, что ему конец. Ему не без оснований казалось, что рушится все, что он создавал с 1624 года, что наконец пробил час великого феодального реванша. Как и в 1636 году, на другой день после взятия Корби, нервы предали его. А Отца Жозефа, который мог бы помочь ему удержаться в седле, теперь рядом с ним не было! Что случилось с Сен-Маром, когда он увидел таким подавленным человека, перед которым с детства трепетал? Трудно говорить о сердечном порыве. По всей вероятности, кризис тщеславия, дошедшего до абсурда, вскружил фавориту голову. Г-н Гранд сказал Его Преосвященству «не беспокоиться, ведь он вскоре арестует (Суассона). Кардинал обнял его, добавив, что это была бы самая большая услуга, какую можно оказать королю ». Какиме наслаждением для забитого ученика было таким образом предложить защиту своему ужасному наставнику! Этот глупец три часа наслаждался своей победой, у Двора было три часа радости, а министр пережил три часа отчаяния. Затем из Марфе прибыл новый курьер, изменивший ситуацию. Г-н Граф, бежавший с поля боя, был «застрелен из пистолета». Кто же его застрелил? Поспешно вспомнили опасную привычку принца поднимать пистолетом козырек своей каски. Этот жест стоил ему жизни. Разумеется, никто не поверил в подобный несчастный случай. Заговорили о том, что кардинал подослал к Суассону своего агента, жандарма, оставшегося в засаде после бегства Шатильона. Как бы там ни было, Провидение вновь явило себя, подобно тому, как оно столь кстати унесло жизни Густава-Адольфа и Бернарда Саксонско-Веймарского. Оказавшись таким образом обезглавленным, заговор потерял всю свою силу. Г-н Граф погиб, и теперь дел свелось к набегу нескольких тысяч имперцев, которые, впрочем, остановились на марше и вскоре отошли за Мозель. Ришелье, овладев собой, поторопился преуменьшить значимость этого события. Он писал Конде: «Г-н Шатильон проиграл бой, г-н Граф погиб, мы одержали еще одну победу в Германии, и эта победа для нас гораздо важнее. Осада Эра идет хорошо. Когда дело будет кончено, мы с Божьей помощью выбьем плохих французов и испанцев с берега Мозеля, где они находятся сейчас». Этого непринужденного тона недостаточно, чтобы скрыть истину. Тревога была нешуточной. Торжествующий кардинал оставался канатоходцем, который постоянно рисковал разбиться насмерть. Его дело точно так же зависело от любой случайности. Этого забывать не следовало, и Ришелье вынес из этого испытания урок: Богу угодно было покарать г-на Графа и хлестнуть нас бичом.
Отправлено: 13.02.09 01:11. Заголовок: Последняя голова ги..
Последняя голова гидры (июль-декабрь 1641)
Г-н Гранд предавался «крайнему отчаянию». Он считал, что брак его близок, а теперь он увидел, что его отложили до лучших времен. И это было еще самым малым из его несчастий! Когда Ришелье обнимал и благодарил его, он обратил внимание на его необычное признание о связи с бунтовщиками. Анри, наконец-то прозрев, понял это и теперь задавался вопросом, с какой стороны настигнет его удар молнии. Фонтраль, которому он доверился, настаивал на том, чтобы юноша покинул Двор. Сен-Мар благоразумно отказался, но добавил, что «у него не было никаких крайних средств, какие он мог бы рискнуть пустить в ход». Крайних средств? Горбатый заговорщик, внезапно увидевший странные перспективы, больше не говорил об отъезде. Зато он посоветовал своему другу окружить себя надежными людьми, создать свою партию. Де Ту, в свою очередь узнав об этом, горячо одобрил эту идею. Он даже приехал в Лош, чтобы попросить совета у Эпернона, этого Нестора заговорщиков. Тем временем Людовик XIII и Ришелье торопились воспользоваться шансом. Тогда как Эр капитулировал, король лично возглавил армию, пересек Эну и и дошел до Мозеля. 28 июля он прибыл в Мезьер и собрал там Совет. Кардинал дал старшему оруженосцу понять, что ему там делать нечего. Ошеломленный и разъяренный, Сен-Мар пошел жаловаться де Нуайе. У него не было времени изливать свои горести. Ришелье, внезапно очутившийся перед ним, «обошелся с ним так язвительно и властно, как будто он был последним из его слуг, и не было ни одного оскорбления, ни одного бранного слова, которое бы он не изверг на него, упрекая его не только в его благодеяниях, его бесталанности и отсутствии заслуг, но дошел даже до того, что с крайним презрением дал ему понять, что достаточно пустить в Совет хоть одного такого, как он, чтобы подорвать за границей репутацию всех министров, а вдобавок к этому запретил ему появляться вообще в каком-либо совете и отправил его к королю, чтобы спросить его, того ли мнения придерживается он сам ». Совесть у Сен-Мара была нечиста, и он удовольствовался слезами и повтором клятвы отомстить. Для него было очень большим облегчением отметить, что король был обошелся с ним с обычной нежностью. Война была объявлена, и он решил впредь не давать застать себя врасплох. Король вторгся в лагерь Доншери, где окопался герцог Бульон. Этот ловкач стремился лишь урвать свой кусок. Следуя обычаю, он предложил подчиниться, если ему даруют некоторые личные выгоды и признание его власти над Седаном. Он также попросил, чтобы Суассона похоронили во Франции с обычными почестями. Последнее требование чуть не привело к срыву переговоров, поскольку Людовик XIII, гневавшийся на память своего кузена, бывшего также и его крестником, хотел нанести ему наихудшее оскорбление, публично его опозорив. Ришелье, всегда выступавший за мягкость, когда она ничего не значила, и боявшийся общественного возмущения, с большим трудом избавил Бурбона от этого бесчестья. Людовик скрепя сердце позволил похоронить мятежника в Гальоне, а по остальным вопросам к соглашению пришли очень быстро. Седан становился вассалом короны, посредством чего «Его Величество, не сомневаясь в искренности принесенного вышеназванным герцогом (Бульоном) покаяния, прощал его и всех других дворян, которые были замешаны в его преступлении и могли подвергнуться преследованиям в будущем». Подобная мягкость доказывала, как велика была опасность. Только герцог де Гиз не получил королевского помилования. Он был заочно обезглавлен. Бульон возвратился в ставку, чтобы подписать договор, и получил роскошный прием от короля и кардинала. Франсуа де Ту, знавший его, сумел поговорить с ним наедине. Он сказал ему от имени г-на Гранда, что «король очень недоволен кардиналом, но не знает, как от него избавиться» и что он призовет сеньора де Седана, когда сочтет, что пришло время свергнуть министра. Изумленный герцог боялся ловушки. Он хвалил гений Преосвященного, отказывался верить в изменение умонастроения короля: Я знаю г-на кардинала как одного из самых ловких людей и самых великих министров на свете... Если бы такой был у короля Испании, то дела у него шли бы гораздо лучше, чем они идут сейчас... Если король думает от него избавиться, то г-н Гранд должен быть первым, кто станет его отговаривать от этого. Неделю спустя он ужинал у Сен-Мара. Фаворит, похваставшись тем, что смягчил условия мира, заявил ему, что очень желает быть его другом и что он будет предупреждать его обо всех придворных интригах. Бульон был счастлив видеть «гидру о ста головах», как Ришелье называл заговор, так хорошо сохранившейся. В этот раз он ответил обнадеживающе. Кардинал и заговорщики как будто готовились к трагической схватке. Во время мятежа Суассона Ришелье попросил герцога Лотарингского присоединиться к королю со своими войсками. А этот неисправимый присоединился к испанцам. 15 августа Людовик XIII объявил ему войну. За шесть недель он вернул Лотарингию в лоно своей власти. Ришелье обещал простить Карла III, если тот распустит свою армию. Но принц предпочел, чтобы его владения были разорены солдатами, которые позволяли ему играть роль кондотьера, и отступил в Саар. Французы остались в Лотарингии. На севере военные дела шли все так же хорошо. Кардинал-Инфант не смог отбить Эр, Ламейере взял Ленс, Бассе и наконец Бапом. По условиям капитуляции испанский гарнизон этого последнего города должен был беспрепятственно уйти в Дуэ. Но Сен-Прей, губернатор Арраса, знал он это или нет, атаковал его в дороге и уничтожил. Это был славный солдат, чья преданность министру не ослабевала никогда. Но Ришелье, стремясь сохранить и, как мы сказали бы сегодня, ассимилировать население, раньше бывшее испанским, в самой высокой степени дорожил словом, данным именем короля. Сен-Прей был арестован. Кардинал сначала был полон решимости принести его в жертву, убежденный, что, безжалостно карая своих, он тем самым подаст яркий пример (еще один) жителям захваченных городов и глубоко их поразит. Государственные соображения были для него важнее его легендарной дружбы к своим верным слугам. Перед отъездом из Пикардии король и его министр пережили еще один триумф. 19 сентября в Перонне они приняли новых каталонских послов. Вы пришли как подданные или как представители свободного народа? - спросил их Ришелье. Как вассалы, сеньор, как вассалы, - ответили каталонцы. Они опустились на колени перед этим полупризраком, «полевая» форма которого скрывала мертвенную бледность и изможденность, олицетворявшим молодую славу лилейной короны. Людовик XIII принял титул графа Барселонского, Руссильонского и Черданского, а также обещал освободить эти земли. Теперь речь шла о том, чтобы расширить Францию до Пиренеев, а возможно, и за них. Эту грозную задачу двое больных, жестко держа в узде свой изнуренный, полувосставший народ, бесстрашно возьмутся выполнять. Но под их ногами уже были протянуты нити последнего заговора.
Фонтраль и де Ту активно работали над этим. Они рады были увидеть приехавшего Монсеньора, который получил от короля ледяной прием и также был исключен из Совета. Тайная встреча состоялась в Амьене, у герцога Шольня, между принцем, фаворитом и Фонтралем. Грозный горбун сумел довести беседу до той точки, когда Монсеньор выдал себя, вздохнув: Ах, если бы кардинал умер, как мы были бы счастливы! Ваше Высочество должны лишь дать свое согласие, и найдутся люди, которые при вас избавят вас от него, - тут же ответил Фонтраль . Гастон и Сен-Мар были в ярости. Они не хотели, чтобы их принудили к планированию дела, против которого они, впрочем, не имели ничего. Тем временем идея развивалась. Сен-Мар изложил ее де Ту, который сразу же «прервал его, заявив, что он не желает в это вмешиваться, что ему претила кровь и что никогда он не прольет ее по своей воле». Фаворит не решился настаивать . Постоянное счастье его врага должно было бы привести его в отчаяние. Граф Аркур, после долгого бездействия, в начале сентября вновь стал активен. Он взял ряд городов, и его продвижение убедило принцев Савойских решительно переориентироваться с Испании на Францию. Пикантная подробность: Мадам-христианка доставляла кардиналу больше хлопот, чем ее неугомонные свояки. Она постоянно требовала освободить своего дорогого Филиппа д'Аглье. Ришелье был тем менее расположен пойти ей навстречу, что подозревал, что она способствовала побегу Отца Моно. Он отчитал сестру своего хозяина, как отчитал старшего оруженосца, и герцогине пришлось склонить голову. Кампания, едва не превратившаяся в трагедию, завершалась триумфом на всех фронтах. В Германии создалось сильное движение, выступавшее за мир, а новый курфюрст Бранденбургский, Фредерик-Гильом, попросил у шведов перемирия. К этому миру, так желанному Людовиком XIII, Мазарини пытался склонить кардинала со времени своего возвращения из Турина. Тем временем последний не ратовал за войну. Он давно уже подготовил главные условия будущего Вестфальского мира. Препятствием было то, что мир он хотел заключать с каждым из германских князей, а не с Императором. Тем временем позиция Швеции, а возможно, и влияние Мазарини убедили его пойти на уступки в этом пункте. Ришелье и Оксенстирна вместе предложили Фердинанду III собрать два конгресса в Вестфалии — один в Мюнстере, другой в Оснабрюке — чтобы разделить протестантов и католиков. Император согласился, и собрание полномочных представителей было назначено на март 1642 года. К своей большой радости, Мазарини получил задание ехать в Мюнстер. Сотрудничество хозяина и ученика было тогда весьма тесным. Анри Арно писал: «Г-н кардинал постоянно работает над указаниями посольству, которое должно заключить мир. С Мазарини поедет более восьмидесяти человек». Впервые с 1618 года в апокалиптических тучах, висевших над Германиями, забрезжил свет. Зато Филипп IV и Оливарес, несмотря на разорение и поражения, оставались неумолимыми. Конца франко-испанской дуэли видно не было. Смерть Кардинала-Инфанта стала еще одним несчастьем для Католического короля. Узнав эту новость, Людовик XIII, истощенный, уехал в Сен-Жермен. Он был очень рад рождению своего второго сына, Филиппа, и проявлял к жене некоторое дружелюбие. Но он не забывал свою постоянную злобу на нее и, среди стольких забот, не прощал ей привязанности к ее испанской родне. Он испытал жестокую радость, объявив ей о ее трауре, бросив ей в лицо: - Ваш брат умер! В Анне было отчего ожить опасным чувствам. Мари де Гонзаг, которую Сен-Мар извещал обо всех своих выходках и которая подталкивала его к роковому шагу, не замедлила этим воспользоваться. Она сообщила королеве о зарождении нового заговора. Анна была рада этому и вдохновляла молодого безумца на то, чтобы заслужить свою принцессу. Кардинал в этот момент считал, что наведет ужас на своих врагов, обойдясь с Сен-Преем так же, как обошелся с Марильяком. Бывший губернатор Арраса предстал в Амьене перед трибуналом, состоявшим из не менее чем двадцати пяти человек. Докладчик ограничился тем, что попросил тюремного заключения, сказав об обвиняемом, что «самой малой из его заслуг хватает, чтобы загладить самое большое из его преступлений», но судьи знали свою задачу, если не свой долг. Сен-Прей был казнен. Перед тем, как пойти на казнь, он написал кардиналу: «Монсеньор, для меня очень чувствительное неудовольствие не иметь возможности поговорить перед смертью с Вашим Преосвященством, чтобы лично сказать ему, что моя любовь к его службе была непорочна. Я уношу с собой это удовлетворение быть, как при жизни, так и в смерти, безусловно и бесконечно вашим, Монсеньор, покорнейшим, преданнейшим и обязаннейшим слугой и ставленником». Кажется, Ришелье это не очень тронуло. И в то же время он дал себе труд написать для «Газетт» статью, которая, осуждая преступления Сен-Прея, хвалила его жизнь солдата, его отвагу и достойную смерть. В заключении говорилось: «Этот дворянин имеет то достоинство, что о нем сожалеют король и Его Преосвященство, который стал бы добиваться его помилования, если бы государственные соображения не были для него всегда важнее личных привязанностей». Так Людовик XIII и Ришелье запятнали себя кровью. Весь свет проклинал их тиранию, весь свет с ужасом думал об этих двоих, которые, стоя на краю могилы, отправили к праотцам столько живых душ. Несмотря на торжества, балеты и «Te Deum», Двор скорбел. Все предчувствовали конец правления, и это именно в тот час, когда рождалась современная Франция. Ни легкомысленные юноши, ни опытные политики и заговорщики не подозревали об этом феномене. Они убеждали себя, что пришло время срубить прогнившее дерево.
В конце ноября Монсеньор навестил брата в Сен-Жермене. Вопреки привычке, Людовик, говоря с ним о делах, пожаловался: если со стороны Императора мир приближался, то со стороны Католического короля он отдалялся. Это убедило Гастона еще раз повидать г-на Гранда, который при поддержке Фонтраля, нарисовал ему фантастическую картину его фавора. Вы предлагали королю свергнуть г-на кардинала? - спросил принц. Я не хотел ничего предпринимать, не будучи уверенным в вашей поддержке. Монсеньор обещал помочь, а потом стал искать гарантий у королевы. Со смертью Людовика XIII эти старые сообщники могли стать соперниками. А пока их дружба оставалась нерушимой. Анна Австрийская могла повлиять на свояка. Она убедила его поддержать г-на Гранда, уверив его, что без его ведома не будет предпринято ничего значимого и заставила принца поклясться, что в случае неудачи он никогда ее не выдаст. Монсеньор забыл множество клятв, но его золовка, с которой ему придется серьезно считаться, когда откроется вопрос о регентстве, считала, что на этот раз она может быть уверена в том, что он сохранит тайну. Гастон, послушав свое сердце, должен был бы лучше понять эту стратегию. Анна мечтала лишь о том, чтобы стать единоличной регентшей, то есть, отстранить его от власти. Она пошла еще дальше, чтобы поторопить заговорщиков, задние мысли которых она знала благодаря Мари де Гонзаг. Не делая неуместных уточнений, она сумела убедить де Ту согласиться на убийство, против которого он резко восставал. Юный судейский был ее рабом. По декабрьскому снегу он следовал за Бульоном до самого Перигора. Старый мятежник колебался ввязываться в это дело, когда вдруг получил письмо: Ришелье, стремившийся его нейтрализовать, предложил ему принять командование Итальянской армией. Став арбитром двух сторон, Бульон нашел самый весомый предлог для того, чтобы возвратиться ко Двору. Немного спустя после своего прибытия он тайно навестил Сен-Мара. Это была решающая встреча. Фаворит заклинал герцога помешать «дьяволу в красной мантии» захватить регентство, обманув королеву и Монсеньора. Последний готов был «выступить против кардинала». Теперь все зависело от сеньора де Седана, поскольку защитники королевской семьи будут бессильны, если в случае неудачи у них не будет места, где они смогут укрыться до смерти Людовика XIII. Седан, ответил герцог, не является неприступной крепостью. Ничего нельзя будет сделать без опоры на сильную армию, способную дать бой, как при Марфе. А значит, надо последовать примеру графа Суассона и попросить помощи у Католического короля. Сен-Мар, легко убежденный сам, без всякого труда сумел убедить и герцога Орлеанского, для которого эта измена была уже не первой. Как они и условились, Гастон предупредил королеву. Анна одобрила. Она предупредила де Ту, что ей известен план заговорщиков и что она его одобряет. Монсеньор и Бульон, пребывавшие в ссоре с 1632 года, примирились под гадания старшего оруженосца. Последний изложил принцу план франко-испанского договора, который не решал всех проблем. Решено было пересмотреть его после Нового года. Сен-Мар считал, что достиг цели. Под влиянием своей «госпожи» он теперь разительно отличался от того юнца, который был радостью и мучением для своего хозяина. Со своей стороны, король, удрученный множеством физических немощей, как будто утратил свой злотворный вкус к ссорам и скандалам. Зато он испытывал растущую необходимость выговориться, и Анри, который прежде не терпел его стенаний, теперь выслушивал их с неизменным сочувствием. Видя, что несмотря на столько побед, конца внешним и внутренним конфликтам не просматривается, Людовик чувствовал себя на пределе сил и терпения. В своем отчаянии он дошел до того, что спутал кардинала с бунтовщиками. Ришелье, сам мучившийся хворями, растерялся от того, как быстро прошло время. Столько дел еще надо было завершить! Знаменитого больного мучила лихорадка, она заставляла его ускорять все дела, делая его еще более жестоким и властным. Людовик сопротивлялся этому давящему игу, изливал свои горести. Сен-Мар, которого обучили лицемерию, притворялся, что защищает Преосвященного, а король наивно верил ему. - Я хотел бы, - воскликнул он однажды, - отдать половину своего королевства, чтобы вы отделились от кардинала! Он погубил всех моих друзей, он пробовал погубить вас самого. К тому же, его давление на меня становится невыносимым. Я хотел бы, чтобы во Франции против него создалась партия, подобная той, какая раньше существовала против маршала д'Анкра. Мальчик подскочил. Король раньше никогда не сравнивал Ришелье с Кончини, которого он позволил казнить. - Сир, ведь вы хозяин. Почему же вы не уволите кардинала? Людовик переменился в одно мгновени: - Все хорошо, - сказал он. - Не торопите события! Он понял, какую ошибку совершил его фаворит, и предостерег его: - Кардинал является самым великим слугой, когда-либо бывшим у Франции. Я не смогу без него обойтись. Когда он объявит вас своим противником, то даже я не смогу вас уберечь. По словам Фонтраля, он добавил, что «хотя человека, равного г-ну кардиналу, больше не будет, он не присматривается к способностям людей его (Сен-Мара) возраста, а потому рискует испытать стыд от того, что решения по делам будут приниматься в ущерб ему». Какой удар! Всякий на месте этого двадцатиоднолетнего влюбленного извлек бы урок из этого случая, отложил свои замыслы до лучших времен, до неизбежной смерти короля. Но Сен-Мар не умел ждать. Он ограничился тем, что ничего не сказал о сообщниках. И в то же время он уже стал их заложником. Анна Австрийская хотела, чтобы действовали быстро, поскольку король постоянно говорил о том, что отберет у нее детей. Она слишком хорошо знала, какой будет ее судьба, если она, овдовев, не сохранит за собой своих священных гарантий. Инстинкт самосохранения неожиданно придал этой апатичной и кокетливой испанке макиавеллиевскую гениальность. Постоянно пользуясь своим несчастным обожателем, королева набрала новых заговорщиков. Г-н де Ту, писал Ларошфуко, «пришел ко мне от имени королевы, чтобы сообщить о ее связи с г-ном Грандом и я оказался в его сетях, пусть даже раньше почти никогда его не встречал». Удовлетворенная тем, что заговор крепнет, Анна позвала ставленника Ришелье — отца Карре собственной персоной. Она умоляла его выступить в пользу Мари д'Отфор перед Его Преосвященством и по этому случаю заявить ему, как она желает его милости. Она догла до того, что заговорила о Сен-Маре, которого называла неблагодарным по отношению к его старому наставнику. Я совершенно не люблю его, - заключала она, - и если с ним случится беда, то никто не будет о нем сожалеть. Предав обе стороны, она могла спокойно ждать начала военных действий.
Отправлено: 14.02.09 14:49. Заголовок: «Меня отлучат от це..
«Меня отлучат от церкви» (декабрь 1641 – апрель 1642)
30 декабря 1641 года Папа оценил старания Мазарини по заключению мира: он назначил его кардиналом. Какой славой это было для сорокалетнего внука сицилийских рыбаков, скромного сотрапезника Барберини и бывшего капитана папской армии, знаменитого Кольмардо! Это была последняя победа Ришелье в том бурном году. Следующий год в первые же дни принес ему новую радость: умер Эпернон. В году 1642-м случилось больше необычных событий, чем в ином десятилетии. Судьба всегда старалась использовать каждый день жизни кардинала. А в конце ее она навязала ему и вовсе адский ритм. Ставшие обычными чудеса повторялись, вызывая, как и всегда, изумление и недоверие. В до предела обескровленной и истерзанной диктатором стране шла подготовка к новым победам. Завоеванию Руссильона предшествовали огромные приготовления, а Северная, Рейнская и Альпийская армии получили подкрепления в предвидении новых наступлений. И тут болезнь Людовика XIII оставила все дела в подвешенном состоянии. Ришелье снова задался вопросом, выдержит ли истощенный организм его господина или сломится под болезнью, а вместе с ним сломится и его собственное дело и судьба. Этим вопросом задавалась и вся остальная Европа. Десять дней все затаивали дыхание. Потом природа одержала верх, и Людовик XIII, исхудавший и пожелтевший, возвратился к своим обязанностям с прежней решимостью. И даже боле того: его всеохватывающее желание положить конец войне уступило его старым инстинктам солдата. Вторжение в Испанию распаляло его, к нему будто возвращались сила и страсть, когда он говорил «о большом шуме, который мы думаем наделать по ту сторону Пиренеев». Кардинал воспользовался его оптимизмом. Не боясь подвернуть опасности драгоценную жизнь монарха и собственную, он надоумил Людовика возглавить экспедицию. Это резко противоречило интересам г-на Гранда, которому было бы очень трудно вести собственную игру, находясь на краю королевства. Заговорщики стали формировать общественное мнение, заявляя, что чудовищное честолюбие министра приведет его к своего рода цареубийству. Единственным итогом этого стало то, что Ришелье снял с себя ответственность и прилюдно принес себя в жертву. По его просьбе Людовик XIII подписал торжественное заявление: «Я сказал своему кузену, кардиналу Ришелье, что мне гораздо более хотелось бы отправиться в этот поход, чем оставаться в Сен-Жермене, что он хорошо меня знает, но что единственным моим страхом является тот, что он не перенесет его тягот. На что он сказал мне, что умоляет меня нисколько не принимать в расчет его персону в этом отношении… Для него не было никакой разницы, где умирать. Я должен был на досуге подумать над этим замыслом, а он – подтвердить мое решение. С тех пор я все более укреплялся в мысли об этом путешествии, считая, что оно принесет мне славу». Тогда заговорщики поторопились возвратиться к вопросу о договоре, поскольку время поджимало. Собрание состоялось в доме г-на де Месма, у которого жил Бульон. Там и был составлен окончательный текст. Монсеньор должен был получить от Католического короля армию в 1200 пехотинцев и 6000 кавалеристов, а также деньги, необходимые для ее содержания, и плюс к этому 400 000 экю на для французских мятежников. Филипп IV отправил в Седан гарнизон, и разумеется, оплачивал его расходы. Он гарантировал свояку , герцогу Бульону и старшему оруженосцу большой пенсион. Освобождение Франции от тирана не должно было пройти без существенных выгод для освободителей. В обмен на это герцог Орлеанский обязывался заключить «прочный мир» между двумя коронами с полным возвратом к довоенному положению. Франция должна была разорвать свои союзные договора. Учитывая сложившуюся обстановку, реализация этого соглашения стала бы победой Испании. «Единодушно заявляется, - говорилось в документе, - что здесь не будут предпринимать ничего против Христианнейшего короля, ни в ущерб его государству, ни против прав и власти Христианнейшей королевы-регентши». Заявлять о верности мятежников королю было почти обязательным лицемерием. Зато не существовало никакого иного примера подобного почтения к королеве и ее власти. Что бы там ни говорили ее защитники, это условие обличает Анну Австрийскую и доказывает ее участие в заговоре. Не успели высохнуть чернила на этом замечательном документе, как разразилась нежданная гроза. Гебриан разбил в Кемпене имперскую армию Ламбуа и пленил ее командующего. Деморализованный Бульон хотел убедить Монсеньора отложить все дело до лучших времен. Но Гастон был исполнен оптимизма, а Сен-Мара снедало нетерпение влюбленного. Они убедили герцога доверить Фонтралю дело перевозки договора в Испанию. Узнав об этом, горбун сломался. Он согласился лишь при одном условии: что г-н Гранд попросит двух его сообщников приехать в Лион, «чтобы принудить Его Высочество участвовать в заговоре против г-на кардинала». Анри, ужаснувшись тому, что его таким образом прижали к стенке, попытался воспротивиться, но потом уступил. Было условлено, что овернское дворянство, чрезвычайно враждебное по отношению к «дьяволу в красной мантии», соберется в Лионе, чтобы получить свою часть добычи, что два самых решительных заговорщика, Жозуэ де Шавиньяк и его сын Гаспар поднимут на мятеж севеннских протестантов, что де Ту будет отправлен к сыновьям Вандома, герцогам Меркеру и Бофору. Когда диспозиция стала ясна, Фонтраль уехал, увозя с собой договор, зашитый в его одежду. Он прибыл в Лангедок, где один из его друзей, г-н де Обижу, хорошо знавший дороги, ведшие в Испанию, предложил ему множество маршрутов. Горбун выбрал «долину Аспы и порт под названием Коказьян». Он не подозревал, что за ним по пятам идет один из лучших агентов кардинала, Рошфор. Рошфор, переодетый ямщиком, сам провел Фонтраля в Байонну и помог ему пересечь Пиренеи. Вскоре посланник прибыл в Мадрид и благодаря письму Монсеньора получил аудиенцию у Оливареса. Между тем Ришелье узнал о связи Монсеньора с Сен-Маром. У последнего был ключ, позволявший ему проходить в Люксембург когда угодно. Узнав эту новость, кардинал вышел из себя и вскричал, что «этот неблагодарный умрет». Но, не имея никаких точных сведений, он успокоился, поразмыслил и взвесил опасность. Он попытался соблазнить старшего оруженосца, предложив ему губернаторство в Турени, на которое тот когда-то претендовал. Слишком поздно! Воспользовавшись уроками его энергии, Сен-Мар благородно отказался. «Следует, - сказал он, - приберечь эти щедрые награды для тех, кто служат в армии, и граф Аркур заслуживает их гораздо более, чем он». Король восхитился этим великодушием. Ришелье в ярости забыл об осторожности. 2 февраля, «считая, что в этот святой день (было Сретение), он сможет повлиять на робкий и щепетильный ум Людовика XIII », он произнес яростную обвинительную речь против фаворита. Но момент был выбран неподходящий. Король отреагировал грубо. Гассьон видел, как Преосвященный выходит из королевского кабинета бледным, подавленным и постаревшим. Двор сразу же узнал об этом, и звезда Сен-Мара взошла в свой зенит. Это было апогеем слабы этого мальчика, погибшего из-за своей красоты. Теперь г-н Гранд выступил в открытую. Больше двух сотен сопровождавших его слуг не скрывали возлагавшихся ими на него надежд, и этому примеру последовала значительная часть армии. Многие его старые товарищи из королевской стражи, заклятые враги «дьявола в красной мантии», агрессивно засвидетельствовали ему свою верность, в особенности господа де Тревиль, де Тилладе, де Ласалль и Дезэссар, к которым хозяин испытывал большую дружбу. Эти люди были бы очень удивлены, проникни они в тайну отношений короля и фаворита, вынужденного разыгрывать комедию, чтобы не навлечь на себя презрение своей принцессы и не утратить доверие своих сторонников. В самом деле, пылко проявляя свою нежность, Людовик мог внезапно стать раздражительным, язвительным и ранить словами. Перепады настроения монарха были вызваны болезнью, а также разочарованием от того, что король желал найти в Сен-Маре ученика, наделенного всеми добродетелями, а нашел распущенного мальчишку. У этих перепадов будут драматические последствия.
3 февраля король и кардинал уехали из Фонтенбло. Каждый из них был окружен столь многочисленным эскортом, что им пришлось ехать порознь, чтобы не устроить голода. На главных переходах они ехали вместе. По дороге Сен-Мар не преминул показать Людовику XIII обнищание страны и пожаловаться на действие этой войны, конца которой не видел никто, «поскольку кардинал всегда найдет предлог отдалить заключение мира, чтобы сделать себя необходимым». Король отказывался верить в злонамеренность своего министра: - Что ж! – сказал ему однажды фаворит. – Единственное средство обнаружить истину… это поручить надежному человеку писать в Испанию без ведома кардинала и таким образом узнавать о ходе переговоров. По полученным ответам вы ясно увидите, что один лишь кардинал противится миру. Под таким нажимом Людовик уступил и дал один письменный приказ старшему оруженосцу, а другой – Франсуа де Ту, подлинному автору этого замысла, «разрешающий им писать в Рим и Мадрид, чтобы добиться заключения мирного договора». Впервые король расставил своему министру подобную ловушку, впервые его доверие к нему казалось пошатнувшимся. А большего и не требовалось необузданным друзьям Сен-Мара, чтобы вообразить себе, что они бросят кардинала к ногам монарха, чье единственное присутствие стало бы залогом их успеха. Это можно было бы сделать в Бриаре, но Анри не желал ничего делать без Монсеньора, а в особенности – без четкого согласия Людовика XIII. Какая-то придирка Ришелье, случившаяся немного спустя, облегчила ему задачу. Сен-Мар и Тревиль были у короля, когда последний заговорил о «рабстве, в которое вогнал его министр». - Ну так прогоните его! – воскликнул Анри. И, поскольку Людовик принялся возражать, он пошел ва-банк. Он заявил, что «кратчайшим и надежнейшим путем будет убить его (Ришелье), когда тот придет в его (короля) покои, куда стража кардинала не допускается ». Эти слова, добавляет Монгла, удивили короля, и здесь это слово нужно употреблять в том смысле, какое оно имело в XVII веке, то есть, Людовик испытал глубокое чувство. В этот миг судьба Франции и Европы висела на волоске. После молчания, казавшегося вечным, Людовик произнес: - Он кардинал и священник, меня отлучат от церкви. Тревиль сразу же возразил, что пусть у него будет только признание Его Величества, и королю нечего будет волноваться – Тревиль поедет в Рим, чтобы получить прощение, которое ему охотно дадут. Но Его Величество ничего не ответил. Что он думал на самом деле? Еще остававшиеся у него сомнения усилились в один миг и едва не устроили переворот в государстве. Вспыльчивый Тревиль подумал, что получил необходимое согласие. Его сообщники, которым он рассказал об этом, расценили реакцию короля таким же образом и убедили в этом Сен-Мара, который был далеко не так уверен в этом. Теперь уже ничто не мешало нанести удар в Лионе, куда Двор прибыл 17 февраля, пробыв там несколько дней. Тогда как король и министр неустанно работали над подготовкой грядущих военных операций, вокруг них и между ними как будто началась гражданская война. Сторонники старшего оруженосца дерзко называли себя «роялистами», а других считали «кардиналистами». Под их давлением Сен-Мару пришлось пойти на решительный шаг и, как пишет в своих мемуарах Гаспар де Шаваньяк, «однажды, собрав нас, он сказал, что идет к королю и что скоро к нам вернется». Молодые люди заполонили приемную. Появился кардинал, но его разведка, должно быть, сработала хорошо, поскольку капитан его стражи, вопреки обычаю, прошел вместе с ним. В этот момент король и Сен-Мар вполголоса вели очень оживленную беседу. При виде «дьявола в красной мантии» они встревожились, «оба пребывая в таком смущении, что кардинал сразу понял, что они обсуждали вопрос, касающийся его». Сен-Мар, совершенно смущенный появлением своего грозного наставника, «не мог выносить присутствия Ришелье, вышел и сказал нам расходиться по домам», продолжает Шаваньяк и заключает: «Многие винили его за то, что он упустил случай его убить, а другие не скупятся на похвалы ему: как бы там ни было, если он поступил как добрый христианин, то уж точно не как тонкий политик». Такого случая больше не представится. Бульон принял командование Итальянской армией, и 23 февраля оба кортежа пустились в путь. В тот же день маршал де Брезе, назначенный вице-королем Каталонии, вошел в Барселону под крики: «Да здравствует Франция!». Это стало весомым аргументом для Фонтраля, чтобы положить конец ухищрениям Оливареса: - Не следует удивляться, - сказал он ему, - если дела у вас идут плохо, поскольку вы занимаетесь пустяками, когда речь идет о спасении Перпиньяна, потеря которого навсегда лишит вас Каталонии. Это озадачило Оливареса, и договор был подписан. Филипп IV принял Фонтраля и поручил ему передать письмо герцогу Орлеанскому: «Дорогой мой брат, я с искренней радостью принял предложения, сделанные мне от имени Вашего Высочества ради всеобщего блага, покоя в христианском мире, словом – ради установления прочного мира…» В этот момент король и кардинал прибыли в Нарбонн, после чего Его Величество в Валансе передал Мазарини кардинальский берет. Г-н Гранд, уверенный в своих чарах и защитниках, доверительно сообщил сеньору де Ла-Люцерну, что «он лишь наполовину приподнял маску, но вот-вот сбросит ее совсем». Ла-Люцерн передал это Шавиньи и кардиналу. Письмо нунция в Мадриде уже предупредило министра о том, что «какого-то француза два или три раза видели в приемной графа-герцога и что он имел с ним долгую беседу». И в то же время Ришелье бездействовал. Его агенты не смогли перехватить возвращавшегося Фонтраля, и вероятно, кардинал опасался, учитывая настроение короля, спровоцировать скандал, не имея на руках доказательств. Фонтраль присоединился к Сен-Мару, рассказал ему о своей поездке и передал договор Монсеньору. Последний предупредил королеву и впоследствии направил ей копию документа. Вдруг заговор и измена стали казаться бесполезными. 18 марта в болотах Нарбоннской Галлии Ришелье заболел той болезнью, от которой некогда умирали римские консулы. По несчастному стечению обстоятельств его врач Ситуа заболел сам и не мог лечить своего знаменитого пациента, который отказывался заменять его кем-либо, пусть даже врачом, выбранным из свиты короля. Некий Лефевр вполне справился со своей задачей. Это был сторонник применения сурьмы и пилюль, над которым Ги Патен позднее произнесет злорадное надгробное слово: «Лефевр лечил себя так же, как лечил других, и он многих убил за свою жизнь с помощью маленьких пилюль, которые на самом деле были подкрашенным опиумом». Его ученость (?) не смогла ни сбить жестокий жар кардинала, ни помешать образованию на его правой руке болезненного гнойника. Ришелье теперь не мог писать, а ведь ему надо было отдать столько приказов, организовать столько маневров. Никогда еще он не чувствовал себя хуже, никогда еще слава его не была такой ослепительной. Пока Ламотт-Гуданкур открывал дорогу на Перпиньян, взяв Коллиур, лилейные флаги реяли над Индийским океаном – там французы захватили остров, которому дали имя Бурбон. Кто мог бы представить себе подобное пятнадцатью годами ранее? Но это было еще не все. Герцогиня д’Эгильон спасла канадскую колонию, почти сломленную суровым климатом, отсутствием торговли и земледелия. Религия снова пришла на помощь экономике. Принцесса-Племянница образовала общество благочестивых людей, готовых оплатить расходы по отправке новой партии колонистов, которые обоснуются на острове Монреаль. Там будет построен город под названием Виль-Мари, который станет местом пребывания католической миссии, создаст барьер против «дикарей» и станет торговым центром, способным привлечь окрестное население. Папа дал свое благословение, а Общество Монреальской Богоматери – сто тысяч экю. Виль-Мари должен был быть заложен до конца года. Мучимому тяжелейшими болезнями тела, окруженному ловушками, постоянно рискуя пасть от рук убийц, Ришелье, лишь ум которого был жив в полном смысле этого слова, чудесным образом удавалось держать своих противников в узде, господствовать над Францией и удивлять мир. Но сам он сомневался в том, что чудеса будут продолжаться, особенно теперь, когда, не в силах передвигаться, он вынужден был оставаться в Нарбонне, предоставив таким образом свободу действий Сен-Мару, которому осада Перпиньяна позволила остаться одному при короле. Людовик расстался с кардиналом в середине апреля. При расставании не было ни слез нежности, ни клятв в любви, ни красивых фраз, позаимствованных из словаря Скюдери. Ришелье, полный тревоги и боли, видел, как уезжает живая загадка, не имея утешения узнать, что чувства этого беспокойного сердца точно так же метались между фаворитом и министром.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 85
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме