Отправлено: 06.12.08 15:18. Заголовок: Образ палача (июль-с..
Образ палача (июль-сентябрь 1626)
Пока Гастон таким манером развлекался, Ришелье с макиавеллиевским коварством воспользовался его признаниями. Он составил по меньшей мере странный протокол «Сказанного Монсеньором королю», странный потому, что написан был рукой Бутийе, не участвовавшим в допросах, странный потому, что, подписанный королем, Марией Медичи и самим Ришелье, он не подписан главным действующим лицом. Как справедливо отмечает Жорж Детан, нет никаких доказательств того, что Гастон вообще знал о нем. Этот документ был направлен главным образом на погибель Шале. В 1620 году Ришелье, как он напишет позднее, размышлял о том, как подавить восстание в котором он участвовал: «Те, кто восстают против законной власти, уже наполовину проиграли: их воображение рисует им образы палачей в то самое время, когда они борются со своими противниками, что делает эту борьбу очень неравной». В ту эпоху палачей мало пускали в ход (впрочем, благодарить за это стоит и самого Ришелье), поэтому гражданский мир оставался непрочным. Впоследствии необходимо будет, чтобы воображение заговорщиков рисовало им этот образ, чтобы каждый заговор имел свою искупительную жертву, пусть даже это будет на руку главному виновнику — наследнику престола. Эта необходимость, порожденная государственными соображениями, во всей своей жестокости и несправедливости, определяла действия кардинала. Тем же самым образом она будет определять и действия Конвента. Она побуждала князя Церкви к таким поступкам, против которых восстала бы совесть простого гражданина. Сам Арман дю Плесси сказал об этом так: «Множество людей, проклявших себя своей общественной деятельностью, спасли бы свои души, оставшись частными лицами». Шале, личность посредственная, был влюбленным пылким «тщеславным» ветреником, игрушкой своей любовницы. Со дня своего ареста он повел себя достаточно трусливо, бросившись к ногам Ришелье, выдавая своих сообщников. Он заслуживал тюрьмы. То, как обойдется с ним Ришелье, превратит его в мученика. Для суда над ним была образована чрезвычайная комиссия, состоящая из бретонских судей. Эти чиновники не будут вершить судьбы ни принцев, ни грандов, таких как м-м де Шеврез, решение о чьей судьбе оставит за собой лично король. Шале был из рода Талейранов-Перигоров, внуком знаменитого маршала Монлюка, крестником Генриха IV. Он занимал достаточно высокое положение для того, чтобы смертный приговор ему потряс умы, но недостаточно высокое, чтобы он потряс государство. Его мать была восхитительна в том, как она его защищала. Она умоляла короля и кардинала, обсуждала процедуру с судьями, припоминала заслуги его семейства. Все напрасно. Тогда эта несчастная обратилась к м-м Комбале, которая была тронута и стала умолять своего дядю, который не стал ее слушить и запретил ей когда-либо поднимать этот вопрос. Ришелье дважды приходил к Шале в тюрьму. Он пользовался его надеждами, чтобы вытянуть признания. Шале не оказал ему никакого сопротивления. Он признал свою вину, обвинял м-м де Шеврез, обещал использовать свое влияние на Монсеньора в интересах министра. Он счел, что выпутался из этого дела, узнав о браке нового герцога Орлеанского. И каком браке! «Никогда не видели брака печальнее этого», - напишет Буа д'Эннемец. И поспешнее тоже. Его пришлось «хватать на бегу», посмеивался Шале. Ришелье лично провел обручение 5 августа. Свадьба состоялась на следующий день без скрипок и музыки. Новобрачный даже не пожелал заказать себе нового платья. Рады были только Мария Медичи и новая Мадам. Шале сразу же написал кардиналу письмо, лишенное всякого благородства: «Честь, которую вы оказали мне своим последним визитом, предвещает мне всяческие успехи... Если вы воспользуетесь мною, то я скорее лишусь чести, чем не отблагодарю вас сторицей за то, что вы сохранили мне жизнь... Моя жизнь зависит от вас». И действительно. Что бы Ришелье ни обещал этому несчастному, он желал сохранить ему жизнь. Выдвигаемые ему обвинения не влекли за собой смертной казни. И тут как раз очень кстати появился Лувиньи. Спонтанно или по наущению министра? Здесь возможны сомнения. Граф заявил, что Шале, в сговоре с Монсеньором, хотел убить короля. Комиссия вызвала его в суд. Лувиньи подтвердил свое обвинение. Он узнал об этом, подслушав беседу четверых людей, которых он, естественно, не знал, во время охоты Его Величества. Эти подозрительные показания определили решение судей. Обвиненный в оскорблении величия, Шале сначала будет подвергнут пытке, а затем ему отсекут голову на площади Буффе в Нанте, после чего его голова будет повешена на городских воротах, а тело разрублено на четыре части, которые будут повешены на четырех виселицах на четырех главных улицах города. Монсеньор, сам получивший обвинение и косвенно осужденный, потребует заключения Лувиньи в тюрьму до тех пор, пока он не представит доказательства. Разумеется, клеветник исчезнет. Его не только не будут больше беспокоить, но он получит и жалованье в 4000 экю, и щедрость эта не прибавляет славы Ришелье. Кардинал торжествовал. Ему оставалось лишь сделать выговор королю, чтобы тот не помиловал Шале. Он сказал ему: Если бы король Франциск I арестовал г-на де Бурбона, когда тот ехал в Мулен... то не было бы битвы при Павии, и Франция не понесла бы тяжелейшую утрату в своей истории. Это сравнение с изменой коннетабля, первого принца крови, союзника Императора несколько сильно. И тем не менее оно убедило Людовика XIII. В то же время, если сам министр спал спокойно, то короля мучила совесть. Ночью с ним случились нервные судороги, и подле него дежурил врач Эрорар, отразивший это в своем «Журнале». В последнюю минуту он отменил пытку Шале — сдирание кожи - и снял обвинения, за которые она полагалась. Монсеньор, тщетно отправлявший к кардиналу Лекуане, планировал отсрочить казнь, похитив палача. Потом он поспешно уехал из Нанта. Несчастный Шале! Его друзья подведут его к пытке, которой сам Людовик XIII не желал. Палача и в самом деле заменили на другого осужденного, которому обещали помилование за добрую услугу. Не имея представления о деле палача, этот человек нанесет жертве тридцать один удар мечом, а потом бочарным топором (орудие бондарей), прежде чем отрубить ему голову. Государственные соображения и впрямь приняли образ Молоха. Но были ли это государственные соображения? Ришелье не достиг своей цели. Образ импровизированного палача не только не испугал заговорщиков, но и распалил их злобу и заставил удвоить их усилия. Ришелье придется без конца рвать сети, в которые они неустанно будут его ловить. С другой стороны, он заложил первые камни в фундамент своей недоброй славы. Он безвозвратно утратил популярность. Общественность оплакивала несчастного Шале и не отвернулась от Монсеньора, «которого очень любили все, как дворянство, так и простонародье, что было очень неприятно Его Величеству и вызывало у него жгучую ревность ». Ришелье слишком презирал людей, чтобы беспокоиться об общественном мнении. Некоторое чувство непогрешимости мешало ему менять что-либо в своем мировоззрении. Очень — возможно, даже немного слишком — кстати в тюрьме умирает Орнано. Через три года там же умрет и Великий Приор де Вандом. Дело Шале укрепило кардинала во мнении, что его собственная безопасность и безопасность государства тесно переплетаются. Он убедил в этом Марию Медичи, которая попросила короля выделить ему стражу. Со времени покушения во Флери Людовик XIII и сам думал это сделать. 27 сентября 1626 н подписал указ, которым «предписывает г-ну кардиналу постоянно держать при себе пятьдесят солдат с командирами, выбранными им самим». И в самом деле, до 1631 года у Ришелье будет всего лишь тридцать стражников. Он заведет их, как напишет он сам, чтобы «обезопасить себя от злобы множества врагов, которых я снискал себе исключительно заботами о государстве». Пока во Франции гранды пытались убрать его, в Англии Парламент пытался избавиться от «Зверя Апокалипсиса», Бэкингема, и без колебаний выдвинул против него одно из тех обвинений (процедура импичмента), которое обычно отправляло министров в Тауэр либо на эшафот. Кардинал, как известно, ненавидел Джорджа Вильерса, но втайне и восхищался им. От этого он был не менее тронут опасностью, грозившей его коллеге, падение которого могло стать страшным примером и для него самого. Страшным настолько, что он бросился ему на помощь. Французский посол по его приказу отправился к герцогу. Епископ Мендский написал об этой встрече так: «Он (посол) выразил Бэкингему сочувствие кардинала к его судьбе и, по просьбе Бэкингема, сообщил королю Англии, что тот никогда не должен его покидать, что целью нападок является скорее сам король, чем его фаворит».
Отправлено: 06.12.08 15:19. Заголовок: Месть женщины (сентя..
Месть женщины (сентябрь-октябрь 1626)
Кардинал не получил взаимности за свое ходатайство. Карл I распустил Парламент, и Бэкингем, возвратившись к власти, сразу же воспользовался ею, чтобы изгнать из Англии французов-членов свиты королевы. Напрасно г-н де Бленвиль размахивал договором. Герцог, изворачиваясь, ответил ему, что «обещания в их пользу давались с единственной целью усыпить бдительность Папы». Он оставался верен своей идее-фикс. Епископ Мендский 2 августа известил об этом Ришелье: «Герцог Бэкингем горячо желает поехать во Францию. Его страсть к женщинам вызывает множество нелепиц, а Высочайший кабинет (Анна Австрийская и м-м де Шеврез) вносит большой беспорядок в дела». За отъездом французов последовали скандальные инциденты, которые очень способствовали раздору между двумя странами. «Все это было вызвано интригами правящей королевы и Монсеньора... - сообщал епископ Мендский в письме от 15 августа. - Имеющаяся у них свобода... породила это зло... Вся зависть обращена на кардинала. В Ла-Рошель отправлены посланники, чтобы узнать, какой помощи можно ожидать». Задетый за живое нанесенным сестре оскорблением, Людовик XIII отправил маршала Бассомпьера «засвидетельствовать справедливое возмущение подобным коварством». Красивый, великолепный и обходительный Бассомпьер походил на романтического героя, на которых были так падки англичане. Он быстро снискал популярность. Ему устраивали овации, его обнимали во дворце. Бэкингем дал в его честь бал-маскарад, стоивший не менее шести тысяч ливров стерлингов. Художник Бальтазар Гербьер, распорядитель праздника, сочинил балет, где Нептун вручает Марии-Медичи власть над Ла-Маншем. Это символизировало единство сына королевы и двух ее зятьев — испанского и английского. Блистательный посол преуспел в этом деле: примирении жены и друга Карла I. Возвратившись во Францию, он представил протокол, снова позволяющий Генриетте держать французскую свиту, епископа и двенадцать священников. Увы! Маховик войны продолжал раскручиваться. Пока Бассомпьер был в Лондоне, инциденты все множились. Три судна, принадлежавших руанским судовладельцам, были задержаны в Англии под предлогом контрабанды. Желая подыграть Ришелье, Эпернон велел задержать в Бордо английские корабли, груженные вином. Бассомпьер не обнаружил в Париже атмосферы, располагающей к согласию. Людовик XIII, возмущенный той настойчивостью, с какой Бэкингем хотел вернуться во Францию, отказался подписывать соглашение. Ришелье снова составил длинный меморандум, где говорилось, что возвращение герцога нежелательно: «Восемнадцать месяцев назад он уже отказывал ему в его просьбе по причине неисполнения условий договора, и сегодня, когда он снова его нарушил, необходимо проявить еще большую твердость». Обезумев от ярости, Джордж Вилльерс перешел Рубикон: - Поскольку мне отказывают в приеме во Франции в качестве посла, несущего мир, я войду в нее, вопреки французам, как главнокомандующий, несущий войну! В Германии датчанин держался в стороне от сражений. Валленштейн, едва избежав немилости, получил средства пополнить ряды своей армии. Они с Оливаресом готовили оккупацию ганзейских портов и создание на Балтике военного флота. Австрийский дом поддерживал равновесие между теми, кто годом ранее был против него. Бэкингем, уже понявший, что не сможет воевать с Габсбургами и Бурбонами одновременно, отправил в Брюссель Бальтазара Гербьера, чтобы тот нашел пути соглашения с Католическим королем. В ту эпоху художники легко превращались в дипломатов. Впрочем, Бэкингем стремился не столько разгромить Францию, сколько вызвать там государственный переворот, а подлинным руководителем всего дела был не он, а женщина двадцати пяти лет. Со времени дела Шале м-м де Шеврез, которая была обязана свободой своему мужу, была сперва сослана в замок Дампьер, а впоследствии и выдворена из королевства. Это оскорбление, последовавшее за пыткой ее любовника, вывело ее из себя. Она совершенно не страдала, но кричала, что ее не знают, что думают, что ее ума хватает лишь на кокетства, что она со временем ясно покажет, что способна и на другие дела, что она сделает все, чтобы отомстить за себя и что она скорее отдастся солдату из стражи, чем признает разум за своими врагами. Не имея возможности получить разрешение возвратиться в Англию, она поехала в Лотарингию, чей герцог, Карл IV, верный Австрийскому дому, ненавидел Ришелье. Влюбить в себя этого принца и сделать Нанси центром нового еще более опасного заговора было для нее делом нескольких недель. Герцогиня сохраняла тесные отношения с Бэкингемом. Она создала ему союзников, Карла Лотарингского, герцога Савойского, графа Суассона, бежавшего в Турин и открыто замышлявшего убить кардинала. Близкая родственница Роана и Субиза, она легко укрепит связи между Англией и французскими протестантами. Чтобы образумить Людовика XIII, был составлен новый план. Ужас Анны Австрийской, когда в следующем году заговор был раскрыт, является достаточным доказательством того, что королева знала о нем и способствовала ему из собственных побуждений. План был таков: герцог Савойский вторгается в Прованс и Дофине, герцог Роан поднимает восстание в Лангедоке, а герцог Лотарингский идет на Париж через Шампань. Наконец, англичане высаживаются в Ла-Рошели. Такова была ситуация в декабре 1626 года, когда должна была собраться Ассамблея Нотаблей. Игнорируя происки врагов, Ришелье работал без отдыха над своей реформой королевства. Он опасался английской агрессии и готовился к ней, но, возможно, из-за Фанкана, сторонника союза, он не хотел верить, что Карл I пойдет до конца. Окажется ли любовь потерявшего голову фаворита достаточной для того, чтобы развязать безумную, как никогда, войну? Страстно желая осуществить свои замыслы, касающиеся внутренней политики, кардинал очень хотел мира с протестантами, а значит, и с Англией. «Добрые христиане» были, благодаря Марильяку, а в особенности — благодаря Отцу Жозефу, усмирены. Угроза со стороны Испании была устранена. Придворный заговор казался обезвреженным. Однако, министра беспокоил один человек, этот Барада, которому он сам помог соблазнить короля. Чувства государя по отношению к этому пылкому мужлану становились чрезмерными, рискуя сбиться на скользкую дорожку. По счастью, этот грубиян совершил глупость, влюбившись в одну из фрейлин, м-ль Крессиа, на которой он хотел жениться. Несколько ловких коварных шагов усилили негодование Людовика XIII. И вот на охоте берет Его Величества падает под ноги лошади фаворита, и как же бесстыдно покраснел этот мужлан! В причудливом и беспокойном уме Людовика произошла одна из так свойственных ему резких перемен. Его открывшиеся глаза блеснули злобой и презрением по отношению к объекту его благосклонности. Кардинал, всегда бывший начеку, поторопился воспользоваться этим случаем. Своей пастырской рукой он представил королю «маленького вонючку» девятнадцати лет, неотесанного, краснолицего, грубого (его называли «какашкой»), «с довольно дрянным лицом и еще худшим умом», как говорил Бассомпьер, но живого, довольно приятного и открывшего средство менять лошадей, не ставя ног на землю: Клода де Рувруа де Сен-Симона, пажа из Малой Конюшни. Людовик клюнул. Своим упорствованием Барада ускорил свое падение. Однажды Его Величество, пребывая в игривом расположении духа, брызнул в Сен-Симона цветочной водой. Разъяренный Барада вырвал флакон и разбил его. Несколько недель спустя он уже на Мальте размышлял о капризах и непостоянстве принцев, так и не утратив по отношению к своему хозяину горячей преданности. Злые языки смеялись: «Долой болвана!». Ришелье чувствовал огромное облегчение. И однако, выступая перед предствителями королевства, он испытывал множество тревог. Пересекая Ман по пути из Нанта, он снова собрал зловещие слухи. Люди Монсеньора говорили, что «когда этот принц захочет, он придет похитить министра вместе с двумястами кавалеристами». «Признаюсь вам, - писал кардинал Бутийе, - что это возмутительно — воздерживаться от того, чтобы взять себе охрану, будучи уверенным, что, как только дело дойдет до этого, со свободой можно будет проститься». Но он составил длинный меморандум Людовику XIII, где говорилось, что опасность не миновала: «Если бы погибли главные авторы этого заговора, то кажется, что весь этот замысел не случился бы вовсе, но невозможно искоренить их всех, а заключить их в тюрьму также невозможно. Родственники заключенных неустанно ободряют их, их жены постоянно проявляют недовольство и ярость. Господа Вандомы — вечные узники. Если они выйдут на свободу, они устроят дьявольские вещи, если они будут наказаны, то их дети захотят отомстить за них». Он напоминал, что королева «с Нанта множество раз проявляла желание отомстить», напоминал о различных покушениях, недавно случившихся при различных Дворах (разумеется, опуская покушение на Кончини). Со стороны м-м де Шеврез он боялся всего, вплоть до приворота и магии. Проведя два года у власти, этот несравненный человек стал походить на восточных вельмож, распространявших вокруг себя ужас и постоянно испытывавших его самих. Это не помешало ему предложить Франции революцию, которая должна была завершиться золотым веком.
Отправлено: 06.12.08 15:21. Заголовок: i. Идеал и отчаяние ..
i. Идеал и отчаяние (октябрь 1626-февраль 1627)
С начала 1626 года кардинал занимался борьбой с грозным врагом — анархией, которая уже так давно не могла смениться Великим Веком. Ее главным виновником было дворянство, которое было склонно видеть в кардинале злейшего врага — это ошибка, но сколько на нее ни указывали, исправлена она не была. По правде сказать, потомок Рошешуаров, отпрыск обнищавшего дворянского рода, хорошо знал сильные и слабые стороны второго сословия королевства и был связан с ним гораздо сильнее, чем с буржуазией, развитию которой он мешал, несмотря на то, что дед его был адвокатом. Нисколько не ставя под сомнение дворянские права, он считал их необходимыми, поскольку в равенстве видел худшее из безумств. Он хотел преобразовать всех этих сеньоров и дворян, которые во время религиозных войн получили власть, сильно уменьшившуюся в период от Людовика XI до Генриха II, и которые не смогли достичь прочного могущества, и еще меньше они смогли сблизиться с народом. Горделивая каста «высокородных» должна была сделать свой выбор еще давно, должна была и теперь. Она могла бы быть откровенно лояльной королю, поддерживать его, одновременно умеряя его стремление к централизации. Она могла бы отвергнуть придворные прелести и ловушки, собрав в своем составе военных и являя собой сплоченное образование, с которым обязана была бы считаться монархия. Это было последним шансом дворянства связать себя с развитием Франции, а возможно, и направить его. Но кажется, что никто из дворян этого не понимал. И герцог, и мелкий дворянчик преследовали только свои личные интересы, весьма разнившиеся с интересами государства и дворянского сословия в целом. Грандам неведомо было национальное чувство. Преданные слуги государства, они служили ему постольку, поскольку от этого увеличивались их состояния. Стоило им утратить источник почестей и прибылей, как они сразу же превращались в могущественных бунтовщиков. Сам Сюлли имел такой соблазн, когда погиб Генрих IV. Сколько зловещих перемен совершили с тех пор эти высокомерные хищники, обладавшие безграничной гордостью, животной отвагой, жадностью и безудержной тягой к роскоши! Дворяне, богатства которых методично отнимались буржуазией, не уступали грандам ни в своих аппетитах, ни в расточительстве. Война была всем, что они знали и любили, и когда они не ходили в походы, то утешались дуэлями. Только в 1606 году бессмысленно погибли две тысячи дуэлянтов. Двадцать лет спустя ситуация скорее ухудшилась. Пятая часть доходов государства уходила на жалованья, посредством которых государь пытался держать своих патрициев как сказал Генрих IV, в «оглушительном, грубом голоде честолюбия и алчности». Эта практика разлагала мелкое дворянство и одновременно дурачила его, поскольку провинциальный маркиз, вполне способный сводить концы с концами у себя дома, в Париже обязан был жить на широкую ногу, что съедало его доходы, завершая тем самым его крах и неизбежно отдавая его на произвол либо принца, либо знатного сеньора, к которым он обращался за помощью. В 1625 году кардинал разработал план «обращения» дворянства. Ожидая возможности его осуществить, он старался помешать дворянам возмутить спокойствие в государстве, уничтожить друг друга и собственные состояния. Он нанес им три серьезных удара, издав три эдикта: первый эдикт запрещал им пышно одеваться, а ведь именно от роскошных нарядов их гордость получала наибольшее удовлетворение; второй эдикт запрещал дуэли, являвшиеся обычным для дворян средством показать свою силу и дерзость; третий эдикт предписывал срыть замки, бесполезные в плане охраны государственных границ, что лишило дворян защиты и опоры. Ни на что подобное монархия не отваживалась со времен Людовика XI. Эта революционная политика, которую Ришелье проводил крайне активно, являлась в то же время не его собственной, а в очень большой степени являлась политикой Людовика XIII. Эдикт, ограничивающий и регулирующий расходы, вступил в силу сразу же после гибели Кончини. Запрет на дуэли был введен еще Генрихом III, а в 1617 году король отказал в помиловании барону Гемадеку, осужденному на смерть, сказав мадам Гемадек, умолявшей его сохранить мужу жизнь: - Я обязан быть справедливым к своему народу, а потому должен предпочитать справедливость милосердию. Парламенту он заявил: - Дуэлянтам не будет ни прощения, ни передышки, и я даю священную клятву в этом. Что же до решающего закона, о срытии замков, то он был готов с 1622 года. Он применялся без пощады. По всем провинциям череда руин пришла на смену горделивым крепостям, увековечивавшим феодальный порядок. Впоследствии для королевской воли не будет уже никаких препятствий. Лишившись своей крепости, сеньор терял свою власть, свои полномочия отправлять правосудие, средство запугать монарха и объявить ему войну. Он терял возможность запереться в своих владениях, превращаясь в военную угрозу единству государства. Эта революция ускорила смену эпох. Она упрочила Ренессанс и Реформацию. Ришелье был кровавым акушером монархического национализма, приходу которого ничто не должно было мешать. А выиграл ли что-нибудь от этого простой народ? Этот бурный век должен был вызывать ностальгию по минувшему, поскольку прошлое всегда видится в розовых тонах. Великие умы склонны были видеть признаки упадка в разрушении векового уклада, в угасании местной жизни, окончании сепаратизма, ставшим ценой централизации, которая будет развиваться в течение трех последующих веков. Они склонны были разделять то мнение, что порядок и единство, ненавидимые этой страной, вовсе не были необходимыми условиями ее независимости, развития и самого существования. Ришелье нелегко было нанести дворянству такой удар, ведь он знал, что тем самым он, вопреки своему желанию, способствует ошеломительному взлету буржуазии. Но увы! В отличие от английской аристократии, оставшейся конструктивной силой, патрицианская каста Франции со времен Столетней Войны не переставала провоцировать раздоры и иностранные вторжения. Именное потому, что эгоизм дворянства заслонял ему его подлинное предназначение, это сословие, имевшее до 1789 года столь прочные позиции, обрекло себя на погибель и истощило свои жизненные силы. Полумертвое, оно все-таки одержало над Ришелье ту печальную победу, что властно способствовало тому, чтобы лишить его возможности осуществить то, что должно было стать ключевым элементом его замысла.
Одним из свойств великого человека является то, что он вступает в борьбу за дело, превосходящее величием его самого. Когда собралась Ассамблея Нотаблей, Ришелье хотел заручиться согласием этих Генеральных Штатаов в миниатюре, этих представителей привилегированных слоев, которые в то время еще не вели никакой борьбы за общественные свободы, этого воплощения старой Франции, на начало строительства Франции новой. «Это начинание было бы революционным по своим результатам, но осторожным в своем осуществлении... Редко когда столь честолюбивый план облекался в такие сдержанные формы. Одной из особенностей государственного гения Ришелье является следующая: такая дерзость, облеченная в такую осторожность и умеренность! Если эпоха Людовика XIII изобилует персонажами, которые уподобляют ее пышному и фантасмагоричному стилю барокко, то в ней есть и что-то в высшей степени классическое». - Эта ассамблея должна быть краткой, - сказал министр на церемонии открытия, краткой по длительности, но бесконечной по сроку жизни плодов, которые она принесет. Но он добавил и такую тревожную фразу: - В этом хаосе дел, король желает получить ваше мнение, чтобы узнать, каким образом он сможет в них разобраться и освободиться от гнета насущной необходимости. Хаос и впрямь был налицо, поскольку из-за насущной необходимости дать долгоживущие плоды было почти невозможно. Глашатаем кардинала был Мишель де Марильяк, с которым в то время у Ришелье было полное взаимопонимание. Он без прикрас рассказал о пороках системы, о злоупотреблениях, которые следовало искоренить, о финансовой катастрофе. Ежегодный доход составлял шестнадцать миллионов, а расходы — сорок! За этим следовал список рекомендуемых лекарств. Их было так много и они были такими разными и порой такими разительно противоречивыми, что голова шла кругом. Сначала излагались централизационные меры: кардинал просил одобрения тех мер, что были недавно приняты им, и добавлял к ним новые, главными из которых были упразднение адмиралтейств и должности коннетабля. Таким образом, армия, флот и торговля подчинялись напрямую королю. Чтобы получить согласие нотаблей на разрушение замков, им объяснили, что протестанты таким образом лишатся своих цитаделей и бастионов в Дофине, Лангедоке, Пуату, Сентонже и Ла-Рошели. Поддержание порядка требовало и других мер: запрета на пасквили, запрета на торговлю дворян и епископов с послами, что касалось исключительно Венеции. Затем шло изложение всеобщей реформы, которую Ришелье спланировал в 1625 году, а потом завершил после тщательного опроса представителей всех провинций. Уточняя свои намерения по поводу образования, он отвергал всякую монополию, выступал за баланс между университетами и иезуитами, «поскольку слабость человека, - писал он в «Политическом завещании», - требует противовесов во всем и поскольку на этом зиждется все правосудие, и разумнее будет... чтобы соперничество оттачивало их добродетельность и что науки будут в большей безопасности в государстве, если будут переданы в руки двух стражей, и если один из них утратит столь священную ценность, то она останется у второго». Итак, конкуренция, но не расхождение в основных моментах: подчинение Церкви и доктрине Тридентского собора, «сопротивление ереси», повиновение королю. Вопросы, касающиеся флота и торговли, также были первостепенной важности. В записке от 18 ноября кардинал объяснял Марильяку, как нужно отстаивать его идеи. Очевидно, он полагал, что министр юстиции не вполне справился с этой задачей, поскольку он взял слово после него и указал на необходимость действовать «не столько ради возвращения французскому флоту первого места, но ради того, чтобы посредством флота вернуть Франции былую роскошь». Ассамблея «не могла без боли и волнения слушать, в какое состояние пришли дела и какому гнету подвергались со всех сторон королевские подданные... нападения, совершенные во время многочисленных встреч в море... в ущерб уважению, которое должно испытывать к флагу и знамени Франции», одобрила внесенные предложения и заявила, что «следует вернуть этому королевству сокровища моря». Точно так же она одобрила замыслы, открывавшие перед Францией райские перспективы. Ришелье также энергично высказался против смертной казни: «Король, - пообещал он, - проявит кротость и будет скуп на казни». Государственные деятели, совершавшие свои злоупотребления под страхом смерти, не упускали никакой возможности потребовать отмены смертной казни. Кардинал так горячо желал успеха своему предприятию, что дошел до странных иллюзий относительно его. Он утверждал: - Можно найти способы, которые позволят за шесть лет полностью закончить это дело. Это предполагало шесть лет, в течение которых его не беспокоили бы ни внешние, ни внутренние враги. Когда к Ришелье вернулось хладнокровие, то он смотрел на вещи уже более реалистично. Он первым указал нотаблям на опасность: - Необходимость требует либо оставить это королевство на произвол тех злодеев, которые постоянно думают о том, как его унизить и уничтожить, либо найти способы уберечь его от них. Предложенными им и одобренными Ассамблеей способами стали, в первую очередь, укрепление армии и вооружение сорока пяти военных судов. Также следовало укрепить побережья против Англии и усилить границы. Это требовало гигантских расходов. Сразу же вставала финансовая проблема, а все, или, по крайней мере, почти все остальное становилось химерой. Проклятием Франции является то, что в решительный час ее финансы всегда находятся в плохом состоянии. Исключением является лишь 1914 год. А проклятием ее лучших руководителей является то, что их порыв разбивается о «денежную стену», и здесь исключение составляют лишь Генрих IV, который спокойно правил двенадцать лет, и Наполеон, который решил эту проблему, взяв выкуп за оккупированные страны. Ришелье часто упрекали в том, что он не обращал внимания на нищету простого народа, что он сознательно увеличивал бремя налогоплательщиков, то есть, бедноты. Его твердость противопоставлялась сочувствию его противников. Это мнение не является справедливым. Если Арман дю Плесси и не имел отзывчивого сердца, то от этого он ничуть не меньше хотел пойти по стопам Сюлли и сам вынашивал великодушный план, от которого еще не отказался. Он уже совершил дерзкий шаг, сократив талью на шесть тысяч ливров. Он сказал нотаблям: - Нет нужды говорить этому знатному обществу, с какими большими расходами были связаны большие дела [дела двух последних лет], поскольку всем известно, что в государственных делах большие результаты всегда связаны с немалыми затратами. И остается только увеличить доходы, но не путем введения новых налогов, которые народ уже не будет в состоянии платить, но невинными средствами, которые позволят королю продолжить начатую в этом году практику уменьшения тальи. Министр выразил решимость в случае иностранной войны, как и в случае восстания, не прибегать ни к чрезвычайным мерам, ни к использованию денег своих сторонников. Следовало изменить вековой порядок вещей, искать деньги там, где они и были — у привилегированных слоев. Именно их представителям Ришелье и заявил, указав им на их ответственность: - Разумеется, скажут, а возможно, так подумаю и я сам, что легко предлагать столь добрые замыслы, что о них легко говорить, но их трудно будет осуществить... Его Величество, господа, собрал вас специально для того, чтобы искать их [меры, которые следует принять], найти их, изучить их, и решить их вместе с вами... Король желает, чтобы Ассамблея изыскала какое-нибудь надежное и верное средство урегулировать налоги, чтобы бедняки, несущие самое тяжкое бремя, получили облегчение. Король желает, чтобы ассамблея дала ему средства установить такой порядок, чтобы зерно продавалось по разумной цене, чтобы люди могли жить в условиях больших неудобств, которые им приходится терпеть. Он хотел увеличить государственные ресурсы за счет «чрезвычайных фондов», которые планировалось создать из средств тех людей, которые имели большие состояния, прежде всего представителей Церкви. Но на этот раз он очень быстро понял, что поддержки не получит. Французские собственники никогда не продавали своей крови государству: поскольку оно от них зависело, то они всегда отказывали ему в средствах. После любви к раздорам эта глубокая причина из века в век является источником несчастий Франции. Революция 1789 года, вызванная этим отсутствием финансового патриотизма, не устранила ее. Ее можно найти среди причин всех великих кризисов, даже войны 1914 года (сопротивление налогу на прибыль, который погубил Кальо) и войны года 1939-го (злоба на реформы 1936 года, расколовшие Францию надвое). Ришелье мог заполнить тюрьмы, размахивать мечом палача. Ни он, ни сам король, как бы они того ни хотели, не могли лишить первые два сословия их состояний. Их обоих смели бы, а корону надели на голову Гастона. Кардинал остановился перед этим препятствием. С тех пор ему приходилось выбирать, то есть, отказываться от половины своего плана. Или он трудится на благо народа, оставляя свободу действий Австрийскому дому и заговорщикам. Либо он ведет себя решительно, возвращает Франции главенство, но душит французский народ. Ришелье сделал свой выбор без колебаний. И если бы он выбрал первый вариант, то его противники обесценили бы все его усилия. Ришелье не выдал тайны этого трагического спора остальному миру. «Скрытые формы», в которые кардинал облекал свои революционные решения, он использовал и для того, чтобы скрыть свою жертву. Он не говорил о прекращении торговли должностями, что вызвало бы бурю, ни об их выкупе, поскольку у него не было на это денег. Это сразу бы подписало монархии смертный приговор. Колоссальные расходы, необходимые на защиту территории, на армию и флот были распределены лицемерно: одну треть средств взяли из казны, две трети — собрали с провинций. Это обесценило снижение тальи, поскольку в каждой провинции духовенство и сеньоры тут же ввели новые налоги и позаботились о том, чтобы освободить себя от них. Благодаря этому Ассамблея проявила восхитительное единодушие, одобрив все предложения министра, который четко обозначил свою и Людовика XIII цель. - Намерение короля таково, чтобы упорядочить [королевство] таким образом, чтобы его правление сравнялось с другими правлениями прошлого и превзошло их и послужило бы примером для правлений будущего. Никто не возражал против таких огромных амбиций. Разделенная, обедневшая, Франция больше не была самой населенной страной Европы, самой богатой природными ресурсами и, как теперь принято говорить, «самой динамично развивающейся». Те же самые люди, которые ослабляли ее своими волнениями или эгоизмом, хотели видеть ее во главе остального мира. Несмотря на эти невзгоды, народ вовсе не был усталым, пресыщенным, жаждущим покоя, материального благополучия, справедливости, как это случится однажды в будущем. Это был молодой, горячий, задиристый народ, и Ришелье стал выразителем его пылкости и жажды славы. Кардинал задался целями устранить сначала те опасности, которые угрожали самому существованию королевства, а потом создать ему превосходство над остальными. Эти цели он преследовал с яростью, с каким-то опьянением, но также и с горьким разочарованием от того, что не может их достичь, не став несчастьем для целого поколения. Мишле едва ли преувеличивает, когда пишет, что правление Ришелье множество раз было диктатурой отчаяния. Нотабли, с виду такие кроткие, в очень большой степени были за это ответственны. Когда Ассамблея 24 февраля 1627 года закрылась, Ришелье был полон решимости обходиться впоследствии без всякой иной власти, чем власть короны. Он втайне полагал, что эти ассамблеи, даже движимые добрыми намерениями, могут лишь усилить неразбериху и парализовать правительство. В будущем единственным принципом его действий станет удовлетворение государя: «Довольно и того, что этого хочу я».
Отправлено: 06.12.08 15:24. Заголовок: i. «Этот знаменитый ..
i. «Этот знаменитый раб»
Есть люди, которые как будто пускают Историю вскачь, и на их веку она несется вперед со скоростью урагана. Такими людьми были Наполеон и Робеспьер. Таким был и Ришелье. В его правлении не было ни одного месяца, ни одной недели и почти ни одного дня, не наполненного потоком событий. Год 1627-й является ярким тому примером: тогда кардиналу пришлось иметь дело с иностранной войной, войной гражданской, заговором, финансовой проблемой, одновременно с этим разыгрывая исключительно сложную дипломатическую партию, издавая новые эдикты, разрабатывая планы реформ, обеспечивая безопасность французских берегов и проводя свою морскую и колониальную политику. Вопреки распространенному представлению, в эту эпоху он был далек от мыслей о диктатуре. Помимо знатных сеньоров, чье могущество нисколько не поколебалось, подлинной соправительницей оставалась королева-мать, и с ее набожной кликой следовало считаться. Что же до короля, то его предубеждения и недоверчивость были слишком сильны, чтобы пропасть в один миг. Его восхищение новым министром, его дружба к нему росли медленно. Они еще не дошли до той точки, когда стали позволять Ришелье быть подлинным заместителем государя. Изданный в 1627 году официозный памфлет, благодаря которому Ришелье кажется желающим «прикрыть себя», показывает, как в то время развивалось сотрудничество этих двух людей. «Как в чрезвычайных обстоятельствах, так и в обычных делах кардинал твердо говорил королю, что думал, столь же осторожно, сколь искренне. В делах опасных, когда ответственность за неудачу завистники могли бы возложить на него, он продолжает привычную линию: ограничивается тем, что предоставляет королю возможность самому оценить все соображения, которые необходимо изложить по данному вопросу, как «за», так и «против», но не говорит четко, какой вариант он считает наилучшим... Когда необходимо дать королю полное и совершенное решение какой-либо важной проблемы, касающейся государственного строя, он говорит государю, что необходимо созвать придворных грандов». Людовик XIII не делился властью, не узнавая четко, на что она была употреблена. Несмотря не то, что он часто виделся с кардиналом в Париже, в поездках, на войне, он каждый день отправлял ему одно, а зачастую и несколько посланий, которые иногда шифровались. Без его одобрения не было принято ни одно сколь-нибудь важное решение. На полях посланий Ришелье, где кардинал излагал проблему и предлагал решение, не всегда было написано красным карандашом, твердым и четким почерком: «Я нахожу, что все вышеизложенное очень кстати». Отчет возвращался с примечаниями, комментариями, вопросами, напоминаниями, а иногда и мнением, строго противоположным изложенному. Он часто сопровождался личным письмом, где о великих международных потрясениях говорилось так, будто они были мелкими инцидентами при Дворе. Нетерпеливый, беспокойный, Людовик постоянно погонял кардинала, дивился его медлительности, жаловался на небрежность. Кардинал не оставлял ни одно из своих действий без объяснения и иногда получал высокомерные указания: «Я уверяю себя, - писал ему Его Величество, - что вы в точности и тщательно выполните приказы, содержащиеся в данном письме, поскольку они важны для моей службы». Людовик XIV будет выражаться подобным же образом. Это имеет очень мало общего с романтическими причудами и с той картиной, которую написала м-м Мотвиль, один из злых языков, оговаривавших кардинала при дворе: «Ришелье заставлял повиноваться себе самого короля, сделав своего господина своим рабом, и из этого знаменитого раба он сделал одного из самых знаменитых монархов в мире». Этот господин и этот раб на самом деле являлись двумя союзниками, которые разделяли одну и ту же страсть к своему делу, жили одними и теми же заботами и имели одни и те же причины для гнева или торжества. Эти двое политиков порой вели жесткие споры за столом Совета, эти двое военачальников разрабатывали планы осад или сражений, эти двое больных стоически старались победить свои болезни. Настойчивость, энергия, суровость, культ порядка и власти, всеобъемлющая преданность общественному благу, упорная отвага, «страстная кропотливость», подозрительность и скрытность, возведенные в ранг добродетелей были теми общими чертами, которые объединяли темпераменты этих двух государственных деятелей. Но как обстояли дела с их темпераментами частных лиц? У Людовика еще оставались приступы неприязни к этому «высокомерному и властному уму», внушавшему ему такой страх. Когда этот благочестивец гостил у кардинала, его задевали те вольности, какие позволял себе этот князь Церкви в отношении религиозных практик, и пуританский дух короля возмущался агрессивной пышностью этого сатрапа, щепетильность Людовика тревожилась из-за безудержного кардинальского кумовства, а его скромность посмеивалась над тщеславием Ришелье, способным вычеркнуть слово «герой» из текста, восхваляющего его, написав сверху «полубог». Порой государь выходил из терпения, когда слышал речи, в которых он характеризовался как сателлит. • Входите первым, - вскричал он, - ведь говорят, что настоящий король — вы! - Слушаюсь, сир, - отвечал кардинал, хватаясь за канделябр, - но лишь затем, чтобы осветить путь вам! Ему необходимы были такие парады. Его положение походило на положение визиря, которого в момент полной эйфории может арестовать отряд янычар. Если Людовик не перестанет ободрять его, адресовать ему пылкие письма, то его образ Сфинкса не разрушится. Это и было для Людовика реваншем и защитой. Ришелье стал бы слишком силен и тираничен, не будь он вынужден искать тени на лице господина, которые могли быть предвестниками бури, не пробивай его иногда дрожь перед этой непроницаемостью и молчанием. У кардинала, в свою очередь, также было оружие: он мог грозить своей отставкой. Он воспользовался этим оружием в 1626 году и продолжал пользоваться им и позднее, до самых последних своих дней. Это берегло его от подлинных капитуляций, последняя и самая безоговорочная из которых состоялась за две недели до его смерти. Но зачастую король одним лишь словом или жестом король мог натянуть поводья, отчего министр, потеряв рассудок, лишался своего неглубокого сна. Наедине друг с другом эти двое не могут изжить взаимной подозрительности, проистекающей из свойственной им обоим тревожности характера. Людовик следит за тем, кто в обмен на власть обязался дать ему великую Францию, а Ришелье наблюдает за настроением непредсказуемого человека, доверие которого является его единственной опорой и защитой. Беспокойство порождает беспокойство. Существование Ришелье зависит от судьбы короля, а судьба правления Людовика — от существования Ришелье. Потому-то государь и вникает в мельчайшие подробности. Потому-то министр и отслеживает задние мысли своего хозяина. Потому-то он и опутал Двор постоянно расширяющейся сетью шпионов, в которую входили духовники, врачи, фавориты, слуги. В королевских резиденциях была создана полицейская организация, подобной которой не будет до тех самых пор, пока в Кремле не обоснуются коммунисты, но на заре XVII века дворяне обладали нравственным здоровьем, жизненной силой, презрением к опасности, которые позволяли им не чувствовать этого гнета. В трудные минуты солидарность монарха и его министра была залогом безопасности страны. Они оба дополняли друг друга. Плохие новости доводили Ришелье до отчаяния — и тогда его возвращала в чувство энергия короля. Наделенный гораздо большим самообладанием, Людовик был не властен над своей совестью. У него случались кризисы сомнений, и тогда ему на помощь приходила безупречная логика Преосвященного. Каждый из них был в равной степени озабочен здоровьем тела и души другого. К несчастью, Ришелье всецело полагался на врачей, жертвой которых в конце концов и стал. Именно он порекомендовал мерзавцу Бувару, занявшему место Жана Эроара, ангела-хранителя Людовика XIII, не идти на поводу у своего августейшего пациента и не давать ему лекарства. Когда король был в опасности, кардинал не отходил от его изголовья. Какие тревоги! Какое головокружение! Это не помешало ему ради славы организовать пропаганду, затмевающую самого монарха. Потомство примет ее за чистую монету. Монтескье напишет: «Я могу привести пример Людовика XIII, который так долго вел войны исключительно ради славы кардинала Ришелье и который среди такого процветания, всегда созерцал блистательность министра и никогда не вмешивался в его дела. Еще большая слабость сделала бы этого государя игрушкой своего народа, поскольку он захотел бы править сам. Еще большая слабость наделяет его большей властью, чем всех его предшественников, поскольку он остался под властью министра, чей гений поглотил Европу, но не оставил ему иной славы, кроме славы татарского императора, который за шесть лет покорил весь Китай». «Еще большая слабость». Это хуже, чем несправедливость. Это бессмыслица. Людовик не терпел, когда его путали с татарским императором. Он испытывал дикую злобу на тех, кто считал его безответственным. В открытом письме к брату он однажды гневно заявил: «Если бы я проводил свое время в безделье или в развлечениях во время произошедших со мною благих событий, то я бы, возможно, подставил себя под удар. Но, самолично быв во всех местах... где обязывали меня быть благо и репутация этой короны, я не выношу, когда трусы и мерзавцы берут на себя смелость преуменьшать честь, которую мне должно отдать по этой причине». Несмотря на поручения, данные историографам, Ришелье хорошо знал, какую честь должно отдавать этому «бледному Юпитеру с усами клинышком». В приступе откровенности он однажды признается Людовику: «Я был нулем, который в цифрах означает что-нибудь, когда перед ним стоит какое-либо число». Число — это государь.
Отправлено: 07.12.08 20:13. Заголовок: Часть вторая. Первая..
Часть вторая. Первая победа (1627-1628 гг.)
Миражи моря (февраль-июнь 1627)
Сразу же после закрытия Ассамблеи Нотаблей Ришелье поручил Марильяку придать юридическую и законодательную форму тем его идеям, которые получили ее одобрение. Сам он обратил взор на море, которое всегда было одной из главных его забот. Еще задолго до того, как у него появилась власть лично контролировать морские берега, он блуждал мыслями в морских далях. Работая в тесном сотрудничестве с Отцом Жозефом, он отправил Отца-Миротворца в Алеппо, чтобы он «основал там миссию капуцинов... а оттуда отправился в Персию». Для Ге де Курменена, отправленного в Константинополь, а потом и для других посланников он ввел должности торговых атташе, к великому неудовольствию послов. Общественное мнение враждебно относилось к торговле с Левантом, от которой Марсель, как говорили, получал чрезмерные выгоды. Кардинал, сперва поддавшись этому предрассудку, в корне изменил свою позицию в 1627 году: «Подробно изучив эту торговлю, осуждаемую общественностью, я изменил свое мнение по столь серьезным причинам, что любой, кто их узнает, обязательно сочтет, что я прав». Посол в Константинополе, Сеси, проникнутый наихудшим духом феодальной анархии, оказывал серьезное сопротивление замыслам кардинала. Это не мешало ему вести переговоры с султаном, результатом которых стала ратификация Капитуляций, подписание Берберией мирного договора и полная стабилизация французской торговли в Западном Средиземноморье, к неудовольствию англичан и голландцев. Со стороны Океана кардинал встречал сопротивление католических и протестантских портовых городов, которые одинаково стремились — вот насколько децентрализовано было государство! - сохранить свою автономию. Но от этого он не ослабил свои усилия в стремлении объединить малые компании, чья взаимная конкуренция «уничтожала» их всех, и «объединить их в одну компанию под управлением короля». Типичной чертой того времени являлось прикрытие экономических инноваций ширмой религии. Так, Отец Жозеф, который первым представил себе эту единую Компанию, очень хотел назвать ее «Французской королевской компанией Святой Гробницы Иерусалимской». Речь и правда шла об Иерусалиме! Речь шла и об Индиях, о Берберии, а особенно — о Новой Франции, очень популярной со времен плавания Шамплена. К несчастью, вице-король этой колонии, Монморанси, считал достаточным отправлять туда всего по шесть семей каждый год. Ришелье, прельстившийся канадскими пушными промыслами и рыболовством, смотрел на дело иначе. Использовав свои многочисленные проекты, составлявшиеся им примерно с 1620 года, он в 1626 году основал Морбианскую компанию, или Сто Партнеров, которой даровано было «пользование и владение землями Новой Франции, как континентальными, так и островными, и прочими местами, которые указанная Компания может завоевать и заселить». Как заселить? Отправкой туда «всех, кто добровольно захотят туда поехать... а также всех трудоспособных нищих и бродяг всех полов и возрастов, которые будут туда отправлены силой». Этот эдикт встретил яростное сопротивление больших бретонских городов, главным образом — Нанта. Парламент Ренна отклонил этот эдикт 15 марта 1627 года, обязав министра юстиции передать законопроект в Штаты Бретани, которые также имели множество возражений против него. Ришелье, стремясь довести дело до конца, счел своим долгом искать опоры в «добрых христианах». Кардинал пошел на роковую уступку им, пообещав, что Канада будет закрыта для еретиков (разумнее было бы проводить политику, прямо противоположную этой). Морбианская Компания стала «Гондолой Святого Петра, увенчанного Лилией» - этот поэтический образ придумал Отец Жозеф. Тем временем дело не двигалось. Так, в 1613 году маркиза де Гершвиль, фрейлина Марии Медичи и покровительница молодого епископа Люсонского, получив права на Новую Францию, отправила туда одно судно и основала там религиозное учреждение. Это учреждение будет разрушено англичанами и прекратит существование. Спонтанно или нет, но м-м де Гершвиль передала свое дело в руки м-м Комбале. Красавица-фрейлина королевы-матери за год до этого хотела уйти в Кармель. Ее дядюшка разболелся от переживаний и получил от Папы указ, запрещающий бывшей послушнице когда-либо надевать вуаль. Это сделало из нее важную фигуру при Дворе. Наружно пытаясь ей угодить, кардинал собрал под своим председательством некоторое число «людей богатых и очень религиозных», присоединив к ним таких экспертов, как Разильи. Их-то трудами и была наконец образована в 1628 году Компания Новой Франции, созданная затем, чтобы «Новая Франция была передана королю со всей своей территорией от чистого сердца», а территория эта простиралась от Флориды до Полярного Круга. Если яростной противницей этого стала Британия, то Париж, Бордо, Руан, Дьепп, Кале, Гавр станут сторонниками этого замысла. Компания, получив монополию сроком на пятнадцать лет, обязалась отправлять в Канаду триста колонистов ежегодно. Ее купцы получали освобождение от налогов. Разумеется, все это делалось во славу Франции и на погибель Реформации: «Король, - говорилось в преамбуле к новому эдикту, - как и его отец, горячо желает основать на землях Новой Франции несколько колоний, дабы попытаться, с Божьей помощью, привести людей, обитающих там, к вере Господней...» Так, препятствия, громоздившиеся на пути Преосвященного, вынуждали его поумерить пыл. Кольбер первым указал на недостатки этого плана: «Больше занимались обращением Новой Франции в веру и торговлей с нею, чем ее развитием, и отправили туда слишком много монахов и недостаточно рабочих». Два века спустя Гарно в «Новой истории Канады» повторит эту мысль: «Это различие характеризует умы двух народов: пока мы строили монастыри, в Массачусетсе строили корабли». О Канаде говорили, что этот замысел Ришелье был мертворожденным. Нам же следует, несмотря ни на что, оценить, чего кардиналу удалось достичь в тех условиях, в которых он находился, то есть, не имея никакой опоры, кроме нескольких набожных душ, ничего не смысливших в его планах.
Есть аспект, слишком редко освещающийся историками. Эти морские и колониальные проекты, о которых большинство французов совершенно ничего не знало, явились подлинными причинами крупного кризиса 1627-1628 гг. Они и впрямь восстановят против кардинала сепаратистские провинции, протестантов и англичан, а также облегчат труд заговорщиков. Бэкингем в своей политике руководствовался абсурдным и романтическим чувством. Чтобы повысить популярность фаворита, Карл I, назначив его Великим Адмиралом и Главнокомандующим, пусть он и никогда не имел отношения к войнам, передал ему в некотором роде господство над Океаном. Он наделил его властью предпринимать любые действия, какие он найдет нужными, для уничтожения испанской и французской торговли с другими государствами, и район действий простирался до Новой Земли, Антильских островов и Ост-Индии. Обеспечение Англии господства на море виделось Парламенту гораздо более целесообразным делом, чем бессмысленные военные экспедиции ради прекрасных глаз королевы французской. В марте 1627 года лорд Монтегю, большой друг фаворита и м-м де Шеврез, тайно выехал в Нанси и Турин, чтобы принять там меры, имеющие целью вторжение во Францию и уничтожение ее. Пока Бальтазар Гербьер плел свои сети, он встретился с Рубенсом, своим знаменитым собратом по дипломатии и живописи, под предлогом покупки у него коллекции редкостей. Он передал ему письма, которые необходимо было доставить Оливаресу. Но секретность его миссии была обеспечена плохо. Фаржи опередил его, заговорив с министром Филиппа IV об антианглийском соглашении между Испанией и Францией. В Париже Берюль обратился с теми же предложениями к Мирабелю, испанскому послу. Ссылаясь на нехватку собственных судов, Ришелье пытался убедить Испанию запугать Карла I. Что же до самой Франции, то она будет сохранять нейтралитет... до июня 1628 года. Разумеется, Оливарес хотел навредить Англии. Когда он получил письма своего старого врага Бэкингема, он дал волю своей радости. Наконец-то он отомстит! Он поспешил показать Фаржи компрометирующие письма и раскрыл ему план грядущего заключения союза между Англией и Испанией. Вне себя, Фаржи лично подписал 20 марта договор, по которому Испания обязывалась оставить это дело в подвешенном состоянии. Ришелье притворился, что раздражен этим, и отругал посла. Однако он без промедления ратифицировал договор и вскоре попытался добиться поддержки со стороны испанского флота. Верный своей методе, Оливарес предупредил об этом Лондон. Это было разрывом союза. Необходимость снова вынудило Ришелье занять сторону «добрых христиан», которые торжествовали. Как он бранил этого романтического героя, чьи причуды вынуждали его идти наперекор собственной системе и откладывать дело, которое он планировал завершить! «Это был, - напишет он в своих Мемуарах, - человек малого благородства крови, но еще меньшего благородства духа, без добродетелей и знаний, мечущийся между здравым смыслом и безумством». Тем временем Бэкингем повелел задержать французские суда в британских портах. Получив таким образом средства, он, помимо этого, еще и вынудил Сити вооружить двадцать судов и приказал Пеннингтону начать войну на море с целью «захватить, потопить или сжечь все суда, принадлежащие королю Франции, какие встретятся ему по дороге». Британская армада легко захватила господство над Ла-Маншем, захватив много торговых судов. Их груз был продан в Англии. Герцог устроил представление, на котором он подвергался атакам Зависти, сопровождаемой лающими собаками, но его поддерживали Истина и Слава. В соответствии с генеральным планом Субиз возвратился в Ла-Рошель и поднял там мятеж. Ришелье узнал об этом. Он также узнал, что Бэкингем, яростно стремившийся усилить могущество своего флота, планировал высадить десант близ протестантской столицы. С не меньшим жаром он стал готовить к обороне острова Ре и Олерон, отправил туда две тысячи пехотинцев и двести кавалеристов, под командованием одного из лучших боевых командиров Франции, маршала Жана де Сен-Бонне де Туара. Он приказал возвести там новые укрепления, пробить тревогу во всех портах, собрать все имеющиеся корабли. Это противоречило некоторым статьям последнего договора с гугенотами. И тем не менее, Ла-Рошель не проявила благосклонности к Субизу. Если население города всегда бросалось в крайности, то буржуазия проявила гораздо больше уравновешенности и лояльности. Кардинал, со своей стороны, не выказывал никаких враждебных намерений по отношению к этому грозному городу. Шло наблюдение. Единственной причиной того, что каждая из сторон заняла позиции, и впрямь стал английский флот. И все же во время этого невыносимого ожидания политика Ришелье приняла грубый оборот, по причине, которая вызывает такие споры среди историков. Историки-протестанты или сочувствующие протестантам придерживаются мнения, что, подписав в силу сложившихся обстоятельств франко-испанский договор, Ришелье уступил неумолимому и сильному давлению «добрых христиан» и неожиданно занял их сторону. Страх Марии Медичи, влияние Берюля, призывы Отца Жозефа, неизменно верного идее крестового похода, позиция Англии побудили его наконец откликнуться на надежды своей покровительницы и старых защитников. Согласно националистическому подходу, он в этот трагический час не мог не видеть не знавшей покоя «тревожной активности» протестантов, он постоянно ощущал, что над головой короля висит Дамоклов меч в виде Ла-Рошели, этого хорошо укрепленного и очень богатого города, с его несговорчивыми жителями, с его союзными договорами и таким флотом, какого не было у самого государя. Как привести в повиновение грандов и проводить серьезную внешнюю политику, когда под боком у Франции сохраняется это «осиное гнездо»? И еще необходимо напомнить, как сильно этот автократ ненавидел демократический индивидуализм гугенотов, являвшийся в его глазах символом беспорядка, которому он думал положить конец. Можно принять обе эти точки зрения, поскольку все аргументы, на которых они основываются, объясняют, почему этот картезианец принял столь преждевременное решение. Но определяющий фактор был совсем другим, и здесь снова необходимо обратиться к морю. О Ла-Рошели говорили, что это французский Амстердам, сравнимый по своей роскоши с итальянскими сеньориями. Поэтому она одновременно очаровывала и раздражала Ришелье. Этот порт, «где шли два главных вида торговли — вином и солью, - в Северном море и на Балтике, куда приходили грузы трески с Новой Земли, меха из Новой Франции, плоды иберийского полуострова », этот богатый, великолепный город, рассадник мореплавания, станет ключевым элементом экономической политики Преосвященного, если ему удастся его покорить и сделать неотъемлемой частью королевства. Реальность была совершенно иной. Ничто не могло возмутить ларошельцев сильнее, чем объединение флота и торговли, являвшее собой прямую угрозу гордой независимости этой торговой республики. С этого момента столкновение стало неизбежным. Англия постаралась его ускорить. Внук Марии Стюарт, женившийся на католичке и поклявшийся улучшить положение католиков в своей стране, объявил себя естественным защитником своих французских единоверцев. Карл I сказал, что знает о том, что Ла-Рошели грозит осада. Не желая вторгаться на земли своего «дорогого брата», короля Франции, он не мог отказать Субизу в защите, о которой тот его просил от имени города, в который он отправил «вспомогательные силы». В действительности его замысел был совсем иным. Бэкингем хотел захватить острова Ре и Олерон. Таким образом он очень ободрил ларошельских сторонников войны, а главное — он получал базу, которая позволяла ему грозить французским берегам пушками своих кораблей. Англия вернет себе господство на море и вновь откроет себе доступ на континент, утраченный со времен потери Кале. Фаворит горячо убеждал себя в успехе этой затеи. Голландские и французские (гугенотские) суда пришли на подкрепление его флоту. Было собрано пять эскадр, общей численностью примерно в девяносто судов и шесть тысяч девятьсот моряков. На флагманский корабль погрузили по-пантагрюэлевски огромные запасы провизии, а также экипажи Его Милости: двадцать костюмов, один из которых был украшен жемчугами, скрипки, охотничьи пики, кольца, восемь лошадей для верховой езды, шестнадцать — для экипажей, две кареты, одни носилки. Каюта Бэкингема была вся раззолочена, паркет ее был покрыт персидским ковром. Там возвели нечто вроде алтаря, драпированного золотой парчой, и повесили портрет Анны Австрийской , перед которым горели свечи из белого воска в золотых канделябрах.
Отправлено: 07.12.08 20:17. Заголовок: «Плод всех бдений» ..
«Плод всех бдений»
Демаре де Сен-Сорлен в своих «Отрадах разума» показал неутомимую силу гения этого великого человека (Ришелье), который не мог отвлечься от одной работы ума, не взявшись сразу же за другую... «Проведя несколько часов за решением государственных вопросов, он сразу же запирался с ученым-богословом, чтобы обсудить с ним самые высокие вопросы религии, и в этих переменах деятельности ум его принимал новые формы». В это трудно поверить, но под невыносимым бременем стольких мирских дел, кардинал никогда не терял из виду вопросов религиозных. В минуты досуга он составлял по этому поводу записки, которых после его смерти было найдено множество. Он даже найдет время написать две законченных работы, опубликованные стараниями его племянницами, которая нашла их среди его бумаг. «Католик-государственник», он, возможно, вопреки себе вынужден был больше заниматься вопросами мирскими, чем духовными. И одни, и другие подталкивали его, особенно в этом, 1627 году, к зарождению главного стремления: принести мир христианству, объединив две его ветви, борьба которых уже вызвала и еще вызовет столько бедствий. Он постоянно думал об этом, считая «плодом всех своих бдений и всех своих изысканий» идеи, которые будут объединены в «Самом легком и надежном способе обратить тех, кто отвратились от Церкви». Читая этот текст, поражаешься умеренности и осторожности этого деспотичного человека. «Можно сказать, что эта алая мантия, в силу высшего и мудрого провидения, отвергла те пути, которые однажды приведут Людовика XIV к отмене Нантского эдикта. Кардинал доходил до того — а в те времена это была поистине революционная концепция, - что негласно предлагал читать Библию на обыкновенном языке: «Мы не отнимаем у Супруги Христовой ее брачного договора, но скорее хотим, чтобы простые души получали его толкование из уст этой Супруги, которая есть верная стражница и безупречная толковательница божественных чудес и тайн». В путешествиях, в походах, среди двух переговоров и двух интриг он не переставал возвращаться к этому размышлению. Он считал делаемое им дело наилучшим из своих богатств, и крах его, как говорил он сам, был бы для него самым тяжким ударом. В то же время он прибегал и к самым земным методам и начал с целью обращения протестантов тайную кампанию, которую будет продолжать до самой смерти. Если он смог заручиться поддержкой священников и епископа, то среди протестантов он также сумел найти людей, готовых ему помочь — Ламиллетье, дю Феррье, д'Алиро, Ферри де Меца. Следует отметить, что в отличие от Людовика XIV он не считал, что в этом гигантском процессе можно преуспеть насилием, предпочитая ему все остальные средства, не забыв и о взятках. Он отправил лангедокским пасторам значительные суммы. Уступили они этому доводу или каким-то другим, но восемьдесят из них заняли его сторону. Если кардинал и горячо желал объединения Церкви, то не меньше хотел он и видеть церковь Франции очищенной и обновленной. Хорошо известно, в каком упадке она пребывала в начале века. Генрих IV, говоря о священниках, сказал: - Нам придется долго ждать в Чистилище, если мы будем уповать на молитвы таких людей, как эти. С тех пор необычайное духовное возрождение и развитие многое изменило. Из своей бедной комнатки в Сен-Лазаре Венсан де Поль начал свое дело благотворительности, получившее затем огромный размах. Духовенство медленно восстанавливалось. Удвоили усилия монахи. Группа молодых аббатис, следуя примеру матери Анжелики, с жаром принялась за это дело. Ришелье, сам бывший аббатом во многих аббатствах, не мог не участвовать в движении, которое так отвечало его чаяниям. Он собрал под своим председательством Совет, состоящий из картезианца, цистерцианца, бенедиктинца, иезуита, францисканца и доминиканца, и поручил ему пресечь злоупотребления, царившие в мужских братиях. Воспользовавшись пребыванием Барберини в Париже, он попросил его одобрить драконовский план. Это позволило ему, накануне иностранной и гражданской войн, убедить короля подписать эдикт, запиравший священнослужителей в рамки неумолимых правил. Не будет больше плюмажей, не будет больше шпаг у придворных аббатов, которые зачастую поправляли свои дела, пользуясь услугами продажных священников! Не будет больше внебрачных связей, на которые раньше закрывали глаза и которые некоторые церковники пытались оправдать, ссылаясь на Эдикт Людовика VI Толстого! Суровые наказания потрясали священников, которые благосклонно относились к галантным встречам в своих церквах — в те времена это широко практиковалось. Часовни стали лучше освещаться, исповедальни стали не такими изолированными, кафедры для проповедей стали закрывать на ключ. Было разбито множество витражей, в непристойной манере изображавших сцены из Писания или из житий святых, например, ту, в которой можно видеть, как Мария-Магдалина задирает юбку, желая объяснить, «каким образом эта святая предложила лодочнику оплатить свой проезд». Так кардинал из стремления к порядку и строгости способствовал тому, чтобы сделать из своей эпохи то, что впоследствии было названо «Великим веком души».
Отправлено: 07.12.08 20:18. Заголовок: i. Маскарад и дуэль ..
i. Маскарад и дуэль (февраль-май 1627)
Если он и не терял из виду интересы Небес, то взор его не отвлекался и от постоянного волнения при Дворе и ссор, порой смехотворных, итогом которых могло стать множество несчастий. В 1626 году произошло великое событие. Герцогиня Орлеанская ждала ребенка. Так эта молодая принцесса, по словам Таллемана, «гордая, как дракон», доходила в своей гордости до самой высокой точки, как доходила до нее и ее злоба против тех, кто не желал ее брака. «Можно было видеть, как она выставляла свой живот напоказ в покоях Лувра, уже полагая, что носит сына, который займет место Дофина. Каждый клялся ей в верности, каждый оказывал почести, каждый устраивал овации. У Монсеньора, ее супруга, свита теперь была больше, чем у самого короля: придворные, как подсолнухи, проворно сориентировались, где встает солнце. Сам Ришелье не торопился им подражать, тем более, что Гастон, каждую ночь тайно уходивший из Лувра, дошел до скандальных крайностей. Кардинал уступил ему свой замок в Лимуре, впрочем, потребовав за него умопомрачительную сумму в 700 000 ливров, но не смог этим вернуть его милость. Принц не простил ему ни несчастья Орнано, ни, в особенности, его смерти, в которой в то время обвиняли министра, хотя были доказательства обратного. - Если мадам родит сына, - вдруг сказал ему однажды Монсеньор, - то я хотел бы, чтобы он стал кардиналом. - А почему, Монсеньор? - Потому что кардиналы вершат во Франции все. Людовик XIII, несмотря на свою скрытность, не мог спрятать своей боли от триумфа Мадам. Анна Австрийская страдала еще больше и отправляла своей отправленной в ссылку сестре мокрые от слез письма. М-м де Шеврез отвечала ей, призывая, если потребуется, пожертвовать добродетельностью, чтобы родить сына, который выведет ее из столь плачевного положения: «Поверьте мне, королева Франции, не забудьте при случае о столь великих соображениях». Парижские эшевены решили дать бал в честь положения Мадам. Король в ярости захотел запретить его. Более рассудительный Ришелье посоветовал ему сообщить старшине торговцев, что он сам пойдет танцевать балет в ратуше 25 февраля 1627. Эта дата не позволила бы принцессе присутствовать на празднике. Соответственно, героем дня на нем стал бы Людовик XIII, а не его брат. В указанный день здание ратуши стало театром, где развернулось одно из таких зрелищ, которые наша скупая эпоха и представить себе не может. С пяти часов вечера тысяча двести роскошно одетых дам начализанимать места в амфитеатрах, и несмотря на скрипки, приглашавшие их танцевать, не двигались с мест, боясь прозевать прибытие Двора. Кавалеры, столь же красиво и пышно одетые, ходили вокруг скамей амфитеатров. Лес плюмажей будто висел над этой толпой, где достоинство шло рука об руку с наглостью, грация — с неуклюжестью, где смешались все цвета радуги и обильное множество резких запахов. Двор прибыл в масках... в четыре часа утра. Старшина и эшевены в мантиях, шедшие позади глашатая, пошли поприветствовать Его Величество, который, нарядившись в костюм волшебника, шел согнувшись, как чародей. Королева и Мадам отсутствовали. Восхитительно было смотреть на диковинные механизмы, на гигантов, на карликов, на канатоходцев, на сказочных животных, на фантастические видения. После этого король и принцы пригласили дам танцевать. Начавшись в семь часов утра, праздник завершился в беспорядке и грабеже, к большой радости августейших гостей. Когда Людовик XIII ушел, все так же в костюме волшебника, громыхнула пушка. Гревская площадь заполнилась множеством людей, без памяти кричавших «Да здравствует король!». Наш меланхолик еще долго будет радоваться своему триумфу, своему реваншу. Овации сопровождали его до самого Лувра, вдоль улиц, увешаннных флагами и украшеных разноцветными светильниками. Ришелье был доволен. Этот маскарад явил собой победу королевской власти, а следовательно, и его самого, над заговорщиками и духом мятежа. Но это была победа, подтверждать которую приходилось каждый день. Министр-революционер вводил законы без оглядки на нравы, он скорее менял нравы силой законов. В этом он, как он часто бывало и раньше, несколько чересчур уступал своему нетерпению. Этику нельзя изменить одним росчерком пера. А этика дворян оставалась примитивной. В их глазах главной добродетелью была слепая отвага, не пасовавшая ни перед чем. Что же до понятия гражданского долга, то оно казалось им разлагающим, если только вообще было доступно их пониманию. Таков был образ мыслей Франсуа де Монморанси, графа Люкского, сеньора Бутвиль, принадлежавшего к королевской семье, который прославился двадцатью двумя дуэлями за четыре года и презрел недавний эдикт, учредив академию дуэлянтов. В силу величия своей семьи он отделался лишь ссылкой, но эта мягкость лишь унизила его. Монморанси должен был ярко показать, какое презрение он испытывает к угрозе. Этот молодой безумец (ему было двадцать семь лет) быстро возвратился из Брюсселя в компании своего друга, Франсуа де Ромадека, графа де Шапеля, чтобы драться прямо на Королевской площади с маркизом де Бевроном, сопровождаемым сеньором де Бюсси д'Амбуазом, который был болен, но встал с постели, чтобы не пропустить этого праздника. Бюсси был убит, Беврон сумел бежать в Англию, Бутвиль и Шапель были арестованы, предстали перед судом Парламента и были приговорены к смертной казни. Вся Франция единодушно возмутилась. Никто не чувствовал, что эти двое осужденных совершили преступление, ранив члена семьи Монморанси, который блистал в первом ряду знатных сеньоров, а значит, эта дуэль была святотатством. На деле же Людовик XIII в глубине души дорожил гордой и дикой расой своих дворян. Вопреки или вследствие дела Гемадека, он даже втайне презирал трусов, испытывавших слишком большое уважение к его собственным предписаниям. Он испытывал соблазн помиловать дуэлянтов. Ришелье, сам дворянин, ностальгировавший по своим военным годам, со своей стороны, понимал состояние духа дуэлянтов, хотя ненавидел дуэли со дня гибели своего брата. Он знал, как вырастет его непопулярность и мстительность его врагов, восторжествуй он над ними. Но он особенно хорошо знал, что за рамками этого на первый взгляд эпизодического, почти банального события стояла вся проблема королевской власти. Он резко сказал королю: - Вопрос в том, перерезать ли глотку дуэлянтам или эдиктам Вашего Величества. В своем отчете он написал: «Нет ни малейших сомнений, что эти двое заслуживают смерти, и трудно спасти их, не одобрив тем самым того, что запрещено предписаниями, не открыв ворота дуэлям, не увеличив зла его безнаказанностью и не внушив совершенного презрения к вашей власти и правосудию». После чего он порекомендовал заменить смертную казнь пожизненным заключением. Он мог сделать это без страха быть пойманным на слове. Чего бы это ни стоило Людовику XIII, но он никогда не согласится «внушить совершенное презрение к своей власти». Сын Генриха IV иногда боялся «впасть во грех излишней строгости», как упрекнет его кардинал в своем «Завещании». Но главным грехом для него оставалось позволение глумиться над Наместником Божиим. Патетические мольбы, обращенные к нему, не поколебали его холодной решимости. Принцесса Конде получила такой же ответ, какой когда-то получила м-м Гемадек: - Их утрата так же тяжела для меня, как и для вас самой, но моя совесть запрещает мне их прощать. Ришелье истолковал решение монарха герцогу Монморанси: «Не могу выразить вам, как не хотелось королю доходить до этой крайности... Но рецидивы, которые он (Бутвиль) добровольно совершил, и то, что был брошен прямой вызов его власти, привели к тому, что он счел, что его совесть перед Богом и людьми обязывает его дать делу законный ход». Монморанси, к своему несчастью, забудет этот королевский принцип. Пять лет спустя он сам падет его жертвой. Бутвиль и Шапель умерли героями, как им и подобало. Ришелье искренне восхитился их поведением на эшафоте. В своих Мемуарах он не скупится на похвалы им. В нем самом говорил дворянин, и возможно, это было поражением для политика. Казни были «благородным» средством побороть дух неповиновения. Они были явно малоэффективны, поскольку повстанцы и дуэли продолжались до поражения Фронды, которое произошло много лет спустя после смерти кардинала. Мазарини и Людовик XIV использовали совсем другие методы, льстя славному меньшинству дворян, и им удалось наконец подчинить своих патрициев. Кардинал впоследствии превратился в чудовище в глазах собственного сословия. «Я очень боюсь, - писал Рубенс, - как бы г-н кардинал не восстановил против себя зависть и злобу не только родственников казненных, но еще и почти всего дворянства в королевстве». Конечно, но если, вопреки этому осуждению, он сохранил силу и власть, то это потому, что народ, уставший от анархии, хотел, чтобы королевством правила железная рука, которая и сделает из него настоящее государство.
Отправлено: 11.12.08 01:04. Заголовок: Смерть Мадам и крах ..
Смерть Мадам и крах Фанкана (май-июнь 1627)
27 мая родился долгожданный ребенок, которому прочили трон короля Франции. Придворные были жестоко разочарованы, а король, королева и министр радовались и торжествовали: родилась девочка, будущая Великая Мадемуазель! Людовик XIII, не в силах сдержаться, вскричал: - Все разбилось! 4 июня герцогиня Орлеанская умерла. Ей было двадцать один год, она, как комета, вспыхнула и исчезла в один миг в неспокойном небе Двора. «Мадам, - писал Ришелье, - за эти десять месяцев видели женой великого принца, золовкой трех славнейших и величайших королей христианского мира, матерью и покойницей ». Точно в то же время произошли еще два события, которые символизировали собой резкую перемену политики министра, и перемена эта на первый взгляд казалась окончательной. Берюль, несмотря на свои возражения, получил-таки кардинальское звание, а Фанкан был устранен. Свято верившие в своего духовного отца, «добрые христиане», избавившиеся от своего грозного противника, теперь казались хозяевами положения. Легко понять, что, присвоив Берюлю кардинальское звание, Ришелье хотел сделать в их сторону жест доброй воли, имевший мало общего с действительностью, в момент противостояния с протестантским миром. Его поведение по отношению к самым близким своим соратникам наводит на размышления. Никто, кроме Отца Жозефа, не служил ему лучше во время его восхождения к власти и во время его первых дипломатических переговоров. А каноник Сен-Жермен-де-Пре даже придал форму внешней политике, которая стяжала Преосвященному такую славу. Но этот политик, которого кардинал хотел подтолкнуть к последним крайностям (разрыву с Римом и Испанией, сохранению союза с англичанами любой ценой, принятию требований протестантов в плане срытия фортов), слишком твердо верил, что Ришелье придерживается совершенно тех же взглядов, что и он сам. Он не пошел за хозяином, когда тот сменил курс, выказав ему слишком большую независимость, высокомерную уверенность и фамильярность. Властный министр устал от таких поучений, пришел в раздражение от долга, который ему не давали забыть, и это в то время, когда «добрые христиане», к числу которых принадлежал и Отец Жозеф, требовали голову надоевшего ему человека. Эту голову кардинал решил принести в искупительную жертву тем, союз с кем был ему необходим, пусть даже в глубине души он и считал этих людей своими подлинными врагами. Фанкан обескураженно писал: «Время идет, я теряю терпение, а тревоги из-за того, что наши беды все не проходят, ввергают меня в отчаяние... Мне остается лишь уйти в почетную отставку». Ришелье так не думал. Когда он отворачивался от друга, то сразу становился по отношению к нему злобным и мстительным. А этот друг к тому же знал слишком много опасных секретов. Министр обнаружил то, о чем вряд ли мог совершенно не знать: Фанкан поддерживал прямые сношения с Англией, немецкими князьями и гугенотскими экстремистами, которых звали «медными лбами». Он (по всей видимости) переломил влияние Марии Медичи и даже, как говорили, являлся автором памфлета «Выздоравливающая Франция», в котором обличалась бездетность королевской семьи и предлагалось разорвать этот брак. Можно спросить себя, не с подачи ли самого кардинала, всегда стремившегося держать Анну Австрийскую в тревоге, был сочинен этот пасквиль. Как бы там ни было, он воспользовался им так, чтобы вызвать ярость у Людовика XIII, которому он рассказал о тайных делах (а были ли они тайной для него самого?) этого двойного агента. Король велел казнить предателя, а Ришелье потом будет хвастаться тем, что добился его помилования. 4 июня Фанкан был арестован, брошен в Бастилию и заключен в одиночную камеру, как и два его брата. Вскоре он умрет и добавит ко зловещему образу «алой мантии» своего рода новый штрих. Это типичный пример такой смертоносной неблагодарности, характерный для человека, который, чтобы возвыситься, вынужден был столько раз просить и унижаться. Рец пишет: «Когда Ришелье творил зло, то совершенно сознавал, что творит». Один отрывок из его Мемуаров, где он выступает с обвинительной речью, сколь яростной, столь и смущенной, против своего старого наперсника, кажется тому доказательством. Фанкан «всегда был тесно связан с иностранными протестантами», но не сам ли кардинал поручил ему это? Он дал гугенотским пасторам «ложные тревоги, чтобы восстановить их против государства». Его коварство «доходило до того, что он пускался на все ухищрения, дабы поселить раздор в королевской семье, которую прочно скрепили природа и таинство брака. Последний штрих не лишен пикантности, если подумать о том, какие методы кардинал использовал против Анны Австрийской и как он впоследствии отомстит Марии Медичи. Впрочем, он чувствовал, что его обвинения слабы, и добавил к ним другие, совершенно неожиданные: «Он не мог удовольствоваться ничем, кроме несбыточных надежд на создание Республики, которую он бы обустроил по собственному усмотрению. Он хотел ее не на время, а навечно, и по всему видно, что не было у него иного Бога, кроме его собственного безумия». С тех пор «король решился на справедливое заключение в тюрьму этого коварного человека, заменив на него казнь, соответствовавшую его преступлению. Но кардинал, чьи советы всегда сводятся к тому, чтобы преувеличивать заслуги и преуменьшать наказание за проступки (!) покорнейше просил Его Величество остановить творимое этим человеком зло путем заключения его в тюрьму». Следует признаться: здесь Преосвященный лицемерит, и это лицемерие плохо скрывает его муки совести, а в особенности — страх общественного осуждения. На деле же, из тех, кто возносил бедного епископа Люсонского на вершину, только Отец Жозеф не имел подозрений в его отношении по причине своей мистической беспристрастности, пылкой грубости и уравновешенности, которая необходима нервному гению, как балансир — канатоходцу.
Отправлено: 11.12.08 01:07. Заголовок: Флот Клеопатры (июнь..
Флот Клеопатры (июнь-ноябрь 1627)
Итак, в июне этого 1627-го года Ришелье, притворившись, что забыл об испанской опасности, готовился отражать натиск Англии и, если потребуется, возобновить борьбу с протестантами. Несчастному маркизу д'Эффиа, сюринтенданту финансов, была поставлена сверхчеловеческая задача — предоставить кардиналу необходимые средства. Со времени своего прихода к власти Ришелье «задолжал гарнизонам жалованье за тридцать месяцев: тем, кому в течение двух лет платили лучше всего... армии, которая вернулась из Италии (ей требовалось выплатить жалованье в полном объеме)... а также и армии Вальтелины. Все доходы за 1626 год (начиная с мая месяца), за первый квартал года 1627-го и общие доходы были проедены. Уже начинали тратить доход за апрель, доход от налога на соль и пять крупных откупов». Сэкономив на всем, что только можно, а можно было мало на чем, сюринтендант взял большой кредит под собственную ответственность, поскольку в то время общественные финансы находились в таком состоянии, что большим доверием пользовались министры, а не государство. Ришелье также заплатил на этот раз сам, или, скорее, из своих средств. Он заложил свои украшения. А поскольку речь шла о борьбе с еретиками, то он попросил денег у духовенства и даже у Папы. В Англии дела у короны были еще хуже. Перед тем, как разойтись, Палата Общин объявила, что все налоги, введенные без ее согласия, являются незаконными. Карл I продал свою золотую посуду и хотел, как и Ришелье, заложить свои драгоценности. Но он не нашел кредитора. «Никто не осмеливался рта раскрыть, - писал епископ Мендский. - В провинции отправлялись королевские письма, слишком ясно показывавшие, как обнищал Двор... Лондон отказал в миллионном займе, о котором его попросили. У каждого из олдерменов попросили по 50 000 франков, но они также отказали». Бэкингем пошел на крутые меры: принудительные займы. рекрутов хватали то в полях, то прямо среди улицы, требуя сказать, где находятся иностранные наемники и обещая их ограбить. Ни один моряк не получил туфель, а закрытие портов стало знаком надвигающихся событий. Дюмолен, поверенный в делах, занявший место Бленвиля, пытался разгадать эту тайну, поскольку официально, оба королевства не находились в состоянии войны. Герцог делал туманные предложения. Он то говорил: - В нынешнем состоянии дел каждому лучше искать счастья там, где он сможет его найти. То говорил: - Пусть французы и злословят на меня и хотят погубить, и еще сильнее ненавидят меня, как дьявола, я не могу удержаться от любви к ним. Накануне его отъезда Дюмолен встретился с ним: - Я желаю вам счастья и успеха, если вы направляетесь куда-либо, кроме Франции, но если вы держите путь на тот берег Ла-Манша, я молю Бога лишь о том, чтобы вы возвратились скорее и в добром здравии. Бэкингем ответил, как разочарованный любовник: - Я преданнейший слуга Христианнейшего Короля. Я люблю и всегда любил и почитал французов, но они, они меня ненавидят. После пиршества на флагманском судне, где присутствовал и сам король, 23 июня в Портсмуте войска погрузились на корабли. Им пожелали семи футов под килем, поднялся ветер, и флот отплыл во Францию. Над флагманским штандартом развевался желто-черный флаг: личное знамя Анны Австрийской!
6 июля в замке Виллеруа с королем сделался жестокий приступ лихорадки: - Я погиб, - сказал он. По всей вероятности, это был новый приступ легочной болезни, первые симптомы которой появились у него во время лангедокской кампании 1622 года. Врачи стали применять к нему свои безумные методы, отчего король вскоре оказался при смерти. Временами болезнь отступала, но потом она возвращалась с новой силой и терзала его до 15 сентября. Ришелье впервые столкнулся с этой трагической ситуацией. Его жизнь, его дело, судьба Франции — все зависело от судьбы этого молодого человека, вокруг которого ходила смерть. Наш архитектор мог оценить хрупкость своего здания. Малейшая серьезная оплошность этих Диафойрусов, собравшихся у королевского изголовья — и от кардинала не осталось бы ничего: ни от него самого, ни от его грандиозных замыслов. В критические часы министр не уходил из покоев Людовика XIII, лично проверяя, как за ним ухаживают. От этого не ослабела его решимость всецело принимать на себя все риски и опасности, связанные с управлением, дабы не утомлять пациента и не испытывать его плохими новостями. Он предпочитал «ставить на кон свою удачу и репутацию, чем власть и персону своего господина». Он не уклонялся ни от чего, отдавая «быстрые и властные приказания». Именно среди этого кризиса он и узнал о прибытии английского флота под Ла-Рошель. Мишле писал, что он тогда обязан был своим спасением протестантам, и едва ли такое утверждение можно считать преувеличением, поскольку возможно было самое худшее — ларошельцы могли открыть свой порт для интервентов. Этого не случилось. Г-н де Субиз заблуждался. Отправленный парламентером вместе с Уильямом Беккером, посланником адмирала, он сумел проникнуть в город лишь благодаря энергии престарелой м-м де Роан, своей матери. Конечно, «медные лбы» не скрывали своей радости. Сотни их, под началом сенешалей д'Они и Лудриера пополнили ряды англичан, но булочники вели себя осторожнее. Бэкингем получил разочаровывающий ответ. Ла-Рошель нисколько не верит в незаинтересованность короля Англии, единственной целью которого, по словам Беккера, было «удовлетворение Церквей». Город не решался поднять новый мятеж, опираясь на интервентов, мятеж, ставкой в котором на сей раз стало бы существование протестантизма во Франции. Ла-Рошель отказала англичанам, сославшись на то, что ей необходимо посоветоваться с другими церквами и герцогом Роаном, прежде чем принимать таких освободителей. Возможно, Бэкингем спровоцировал бы народное движение в свою поддержку, высадись он близ города. Но он предпочел направиться на остров Ре, узкую полоску земли, защищавшуюся маленьким фортом Ла-Пре и цитаделью Сен-Мартен. Там находились Туара и его войска. Едва англичане 21 июля высадились, как их атаковал Туара, который затем вынужден был отойти попав под убийственный огонь. Замечательным в этой битве было то, что в нем с обеих сторон участвовали исключительно дворяне, как на гигантской дуэли. Если солдат Бэкингем там потерял всего тридцать пять человек (они в большинстве своем утонули), то из офицерского корпуса полегла треть личного состава. Туара, прося разрешения забрать убитых, велел передать Его Милости, что считает его офицеров величайшими храбрецами на свете. Герцог занял весь остров, за исключением форта Ла-Пре, которым пренебрег, и двинулся к цитадели. Тогда-то и началась знаменитая осада, где восхитительным образом соединились героизм и галантность. Постоянно обмениваясь жестокими ударами, оба командующих обменивались также и любезностями. Бэкингем посылал Туара дыни, а тот ему — флаконы с флердоранжем и кипрской пудрой. Француз даже обещал англичанину, что завещает ему свою лошадь, если погибнет во время осады, на что герцог ответил, что «волосы ее гривы будут ему дороже волос любовницы». Говорят, что мир совершенствуется с каждым днем. Является ли совершенством научная жестокость современных войн в сравнении с этим несколько наивным рыцарством? Не полагаясь на непрочную лояльность Ла-Рошели, которая, впрочем, снабжала англичан, Ришелье расположил лагерем в полулье от города большую армию (шесть тысяч пехотинцев, шестьсот кавалеристов, сорок орудий), командование которыми было сначала возложено на герцога Ангулема, внебрачного сына Карла IX. К большому раздражению Ришелье, командование этой армией потребовал для себя Гастон, которому не терпелось прославиться. Но Гастон сумел перетянуть на свою сторону королеву-мать, пообещав жениться на одной из ее племянниц-Медичи. Юнона все еще обладала достаточной властью, чтобы кардиналу пришлось уступить. 28 августа принц уехал из Парижа. Король, раздраженный решением, принятым во время его болезни, остановил его в Сомюре, но потом, в свою очередь, также капитулировал перед их матерью. Тем временем оказалось, что Сен-Мартен падет от голода, если только не вмешается Господь Бог, послав Людовика XIII на помощь осажденной крепости. Но Господь Бог не благоволил к Бэкингему, как, впрочем, говорили и его собственные соотечественники. 31 августа король, пусть и не до конца выздоровев, обосновался в Сен-Жермене, отпустив своих врачей, что, вероятно, стало для него самым лучшим лекарством. Когда герцог увидел, что за месяц не добился никаких успехов, то сразу же стал искать пути соглашения. Юноша из его окружения, молодой Эшбернем, получил разрешение приехать ко Двору в сопровождении представителя Туара, барона де Сен-Серена. Сен-Серен сначала повел разговор с Бэкингемом, который очень хотел показать ему свою каюту. Барон-то и сообщил нам о том, как романтично она была украшена, о свечах из белого воска, горевших перед портретом Анны Австрийской. Герцог поведал ему свои сокровенные мысли: он уйдет с Ре и оставит Ла-Рошель, если Людовик XIII согласится на его возвращение в Париж в качестве посла. В Сен-Жермене уже только один барон предстал перед Его Величеством, который к тому времени выздоровел, а также перед королевой-матерью, кардиналом и принцами крови. И те, и другие отвергли предложение о мире. «Престиж Франции упал бы, а престиж Бэкингема очень сильно возрос, поскольку именно с этой целью Бэкингем и затеял всю авантюру». Король «не пожелает слышать ни о каких мирных предложениях, пока англичане не покинут его королевства». Посрамленный Эшбернем удалился, а Сен-Серена чуть не бросили в Бастилию. Людовик XIII приказал Туара вытерпеть в Сен-Мартен-де-Ре «все бедствия и неудобства, которые люди смелые и преданные служению ему могут и обязаны вынести». Он не смог бы отдать такого приказа, если бы Монсеньор, перед тем как возвратиться в свою ставку, не отправил посланника к графу де Грамону, губернатору Беарна, чтобы потребовать у него корабли. Эти «лодчонки», прибывшие в маленький порт Плом, были там должным образом снаряжены. Одна из них сумела в течение двенадцати дней доставлять припасы гарнизону Сен-Мартена, у которого больше не осталось провианта. Ришелье писал Монсеньору: «Для меня большая радость видеть, что в силу вашего присутствия, вашего авторитета и ваших забот Ре получил новую помощь... Ваша осторожность предусмотрела все... Я надеюсь на вашу храбрость, ваше благоразумие и удачу». Тем временем ларошельцы думали, как им воспользоваться сложившейся ситуацией. Они потребовали срыть форт Луи и выдвинули такие требования, что «король, - как писал Ришелье, - выслушал их, лишь проиграв две битвы». Теперь кардинал уже твердо решил избавиться от «осиного гнезда», пусть, возможно, и ценой разрушения красивейшего порта в королевстве. Титанический замысел осады и взятия Ла-Рошели уже давно обсуждался в Сен-Жермене. Мария Медичи, Марильяк и правоверные католики горячо поддерживали эту идею, не слишком сознавая, как сильно их цель (искоренение ереси) расходится с целью министра. Зато гранды эту идею не одобряли, справедливо полагая, что это будет удар и по ним, поскольку им трудно будет поднимать восстания в будущем. Король колебался. Ришелье указал на опасность оставления этого порта открытым для вторжения. Наконец, в качестве последнего аргумента, он коснулся и королевы Анны: - Бэкингем охотно начнет войну снова, поскольку охвачен все той же страстью. Заключение этого мира будет постыдным и еще раз постыдным, он даст мало покоя этому государству, если мы согласимся на этот величайший позор, который позволит Бэкингему с триумфом возвратиться во Францию и принести свои лавры той, ради кого он их завоевал. Людовик XIII больше не колебался. Вероятно, это была последняя война в Европе, в которой решающую роль играла женская красота. Ларошельцы, возможно, предупрежденные об этом, опередили кардинала, первыми начав пушечный обстрел войск герцога Ангулема и вступив в союз с Бэкингемом. Субиз, в сопровождении пятисот англичан, въехал в город. Узнав эту новость, Людовик XIII решил лично командовать армией, а Ришелье должен был его сопровождать. Оба пустились в дорогу — очень долгую — на Ла-Рошель. Регентство доверили, конечно же, королеве-матери. В конце сентября Бэкингем, исполненный оптимизма, считал, что Сен-Мартен-де-Ре «попался, как заяц в сеть». В самом деле, голод, нехватка воды, эпидемии стали суровым испытанием для осажденных. Сам Туара был болен. Он сумел передать Ришелье тайное послание, вложенное в пулю. «Пошлите мне лодки (с припасами) самое позднее до 8 октября, поскольку вечером этого дня я больше не смогу исполнять свои обязанности, если не получу хлеба». Но Ришелье был еще далеко. 6 октября он находился у себя, в родовом поместье, где принц Конде, которому поручено было вести королевскую армию в Лангедок на борьбу с герцогом Роаном, обратился к нему с подлинной проповедью верноподданничества: - Всеми возможными средствами я больше не буду совершать безумств, я буду хорошо вести себя с королем, с королевой (матерью), которую считаю необходимой опорой, и с министрами. Пусть безумствует кто хочет, а я не буду. В тот же день флот из тридцати пяти судов, собравшийся в Сабль-д-Олонь под командованием Монсеньора, поднял паруса. На другой день, 7 октября, Туара, находясь в отчаянном положении, отправил к англичанам парламентеров. Бэкингем потребовал, чтобы форт капитулировал в тот же день в четыре часа, а потом, по настояниям своего противника, продлил срок до восьми часов следующего утра. В ту ночь, выдавшуюся очень темной, английские суда были настороже, но французский флот появился с неожиданного направления и дерзко направился наперерез врагам, которые заметили его слишком поздно: «Да здравствует король! Прорвемся или умрем!» - кричали французы, пока грохотала битва. В этой неразберихе большей части конвоя и впрямь удалось прорваться. На другой день, вместо того, чтобы капитулировать, осажденные размахивали мясом, одеждой и бутылками, привязанными к остриям пик. Бесстыдная удачливость Бэкингема изменила ему на войне. Монсеньор писал кардиналу: «Я радуюсь вместе с вами, видя, что вскоре враги этого государства с позором уберутся восвояси, а повстанцы вынуждены будут молить короля о милосердии и великодушии». В этот момент Ришелье больше всего боялся нового конфликта при дворе и хотел забыть свои разногласия с наследником престола. Позднее он изменит эту позицию, и историки, которые будут писать под его руководством, получат указание обойти подвиги принца молчанием.
12 октября король расположил свою ставку в замке Этре, в двух лье от Ла-Рошели. Монсеньор мог видеть, как его значимость падает все больше, так что к концу месяца он возвратился в Париж в крайне мрачном настроении. Кардинал поселился в одном лье от Этре, в Пон-де-ла-Пьер, в маленьком замке, расположенном среди соляных копей и болот. Ларошельцы пытались выкрасть его оттуда, но их замысел был раскрыт, и неудавшиеся похитители предстали перед отрядом мушкетеров, среди которых был и сам король. Теперь бояться следовало только ларошельцам. 14 октября объявил о своем отъезде Бассомпьер, который не хотел, как того и желал король, делить командование с герцогом Ангулемом. Ришелье сыграл одну из величайших своих сцен очарования и завершил ее, залившись слезами. Горячный маршал был тронут, и кардинал в глубине души поклялся себе, что заставит его заплатить за эту комедию. Особенно после того, как узнал, что старый спутник Генриха IV уходил, повторяя: - Мы настолько тронемся умом, что возьмем Ла-Рошель. В английском лагере царило уныние. Военный совет принял решение об уходе с острова Ре. Тем временем, ценой невероятных усилий, Карл I сумел собрать флот для поддержки Бэкингема, поставив во главе этого флота графа Холланда. С другой стороны, потерявшие голову ларошельцы предлагали Бэкингему самое тесное сотрудничество: они готовы были принять тысячу вышедших из строя бойцов и отправить Бэкингему пятьсот солдат. В силу этого герцог передумал отступать. Последовали жестокие дни: жестокие как для осаждавших, так и для осажденных, которым в равной степени требовалась помощь. Пока шли осенние дожди, Бэкингем видел, как от лишений и болезней его полки таяли и, вглядываясь в горизонт, искал там ответа судьбы. Карл I с пренебрежением отверг предложение короля Дании подумать, но отплытию Холланда постоянно мешали бесчисленные препятствия. Туара, со своей стороны, имея под командованием всего лишь пятьсот больных бойцов, довел до сведения короля, что держаться сможет только до 13 ноября. В замке Этре состоялись жаркие прения. Вопреки мнению Марильяка, король решил последовать совету Ришелье и поручить Шомбергу отправить на остров Ре армию. Ришелье лично наблюдал за приготовлениями, вкладывая в них всю душу. Он с упоением предавался своему призванию военного, которое открылось для него, когда он взял имя маркиза де Шиллу. Чтобы поддержать своего старого друга, губернатора Марана, Гюрона де Решиньвуазена, которого называл Преподобным Отцом, он использовал живой стиль Великого Повесы: «Если ты мне скажешь, что у тебя в изобилии припасов, я тебе скажу, что я сделаю: если ты через три дня окажешь мне какую-нибудь новую помощь, то ты узнаешь, на что я способен в своей радости. Отец! Медлить нельзя: вы спасете мне жизнь, если вышлете провиант. Прощайте, Отец, это кардинал Ришелье». Он даже лично поехал на остров Олерон, где собрались войска, и там промок до нитки, и его едва не унесли в море сильные ветра. Дворяне, попав в родную стихию, все хотели принять участие в экспедиции. «На всех лицах царила такая веселость, что следует признаться, что только французам дано так легко идти на смерть». - Я что, останусь один в лагере? - с улыбкой спрашивал Людовик XIII, который желал сам пойти во главе своих дворян. Англичане допустили немыслимую халатность, отойдя от форта Ла-Пре. Шомберг высадил там авангард из двух тысяч солдат, который занял позицию, чтобы отбросить врага назад. Как жестко выразился Ришелье, Бэкингем «не имея силы ни на что решиться, не умел ни сражаться, ни убегать». Джордж Вилльерс не смог смириться со своим полным разгромом, не нанеся контрудара, на который до тех пор не решался. Утром 5 ноября началась атака. Два часа спустя англичане отступили оставив на поле боя двести убитых. Бэкингем приказал отступать и учтиво уведомил Туара, чтобы вся честь досталась ему. Затем, по просьбе ларошельцев, хотевших вывезти с острова все зерно, он отложил отход до понедельника. В ночь с воскресенья на понедельник высадился Шомберг вместе с главными силами. С первыми лучами зари войска сразу же вышли на марш, следуя за англичанами в некотором отдалении. Чтобы добраться до маленького островка Луа, где должна была состояться погрузка на корабли, требовалось пересечь мост, который герцог не укрепил со стороны Ре. Это было на руку Шомбергу. Как только он увидел, что противник вошел на этот мост, он атаковал англичан, лично поведя своих бойцов. Французы легко могли убивать, захватывать, топить. Было взято множество пленных, а также трофеи: сорок знамен и четыре орудия. Потери англичан составили две тысячи человек. Бэкингем снова проявил доблесть. Он последним пересек мост, последним взошел на борт корабля. Там он снова повел себя подобно странствующему рыцарю, отпустив всех пленных французов, а их командиров еще и пригласив на ужин. За ужином он хвалил отвагу Туара и Шомберга и называл Ришелье «первым человеком на свете». 8 ноября английский флот, который уже успели прозвать «флотом Клеопатры», взял курс на Англию. По дороге — горькая насмешка! - они встретились с флотом Холланда, который смог наконец отправиться в путь. Венецианский посол писал: «Так романтически-тщеславно закончилось это дело, главным движителем которого была скорее легкомысленность, чем что-либо, достойное Истории». Героизм, удаль, любовь и, в большой степени, беспричинность — все способствовало тому, чтобы сделать эту памятную осаду символом эпохи, почти совершенно ушедшей в Историю.
Отправлено: 11.12.08 01:10. Заголовок: i. Осажденный во вре..
i. Осажденный во время осады (ноябрь-декабрь 1627)
Пока последние рыцари сражались на поле брани, Заговор шел своим чередом, а Монтегю скакал по дорогам. Ришелье, наконец узнавший о его миссии, пристально наблюдал за ним, но англичанин очень старался не пускаться в авантюры и не пересекать границ Франции. Г-н де Бурбон, губернатор Куаффи, что близ Лангра, которое граничило с Барруа, получил приказ взять его, пусть даже и на лотарингской территории. Захват произошел одним ноябрьским вечером, когда Монтегю находился вблизи от границы. Англичанина заточили в крепость Куаффи, а его большой мешок, набитый бумагами, попал в руки французов. «Я испытал большое облегчение, узнав о том, что Монтегю взяли, - писал Ришелье Марии Медичи 25 ноября. - Я полагаю, что Ваше Величество теперь повелит доставить его в Париж». Друг Бэкингема и впрямь был отправлен в Бастилию к большому ужасу Анны Австрийской. «Новость об аресте милорда Монтегю, - писал Лапорт в своих Мемуарах, - ввергла королеву в чрезвычайные муки, она боялась, что ее имя будет упомянуто в бумагах милорда и как бы король, с которым она была не в слишком хороших отношениях, не обошелся с ней жестко, когда это раскроется, и не отправил в Испанию, что он наверняка бы сделал: и от этого она была в таком беспокойстве, что не могла ни есть, ни спать». К счастью, с тех пор как Лапорт попал в немилость, он находился в роте жандармов, которым было приказано охранять пленника. Как в романах плаща и шпаги, королева сумела принять его у себя ночью, осыпала его «множеством заманчивых обещаний, какие всегда дают большие люди, когда им необходимы люди малые» и умоляла его обеспечить то, что Монтегю никогда не назовет ее имени. Лапорт выполнил это задание с чрезвычайной ловкостью. Монтегю сказал ему, что имя королевы не упоминается нигде, что сам он никогда его не произнесет, «пусть даже под страхом смерти». Анна Австрийская узнав об этом, «трепетала от радости». У этого эпизода были необычные последствия. После него королева стала совершенно доверять Монтегю, который во время смерти Людовика XIII был послом в Париже. Став регентшей, Анна советовалась лишь с ним одним, когда встал вопрос о назначении Мазарини премьер-министром. Старый заговорщик сыграл решающую роль в выборе королевы. Таковы дороги Истории. Тем временем Ришелье раскрыл тайны своих врагов, особенно план вторжения, который разработали граф Суассон, Савойя, Лотарингия и герцог Роанский под руководством м-м де Шеврез. Он обнаружил, что Шевретта была вдохновительницей английского нападения. Но особенно важным было то, что Испания, чей обещанный флот так и не появился, подталкивала Императора к тому, чтобы «устроить свару в Германии», как выразился Ришелье в своих Мемуарах. Поимка Монтегю обезвредила все эти большие замыслы. Кардинал хитроумно решил не проявлять никакого недовольства Испанией. Ботрю было поручено передать благодарность Людовика XIII Филиппу IV, а также сообщить, что отправка его флота более не требуется. Но — какой сюрприз! - спустя три недели после ухода англичан испанские корабли появились у Морбиана. Именем кардинала герцог де Гиз, которому поручено было их принять, горячо призывал их атаковать Англию. Тщетно. Равным же образом, война разгорелась и на юге. От Севенн до Беарна, от Дофине до Лангедока в протестантских провинциях вспыхнул огонь мятежа. Конде, сражавшийся с Роаном и всегда «наслаждавшийся боями», снова обратил свою ярость против гугенотов, но их ожесточение от этого не уменьшилось. Кардинал был далек от того, чтобы осуждать зверства г-на Принца. «Это залог того, что многие другие места не окажут сопротивления», - написал он, когда гарнизон Сен-Обана был в полном составе перебит.
Осада Ла-Рошели началась 28 ноября. С 30 числа архитектор Метезо и каменщик Тирио заложили первый камень в знаменитую дамбу, идея создания которой, возможно, принадлежала самому Людовику XIII (так утверждает Сен-Симон). Так Ла-Рошель была бы блокирована с моря, а с суши гигантский оборонительный рубеж королевских войск, с башнями, редутами и фортами, являл бы собой настоящий город осаждающих. По указанию короля главнокомандующим армией, в составе которой находились почти все французские войска, был назначен лично кардинал. В этих обстоятельствах его главным советником снова выступил Отец Жозеф, у которого поверх рясы висела шпага, а на голове было надето что-то вроде алого тюрбана. Герцог Ангулем, маршалы Шомберг, Бассомпьер и Марильяк напрямую командовали войсками. Ришелье присоединил к ним... еще одного князя Церкви, кардинала Лаваллетта, «неисправимого игрока, расточительного до крайности, стремившегося любой ценой вкушать любовные радости, который мог в одно и то же время идти и к алтарю, и на приступ». В этом любопытном генеральном штабе были и другие священники: епископ Мендский, сменивший дипломатию на войну, епископ Мальезе (Сурди), аббат Марсильяк. Известна картина, на которой изображен кардинал-генералиссимус в алой мантии, развевающейся на ветру, поверх его брони цвета морской воды. Он следит за строительством Дамбы, и в одной его руке тросточка, а в другой — книга Квинта Курция. Маршалы приходили к нему на совет в его ставку, откуда ежедневно летели приказы и где каждый вечер скапливались донесения. Людовик XIII был столь же деятелен. Его видели одинаково бодрым в снег и в бурю, «как будто это место было самым лучшим на свете», как писал Ришелье Марии Медичи, орудуя лопатой, киркой, рубанком, когда он с песней на устах лично прикладывал свои королевские руки к этому знаменитому делу. Кардинал, непрестанно беспокоивший своих лейтенантов, сам находился в постоянном беспокойстве: «Король, - писал он, - невероятно нетерпелив... и я казню себя за то, что не могу служить и угождать ему так хорошо, как я того желаю». Речь шла не только о том, чтобы угодить монарху. Осада Ла-Рошели была колоссальным мероприятием, не идущим ни в какое сравнение с теми операциями, которые вот уже три четверти века осуществлялись во время гражданских войн. Все французское общество, а возможно, и общество заграничное, знало, что успех Христианнейшего короля сделает его хозяином в собственной стране и позволит претендовать на лидерство в Европе. Что же до Ришелье, он пошел ва-банк. Он либо разобьет под стенами этого города свое будущее, либо его репутация и власть приведут к тому, что ему отольют памятник в бронзе. Он сам находился в осаде со стороны непреклонной решимости протестантов и предательств Двора, где недавно появилось новое чудовище, которое следовало уничтожить — ревность старухи. Можно ли сомневаться, что отношение к нему Марии Медичи определялось мотивами страсти, если оно менялось как раз в те моменты, когда ее бывший протеже преследовал политические цели, не укладывающиеся в ее ожидания? Конечно же, флорентийка ненавидела ересь и очень радовалась франко-испанскому сближению, но все это очень мало значило рядом с тем раздражением, какое вызывало у нее поведение этого «неблагодарного». Так она теперь называла этого опасного человека, благодаря ей превратившегося из скромной куколки в орла, а не в мотылька. Две коварные женщины — принцесса Конти и герцогиня Эльбеф, которые ненавидели кардинала, служили ей наперсницами и изливали потоки желчив ее сердце, уже полное горечи. Брат первой, герцог де Гиз, был очень недоволен тем, что потерял свою должность адмирала Прованса. Братья другой, Вандомы, прозябали в тюрьме. В их предложениях судьба королевства не значила ничего. Противоречивые и бурные чувства этой крупной женщины, глупой, властной жестокой и сентиментальной, являли собой идеальную мишень. Сперва королеву восстановили против ее фрейлины. Несмотря на свою набожность, м-м Комбале, «юная и занесшаяся в своем высокомерии, вызванном взлетом дядюшки», пренебрегала своими обязанностями, предпочитая блистать в доме Рамбуйе, где она, к тому же, выступала в роли «наблюдателя» кардинала. Королева-мать не без грубости призвала ее вернуться к своим обязанностям. Еще совсем недавно она лично вмешалась, чтобы двери Кармеля навсегда закрылись перед этой девушкой. Как она теперь жалела об этом! Ее сумели сделать нетерпимой к нежности кардинала по отношению к его племяннице. Когда король и его министр уехали в Ла-Рошель, эта сварливая Юнона, пусть и назначенная регентшей, испытывала чрезвычайную досаду по причинам, далеким от государственных соображений. Две гадюки повторяли ей, что «он (Ришелье) так часто уезжает от нее потому, что ему с ней скучно». Долгая разлука подлила масла в огонь, и Мария Медичи поклялась себе уничтожить собственное дело. Здесь она снова повиновалась лишь чувству мести стареющей женщины, видящей, как мужчина, слишком облагодетельствованный ею, слишком любимый, продолжает свое восхождение вдали от нее. Ришелье узнал об этой угрозе благодаря верному Бутийе. Если бы он мог сразу же вернуться в Люксембургский дворец, то вероятно, он бы снова смог очаровать эту Горгону. Но ему мешали уехать совершенно другие обязанности. В своем убогом жилище в Пон-де-ла-Пьер Преосвященный с тревогой думал об этих вещах. Иногда, под шквальными порывами ветра, он приходил в отчаяние, глядя в декабрьское небо, на унылый сельский пейзаж, на бурный океан и необоримые укрепления красивейшего порта во Франции, который ему теперь необходимо было уничтожить.
Отправлено: 17.12.08 13:25. Заголовок: Война, любовь и англ..
Война, любовь и английский парламент (декабрь 1627 — июнь 1628)
Кардинал не замедлил освободить Монтегю и, не имея никаких формальных доказательств против Анны Австрийской, притворился, что не знает об ее интригах. Подобная умеренность нисколько не была для него характерна, но в этот момент ему достаточно было и того, что Суассон, Савойя и Лотарингия не смогут осуществить своего замысла. Единственным противником, которого следовало победить, оставалась мятежная Ла-Рошель, а единственной грозой, которую следовало отвести — разгневанная Медичи. Время было совсем не подходящим для того, чтобы снова взяться за молодую королеву. Министр вполне довольствовался и тем, что она постоянно находилась в тревоге. Ла-Рошель была главной его заботой. Позднее кардинал, критикуя сам себя, перечислит все ошибки, которых можно было избежать и которые на одиннадцать месяцев затянули осаду, несмотря на доблесть, дисциплинированность и высочайший боевой дух армии, которой, к тому же, еще и хорошо платили (ценой каких неимоверных усилий!), каждый солдат которой — от знатного сеньора до простого носильщика фашин — соперничал со всеми остальными в беззаботности перед опасностями боя. Лучший командующий того времени, Спинола, покоритель Бреды, приехал проверить работы и дать рекомендации. Думая о своем господине, Филиппе IV, поглощенный удовольствиями и преданностью, он сказал Людовику XIII, что «для французских дворян было большой честью его присутствие, которое сделало их непобедимыми». В своей непобедимости не сомневались и гугеноты. При Дворе и за границей их оптимизм разделяли. В успех кардинала не верил никто. Сам Людовик XIII стал добычей своих вечных спутников-демонов, когда, перестав дышать воздухом войны, он оказался во мрачном замке Этре. Чтобы скрыться от них, король, несмотря на то, что морской воздух был очень вреден для его легких, сел на корабль и поплыл по каналу. 12 января 1628 года его порывом ветра едва не унесло в открытое море, а вместе с ним — и Ришелье, и осаду Ла-Рошели, и все перспективы «образцового правления». Болезнь не замедлила возвратиться. «Без этой лихорадки, - напишет лорд Карлайл, - Франция стала бы слишком сильной». Между 3 и 7 февраля кардинал был радостен. Он часами наблюдал как тридцать один корабль был сначала обнесен каменной кладкой, а затем затоплен таким образом, чтобы вместе они превратились в непреодолимую эстакаду. - Вражеские суда больше не смогут войти в Ла-Рошель, даже если захотят. Но 8 числа, в день смерти врача Эроара, он получил жестокий удар. Король, очень тяжело принявший утрату своего верного слуги, позволил природе возобладать над стоицизмом. Он объявил, что оставляет армию. Между ним и его министром произошел очень оживленный спор. Людовик держался молодцом. Его здоровье было в опасности, ему требовалось сменить климат. Ришелье впал в отчаяние. Он еще так мало верил в благосклонность государя, что считал, что неминуемо пропадет, если потеряет короля из виду. Оставить его открытым для влияния королевы-матери, Берюлей и Марильяка? При малейшей неудаче под Ла-Рошелью он будет отправлен в отставку. Нет. Он последует за королем. Отец Жозеф с жаром доказывал его, каким безумием будет такой шаг. Маршалы и знатные сеньоры не желают брать Ла-Рошель. Как только «дьявол в красной мантии» скроется из виду, город станет неприступным. Два дня кардинал мучился сомнениями. Наконец он решил остаться. Король дал ему подлинную власть над Пуату, Ангумуа и Сентонжем, передал ему в подчинение герцога Ангулема и маршалов, которые, впрочем, не восприняли это всерьез. В глубине души он все еще боялся этих опасных хищников. И чтобы их задобрить, он написал исключительное по скромности письмо, где звучала уже цитировавшаяся выше фраза: «Я был нулем, который в цифрах значит что-нибудь, когда перед ним стоит какое-либо число». Король уехал 10 февраля. Совесть его была неспокойна, он был очень тронут. Кардинал сопровождал его два лье, до Сюржера, с непокрытой головой, несмотря на необычно солнечную погоду. Когда они расставались, Людовик XIII едва мог вымолвить слово. Потом он сказал Гюрону де Решиньвуазену: - Мне так тяжело на сердце, что я не в силах высказать, как мне жаль покидать г-на кардинала. Скажите ему от моего имени, что я никогда не забуду той услуги, какую он мне окажет, оставшись здесь. Дружба наконец-то родилась. Мария Медичи имела неудовольствие это отметить. По советам своего окружения, она также не стала набрасываться на сына с обычным для нее градом яростных упреков. Сначала она ограничилась тем, что посетовала на физические тяготы и испытания, которые причинила ему эта бесполезная осада. Она, глава ультракатоликов, внезапно осудила это мероприятие. Это позволило ей осудить так же и экстравагантного министра, опьяненного амбициями, «который остался руководить делом, которое никогда не доведет до конца; эта осада Ла-Рошели заставляет вспомнить осаду Трои, которая длилась десять лет и породила безумие, погубившее сильную и воинственную армию под неприступным городом ». Когда король не подал никаких признаков того, что поддался этому «пораженчеству», королева-мать позаимствовала у кардинала совсем иной метод. Тяга Людовика к молодому Сен-Симону была тогда исключительно сильной. Г-н де Бленвиль, первый камердинер королевских покоев, 26 февраля скончался, и Медичи предложила эту должность своему фавориту, не посоветовавшись с кардиналом. Но тот всегда был настороже и сразу же узнал об этом. В тот же миг, он, как будто ни о чем не знал, во весь опор отправил гонца к Его Величеству с письмом, где рекомендовал ему ту же кандидатуру. Людовик XIII был очень обрадован тем, что у него такой разносторонний министр, и эти самые ничтожные причины привели к великим последствиям, вопреки канонам исторического материализма: король «только и говорил теперь, что о кардинале и о своем возвращении под Ла-Рошель, как только в этом возникнет необходимость, нисколько не обращая внимания на слова королевы-матери ». Это ускорило выздоровление Ришелье, заболевшего от сюржерского солнца и побудило его припереть Марию Медичи к стенке. Письмо, которое он написал ей, позволяет увидеть, как любопытно сочетались в Ришелье бывший придворный четы Кончини и Преосвященный. «Мадам, я никогда не бывал более удивлен, чем когда получил письмо Панкрация (Бутийе), который известил меня, что Ваше Величество очень недовольны мною, и это в момент, когда я более всего был уверен в вашей благосклонности и, более того, в том, что заслуживаю ее теми самыми действиями, в силу которых, как мне сообщили, я ее лишился». За этим довольно гордым вступлением следовала чрезмерная лесть, на которую не скупился епископ Люсонский. Великий кардинал припадал к ногам этой грубиянки, он просил у нее прощения за то, что ее обидел, напомнил ей о ее «славе, которая, благодарение Богу, достигла той точки, когда весь христианский мир считает вас самой знаменитой женщиной, когда-либо жившей на свете». Но на дворе был уже не 1620 год, и, унизившись подобным образом, кардинал резко выпрямился вновь: «Когда вы поймете, в каком состоянии находится тот, кто держит руль корабля в бурном и полном подводных камней море, не имея никакой возможности повернуть в сторону, не вызвав неудовольствия тех, ради чьего спасения и власти он постоянно бдит, вы найдете, что мне тоже больно...» Раздираемая воспоминаниями и злобой, Мария долго думала, прежде чем ответить. Верно, что Монсеньор доставлял ей огромные хлопоты. Когда Гастон уезжал, то обещал жениться на одной из принцесс Медичи! Увы! Только старшая была хороша собой, и ее уже обручили с герцогом Пармским. Королева мать не прекращала переговоров по поводу второй сестры, когда ее сын заявил, что, потеряв командование армией, он считает себя свободным от этого обещания. Хуже того: он влюбился в молодую принцессу Мари де Гонзаг, дочь герцога Невера, которую смерть ее кузена Винсента, скончавшегося 27 декабря 1627 года, сделала герцогиней Мантуанской и Монферратской. Между Медичи и Гонзагами существовала вековая злоба. Среди всех этих горестей герцог Невер нашел возможность бросить, что «знает, какое уважение должно испытывать к матери своего короля, но тем не менее всем известно, что Гонзаги были принцами, когда Медичи еще даже не получили дворянства». Разгневанная Юнона резко воспротивилась подобному браку. Ришелье, узнав об этом, поспешил пообещать ей, что он приложит все усилия, чтобы его разорвать. Впрочем, он был этим очень огорчен и корил раздоры, царившие в этом адском семействе. Ему так необходимо было успокоить Двор, он надеялся сблизиться с сыном, а теперь ему предстояло снова его обидеть, чтобы не потерять свой последний шанс на примирение с его матерью! Что до Гастона, то он был неисправим. Почти каждый день он посылал в дом Неверов сонет за своей подписью:
Молодая Богиня, чья новая грация Сегодня усиливает мою тайную боль... Я клянусь вашим красивым глазам в своей верности.
Ла-Рошель трепетала от возможности мира между Францией и Англией. Карл I с пышностью принял ее посланников в Золоченой Зале, выслушал их их поручил Бэкингему ответить от его имени. Этот ответ, данный два дня спустя, был странен. Герцог как будто вновь прибег к грубому макиавеллизму, чтобы спасти свою репутацию в Англии. Он предложил жестокие условия договора: в обмен на обещанную помощь Ла-Рошель отправит в Лондон в качестве заложников некоторое число детей из лучших семейств, а также согласится принять британский флот. Это было несколько резким переходом из роли рыцаря в роль подлеца. И в самом деле, у него была задняя мысль, которую король откроет венецианскому послу: сохранить за собой Ла-Рошель после победы над французами. Так была бы удовлетворена национальная гордость, а слава Джорджа Вилльерса достигла бы своего апогея. Ларошельцы не попались в эту ловушку. По условиям договора, который был некоторое время спустя подписан, они обещали открывать свои двери лишь для тех судов Его Величества, которые вынуждены будут войти в город из-за непогоды, и не заключать никаких договоров со своим собственным государем. Англия же обещала немедленно обеспечить их продовольствием, за которым немного погодя должна была последовать вторая экспедиция, столь же мощная, как и первая: Бэкингем не уточнил, как именно будет выполнено это обязательство. И не без причины. Англия, эта богатейшая страна, была доведена до нищеты тяжелыми налогами. У нее, например, не было средств помочь тем несчастным, которые смогли спастись с острова Ре, и только за декабрь умерли пятьсот из них. В такой обстановке малейшее начинание короны встречало яростное сопротивление. Дело уже вышло далеко за рамки финансового кризиса и личности министра. Даже самые разумные люди уже отрицали право короля набирать войска и заключать граждан в тюрьму. Безумства Бэкингема привели к тому, что политическое развитие Англии по меьшей мере на целый век обогнало континентальные державы. Пока Ришелье стремился ускорить наступление абсолютной монархии, этот безумный фаворит с не меньшей эффективностью, пусть и вопреки себе, приближал наступление парламентаризма. Использовав все средства, герцог и впрямь попросил короля созвать Парламент. В сложившейся ситуации это означало открыть дорогу революции и подвергнуть опасности само существование монархии. Но фаворит, будто зачарованный, думал лишь о своей славе и любви. И Бэкингем выиграл. Венецианский посол писал: «Бэкингем может делать все, что угодно, без короля, а король без герцога не отваживается ни на что...» Финансовая олигархия, представленная Палатой Общин уже давно пыталась отнять власть у короля. Она воспользовалась этим случаем. Кредиты, запрашиваемые на новую экспедицию, были одобрены с той оговоркой, что Карл I примет знаменитый документ, известный под именем Петиции о правах. Эта Петиция, призванная стать основополагающим законом, лишала корону ее престижа и исключительных прав. Несчастному Карлу осталось лишь одно средство отвести от себя эту горькую чашу: распустить Парламент, как он это делал уже два раза. А это означало невосполнимый финансовый ущерб, потерю Ла-Рошели, вынужденный мир, конец мечтаниям Бэкингема. А Бэкингем не желал отказываться от своих мечтаний. В январе он отдал приказ собрать флот. После самых низких вымогательств в апреле у него было шестьдесят плохоньких судов, на которых погрузили несколько тысяч рвущихся в бой солдат, командование которыми герцог доверел своему деверю, лорду Денби. Ришелье, узнав об этих приготовлениях, очень хотел взять Ла-Рошель, воспользовавшись своей властью, пока не подошли англичане. Но тщательно подготовленная атака на Мобекские ворота завершилась прискорбной неудачей. 1 апреля ободрившийся король писал кардиналу: «Ваше большое желание видеть меня там и свидетельствуемая вами привязанность, которую испытывает ко мне вся моя армия, удваивают мое стремление как можно скорее к ней возвратиться». 17 апреля он вернулся к своим обязанностям главнокомандующего. 30 числа ларошельцы ответили ему, выбрав мэром Гитона, человека яростной энергии, который, возможно, и не произносил исторических слов, благодаря которым остался в веках, и уж конечно, никакого стола он кинжалом не протыкал. Но от этого его влияние на население было не меньше. Кардинал снова очень встревожился. Он чувствовал себя окруженным опасностями. Мария Медичи не ответила на его письмо. Г-н Принц, несмотря на свои казни, не мог усмирить мятежных провинций. Ничто не говорило в пользу того, что Суассон, Савойя и Лотарингия отказались от своих замыслов. В Ла-Рошели правили бал «медные лбы», и шпионская сеть, созданная трудами Отца Жозефа и другого капуцина, Отца Афанасия, не сообщала ни о каком сколько-нибудь значительном малодушии осажденных. Если английский флот, прибыв туда, будет действовать более умело, чем в первый раз, то станут возможными самые тяжелые катастрофы. Видя, что министр в растерянности, Ботрю, отличавшийся откровенностью и дерзостью, сказал, что следует убедить королеву написать Бэкингему письмо с просьбой из любви к ней не оказывать городу никакой помощи. Он, Ботрю, сам тайно передаст герцогу письмо Анны Австрийской. Кардинал осмелился подать королю это необычное предложение, которое было принято, по словам маршала Тессе, «после многих споров, противоречий, возражений и контрвозражений». Он сразу же обратился к своей противнице, к той, чьи знаменитые руки держали нити судьбы. Какие пружины он пустит в ход? К каким угрозам и соблазнам прибегнет? Неизвестно. Но в своем рассказе, появившемся в 1745 году, маршал Тессе утверждает, что он преуспел. Эта тайна не так тщательно охранялась, чтобы не остаться в истории, став предметом расхожих слухов... Вольтер в своем «Эссе о нравах» также пишет об этом и утверждает, что при дворе Людовика XV в достоверности этой истории не сомневался никто. Анна Австрийская покорилась и дала согласие отправить к Бэкингему таинственного курьера. Она обязалась сообщить своему воздыхателю, что больше не желает этой войны, что заклинает его прекратить ее и заключить мир. Как бы там ни было, 11 мая подошли английские эскадры, что наполнило ларошельцев легкостью и надеждой. А вот открытие лорда Денби доставило ему куда меньше радости. Он обнаружил перед собой огромную дамбу, форты, отлично вооруженные артиллерией, армию в совершенном порядке, готовый к бою флот. В течение недели адмирал притворялся, что колеблется, несмотря на мольбы протестантов, находившихся на борту его корабля, несмотря на призывы Гитона: - Не оставляйте погибать ваших братьев, которым вы дали столько заманчивых обещаний! На вас смотрит вся Европа. Беженцам, которые просили его силой расчистить кораблям проход Денби почти иронично ответил, что он оставляет эту честь им, что у него приказ крейсировать, способствовать высадке подкреплений, но также и беречь свой флот. 18 мая, после нескольких бесполезных залпов, он снова отправился в Англию. Один из ларошельских посланников, Гобер, обогнав его, побежал предупредить Бэкингема. Карл плакал, слушая этот позорный рассказ. Он сразу же отдал Денби приказ отправляться обратно. Он собственноручно написал: «Я скорее предпочту, чтобы все мои корабли были потоплены, чем чтобы Ла-Рошель не была освобождена». Денби, нисколько не тронутый этим, удовольствовался тем, что ответил, что не может выполнить приказа, поскольку у него закончилась провизия. И он возвратился, потеряв семь судов, которые были потоплены в бою с кораблями шербурского губернатора. Карл был потрясен и два дня не выходил из своих покоев, не желая никого видеть и даже отказываясь есть. Бедный король, заложник страсти другого! Очевидно, он не знал о вмешательстве Анны Австрийской. Зато протестанты не сомневались в измене. Английский флот обратила в бегство не дамба, а письмо испанки! Герцог Роан писал: «Бэкингем вел войну не ради любви к религии и не ради чести своего господина, но лишь ради того, чтобы удовлетворить страсти нескольких своих безумных любовниц, которые у него остались во Франции». Это не представляется несомненным. Кажется правдоподобным, что герцог, всегда склонный к бахвальству, счел, что прочитал между строк своей «любовницы» какое-то обещание и что он готов был, сразу же после отхода его флота, получить предложения, отвечающие его чаяниям. В который уже раз он был горько разочарован. Ришелье и не думал начинать переговоры, он закончил дамбу и стал продолжать осаду с новой силой. Вокруг Ла-Рошели вырос настоящий военный городок, где царили монастырские порядки. Бэкингем решил, что им играли и пришел от этого в тем большую ярость, что представил, как его королева пала жертвой того же плутовства. Он поклялся себе удивить весь мир своей местью, но эта месть зависела от решающего голосования по кредитам, которые Палата Общин предложила ему в качестве приманки, посредством которой Парламент мог бы контролировать Корону. Ришелье подозревал, что фаворит сошел с ума. Он припомнил, что брат у Бэкингема «буйнопомешанный». И в самом деле, эта идея фикс Джорджа Вилльерса заслоняла от него все остальное до той степени, что теперь для него уже ничего не было важно, лишь бы он победителем возвратился во Францию и снова увидел Анну Австрийскую. Он лично провел к королю делегацию, которая снова потребовала принятия Петиции о правах. На другой день, выступая перед обеими Палатами, Карл I сдался. У него едва было время закончить свою речь. Лорды и депутаты, вне себя от радости, кричали, «как осаждающая армия, когда над цитаделью взвивается белый флаг». Революция свершилась. Осада Ла-Рошели, которая сделает власть короля Франции непререкаемой, лишит короля Англии половины его собственной власти. Такова была цена за новую свободу действий для герцога, который сразу же принялся за подготовку новой экспедиции. Никогда еще система фаворитства не была так прочна. Ришелье, очень обрадовавшийся отходу английского флота, испытал еще большее облегчение, когда наконец получил ответ от королевы-матери: «Правда, что я немного разгневана. Но вы знаете, что я считала, что права, когда проявила такую поспешность. Я очень рада тому, что больше не испытываю такого чувства по поводу дела, о котором идет речь, и заверяю вас, что следует, чтобы Небо лишило меня всего, прежде чем я забуду о том, как верно вы всегда мне служили, и в силу этой вашей службы, кузен мой, я до самой смерти останусь вашей доброй кузиной и любящей Марией». В последний момент Ришелье помог его шарм, даже на расстоянии. Это позволит Преосвященному продолжать свое великое дело во благо Бурбонов, тогда как тот, чьей жертвой пал Карл I, толкал Стюартов ко краху.
Отправлено: 17.12.08 13:27. Заголовок: i. «Происшествие, до..
i. «Происшествие, достойное слез» (июнь-август 1628)
Ришелье ослабевал. Он сделал достаточно выговоров маршалам, выражаясь очень властно, и король уже отдал приказ о сорокачасовых молитвах, и недовольства было выражено немало. Скептики качали головами, Людовика XIII начинали одолевать сомнения, а министр раз за разом повторял все те же слова: «Если король не возьмет Ла-Рошели сейчас, он не возьмет ее никогда, а ларошельцы и гугеноты станут еще более дерзкими, и война не прекратится никогда... Но если король ее возьмет, то он тем самым навечно установит [гражданский] мир и станет самым могущественным монархом в Европе и арбитром во всем христианском мире». 8 июля он отправил к ларошельцам глашатая, чтобы тот сказал им, что они могут не сомневаться в королевском милосердии, если сдадутся через четыре дня. Гитон ответил, что не пройдет и недели, как он получит серьезную помощь из Англии. Казалось, ему не было дела до страшного голода, свирепствовавшего в городе, где повар м-м де Роан готовил желе из сапог и кашу из старых туфель. Блюдом на выбор стали крысы. - Вас это удивляет? - говорил этот гугенотский Брут тем, кто пытался его разжалобить. - Чтобы ворота оставались закрытыми, достаточно и одной крысы. Он надеялся на Субиза, который, вместе с другими посланниками, просил за своих перед Карлом I. - Сир, в историю вашего правления войдет то, что она (Ла-Рошель) погибла в ваших руках и не получила никаких плодов от той доброй воли, какую свидетельствовало к ней Ваше Величество, и той уверенности, какую она от этого приобрела, а иначе она не стала бы непримирима по отношению к своему королю, из рук которого она в противном случае получила бы милость. И поскольку несчастный монарх колебался с ответом, Субиз добавил: - Господи! Как давно уже люди умирают там от голода! Тем временем Бэкингем, который уже получил обнадеживающие вести от Анны Австрийской, с которой вел тайную переписку через м-м де Шеврез и всех остальных заговорщиков, совершенно решился предпринять последнюю попытку, вопреки господствовавшему во всей Англии пессимизму и неблагосклонности по отношению к этому замыслу. Он писал: «Нет ничего более трудного и ненадежного, чем эти приготовления к освобождению Ла-Рошели. Каждый утверждает, что все готово, а дело не двигается с места». Силой воли или, скорее, любви, он снова сумел собрать армию, флот и конвой с продовольствием. Он снова стал «Адмиралом, генерал-капитаном и Главнокомандующим флота и армии Его Величества». Его родные, опасавшиеся, что его убьют, советовали ему носить кольчугу. Он отвечал: - Против ярости народа это было бы смешной защитой, а отдельных людей я не боюсь нисколько. Впрочем, римских сердец уже больше и не осталось. И однако его одолевали предчувствия. 16 августа он возвратился в Портсмут, где опасно забеспокоились моряки, не получавшие жалованья. 22-го числа ему нанес визит Карл I. Когда они прощались, то бросились в объятия друг друга, как будто виделись в последний раз. В тот же вечер разразился мятеж, были убитые, раненые и расправы. Герцог возвратился в свой дом под гиканье и вопли горожан. В ту ночь он написал своей королеве последнее письмо. На другое утро, 23 августа, он собрал свой Совет и делегатов от Ла-Рошели. Толпа офицеров, придворных и слуг заполнила дом. Молодой пуританин, лейтенант Джон Фельтон, легко проник вовнутрь. Он знал, что бог войны избрал его своим орудием для того, чтобы сорвать опасную и безбожную экспедицию: безбожную потому, что под предлогом помощи протестантскому городу она имела единственной целью служить гордости и святотатственным страстям одного человека. Когда герцог закрыл заседание, то вышел из зала и пошел в узкий коридор, чтобы попасть в вестибюль. Там его остановил один из офицеров, желавших показать ему какой-то план. Бэкингем склонился и вдруг ощутил мягкое прикосновение чужого тела к своей руке, а в живот его в это время вонзился клинок, а в ухо ему чей-то голос пробормотал: «Помилуй Бог твою душу!» Миг спустя он скончался. Карл I узнал об этом в часовне, и сначала принял ужасную новость с героическим стоицизмом. Но потом он поддался отчаянию, надолго охватившему его. «Ни Гомер, - скажет он потом своему покойному другу, - в одном любопытном отрывке, ни поэт Эдмунд Валлер, даже в лучших своих фрагментах, не могут создать образа столь великой добродетельности, как твоя. Когда был убит Патрокл, он [Ахилл] принял эту новость с отупением слабых матерей и неистовством жестов. Однако его дорогой пал жертвой непреклонного закона войны, орудием которого стало копье Гектора. А твою жизнь вырвала из твоей груди злая рука в мирное время». Но кроме верных друзей короля, весь народ веселился и зажигал огни, крича и говоря о Фельтоне: «Благослови Бог этого маленького Давида!» Слуга королевы Генриетты сумел пересечь Ла-Манш и помчался объявить о случившемся Людовику XIII. Ему не поверили и даже чуть не посадили в тюрьму. А потом, когда новость подтвердилась, он получил в награду одну тысячу экю. Угрюмый монарх радовался не меньше, чем его враги-пуритане. Он не только питал неутолимую злобу к тому, кто осмелился поднять глаза на королеву, но и к Бэкингему как личности, с его дешевой напыщенностью, дерзостью, страстностью и фантазией, которые внушали ему ужас. Анна Австрийская сначала не поверила: - Это невозможно! - ошеломленно вскричала она. - Я только что получила от него письмо! Вскоре ей пришлось признать очевидное, и страдания ее были тем сильнее, что ей приходилось прятать свою боль от тысяч направленных на нее взглядов. Она никогда этого не забудет. И двадцать лет спустя, став регентшей и ревностной католичкой, она еще будет любить, как напишет м-м де Мотвиль, вспоминать о том, кто сражался и в какой-то степени умер ради любви к ней. Реакция Ришелье была однозначной. Конечно же, Преосвященный радовался тому, что погиб человек, который опасно нарушал гармонию его системы. Но он помнил, что сам вышел из фаворитов. Между удачей, богатствами и угрозами Бэкингема и его собственными было слишком много сходства, чтобы трагедия его соперника не заставила его подумать о том, что такая же судьба может постигнуть и его самого. Забыв о жесткости своих первых высказываний, он не без грусти написал: «Это был великий колосс, объединявший в себе все исключительные права, даваемые удачей одному простому смертному, который в мгновение ока погиб от руки предателя, это было происшествие, достойное слез и ясно показывающее тщету земной славы».
Отправлено: 17.12.08 13:30. Заголовок: Перемена в освобожде..
Перемена в освобождении (август-ноябрь 1628)
Ларошельцы дошли до последних кругов ада. Отчет, который можно найти в «Замечаниях о государстве и истории» сеньора де Сен-Лазара, сообщает, что за два месяца от голода умерло пятнадцать тысяч человек. «Мать съела свою мертвую дочь, сестра грызла пальцы своего младшего брата, иные ели уже разлагающиеся тела. Многие, считая себя при смерти, повелели вырыть себе могилы, легли в них, чтобы испустить там последний вздох и молили своих оставшихся в живых родственников засыпать их землей, когда они умрут». Большинство жителей теперь упрекало мэра за непреклонность, и Гитону пришлось согласиться отправить к Ришелье посланников. Встреча состоялась в Ромсэ. Кардинал был удивлен притязаниями ларошельцев. Он мягко объяснил посланникам, что им не стоит слишком полагаться на англичан и что если они сдадутся до прибытия противника, то король гарантирует им жизнь, неприкосновенность собственности и свободу отправления культа. - Клянусь Богом! Клянусь честью дворянина! Клянусь кардинальским званием! Но это был лишь очередной обманный ход Гитона, чтобы выиграть время. Карл I не желал становиться предателем памяти своего друга. Роберт Берти, граф Линдсей, стал командующим флотом, который отправился в плавание 3 сентября. Под его началом было сто четырнадцать судов и пять тысяч триста человек. 29 числа Ришелье и Бассомпьер сели в карету, чтобы поехать к маршалу, который решил устроить пир, обошедшийся в огромную сумму — 28 000 экю. На этот пир были приглашены Его Величество, Двор и старшие офицеры армии. Вдруг грохнула пушка, и рядом с каретой упало ядро, покрыв ее грязью. Английский флот прибыл. Это нисколько не помешало Бассомпьеру провести свой великолепный праздник. Линдсей был гораздо лучшим командующим, чем Денби. Тем не менее, он тоже не преуспел. Он тщетно пытался поджечь дамбу, а потом затеял впечатляющую артиллерийскую дуэль, посмотреть на которую сошлась огромная толпа людей, среди которых были и женщины. Кардинал выбрал «лучшего артиллериста и лучшее орудие» и лично указал пушку, которая должна была сделать первый выстрел с французской стороны. Что же до Людовика XIII, то он бросал своим артиллеристам золотые монеты. Над его головой пролетали сотни ядер, но он нисколько не испугался. С обеих сторон было сделано пять тысяч выстрелов. И что же в итоге? Двести убитых англичан и двадцать семь французов, по данным французских отчетов. Английские отчеты приводят другие цифры: шесть убитых англичан и сорок французов. В стратегическом плане Линдсей не добился ничего, и в последующие дни тоже не преуспел. На его эскадрах совершенно упала дисциплина, а его Совет был в полнейшем замешательстве. Немного побахвалившись, граф принял решение начать переговоры и доверил это дело лично Монтегю. Монтегю дважды встретился с Ришелье в замке Ла-Созе, а потом на галеоте Бассомпьера, где маршал рассказал послу, какая большая работа была проделана, чтобы блокировать город. Монтегю понял, что ем ничего не удастся добиться. Он спросил о гарантиях ларошельцам. Король повелел ответить, что не от иностранца его подданные узнают его волю. Линдсей обескураженно ждал, пока Монтегю спешно отправился в Англию за новыми указаниями. Ришелье хотел добиться капитуляции до его возвращения. 26 октября в Ла-Созе состоялся Совет, где в яростной схватке сошлись сторонники жестких мер и сторонники умеренности. Кардинал вынужден был горячо просить о милосердии к тем, кто, все еще живо помня Варфоломеевскую ночь и Лигу, называли его «Папой гугенотов». Король, сказал он, должен воспользоваться «столь прекрасным случаем проявить великодушие, которое есть добродетель, сближающая королей с Богом, образом которого они являются, совершая добрые дела а не разрушая и уничтожая». Прекрасная максима, которую он умел при необходимости выворачивать наизнанку. В любом случае, министр не был намерен продолжать зверства предыдущего века. Он даже говорил о трагическом положении ларошельцев, последние выжившие из которых были «подлинными образами смерти». Он напомнил, что сердца их остались французскими, а не перешли на сторону Англии. Король согласился с ним. 27 числа Ла-Рошель наконец сдалась. Шесть ее представителей были приняты в Ла-Созе. Ришелье, ошеломленного видом «теней живущих людей» просили «о мирном договоре, а не о милосердии или великодушии», о воинских почестях для их солдат, об оставлении у власти их мэра, о защите их старых привилегий и неразрушении их укреплений, о компенсации ущерба м-м де Роан и о помиловании Субиза! Кардинал, очень мягкий и по-своему насмешливый, ответил, что поговорит об этом с Его Величеством... через неделю. - Как, Монсеньор, через неделю? В Ла-Рошели и на три дня продовольствия не осталось! Этот крик, вышедший из груди одного из посланников, бросил город на произвол государя. Ришелье, сменив тон, продиктовал свои условия. Он ограничился тем, что обещал «жизнь, сохранение собственности (ларошельцев), забвение их прошлых преступлений и полную свободу отправления их культа». Посланники удалились передать эти предложения своим согражданам. Один из них восхищенно вскричал: - Это великий человек! Ришелье испытал глубокое облегчение, увидев, как на другой день они возвратились. Он полностью довел дело до конца без посредничества Монтегю. Ларошельцы подписали текст, написанный под диктовку кардинала. Пропасть, разделявшая идею феодальную и идею монархическую, представления о верховенстве религии и о верховенстве государства, обнажилась во всей своей ошеломительности, когда они узнали, что ни король, ни министр, ни маршалы не будут подписывать договора с мятежниками. С французской стороны его подписали простые бригадные генералы. 29 числа уже более многочисленная делегация ларошельцев под началом адвоката г-на де Лагутта, была проведена к королю, окруженному всей пышностью наместника Бога на земле. Г-н де Лагутт на коленях просил о милости и великодушии, признал «множество ошибок, совершенных по отношению к Его Величеству», но напомнил, что «кров и жилище» Ла-Рошели даровал Генрих IV. Людовик XIII не сделал шага, который, вероятно, сделал бы его похожим на Беарнца. Он тоном судьи произнес: - Я знаю, что вы всегда были коварны и полны ухищрений... Я прощаю вам ваш мятеж. Если вы будете мне хорошими подданными, я буду вам хорошим государем. 30 числа Ришелье, в сопровождении Нунция вошел в город, «полный мертвецов, которые, - писал он, - лежали в комнатах, в домах, на улицах... но сильной инфекции не случилось, поскольку они так исхудали от голода, что в конце концов они, скорее всего, высохли бы, а не сгнили». Чрезвычайно впечатленный этим ужасающим зрелищем, он сумел осознать безжалостный закон, в силу которого никакая человеческая эволюция не может проходить без страданий и зверств. Если он и не сомневался в том, что спас тело Франции от смертельной гангрены, то он, должно быть, страдал оттого, что ему пришлось провести ампутацию, лишив это тело одного из его самых сильных и достойных зависти членов. В День Всех Святых он отправился к королю. Людовик XIII, в свою очередь, совершил торжественный вход. Необычное, невыносимое зрелище раззолоченного кортежа с разноцветными плюмажами предстало перед глазами простершихся ниц призраков, которые кричали: «Да здравствует король, смилостивившийся над нами!» Кардинал шествовал один, после герцога Ангулема и маршалов, сразу перед королем, являвшим собой совершенный и грандиозный образ величия, гордости и власти. Людовик XIII был одет в свою украшенную лилиями броню, на которой колыхался широкий алый плащ. Когда король увидел, в каком состоянии находится несчастный город, его стоицизм сломился, и он заплакал. Он приказал раздать хлеб тем жителям, которые остались в живых, чем вызвал среди недавних яростных мятежников исступленные крики. Под эти крики он пошел отблагодарить Господа, который наконец позволил ему появиться в свете, облеченному славой, так страстно желанной. Король беспрестанно пел Te Deum. Затем на кафедру взошел его духовник, Отец Сюффрен. Наперсник и советник Марии Медичи, он не был другом кардинала. Он сказал: - Сир, пусть Ваше Величество признает, что его победа дарована ему Господом, а не его оружием и не его Советом. Ришелье не пропустил этого намека. Еще не все было завершено. Единственное исключение из договора, непреклонная вдова Роана, была арестована и отправлена в замок Ниор. Ришелье не без сожаления отдал приказ срыть великолепные укрепления Ла-Рошели, лишившейся теперь своих привилегий, «которые были больше, чем у любого другого города в королевстве». Он просил Папу учредить там епископство, которое предложил Отцу Жозефу, пообещав ему, к тому же, и кардинальское звание. Несмотря на настойчивые просьбы друга и короля, этот монах, занимавшийся дипломатией, разведкой, тайной полицией и колониальными делами, остался верен своему призванию мистика. Он не без пренебрежения отказался. 2 ноября, безнадежно опоздав, появился Монтегю. Ни ему, ни английскому флоту, потерявшему двадцать два судна севшими на мель и сожженными, не оставалось никакого выбора. 10 числа Линдсей отдал приказ об отступлении, и ту же ночь море сыграло злую шутку над людьми, пробив дамбу, которую не мог разрушить ни один английский корабль. Возможно, тень Бэкингема была бы рада этому бесполезному происшествию. Посмертная победа была бы слишком жестокой. Карл I, освободившийся от власти этого гипнотизера, больше не был ослеплен миражами. При любезном посредничестве Венеции он повел переговоры о мире с Францией и Испанией. Англия уходила из Европы. Она теряла свой престиж, но получала неоценимое преимущество — она оставалась в стороне от Тридцатилетней войны.
В Истории взятие Ла-Рошели осталось как одно из благих дел великого правления. Это и в самом деле было гигантским шагом к объединению Франции, к независимости правительства, к перемене, которая, вместо принципа, существовавшего еще со Средних Веков, отдаст первенство единству национальному перед единством религиозным. Это было, как уже говорилось выше, освобождением короля и королевства. Протестанты возражали, что это жестокое свершение открыло дорогу серьезным опасностям, ведь перемены в умах еще не произошло. Отмена Нантского эдикта и ее последствия и впрямь станут доказательствами того, каким опасностям подвергалось в XVII веке религиозное меньшинство, лишенное собственных вооруженных сил и возможности заключать союзы с иностранными державами. По крайней мере, Ришелье за эти вызванные фанатизмом погромы ответственности не несет. Приведем лишь один пример: Гитон стал капитаном на королевской службе и сеньором Репоз-Пюсель. Кардинал, чьей мечтой было обратить еретиков в католичество, знал, что преследованиями невозможно переделать умы. Он с юности писал об этом. Зато он считал, что «привел этих еретиков в рамки, которым должны соответствовать все подданные государства, то есть, лишил их возможности образовывать самостоятельное государство и поставил их в зависимость от воли государя». Его дело, осуществлявшееся с такой энергией и упорством, было чисто политическим. Оно разбило преграды, которые, со времен Като-Камбрезийского договора (и даже со времени переговоров об этом документе, которому Австрийский дом был обязан своей гегемонией), мешали взлету Франции. Взлету в двух направлениях, поскольку, как ни парадоксально, разрушение ее лучшего порта позволит ей диктовать свою волю за морями, равно, как и за континентальными границами. Кардинал гордился своим достижением. Он сказал королю: «Взятием Ла-Рошели Ваше Величество увенчали самое славное ваше дело и самое полезное для государства, какое вы сделали в вашей жизни». Славное для государя, но в особенности - для его министра. Ответом на коварство Отца Сюффрена стал указ короля, в котором Его Величество, отдав должное Божественной милости, утверждал, что покорил Ла-Рошель «благодаря своему совету, а в особенности — осторожности, бдительности и трудолюбию своего дражайшего и любимейшего кузена, кардинала Ришелье». Это событие оказало значительное влияние на психологию и отношения этих двух союзников. Людовик XIII считал, что завершился горький цикл его ученичества, его нерешительности, его горестей, его унижений как государя. Взятие Ла-Рошели стало для него отмщением за стыд, испытанный под Монтобаном и всегда присутствовавший в его памяти. Сын Генриха Великого мог наконец надеяться на то, что его правление будет достойно правления его отца. Если страдания его и не прекратились, то прекратились его сомнения. Этим он был обязан гению своего министра, перед потерей которого впоследствии будет испытывать почти суеверный страх. В Истории было много режимов, существовавших и укреплявшихся благодаря воспоминаниям о предыдущем периоде. Ришелье в полной мере воспользовался этим настроением своего хозяина. Сам он ощущал в себе новую силу. Он поставил на карту все, включая свою судьбу и здоровье — и выиграл. Теперь он мог противостоять Австрийскому дому, как и другим своим противникам: всем этим «добрым христианам», испытывавшим глупую гордость от того, что считали своей победой, а сломив их, диктовать свою ненасытную, несгибаемую и единоличную волю, которая есть самый мощный рычаг, какой находится в распоряжении у людей.
Кажется, что судьба, дабы наказать Ришелье за честолюбие, обрекла его быть Агасфером власти. Ни одной остановки, ни одной минуты покоя или расслабления. Этот больной, которому так необходимо было восстановить силы, не знал ни одного дня, когда бы ему не нужно было действовать во Франции, в Италии, в Германии, при Дворе, руководить законниками, финансистами, судовладельцами. Ему не только приходилось быстро переезжать с места на место, но и становиться чем-то вроде фантастического Фреголи - быть генералом, дипломатом, управленцем, богословом, постоянно лично заниматься делами, никогда не забывая о бдительности, хитрости, а при необходимости — и о коварстве придворного. Чудесно то, что во время этого адского конного шествия, его разум продолжал непрерывно работать, даже когда тело изменило ему, и тем самым позволял кардиналу обдумать свои планы так, будто он занимался этим на досуге. Уехав из Ла-Рошели 19 ноября 1628 года, он думал обо всех делах, которые вынужден был прервать с начала осады — от Балтики до Ломбардии, от Лувра до Севенн, обо всех тех, на кого он вскоре нападет. Он думал о человеке, который в течение этого 1628 года возвысился столь же сильно, сколь и он сам и экстраординарные авантюры которого угрожали однажды встать на пути планов кардинала. Валленштейн, по любопытному совпадению, стал «Генералом моря Океана и Балтики». Завоевав приморские области Северной Германии, он успел стать герцогом Мекленбургским. Фердинанд II, который благодаря Валленштейну получил в Империи такую власть, какой не было даже у Карла Пятого, мечтал сделать из своих владений государство и учредить в нем монархию по образцу испанской и французской. Но в отличие от Людовика XIII, он зависел от своего генерала, а у генерала этого были личные амбиции. Император, находящийся во власти иезуитов, стремился в первую очередь к торжеству католицизма. А его кондотьер, который доверял лишь своим астрологам, имел собственные цели. Это очень беспокоило немецких князей из обоих лагерей. Они подозревали Валленштейна в том, что он заодно с Испанией готовит установление вселенской монархии, в которой растворились бы курфюрсты. Максимилиан Баварский сразу же сблизился с Францией, а капуцины Отца Жозефа постоянно ездили из Парижа в Мюнхен и обратно. Пока Ла-Рошель держалась, это не имело большого значения. В июле войска Валленштейна обломали себе зубы о порт Штральзунд, который щедро снабдили датчане и шведы и который закрывал кондотьеру путь к Балтике. После этого король Дании попытался перейти в контрнаступление. Обращенный в бегство, он вынужден был просить мира, и звезда Валленштейна достигла зенита славы. Если Ришелье и не думал о вторжении в Германию, то ему требовалось немедленно нанести сильный удар в Италии. Герцог Неверский, Шарль де Гонзаг, не смог возглавить крестовый поход и воцариться в Константинополе. И вот он, как будто в компенсацию за это, становится герцогом Мантуанским, маркизом Монферратским, а Император, признательный ему за его католическое рвение, сперва свидетельствует ему некоторую благосклонность. Это продолжается недолго. На наследство герцога Винсента слетается толпа претендентов. Среди них и «обезьяна великих королей», Карл-Эммануэль, герцог Савойский, который предлагает Испании раздел Монферрата. Оливарес, соблазнившись этим, подписывает договор. Он убеждает Императора отказать Гонзагу в праве инвеституры в Мантуе. Ришелье, находившийся под Ла-Рошелью, был очень встревожен, узнав о союзе Савойи и Австрийского дома. Его усилия по закрытию Вальтелину окажутся напрасными, если Габсбурги найдут другую точку соединения своих владений. Кардинал снова сулит корону Карлу-Эммануэлю, он побуждает Гонзага предложить ему большую денежную компенсацию. Напрасный труд. Войска герцога Савойского выступают в поход и занимают множество городов, а испанцы под командованием Гонзалеса де Кордова, занимают долину По и осаждают Казале, обороняемый четырьмя тысячами мантуанцев и горсткой французских дворян под командованием человека вне закона, Беврона, противника Бутвиля на знаменитой дуэли. В нашу эпоху глобальной политики, которая вскоре, возможно, станет уже космической, трудно понять, что в то время судьба войны и даже политической системы так часто зависела от судьбы одного города, потому что армии были очень малочисленны, а средства на ведение войны — очень ограниченны. Поэтому все силы двух лагерей концентрировались на одной точке, которой требовалось овладеть. Вопрос решался то в ходе долгой осады, то в результате скоротечной битвы, а генералы, равно как и частные лица, очень любили дуэли. Казале стало в какой-то мере столь же важным пунктом для Австрийского дома, как Ла-Рошель — для короля Франции. После разорения «осиного гнезда» Ришелье сбросит ложную маску дружбы по отношению к Испании и устремится на помощь Казале. Осажденные это знают. Узнав о падении протестантской цитадели, они «в изобилии находят в этой единственной новости все, в чем они нуждались». Не медля ни дня, кардинал, уехав из мест своего триумфа, готовит молниеносную кампанию: «Если король не будет терять времени, он в мае установит мир в Италии, и более того, возвратившись со своей армией в Лангедок, он в июле установит мир во Франции, а в августе с победой возвратится в Париж». В этом году Людовик XIII уже въезжал в Париж, подобно разгневанному Юпитеру с молнией в руке. Именно в таком виде Ришелье желает показать короля Европе. Людовик всегда любил войну и имел вкус к победам. Он нисколько не возражал против того, чтобы немедля отправиться в новый поход. Но сразу же по возвращении в Париж кардинал увидел, что против него создалась мощная оппозиция. Между войной законченной и войной, которую он планировал начать, ему необходимо было дать бой своим личным врагам. Эти враги в конце 1628 года были очень разношерстны, и официальная история слишком упрощает дело. К этому ее побудил сам Ришелье: «Эти люди, - писал он без ложной скромности, - ненавидели кардинала в первую очередь за то, что он был любим своим господином, а при королевских дворах является совершенно обычным делом, что любовь и доверие государя вызывают также и злобу придворных, которые в этом напоминают демонов... Они ненавидели его, потому что завидовали его славе, завидовали тому, что в своих советах он был так мудро прозорлив, так отважно настойчив, и что дело так счастливо завершилось, вопреки их намерениям и желаниям... Вот главная причина того, почему они гневались и неистовствовали на кардинала...» Если эти исключительно человеческие причины очень серьезны, то существует и множество других, более общего и высокого порядка. Во-первых, это традиционное представление, столь глубоко укоренившееся у князей и грандов, что оно будет существовать даже в первый период Революции и вдохновит эмигрантов, которые, не желая повиноваться Людовику XVI, весьма поспособствуют его краху. Это представление существует с Х века, когда был избран первый Капетинг. Неписаный закон уполномочивает членов королевской семьи и знатных сеньоров не только править вместе с королем, но и диктовать ему свою волю, если он совершает злоупотребления. Так получила законное обоснование постоянная гражданская война. Со времен Филиппа Красивого каждый государь хотел ослабить это ярмо, прибегая к услугам различных лиц, которые были ему обязаны всем. Карл VII первым осмелился, вопреки всеобщему осуждению, собрать Совет, состоящий из мелких дворян, церковников, юристов, торговцев, счетоводов. Его преемники продолжат этот курс до момента, когда религиозные войны оживят феодалов. Генриху IV пришлось купить у них свою корону. Купавшиеся в золоте и пользовавшиеся уважением во время его правления, гранды снова получили свободу действий после его смерти, к которой был причастен по меньшей мере один из них, герцог Эпернон. И какой же гнев, какое возмущение должен был вызвать этот министр из мелких дворянчиков, который нарушил «привычный уклад» королевства и играл в тирана! К возмущению высшего дворянства присовокупилось возмущение в провинциях и городах, в Парламенте, среди чиновников. Все обладали самыми разными привилегиями, которые были так грубо поставлены под вопрос. Франция есть перекресток противоречий. Постоянно бунтующая, она от этого не перестает быть яростно консервативной. В XVII веке, как и сегодня, она размахивала мятежными знаменами, изо всех сил противясь вторжению новой эпохи. Она требовала порядка, властных правителей, но не желала идти ни на малейшие жертвы, чтобы позволить им эту власть проявить. Она хотела, чтобы ее вела твердая рука, но не желала терять ни одной из своих многочисленных свобод. В то время и помыслить не могли, что это слово - «свобода» - может употребляться в единственном числе. И в то же время именно дух свободы противился духу диктатуры с ее пугающей уравнительностью, пусть даже разделявшие этот дух свободы люди порой и прибегали к местным проявлениям жесткости. Также и подстрекатели великого Заговора, порожденного старым идеалом и интригами Двора, полагали, что борются за правое и святое дело. Они никогда не сложат оружия. «Добрые христиане», желавшие мира, исповедовали другую идею. Долгое время эта побежденная партия была увядшей, захудалой, презираемой Историей. И вот недавно она нашла своих защитников, благодаря которым мы знаем, что речь шла совершенно не об «остатках всей этой бестолочи минувшего века», как писал о них Ришелье, что, в частности, Марильяк ни в малейшей степени не был «просветленным», ни «прорицателем». Эти люди опирались на последовательную доктрину, вполне могущую послужить базой для политики, и ее слабости и обоснования заслуживают беспристрастного изучения. На наш взгляд, слабость их состоит в светском подчинении Святому Престолу, в их почтительном восхищении Австрийским домом, который обрекал Францию оставаться практически под опекой и благоволил к созданию Европы под властью иезуитов и Инквизиции. Другой их недостаток — фетишистская ностальгия по прошлому. Эти люди старой эпохи, предшествовавшей временам Людовика XIII и его министра, являются типичными выразителями извечного французского консерватизма. Их наследники всегда будут находить самые уважительные причины для того, чтобы противиться нововведениям, реформам, от времен Людовика XV до времен современных Республик. Одной из их характеристик является близорукость. Ришелье своим орлиным взором, охватывающим весь горизонт, увидел огромные перспективы и хотел раскрыть перед собой двери будущего. А его противники, одержимые воспоминаниями, не сводили глаз с настоящего, с повседневности. Люди могут найти свои преимущества в таком взгляде на вещи. И в этом и заключается сила оппозиции: она желает исцелить бесчисленные болезни, от которых страдают миллионы людей. Марильяк, Берюль и их друзья прошли через целую эпоху гражданских и иностранных войн, погромов и голода. Желая покоя, желая повышения уровня жизни, они понимали, что население желает того же самого. Так, нищета и ярость угнетенных дошли до крайности. В селах, в городах не утихали волнения, которым потворствовало местное дворянство, судебные органы и даже представители государства. Со времени мятежей в Руане и Пуатье, произошедших в 1624 году, случились похожие восстания в Фижаке, Каоре, Лионе, Монтелимаре, Труа, Амьене, Лавале. Готовились и другие бунты, еще более жестокие. Впрочем, так было не только во Франции. В эту эпоху восстания полыхали повсюду — даже в России, Китае и Индиях. «Добрые христиане» полагали, что следует сначала победить именно это зло, пресечь злоупотребления, уменьшить налоговое бремя. Марильяк выразил их мысли, написав Ришелье: «Мне кажется, что главным для славы хорошего правительства является его забота об облегчении участи подданных и о разумном устройстве государства, а этих целей можно добиться лишь при условии мира». Министр был нисколько не чужд этим гуманитарным идеям. Известно, каковы были его великодушные замыслы между 1625 и 1627 годами, известно, какое отчаяние он испытал, когда понял, что не сможет их осуществить, не лишив Францию лидерства в Европе. Это отчаяние никогда не оставит Армана дю Плесси, и даже в конце жизни он проявит его, когда будет говорить о своих слезах, пролитых над испытаниями, выпадающими на долю простого народа. Но в 1627 году он сделал неизбежный выбор, и назад он не повернет. Рука об руку с извечным французским консерватизмом из поколения в поколение идет любовь к славе. Потребуется трагедия 1940 года, чтобы эта страсть была оспорена, обличена, но не искоренена. В век Корнеля она также дошла до своего пика. Людовик XIII был одержим ею, а Ришелье являлся ее воплощением. «Дьявол в красной мантии» хотел вернуть Франции ее место, то есть, первое место, пусть даже ради этого французам и пришлось бы, как когда-то евреям, сорок лет страдать в пустыне. Прозаическому идеалу простого счастья, исповедуемому его противниками, он противопоставил идеал величия.
26 декабря в Совете произошло столкновение. Марильяк и Берюль, при поддержке королевы-матери, оспорили план спасения Казале. Не следует ли сначала покончить с лангедокскими гугенотами? Разве армия не истощена? Разве казна не пуста? А как пересечь Альпы среди зимы? Можно ли вот так очертя голову бросаться в войну против Испании? Ришелье заявил, что его замысел не в этом. Он сказал, что всего лишь пошлет войска на помощь осажденному городу, поскольку честь не позволит королю бросить герцога Невера. Войска вернутся во Францию сразу же, как только с Казале будет снята осада. Людовик XIII постановил: французская армия будет отправлена в Италию. Удалившись на высоты Шальо (он всегда старался избегать зловонного воздуха столицы), Ришелье размышлял о том, насколько непрочна его победа. Мария Медичи вне себя, ведь было принято решение напасть на ее зятя и отца другого ее зятя (Филиппа IV и герцога Савойского) во благо кровного врага ее семьи! Перед тем, как оградить себя от молний Юноны, кардинал счел необходимым нейтрализовать Монсеньора. Описывая его долгую ссору с принцем, большинство историков опять все слишком упрощают. В большинстве случаев они недостаточно учитывают ревность и неутолимую злобу Людовика XIII на младшего брата. Нисколько не желая пользоваться этим чувством короля, которое очень стесняло кардинала, Ришелье в начале своего правления всячески пытался избежать его последствий. Он говорил, что король должен заменить Гастону отца и «с пониманием отнестись к его возрастным недостаткам». 10 декабря 1628 года он посоветовал доверить Монсеньору итальянскую армию. Встретив отказ Людовика, он не побоялся представить ему дерзкий меморандум, где осуждал позицию Его Величества, которая грозила вызвать «беспорядок в королевстве». Он писал: «Пойти навстречу Монсеньору во всем, что не есть предосудительно для государства, и противиться ему во всем, что могло бы повредить авторитету короля — вот две максимы, которых следует придерживаться с принцем, который, если относиться к нему почтительно, никогда не предпримет ничего против покоя королевства и подлинных интересов государства, которое он любит так искренно, что даже когда он был не в настроении, я всегда видел, что он прислушивается ко мнениям, самым полезным для общественного блага». Кардинал сделал упор на это. Он пытался загладить неудачную попытку прошлого года, убедить Монсеньора забыть Марию де Гонзаг: это очень обрадует Марию Медичи, а его самого, возможно, успокоит. Людовик XIII, всегда очень беспокоившийся о том, как отреагирует мать, прислушался к этому доводу. 27 декабря он сделал командующим Монсеньора и, помимо этого, выплатил ему 150 000 ливров. Кардинал был тем более удовлетворен, что, учитывая сложившуюся обстановку, он не хотел ни покидать короля, ни уезжать из Парижа. Увы! Людовик вместе с братом уехал на псовую охоту в лесу Сен-Жермен. К его огромному возмущению, его собаки в один из дней «потеряли оленя», а на другой день его взяли собаки Гастона, «невзирая на все уловки, которые были осуществлены для того, чтобы они его потеряли, что является обычной практикой среди охотников». А большего и не требовалось: комплексы Людовика ожили в нем и заполнили все его существо. Не прославится ли его брат в ущерб ему, если освободит Казале, как он только что прославился, благодаря слишком хорошей своре собак? 3 января 1629 года кардинал увидел, как Его Величество приехал в Шальо на красивую виллу с террасами, когда-то построенную Екатериной Медичи. Король изменил свое мнение. Он предпочитает видеть Монсеньора мужем принцессы Марии, а не главнокомандующим. Напрасно министр пытался его образумить. Господским тоном Людовик сказал, что «этому не бывать». Кардинал ответил, что в таком случае остается лишь одно: Его Величество должен лично принять командование и отправиться в путь через неделю. Людовик ждал этого совета и пришел от него в восторг, не разделявшийся его министром, чья красивая комбинация была разбита. Теперь ему придется следовать за королем через Альпы, дав королеве-матери и ее присным свободу действий для заговоров. Нисколько не исчезнувшая неприязнь Монсеньора к нему вскоре вспыхнет с новой силой. Пока собирались войска, кардинал пережевывал свою горечь и размышлял. Он снова решил пойти ва-банк, чтобы сорвать банк, поставив вопрос о доверии. Он был в таком состоянии, что не потрудился пойти ни на какие ухищрения и уловки. Он выпалил правду прямо в лицо Людовику XIII и Марии Медичи, приперев их к стенке. Он попросил о встрече с королем, королевой-матерью и Отцом Сюффреном, одним из руководителей оппозиции. Эта встреча состоялась 13 января. Кардинал, как современный глава правительства, сначала зачитал долгий меморандум, где объяснил свои намерения. Вся его программа была как на ладони. И какая программа! Завершить разгром гугенотской партии, привести грандов и мелких дворян в повиновение, усмирить Парламенты, укрепить королевство, открыв ему двери, через которые оно сможет войти в соседние государства и обезопасить его от притеснений Испании, завоевать господство на море, расширить границы до Страсбурга, привести Женеву в состояние «одной из окраин Франции», рассматривать Наварру и Франш-Конте как французские земли, овладеть Салюсом, завоевать Невшатель, держать галерный флот на Средиземном море, выкупить церковные владения, назначить «мудрых и способных епископов». Затем, без всякого перехода, государственника сменил священник, который обратился к королю с проповедью. Такие дела требуют твердости и настойчивости, поскольку «если за них взяться, то повернуть назад будет невозможно». И тут кардинал указал Его Величеству на все недостатки его характера. Король завистлив, «как будто солнце может завидовать звездам, которые обязаны ему своим светом», он подозрителен, он прислушивается к клевете, он в три дня забывает об оказанных ему услугах, перед ним нужно «держать ответ за неблагоприятные события, как будто неся за них ответственность», он гораздо охотнее проявляет строгость, чем милость. Этот последний упрек, необычный в его устах, привел к еще более необычному выговору: «Короли должны быть строги и аккуратны в наказании тех, кто доставляет хлопоты полиции и нарушает законы королевства: но от этого наказания они не должны получать удовольствия». Кардинал признал, что и самому ему не чужды недостатки и ошибки, а потом обратился к своей подруге, давней благодетельнице и с уважением передал ей свой пакет: «Перемены в королеве происходят в силу ее природы, сутью которой является подозрительность и которая, твердая и решительная в великих делах (ей нужно льстить, невзирая ни на что), легко обижается из-за пустяков, что неизбежно, поскольку невозможно предвидеть свои желания, если не учитывать того, что государственные соображения требуют от государей поднятия над личными страстями». Нанеся эти удары, он наносит последний, заявив о своей отставке: «Я мог бы бояться, что король примется за великие замыслы, которые противны его природе [это несправедливо и не соответствует действительности] и в ходе которых он испытывает печаль по отношению к тем, кто ему служит [а здесь он прав]... и эти соображения приведут к власти кого-то другого, пусть и не столь сильного, как я (здесь Ришелье превосходно играет своей гордостью), который, возможно, больше преуспеет в том, что не будучи скован этими страхами, он будет свободно излагать свои мысли и действовать решительно». Людовик XIII, терпеливо слушавший эту бесконечную речь, ответил двумя фразами: он извлечет для себя урок, а что же до отставки его министра, то он и слышать о ней не хочет. Ни королева-мать, ни Отец Сюффрен не произнесли ни слова. Кардинал получил карт-бланш. Увлеченный макиавеллизмом, он прекрасно умеет применять его методы. Он также знает, когда лучше всего бросаться на препятствие, позабыв о всякой осторожности, и в этом ему будут подражать до самого ХХ века.
Отправлено: 18.12.08 22:21. Заголовок: i. Кодекс Мишо (янва..
i. Кодекс Мишо (январь-февраль 1629)
Перед отъездом Людовик XIII собрал заседание Парламента, где снова назначил мать регентшей в королевстве и повелел зарегистрировать большой пакет предписаний, известный под названием «Кодекса Мишо». Удивительно, как столь уважаемого законодателя могли называть таким смешным именем. Дело в том, что «Кодекс Мишо» сам по себе является отдельной историей. Он был рожден из замыслов Ришелье по реформированию королевства, получивших одобрение на Ассамблее нотаблей. «Подлинное уложение о внутренней жизни Франции, этот кодекс затрагивал почти все возможные вопросы: полицию, правосудие, гражданское и семейное право, общественную мораль, государственную монополию на вооружения, заморскую торговлю и создание Компаний. Что же до последнего пункта... полученные дворянством гарантии присовокуплялись к тому, что кардинал своей рукою написал несколькими месяцами ранее в дополнение к своему меморандуму: повысить приоритетность торговли и социальный статус торговцев... Эта идея могла привести к значительному прогрессу. Труд, по крайней мере, в высших своих формах, был восстановлен в правах». Было и много других нововведений, в особенности - полный военный устав, а вместе с ними и сбор старых постановлений и уложений, принятых Генеральными Штатами. Вопрос был не в том, чтобы каким-либо образом изменить устои общества, а в «деле высшего управления, деле упорядочивания и узаконивания общественных сил». Среди сотни статей, посвященных правосудию, Парламентам, процедуре были две, являвшиеся по определению революционными. Одна предписывала, чтобы докладчики Парламента, представители центральной власти регулярно посещали провинции и «принимали все жалобы от наших подданных по поводам притеснений и неудобств, испытываемых ими, даже со стороны органов правосудия». Другая статья требовала, чтобы «интендантом юстиции или финансов, посылаемым нами в наши армии и провинции, не мог стать никто из слуг, советников, подчиненных либо близких родственников командующих данными армиями или губернаторов данных провинций». Эти распоряжения, которые нам кажутся совершенно нормальными, стали глубочайшим переворотом в установившемся порядке, они наносили серьезный удар по всевластию Парламентов и старым порядкам, оставшимся еще со времен феодализма. В беспорядке, свидетельствующем о плохо согласованной работе большого числа редакторов, делался резкий переход от обновления эдиктов против роскоши и защиты чистоты нравов к утверждению королевской власти: «Запрещаются частые восстания и легкость поднятия мятежей и мероприятий отдельных представителей власти, принятие командования армиями и их сбор, будь то под предлогом общественной необходимости либо ссоры, и интересов частных лиц, постыдных для нашего государства и слишком предосудительных для покоя нашего народа, нашей власти и правосудия». Из этих строк видно, в каком состоянии все еще находился общественный порядок. Двадцать пять статей были посвящены «приведению в готовность этой необычной налоговой машины Старого Порядка, которая никогда хорошо не работала и которая, в силу исключительной сложности управления, предоставления льгот, произвола, покровительства, скряжничества и мотовства, взыскательности и попустительства, неумелости и щедрости, будет постоянно находиться в противоречии с общественными и частными интересами». Прискорбно констатировать, как мало изменилось положение вещей с тех пор, ведь даже три века спустя наша система оправдывает эту же самую строгость. Неужели гений французского народа в этом отношении страдает чем-то наподобие врожденного заболевания? Наконец, в этом кодексе провозглашалось, что королевская воля «делает ненужными промежуточные органы власти». Здесь историки пришли к соглашению, считая это «исторической миссией» и величайшим делом Ришелье. И в самом деле, это было велением его эпохи. Но в политике нет и не может быть абсолютной истины. В ХХ веке исчезновение промежуточных органов власти будет рассматриваться как серьезная угроза власти центральной. Кодекс Мишо, такой, какой он был, соответствовал главным заботам кардинала, и он признает это в своих Мемуарах. У Парламентов же этот кодекс вызвал сильнейшее раздражение, и они незамедлительно выразили свое неодобрение. Министру следовало бы заставить их повиноваться, пусть он и не желал слишком раздразнить «грубое животное» и пусть он и был целиком поглощен делами внешней политики. Но он этого не сделал, и здесь видно, как его железная воля отступила. Выработанный с его подачи, этот кодекс в глазах общественности был в не меньшей степени и творением Марильяка. Когда противоречия между этими двумя людьми привели их к беспощадной борьбе, Ришелье продолжал неутомимо преследовать министра юстиции, и его чувство мести не утолит ни победа, ни время. Вот почему кардинал отвернулся от Кодекса и даже назвал его «смешным» в одном из памфлетов, составленных его памфлетистами («Беседы на Елисейских Полях»). Таким образом, многие его идеи от 1626 года навсегда остались идеями. И в то же время, те из них, что касались концентрации власти и власти его агентов, были осуществлены.
Военная реформа также была необходима, но на пороге итальянской кампании о ней не думали. Король не имел свободы принятия решений в том, что касалось сбора и ведения его армий. От самого верха до самого низа иерархической лестницы руководители ее были офицерами в полном смысле слова, то есть собственниками должностей, купленных за свои деньги. На верху этой лестницы находились бессменные личности, такие как Коннетабль, чья должность только что была упразднена. Постоянной армии не было. Некоторые солдаты считали себя кадровыми военными. А бретонцы желали сражаться только против англичан. Ришелье заслуживает той же славы, что и Карно, поскольку он смог обуздать эту анархию и создать боеспособные части, без которых он не смог бы успешно реализовать свои замыслы. В 1629 году, как и под Ла-Рошелью, он остался командовать от имени короля, что было бы невозможно, не будь упразднена должность Коннетабля. В силу этого, ценой невообразимых усилий, он сумел собрать тридцать пять тысяч пехотинцев и три тысячи кавалеристов. Пока он спускался к Альпам, он боролся со всеми трудностями, как будет делать и впредь. Так, короткая задержка у его дорогой м-м Бутийе в замке Кав близ Ножан-сюр-Сена позволила ему принять Конде. Г-н Принц победил герцога Роана, но не сумел подавить восстания. И тем не менее кардинал передал ему бесчисленные богатства, конфискованные у его противника, посредством чего добился от этого хищника новых клятв в верности Его Преосвященству и получил от него нечто вроде доносов на Вандомов, Эпернона и многих других. Ришелье тщательно записал его слова. 8 февраля он с радостью узнал, что водянка унесла жизнь его особенно грозного врага — Великого Приора Вандома, умершего в Венсеннской тюрьме. Разумеется, в обществе стали расползаться слухи, обвиняющие кардинала в новом преступлении. Людовик XIII предложил ему два из принадлежавших покойному аббатств, от которых Ришелье мудро отказался. «Г-н кардинал не пожелал принять эти два аббатства, - писал раздосадованный король матери, - несмотря на все мои настояния, даже несмотря на то, что мы из-за этого чуть не поссорились». Монсеньор очень близко к сердцу принял несчастье своего сводного брата. Путешествуя в обществе Бассомпьера, он изливал ему свою злобу на кардинала, которого совершенно несправедливо обвинял в том, что тот лишил его командования армией. Новость об отъезде Марии де Гонзаг в Мантую, привела его в крайнее бешенство. Он писал королю: «Вся моя душа охвачена таким неудовольствием, что я полон решимости удалиться в один из своих домов». Затем он натянул поводья, вероятно, надеясь перехватить принцессу в дороге. Мария Медичи, узнав об этом, очень рассердилась. Берюль довел ее до высшей степени тревоги, напугав ее возможностью похищения невесты и последующего тайного венчания. Королева-мать немедля бросила сто кавалеристов под началом сеньора де Каюзака вслед за м-ль Невер, которая ехала вместе со своей теткой. Этот странный эскорт догнал двух женщин в Куломье. Их препроводили в Венсенн, где только что скончался Великий Приор и где они проведут два последующих месяца. Монсеньор узнал об этом в Фонтенбло. Не помня себя от гнева, он уехал в свои владения, в Орлеан. Там-то и крылась подлинная угроза арьергардам французской армии. Но кости были уже брошены.
Отправлено: 18.12.08 22:23. Заголовок: i. Генералиссимус и ..
i. Генералиссимус и миротворец (февраль-июль 1629)
Итальянская кампания 1629 года стала одной из тех авантюр, типичных для эпохи, которая отстоит от нас дальше, чем звезды на небе, и похожих на походы героев Гомера, которые теперь уже были вооружены артиллерией. С января месяца Ришелье вел переговоры с герцогом Савойским, которому предложил город и большую ренту за свободное прохождение через перевалы. Карл-Эммануэль хотел иного: помощи во взятии Генуи. Кардинал видел в этом просто уловку. 27 числа, на состоявшемся в Амбрюне Совете, он высказался за переход через Альпы и вторжение в савойские владения. Король охотно присоединился к его мнению. На другой день, невзирая на ужасную погоду и засыпавший все снег, французы пересекли гору Женевр. Можно себе представить себе в наши дни главу государства и его правительство, распростершихся на маленьких салазках, скользящих по обледеневшим склонам, всецело положившихся на отважных проводников, тогда как главные силы армии ковыляют вслед за ними на спинах мулов. «Дороги были не так хороши как бульвар Кур-ля-Рен... - напишет кардинал королеве-матери, которой опасался пренебрегать. - Тут постоянно идет снег, и это самое скверное место, какое только можно найти на свете, но никто не скучает». 5 марта появился граф де Веррю, который от имени Карла-Эммануэля предложил свободный проход через грозные укрепления Сузского перевала в обмен на какое-нибудь французское местечко. Его цельй, ю было выиграть время, чтобы Казале капитулировал. Кардинал с издевкой спросил, предпочитает ли он Орлеан или же Пуатье и прервал переговоры. 6 марта, после ночного марша, в ходе которого войска прошли пешком по снегу четыре лье, король, легкомысленный, беспечный и наивный, как пишут о нем многие уважаемые историки, прибыл к Сузскому перевалу. Три укрепления высотой в двадцать футов, шириной в двенадцать, каждое прикрыто баррикадой и рвом, из конца в конец перегораживали узкий проход, извивавшийся среди скал, а наверху его стоял форт Желазе с гарнизоном из 2700 отборных бойцов. Позиции казались неприступными, и Совет высказался за то, чтобы выждать. Бассомпьер в своих Мемуарах хвалился, что именно он сыграл решающую роль в принятии противоположного решения. Тогда развернулась одна из тех эпических картин, в которых нашло себе выход боевое безумство дворян. Король не уступал в храбрости самым отчаянным смельчакам. Пойдя на разведку, он первым обнаружил «тайную тропинку», по которой отряд графа де Соля обойдет форт, тогда как главные силы армии пойдут на штурм укреплений. Сам Людовик вместе с кардиналом шел во главе своих стражников и швейцарцев. Эти двое, от которых зависела судьба Франции, находили естественным рисковать жизнью, как простые солдаты. Ничто не привлекало их более, чем этот вкус к битве и опасности. Провозвестник современной эпохи, Ришелье станет также последним принцем Церкви, последним министром, который будет вести себя так же, как архиепископ Турпин из «Песни о Роланде». Французы, как напишет «Меркюр», «развили такой натиск, что он походил на удар молнии. Они вошли в проход между этими горами, защищенный укреплениями, прикрытый рвами и с флангов так, что местность казалась неприступной». Они той же атакой могли бы взять и городок Суз, но Людовик XIII запретил им это, чтобы «избежать беспорядков, обычных при разграблении городов, а в особенности — того, что касается чести дам». Герцог Савойский хотел лишь одного — оказаться в безопасности. - Пустите меня, пустите меня! - сказал он своим слугам французам. - Ваши соотечественники очень разгневаны! Он послал к Людовику XIII своего сына, принца Пьемонтского, женившегося на мадам Кристине, второй дочери Генриха IV. Кардинал получил все необходимые припасы для Казале. Несколько дней спустя, подобно королеве фей, прибыла сама принцесса, носилки которой «были все раззолочены», а прическа ее была украшена ярко-алыми перьями, с крупными, как груши, жемчужинами, походившими на поддельные венецианские жемчуга». Эта изысканная мушка бросилась к ногам брата со словами: - Ваше Величество так исполнены славы, что я не могу и не смею на него смотреть.
Людовик XIII, которому не чужды были семейные чувства (кроме случаев, когда дело касалось Гастона) был тронут ее визитом. Кардинал, не переставая быть государственным деятелем и военачальником, вновь принял на себя роль придворного. Он поторопился написать Марии Медичи, объявив ей, что дочь ее в положении, и ловко добавив: «Если Его Величество не уладил бы все свои дела миром, то я могу заверить вас, что было бы очень легко отнять у г-на герцога Савойского все его владения, но м-м принцесса Пьемонтская весьма помогла ему [герцогу] в этом отношении». 5 апреля появился Карл-Эммануэль. Он давал самые разные обещания, твердо решившись не держать не одно из них, если только это не будет в его интересах. Поскольку король Франции одержал верх, то он охотно переходит на его сторону и присоединяется к антииспанской коалиции вместе с Папой, Венецией и лично Шарлем де Гонзагом, за которым признает титул герцога Мантуанского. Но с этого нужно что-то поиметь. И он подстрекает кардинала сжечь мосты и вторгнуться в миланские владения. Сам он уступит Салюс и прекрасные альпийские долины, если ему помогут взять Женеву и Геную. Он проклинал своего «упрямого» собеседника, поскольку «тому нужны были твердые слова и твердые дела, а это было не в его стиле, он хотел быть слугой двух господ и пытаться уладить свои дела за счет обеих сторон, никогда не присоединяясь ни к одной из них». Ришелье набросал портрет этого хамелеона, достойный пера Реца или Сен-Симона: «Ум его не знает покоя и, двигаясь быстрее, чем небесные светила, он каждый день совершает более трех оборотов вокруг света, думая поссорить друг с другом всех королей, князей и владык, чтобы единолично получить выгоду от их разобщенности». На проволочки герцога Людовик XIII ответил угрозой пойти на Казале с тем, чтобы испанцы испугались и сами вынудили своего союзника пойти на уступки. 19 апреля был подписан Сузский договор, а 24 числа было заключено соглашение, которое «восстановило прежний англо-французский союз» и вернуло силу брачному договору королевы Генриетты. Испанцы отказались (на время) от Казале, и туда вошел Туара во главе армии из трех тысяч солдат и четырехсот кавалеристов, получив задание защищать город до истечения срока действия договора, подобно тому, как он защищал Сен-Мартен-де-Ре. Послы различных итальянских государств пришли поприветствовать Людовика XIII. Поднявшись из глубин падения, престиж Франции снова заблистал так ярко, как не бывало со времен гибели Генриха IV. Верность агентов кардинала, чьи глаза и уши не упускали ничего, позволила ему победить и обескуражить Филиппа IV, отправив его размышлять в монастырь Инкарнасьон, а в Мадриде народ по-рыцарски (мы бы сказали — по-спортивному) украсил лавочки потретами Преосвященного. При Дворе этого победителя сравнивали с Ганнибалом, аргонавтами, Спинолой, врагом Католического короля, хвалили заслуги Людовика XIII, а сеньоры бормотали, что «для короля Франции счастье иметь такого министра, как кардинал, и это есть главное доказательство того, что его правление благословлено Богом». Ришелье сделал вывод с гордостью, которую даже не потрудился прикрыть: «Те, кто знают, в каком состоянии находились дела, сочтут немалым чудом исход дела с вышеупомянутым герцогом Савойским, чьи злоба и изворотливость были больше, чем у Люцифера».
Людовик XIII, которому не чужды были семейные чувства (кроме случаев, когда дело касалось Гастона) был тронут ее визитом. Кардинал, не переставая быть государственным деятелем и военачальником, вновь принял на себя роль придворного. Он поторопился написать Марии Медичи, объявив ей, что дочь ее в положении, и ловко добавив: «Если Его Величество не уладил бы все свои дела миром, то я могу заверить вас, что было бы очень легко отнять у г-на герцога Савойского все его владения, но м-м принцесса Пьемонтская весьма помогла ему [герцогу] в этом отношении». 5 апреля появился Карл-Эммануэль. Он давал самые разные обещания, твердо решившись не держать не одно из них, если только это не будет в его интересах. Поскольку король Франции одержал верх, то он охотно переходит на его сторону и присоединяется к антииспанской коалиции вместе с Папой, Венецией и лично Шарлем де Гонзагом, за которым признает титул герцога Мантуанского. Но с этого нужно что-то поиметь. И он подстрекает кардинала сжечь мосты и вторгнуться в миланские владения. Сам он уступит Салюс и прекрасные альпийские долины, если ему помогут взять Женеву и Геную. Он проклинал своего «упрямого» собеседника, поскольку «тому нужны были твердые слова и твердые дела, а это было не в его стиле, он хотел быть слугой двух господ и пытаться уладить свои дела за счет обеих сторон, никогда не присоединяясь ни к одной из них». Ришелье набросал портрет этого хамелеона, достойный пера Реца или Сен-Симона: «Ум его не знает покоя и, двигаясь быстрее, чем небесные светила, он каждый день совершает более трех оборотов вокруг света, думая поссорить друг с другом всех королей, князей и владык, чтобы единолично получить выгоду от их разобщенности». На проволочки герцога Людовик XIII ответил угрозой пойти на Казале с тем, чтобы испанцы испугались и сами вынудили своего союзника пойти на уступки. 19 апреля был подписан Сузский договор, а 24 числа было заключено соглашение, которое «восстановило прежний англо-французский союз» и вернуло силу брачному договору королевы Генриетты. Испанцы отказались (на время) от Казале, и туда вошел Туара во главе армии из трех тысяч солдат и четырехсот кавалеристов, получив задание защищать город до истечения срока действия договора, подобно тому, как он защищал Сен-Мартен-де-Ре. Послы различных итальянских государств пришли поприветствовать Людовика XIII. Поднявшись из глубин падения, престиж Франции снова заблистал так ярко, как не бывало со времен гибели Генриха IV. Верность агентов кардинала, чьи глаза и уши не упускали ничего, позволила ему победить и обескуражить Филиппа IV, отправив его размышлять в монастырь Инкарнасьон, а в Мадриде народ по-рыцарски (мы бы сказали — по-спортивному) украсил лавочки потретами Преосвященного. При Дворе этого победителя сравнивали с Ганнибалом, аргонавтами, Спинолой, врагом Католического короля, хвалили заслуги Людовика XIII, а сеньоры бормотали, что «для короля Франции счастье иметь такого министра, как кардинал, и это есть главное доказательство того, что его правление благословлено Богом». Ришелье сделал вывод с гордостью, которую даже не потрудился прикрыть: «Те, кто знают, в каком состоянии находились дела, сочтут немалым чудом исход дела с вышеупомянутым герцогом Савойским, чьи злоба и изворотливость были больше, чем у Люцифера».
Отправлено: 18.12.08 22:24. Заголовок: i. Генералиссимус и ..
i. Генералиссимус и миротворец (февраль-июль 1629)
Итальянская кампания 1629 года стала одной из тех авантюр, типичных для эпохи, которая отстоит от нас дальше, чем звезды на небе, и похожих на походы героев Гомера, которые теперь уже были вооружены артиллерией. С января месяца Ришелье вел переговоры с герцогом Савойским, которому предложил город и большую ренту за свободное прохождение через перевалы. Карл-Эммануэль хотел иного: помощи во взятии Генуи. Кардинал видел в этом просто уловку. 27 числа, на состоявшемся в Амбрюне Совете, он высказался за переход через Альпы и вторжение в савойские владения. Король охотно присоединился к его мнению. На другой день, невзирая на ужасную погоду и засыпавший все снег, французы пересекли гору Женевр. Можно себе представить себе в наши дни главу государства и его правительство, распростершихся на маленьких салазках, скользящих по обледеневшим склонам, всецело положившихся на отважных проводников, тогда как главные силы армии ковыляют вслед за ними на спинах мулов. «Дороги были не так хороши как бульвар Кур-ля-Рен... - напишет кардинал королеве-матери, которой опасался пренебрегать. - Тут постоянно идет снег, и это самое скверное место, какое только можно найти на свете, но никто не скучает». 5 марта появился граф де Веррю, который от имени Карла-Эммануэля предложил свободный проход через грозные укрепления Сузского перевала в обмен на какое-нибудь французское местечко. Его цельй, ю было выиграть время, чтобы Казале капитулировал. Кардинал с издевкой спросил, предпочитает ли он Орлеан или же Пуатье и прервал переговоры. 6 марта, после ночного марша, в ходе которого войска прошли пешком по снегу четыре лье, король, легкомысленный, беспечный и наивный, как пишут о нем многие уважаемые историки, прибыл к Сузскому перевалу. Три укрепления высотой в двадцать футов, шириной в двенадцать, каждое прикрыто баррикадой и рвом, из конца в конец перегораживали узкий проход, извивавшийся среди скал, а наверху его стоял форт Желазе с гарнизоном из 2700 отборных бойцов. Позиции казались неприступными, и Совет высказался за то, чтобы выждать. Бассомпьер в своих Мемуарах хвалился, что именно он сыграл решающую роль в принятии противоположного решения. Тогда развернулась одна из тех эпических картин, в которых нашло себе выход боевое безумство дворян. Король не уступал в храбрости самым отчаянным смельчакам. Пойдя на разведку, он первым обнаружил «тайную тропинку», по которой отряд графа де Соля обойдет форт, тогда как главные силы армии пойдут на штурм укреплений. Сам Людовик вместе с кардиналом шел во главе своих стражников и швейцарцев. Эти двое, от которых зависела судьба Франции, находили естественным рисковать жизнью, как простые солдаты. Ничто не привлекало их более, чем этот вкус к битве и опасности. Провозвестник современной эпохи, Ришелье станет также последним принцем Церкви, последним министром, который будет вести себя так же, как архиепископ Турпин из «Песни о Роланде». Французы, как напишет «Меркюр», «развили такой натиск, что он походил на удар молнии. Они вошли в проход между этими горами, защищенный укреплениями, прикрытый рвами и с флангов так, что местность казалась неприступной». Они той же атакой могли бы взять и городок Суз, но Людовик XIII запретил им это, чтобы «избежать беспорядков, обычных при разграблении городов, а в особенности — того, что касается чести дам». Герцог Савойский хотел лишь одного — оказаться в безопасности. - Пустите меня, пустите меня! - сказал он своим слугам французам. - Ваши соотечественники очень разгневаны! Он послал к Людовику XIII своего сына, принца Пьемонтского, женившегося на мадам Кристине, второй дочери Генриха IV. Кардинал получил все необходимые припасы для Казале. Несколько дней спустя, подобно королеве фей, прибыла сама принцесса, носилки которой «были все раззолочены», а прическа ее была украшена ярко-алыми перьями, с крупными, как груши, жемчужинами, походившими на поддельные венецианские жемчуга». Эта изысканная мушка бросилась к ногам брата со словами: - Ваше Величество так исполнены славы, что я не могу и не смею на него смотреть.
Людовик XIII, которому не чужды были семейные чувства (кроме случаев, когда дело касалось Гастона) был тронут ее визитом. Кардинал, не переставая быть государственным деятелем и военачальником, вновь принял на себя роль придворного. Он поторопился написать Марии Медичи, объявив ей, что дочь ее в положении, и ловко добавив: «Если Его Величество не уладил бы все свои дела миром, то я могу заверить вас, что было бы очень легко отнять у г-на герцога Савойского все его владения, но м-м принцесса Пьемонтская весьма помогла ему [герцогу] в этом отношении». 5 апреля появился Карл-Эммануэль. Он давал самые разные обещания, твердо решившись не держать не одно из них, если только это не будет в его интересах. Поскольку король Франции одержал верх, то он охотно переходит на его сторону и присоединяется к антииспанской коалиции вместе с Папой, Венецией и лично Шарлем де Гонзагом, за которым признает титул герцога Мантуанского. Но с этого нужно что-то поиметь. И он подстрекает кардинала сжечь мосты и вторгнуться в миланские владения. Сам он уступит Салюс и прекрасные альпийские долины, если ему помогут взять Женеву и Геную. Он проклинал своего «упрямого» собеседника, поскольку «тому нужны были твердые слова и твердые дела, а это было не в его стиле, он хотел быть слугой двух господ и пытаться уладить свои дела за счет обеих сторон, никогда не присоединяясь ни к одной из них». Ришелье набросал портрет этого хамелеона, достойный пера Реца или Сен-Симона: «Ум его не знает покоя и, двигаясь быстрее, чем небесные светила, он каждый день совершает более трех оборотов вокруг света, думая поссорить друг с другом всех королей, князей и владык, чтобы единолично получить выгоду от их разобщенности». На проволочки герцога Людовик XIII ответил угрозой пойти на Казале с тем, чтобы испанцы испугались и сами вынудили своего союзника пойти на уступки. 19 апреля был подписан Сузский договор, а 24 числа было заключено соглашение, которое «восстановило прежний англо-французский союз» и вернуло силу брачному договору королевы Генриетты. Испанцы отказались (на время) от Казале, и туда вошел Туара во главе армии из трех тысяч солдат и четырехсот кавалеристов, получив задание защищать город до истечения срока действия договора, подобно тому, как он защищал Сен-Мартен-де-Ре. Послы различных итальянских государств пришли поприветствовать Людовика XIII. Поднявшись из глубин падения, престиж Франции снова заблистал так ярко, как не бывало со времен гибели Генриха IV. Верность агентов кардинала, чьи глаза и уши не упускали ничего, позволила ему победить и обескуражить Филиппа IV, отправив его размышлять в монастырь Инкарнасьон, а в Мадриде народ по-рыцарски (мы бы сказали — по-спортивному) украсил лавочки потретами Преосвященного. При Дворе этого победителя сравнивали с Ганнибалом, аргонавтами, Спинолой, врагом Католического короля, хвалили заслуги Людовика XIII, а сеньоры бормотали, что «для короля Франции счастье иметь такого министра, как кардинал, и это есть главное доказательство того, что его правление благословлено Богом». Ришелье сделал вывод с гордостью, которую даже не потрудился прикрыть: «Те, кто знают, в каком состоянии находились дела, сочтут немалым чудом исход дела с вышеупомянутым герцогом Савойским, чьи злоба и изворотливость были больше, чем у Люцифера».
Людовик XIII, которому не чужды были семейные чувства (кроме случаев, когда дело касалось Гастона) был тронут ее визитом. Кардинал, не переставая быть государственным деятелем и военачальником, вновь принял на себя роль придворного. Он поторопился написать Марии Медичи, объявив ей, что дочь ее в положении, и ловко добавив: «Если Его Величество не уладил бы все свои дела миром, то я могу заверить вас, что было бы очень легко отнять у г-на герцога Савойского все его владения, но м-м принцесса Пьемонтская весьма помогла ему [герцогу] в этом отношении». 5 апреля появился Карл-Эммануэль. Он давал самые разные обещания, твердо решившись не держать не одно из них, если только это не будет в его интересах. Поскольку король Франции одержал верх, то он охотно переходит на его сторону и присоединяется к антииспанской коалиции вместе с Папой, Венецией и лично Шарлем де Гонзагом, за которым признает титул герцога Мантуанского. Но с этого нужно что-то поиметь. И он подстрекает кардинала сжечь мосты и вторгнуться в миланские владения. Сам он уступит Салюс и прекрасные альпийские долины, если ему помогут взять Женеву и Геную. Он проклинал своего «упрямого» собеседника, поскольку «тому нужны были твердые слова и твердые дела, а это было не в его стиле, он хотел быть слугой двух господ и пытаться уладить свои дела за счет обеих сторон, никогда не присоединяясь ни к одной из них». Ришелье набросал портрет этого хамелеона, достойный пера Реца или Сен-Симона: «Ум его не знает покоя и, двигаясь быстрее, чем небесные светила, он каждый день совершает более трех оборотов вокруг света, думая поссорить друг с другом всех королей, князей и владык, чтобы единолично получить выгоду от их разобщенности». На проволочки герцога Людовик XIII ответил угрозой пойти на Казале с тем, чтобы испанцы испугались и сами вынудили своего союзника пойти на уступки. 19 апреля был подписан Сузский договор, а 24 числа было заключено соглашение, которое «восстановило прежний англо-французский союз» и вернуло силу брачному договору королевы Генриетты. Испанцы отказались (на время) от Казале, и туда вошел Туара во главе армии из трех тысяч солдат и четырехсот кавалеристов, получив задание защищать город до истечения срока действия договора, подобно тому, как он защищал Сен-Мартен-де-Ре. Послы различных итальянских государств пришли поприветствовать Людовика XIII. Поднявшись из глубин падения, престиж Франции снова заблистал так ярко, как не бывало со времен гибели Генриха IV. Верность агентов кардинала, чьи глаза и уши не упускали ничего, позволила ему победить и обескуражить Филиппа IV, отправив его размышлять в монастырь Инкарнасьон, а в Мадриде народ по-рыцарски (мы бы сказали — по-спортивному) украсил лавочки потретами Преосвященного. При Дворе этого победителя сравнивали с Ганнибалом, аргонавтами, Спинолой, врагом Католического короля, хвалили заслуги Людовика XIII, а сеньоры бормотали, что «для короля Франции счастье иметь такого министра, как кардинал, и это есть главное доказательство того, что его правление благословлено Богом». Ришелье сделал вывод с гордостью, которую даже не потрудился прикрыть: «Те, кто знают, в каком состоянии находились дела, сочтут немалым чудом исход дела с вышеупомянутым герцогом Савойским, чьи злоба и изворотливость были больше, чем у Люцифера».
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 43
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме