Отправлено: 05.11.08 13:19. Заголовок: Министр авантюриста ..
Министр авантюриста
Указ о назначении нового посла еще не был подписан, когда непредвиденное событие едва не спутало все карты: у Людовика XIII, о котором вообще забыли, случился припадок с конвульсиями. Он заболел 16 октября. Он стал бледен, исхудал и делался все более и более мрачным и молчаливым. Его истощал энтерит. Очевидно, это стало расплатой за его чрезмерную усталость на охоте и неумеренный аппетит. Его врач Эроар не встревожился этим и лишь делал ему все новые и новые промывания желудка и кровопускания. Он был очень удивлен узнать ночью 31 числа от камердинера Бериньена, что Его Величество потерял сознание и захрипел. Больного силой подняли, растерли, раскачали. Зубы его были так плотно сжаты, что ему оцарапали десны, когда пытались разжать их с помощью ножа. Это продолжалось минут семь. «Конвульсии, вызванные кишечными испарениями», - заключил Эроар. В тот же вечер Людовик публично поужинал, но смотреть на его лицо было страшно. Сразу же разнесся слух о его скорой смерти, и все стороны начали готовиться к этому событию и плести множество интриг. Ришелье предпочел отложить свой отъезд. Мария Медичи, не слишком скорбевшая о том, что трон займет ее любимый сын герцог Анжуйский, стала зондировать Парламент в предвидении второго регентства. Ей следовало бы получше подумать о подлинных причинах случившегося. Что удивительно, советники ее также об этом не думали. Людовик больше не мог молча выносить публичные оскорбления со стороны Кончини. Этот авантюрист надевал в его присутствии шляпу и садился в его кресло на заседаниях Совета! Он собирался назначить себя коннетаблем и на свои деньги собрал армию в несколько тысяч человек, он нарочно обидел герцога де Гиза и послов. Он не выносил никаких возражений, даже от королевы-матери. Несмотря на его самоуверенность, ему, однако, случалось беспокоиться, когда он чувствовал на себе некие взгляды, исходившие не от короля. Но он никогда не думал о самом короле, единственным, кого он порой опасался, был его фаворит. - Альберти, - сказал он однажды Люиню, - король смотрел на меня con occhi furiosi («с яростью»). Вы мне за это ответите, Альберти, вы мне за это ответите! За соблазнительной внешностью Люиня скрывался, по словам Ришелье, «дух робкий и посредственный; скудной веры и лишенный великодушия».Он охотно ответил бы своему хозяину, при условии, что это принесло бы ему выгоду. Ему удобней было продаться, чем совершать госпереворот. Он просил Католического короля о пенсионе в тысячу экю. После недружелюбного выпада маршала он счел предпочтительным просить руки его дочери! Галигаи совершила ошибку, решительно ему отказав. Люинь счел это противодействие объявлением войны. Он убеждал себя, что он пропал, если эта камарилья не будет разогнана. Но в тот момент и он, и король были бессильны. Когда все как будто уладилось, епископ Люсонский получил свои верительные грамоты для Католического короля. После этого торжественный гильом дю Вэр, которого принцы и его коллеги по Парламенту очень упрекали за то, что он служит чете Кончини, занял в Совете сторону герцога Невера, чье дело вновь стало предметом обсуждения. Они с Барбеном обменялись резкостями, после которых королева-мать дала министру юстиции отпуск. Таким образом было устранено последнее препятствии перед авторитарным и однородным правительством, которым Барбен желал руководить под прикрытием фаворита. Дю Вэра сменил Клод Манго. Ключевая должность госсекретаря (всего госсекретарей было четверо), ранее занятая Виллеруа, стала теперь вакантной. Маршал де Анкр от имени королевы предложил ее г-ну де Люсону. Ришелье уже знал, что Барбен желает видеть его на этом месте. Верный своей тактике, он разыграл скромность. Он склонен, сказал он, скорее занять временную должность посла, чем постоянный пост министра. В то же время воля Ее Величества казалась ему непререкаемой, и для него невозможно было ей противоречить. «Признаюсь, - добавил он в Мемуарах, что мало найдется молодых людей, которые могут отказаться от предложения должности, обещающей фавор и работу одновременно». Его должность была особенно привлекательна, т.к. она давала контроль над иностранными и военными делами сразу. Священник на посту военного министра! Все настолько перевернулось с ног на голову, что никто даже не удивился. Только протестанты выказали раздражение. Г-н де Люсон выступил с проповедью 26 ноября, а затем дал, по неизвестной причине, 2 декабря еще одну. Его сердце разрывалось между радостью и скорбью, так как он только что узнал о смерти своей матери, случившейся 14 ноября. Его мать, так отличавшаяся от своего сына кротостью и скромностью, но, как и он, храбрая и упорная, стала одной из немногих людей, к которым он испытывал подлинную нежность и в искренности его чувств к которым нельзя сомневаться. А тем временем… Тело м-м Ришелье поместили в часовне замка, ожидая, пока младший сын найдет время отдать матери последний долг. Новый министр так и не нашел этого времени: на исходе третьей недели похороны состоялись без него. В целях изучения человеческой души очень интересно будет сравнить два письма, написанных почти одновременно: в одном из них Ришелье изливает чувства своему брату Альфонсу, а в другом – выражает свою благодарность Галигаи по поводу своего назначения. Первое письмо по своему духу назидательно: «Даровав ей смерть, Господь вознаградил ее милостями, утешениями и нежностями за все испытания, скорби и горечь, выпавшие ей в жизни… Что до меня, я молю Бога, чтобы в будущем ее и ваш добрый пример мог так сильно тронуть меня, что служил бы мне утешением в жизни». А вот благодарность, чрезмерная, циничная и фамильярная одновременно, адресованная его покровительнице: «Именно Ваше умение делать Вашим слугам одолжения, обходясь с ними сообразно их аппетитам, как вы обошлись со мной в этот раз, так как, считая самой большой честью для себя Вашу память обо мне и желая ее, я получил эту милость из Ваших рук… Это тем бόльшая честь для меня, что она была оказана мне прекрасной дамой (!) посреди моих несчастий, которые завершатся, когда это будет угодно Богу».
Несчастья его завершились очень скоро. Он очень счастлив был после стольких лавирований найти себе тихую гавань. Ему не нужно было больше рассыпаться в любезностях, пошлостях и ходатайствах, за исключением тех случаев, когда он имел дело с королевой, фаворитами и Барбеном. Теперь молодой министр мог дать волю своей властной, дерзкой и насмешливой натуре. Он не замедлил ее проявить, кичась своим епископским саном и требуя, чтобы его считали выше рангом, чем остальных госсекретарей. Один из них, Бриенн, возразил, что если он епископ, то он должен находиться в своей епархии. Инцидент случился в присутствии королевы. После заседания Совета Барбен собрал обоих противников и маркиза Ришелье. Г-н де Люсон ранее обращался к Бриенну, как и ко многим другим, с многочисленными заверениями в своей преданности и дружбе. Именно при его посредничестве он писал королеве во время своего путешествия в Гиень. Это не помешало ему угрожающим тоном заявить, что «уже давно он знает, что многие люди, окружающие короля, придают мало значения Церкви». «Мой ответ был умеренным, - утверждает в своих Мемуарах Бриенн, - ограничился тем, что возразил ему, что, рассматривая его как епископа и видя его в Доме Его Величества, я мог лишь сказать ему, что я и своему брату не посоветовал бы говорить со мной в подобном тоне». Кончини потребовал, чтобы г-на де Люсона считали более важным. Большая победа при этом Дворе, где малейшая деталь принимала огромные размеры. Ришелье, уверенный в своем фаворе, считал, что он может отказаться от церковной елейности, богословского педантизма, от самой строгости, которой он так хорошо воспользовался. Он больше не носил фиолетовую мантию, надевая ее лишь на церемонии. Это был красавец-дворянин, худощавый, нервный, с дерзкими усами – в то же время одетый в черное – который сразу же стал работать со рвением, доводя до изнеможения секретарей, диктуя, составляя письменные документы, произнося пространные речи, а по праздникам хвастаясь и посещая балы-маскарады. Не считая более необходимым льстить нужным людям, новый госсекретарь счел нужным укрепить свою связь с испанской партией. Он осыпал милостями герцога Монтелеоне, посла Католического короля, который писал в Мадрид: «Это мой близкий друг… У меня есть самые убедительные доказательства его преданности нашему делу». Нунций также ликовал по поводу «этой благоприятной перемены», тогда как венецианский посол грустно заявлял в Сенате: «Этот министр не может считаться благоприятным для интересов Ваших Сеньорий… Он часто бывает в испанском посольстве. Говорят даже, что Испания платит ему жалованье». Тем временем, несмотря на свою жажду деятельности, Ришелье имел лишь довольно ограниченную свободу действий. Правительство, бывшее курьезной карикатурой на то, которое позднее сформирует он сам, всецело подчинялось Кончини, за которым Барбен признавал силу и талант. Ничто не делалось без одобрения фаворита, которому каждый день представляли отчет о положении дел. Совет часто заседал у него. Кончини не мог хладнокровно вознести своих выдвиженцев к таким вершинам власти. Когда Людовик XIII отважился пойти на заседание Совета, его мать под взглядом своего фанфарона выставила его за дверь, делая ему знак пойти отдохнуть где-либо еще. И тем не менее, авантюрист и его команда, сражаясь с невиданной прежде энергией против грандов, постоянно стремившихся развязать гражданскую войну, проводили именно политику укрепления монаршей власти. Возможно, их сочли бы выскочками, не продержись они у власти так долго и не убереги они Людовика XIII от бесчисленных восстаний. Странно, что такие люди выдающегося ума, как Барбен и Ришелье, не поняли того, что они не смогут достичь своих целей, имея начальника, настолько себя дискредитировавшего. С ими самими часто обращались возмутительно. На малейшее их возражение маршал грозил им изгнанием. Вскоре начались серьезные трения. Но в глазах возмущенной общественности, королевство стонало под коллективной тиранией четы Кончини, Барбена, Люсона и Манго. Ришелье твердо выносил нападки фаворита, ненавистного народу. Он еще не на то пошел бы, чтобы иметь возможность руководить внешней политикой Франции.
Какой политикой? Национальной политикой Генриха IV или идеологической политикой его вдовы и четы Кончини? Суть первой состояла в том, чтобы повсюду ставить препоны начинаниям Австрийского дома и сделать Францию, защитницу маленьких государств, гарантом европейского равновесия. Вторая означала пожертвование всем ради триумфа католичества и сводила роль Христианнейшего короля к роли сателлита Императора и короля Католического. Нельзя полагать, что Ришелье еще не понял к тому времени жизненной необходимости возврата к традиции Франциска I и первого Бурбона. Но его миссией было действовать в противоположном направлении и, как ни досадно, конфликт, возникший между Испанией с одной стороны и Савойей и Венецией с другой, вынудил его безотлагательно определиться с выбором стороны. Этот конфликт, продолжавшийся уже долгое время, достиг кризисной точки. Австрийский дом желал покончить с единственными итальянскими государствами, на которые не простиралось его влияние. Его войска выступили в поход. Герцог Савойский и Республика Венеция обратились за помощью к старой союзнице, Франции. Разумеется, Двор и не помышлял им ответить, но феодальная анархия, продолжавшаяся уже шесть лет, дала неожиданный эффект. Протестантский губернатор, вице-король Дофинэ, маршал Ледигьер, старый товарищ Генриха IV, самовольно отправился на войну против короля Испании, тестя и союзника его государя. Он пересек Альпы во главе армии в 7500 человек, тогда как в Гренобле читали указ, запрещающий ему действовать. Савойя была спасена. - Тем лучше! – вскричал Людовик XIII, вынужденный и на этот раз играть комедию. – Это утрет нос испанцам! Сам Ришелье одобрял инициативу маршала. Посоветовавшись с Бетюном, послом в Риме, он решил воспользоваться ею, чтобы поднять вопрос об итальянских делах и предложил устроить в Париже конференцию, чтобы урегулировать многочисленные разногласия, которые возникали постоянно. Папа, Император, Католический король, герцог Савойский, Венеция, по мысли Ришелье, отправят туда своих представителей «Так, - писал Людовик XIII, накладывая резолюцию на предложение своего деятельного министра, - Господь окажет мне милость поспособствовать моему горячему желанию сохранить мир для себя самого и установить его по всей Европе». Чтобы осмелиться на такое, требовалось рвение неофита. В 1609 Генриха IV умоляли собрать аналогичную конференцию по поводу германских дел. В 1616 могущество Франции оказалось в женских руках. У Ришелье было бессознательное желание придать этому могуществу свой размах, и чтобы довести его до этого уровня, потребуется еще тридцать лет борьбы. Это выдавало его неопытность, но в то же время, подобно молнии, озаряющей мрак будущего, пролило свет на его замысел, от которого он уже не откажется и который принесет ему славу. Переговоры только начались, когда венецианские послы попросили королеву не противиться союзу между их странами и Республикой Гризонов. Это крошечное государство представляло собой одну из больных точек Европы, так как по его территории проходили альпийские перевалы, бывшие единственным путем сообщения между силами двух ветвей Австрийского Дома, а также единственным путем, по которому в Италию могли попасть швейцарские наемники. Потому Генрих IV и установил с Гризонами столь тесные связи, что «перевалы» контролировались одной лишь Францией. А Венеция для своей защиты нанимала солдат в Берне и Цюрихе. Без согласия Франции этих солдат ей было не заполучить. Ришелье не мог пойти венецианцам навстречу, не изменив полностью политики королевы, так как эти войска предназначались для противодействия испанцам. Он ошибся в своем желании слукавить, обнадежил Светлейшую республику, а затем грубо разбил ее надежды: - Альпийские перевалы, - сказал он разъяренным послам, - остаются закрытыми для всех войск, кроме французских, для которых проход будет открыт, даже если они пойдут на Венецию. Ришелье совершил тяжелую ошибку, так оскорбив старую Республику. Ее агенты устроили все таким образом, что приглашенные делегаты отказались приехать на конференцию в Париж, предпочтя собраться в Мадриде. Франция, вместо того, чтобы служить арбитром в европейских делах, оказалась вообще лишена на них влияния. Ришелье это привело в крайний гнев и ярость. Он был еще очень молод, потому и выразил свою досаду насмешливым послам. Но этот провал, из которого он извлек ценные уроки, послужил ему на пользу. Позднее кардинал старался стереть память об этом унижении. В отместку за него он постоянно стремился установить добрые отношения с Англией, Голландией и германскими князьями. Голландцы отвергли его жесты доброй воли, которые нашли лучший прием у Якова I Английского. Что до Германии, то неизвестно, каких результатов ему удалось бы добиться, если бы новый посол, протестант Шомберг нашел время воспользоваться его указаниями. Сперва Шомбергу пришлось расстроить интриги, которые плела в Германии партия принцев. Он должен был энергично рассеять «клевету», согласно которой «мы (король) стремимся согласовывать свои интересы либо с Римом, либо с Испанией, в ущерб нашим старым союзникам» и свести к минимуму политический эффект испанских браков. «Стало быть, неправы те, кто беспокоятся, что союз этих двух корон повлечет за собой раздел Франции». Но госсекретарь не ограничился этими оправданиями. «Следует воспользоваться случаем засвидетельствовать им (германским принцам) к нашей выгоде, что мы нисколько не желаем усиления Испании, предлагая им, пусть и в неявной форме, свою помощь против тех действий, которые предпринимает король Испании с целью со временем надеть короны Венгрии и Богемии, а также корону короля римлян и имперскую, на голову одного из своих детей». Эти действия менее чем через два года стали одной из причин Тридцатилетней войны. К несчастью, инструкции Шомбергу, которые кардинал включил в свои Мемуары с целью привести «наилучший пример государственной политики со времени смерти покойного короля», эти ценные указания завершаются апологией маршалу де Анкру, «иностранцу, ставшему французом настолько, что он он не оставил доли своих богатств никакой другой нации». Это доказывает, что инструкции эти, как и все остальное, согласовывались с Кончини, бывшему орудием Испании. Мы задаем себе вопрос: в какую игру играл г-н де Люсон? Просто-напросто в ту же, что и его хозяин, стремившийся лишить принцев их германской опоры? Или, что является верхом макиавеллизма, он злоупотреблял флорентийцем, чтобы с его благословения вернуться к национальной политике? Этого мы никогда не узнаем.
Герцог Бульон, прозорливый конспиратор, воспользовался безумством герцога Невера, и провинции снова заполыхали. Попытается ли Двор снова успокоить грандов щедростью, как утоляют голод у стаи волков? Совет, собравшись в январе 1617, сознательно отказался от этой практики, чтобы принять на вооружение методы, которые позднее будут применять Людовик XIII и Ришелье. Венецианские послы, которые всегда были самыми осведомленными, поторопились известить Сенат об этой происходящей революции методов: «если понадобится, будет применена сила оружия, но весь свет должен всецело подчиниться… Мы слышали это из уст самого епископа Люсонского». Госсекретарь был ключевой фигурой, определяющей внутреннюю политику, и в его намерениях сомневаться не приходилось. Его письмо к герцогу Майену, подписанное, как всегда, именем короля, позднее, не утратило бы актуальности и десять-двадцать лет спустя: «Свидетельства о том, что вы желаете искать покоя в невинности ваших действий, которые вы приводите в вашем письме, весьма обрадовали бы меня, однако ваши действия, похоже, расходятся с вашими словами...» Принцы, удивленные подобным тоном, снова составили гневное воззвание против королевы-матери, фаворитов и министров. И снова Ришелье ответил им Королевской декларацией, где четко назвал свои будущие действия против мятежников: «Если они (повстанцы) не желают возвращаться к исполнению своего долга, нисколько над этим не задумываясь.. Его Величество, движимый подлинными отцовскими чувствами и вдохновляемый отвагой великого короля, вынужден будет, как это ни прискорбно, покарать возмутителей спокойствия в своем государстве. Епископ всеми силами двигал дело к новой гражданской войне, разразившейся в марте. Одна большая армия под командованием герцога де Гиза была отправлена в Шампань, другая – на запад страны. «Король, - писал Ришелье, - намерен силой вернуть в разум тех, кто от него отдалились». В самом деле, давно следовало уничтожить эту гидру мятежа, головы которой постоянно отрастали вновь, но к несчастью, правительство действовало не в интересах короны, а в интересах четы Кончини. Устав от дерзостей фаворита, Мария Медичи сама объявила нунцию, что «маршал задумал уничтожить принцев, чтобы добиться своей цели, то есть стать коннетаблем и единоличным хозяином Двора». Ришелье это, казалось, не беспокоило. Он намеревался лишь собрать новые войска, силами которых королевские армии смогли бы усмирить Манн, а затем одновременно осадить Невер, Ретель и Суассон. Поддерживаемый Ришелье и Барбеном, Кончини, со своей стороны, взялся за дело с кипучей энергией. Он построил в Париже пятьдесят виселиц, разоружил стражу враждебно настроенных буржуа, укрепил Нормандию. Его приказ об отправке в поход королевских войск и передаче Лувра войскам королевы-матери заставил всех понять, что он желает заручиться поддержкой государя. Эта война, которая уже по счету, открывала более мрачные перспективы, чем ее предшественницы. Поскольку главной целью войны было восстановление королевской власти, она обречена была на разгромный провал, т.к. она должна была усилить либо диктатуру авантюриста, либо триумф феодальной анархии. В этой обстановке король был незаметен. Незаметен настолько, что будущий архитектор абсолютной монархии вообще не знал своего монарха! Ришелье подписывал его именем дерзкие письма, но за три первых месяца на посту министра он совсем не думал о том, на чью волю постоянно ссылался. Он никогда не пробовал увидеться с этим подростком, никогда и ни в чем ему не отчитывался. Поразительно, что напыщенность Кончини ослепила Ришелье настолько, что скрыла от него Помазанника Божьего. Вообрази он только, какая ненависть по отношению к нему зрела в душе Людовика XIII, он ужаснулся бы, тем более, что его презрительное отношение было не единственной ее причиной. Испытывая несчастную и ревнивую любовь к своей матери, мальчик, естественно, ненавидел всех мужчин, вхожих в ближний круг королевы. И скандальные слухи, распускавшиеся о «елейном прелате» намекали уже на его отношения не с Галигаи. Обольстив, соблазнив, покорив столько людей, поставив на службу своей карьере столько средств, честолюбец, даже не подозревая этого, стал так же отвратителен королю, как Кончини. Заплатить за эту непростительную ошибку должна будет Франция. Правда, что флорентийцы воздвигли вокруг мальчика прочные стены. Окружение короля Франции сводилось к сомнительной клике: Люиню и двум его братьям, Бранте и Кадене, кузену Люиня барону Моденскому, судейскому крючкотвору Тронсону, подозрительному дворянчику Марсильяку, старшему по птичнику Дюбюиссону, охраннику Деплану, садовнику Тюильри, капуцину дурных нравов Траваю, которого звали Отец Сен-Илер, наконец, Гишару Деажану, старшему приказчику финансов. Этот Деажан, довольно зловещая личность, которая, возможно, была наделена талантом Фуке, был единственным сильным человеком в этой группе и, как и многие другие, он вел двойную игру. Пользуясь благосклонностью Марии Медичи, он каждый день виделся с Барбеном, от которого он узнавал новости, делая вид, что идет к нему на доклад. Он «одурманил» и самого Ришелье. Затем он докладывал обо всем Люиню, посвящая его во все планы. Он надеялся воспользоваться фаворитом к своей выгоде, но тот был гораздо менее, чем он сам, склонен к смелым поступкам. Получив плохой прием у Галигаи, он , к тому же, искал сделки, предлагая Кончини нечто вроде союза. Опьяненный своим величием, Кончини его оттолкнул и высмеял. Этот путь был для Деажана теперь закрыт. Тем не менее, не Люинь внушил королю решимость порвать цепи. Он не был даже орудием этого освобождения, так как это дело провалилось бы без поддержки нескольких заговорщиков. Важность его роли целиком зависела от того, как к нему относится подросток. Эта пламенная дружба, эта причина любить жизнь, которой нет у шекспировского героя, придали коронованному Гамлету силы победить свою неуверенность и вырваться из кокона, пленником которого он рисковал остаться на всю жизнь.
С тех пор, как его стража получила приказ в скором времени покинуть Париж, Людовик XIII мечтал о побеге. Сперва он думал бежать в Амбуаз, где губернатором был Люинь, и собрать там верные войска. Ходил слух, что Сюлли, Монморанси, Ледигьер, Алинкур, могущественные сеньоры, враги Кончини, пусть и лояльные к нему, хотели перейти на сторону короля. Чтобы отразить эту опасность, министры объявили, что Его Величество лично будет присутствовать при осаде Суассона, и послам посоветовали отправиться в это путешествие вместе с ним. Людовик XIII сразу же понял, какой ему представляется шанс. Как только он присоединится к армии, он укроется в расположении своей стражи и объявит о своем желании править лично. Но кто-то проболтался. Маршал что-то почуял, и отъезд был отложен. Людовик даже заболел от гнева. Именно тогда пелена спала с глаз Ришелье. Яростные ссоры между Барбеном и Кончини, слух о том, что этот последний мечтает возвыситься над другими министрами, окончательно показали Ришелье, в какой переплет он рискует попасть. Он сразу же стал искать средства освободиться, или, еще того лучше, приобрести уверенность в том, что он останется у власти при любом повороте дела. - Это будет большой плут, - предвидел Павел V. Его плутовство здесь соединилось с гением, но, так как речь идет о подлинной гениальности и так как мы знаем, что его личные интересы совпадали с интересами его страны, его демарши, достойные Талейрана и Скапена вместе взятых, едва ли нас возмутят. Его первым делом было удвоить лесть и покорность по отношению к маршалу. Его письма этого периода выглядят как письма слуги хозяину. Это нисколько ему не помешало пойти к нунцию Бентивольо, которому он притворился, что раскрывает сердце, признаваясь ему в своих страхах, своей усталости, своем отвращении к интригам. «Елейный прелат» хотел вернуться к своему пасторскому призванию: разумеется, на вершине иерархии, там, где он сможет лучше всего служить Святому Отцу. Он говорил об архиепископстве Реймском, о кардинальской шапочке. Затем он вернулся к Марии Медичи. Он чувствовал себя подлинным хозяином этой толстухи, так как он в резкой форме рассказал ей об ошибках и непопулярности Кончини, об опасностях, которым этот хвастун подвергает ее саму. Наконец, он попросил у нее разрешения оставить пост министра. Нисколько не рассердившись, королева испугалась, испугалась своих собственных угроз и, вероятно, перспективы больше не чувствовать на себе взгляда орла. Она сказала, что даст ответ через восемь дней. Возможно, что, повсюду ища оружие, епископ нанес визит в ужасную тюрьму, где заточена была Жаклин д’Эскоман, которой не удалось спасти Генриха IV и от которой он получил ценнейшие сведения . Последний маневр был особенно опасен и весьма походил на измену: Ришелье поручил своему шурину, г-ну дю Пон де Курлэ, тайно наладить контакт с Люинем.
Отъезд короля, сперва назначенный на 12 марта, затем отложен был до 20, затем до 31 числа, был в конце концов вообще отменен. В ответ на это Кончини уехал из Парижа с целью ускорить строительство укреплений Кильбеф в Нормандии. Кильбеф, губернаторство в котором Кончини недавно полуил, и до того был очень хорошо укреплен. В этих обстоятельствах Ришелье впервые воспротивился замыслам флорентийца и даже побудил Марию Медичи написать ему письмо с призывом к осторожности. Маршал дал смельчаку гневную отповедь и, естественно, поступил по-своему. Окружение короля сразу же решило воспользоваться его отсутствием. Людовик был безутешен оттого, что упустил случай стать отвоевать свое королевство во главе своих войск. Что ж, сказали ему советники, раз последовать примеру Генриха IV он не может, то он должен следовать примеру Генриха III, когда последний Валуа избавился от герцога де Гиза. Зачинщиком этого плана стал епископ Каркассонский, монсеньор де л’Эстан, который призвал Марию Медичи отдалить маршала де Анкра. Тот узнал эту новость в Нормандии и сразу же вернулся вне себя от гнева и стал наполнять воздух своими угрозами (17 апреля). На деле он был так же мягок, как и Люинь. Его уже охватило головокружение, бывшее для него знаком скорого падения. Король потерял сон, но ни один внешний признак не выдал его внутреннего состояния. А ему было всего пятнадцать лет! И после этого историки еще продолжают говорить о его вялом и детском характере! Решающий Совет между Христианнейшим королем, его фаворитом и горстью авантюристов, которые, преследуя свою цель, уже поджидали добычу, состоялся 19 или 20 апреля. Согласно предложению Люиня, Кончини решено было отвести в кабинет короля и там арестовать. А если он будет сопротивляться? - Тогда его надо будет убить, - сказал Деажан. - Нет, - возразил Людовик. - Тогда приготовьтесь бежать! – вскричал финансист, - так как вы не можете рисковать арестовать его и потерпеть поражение. Только его смерть спасет вас, ваших слуг и королевство. Король не ответил. Этим он взял на себя всю ответственность за казнь. Казнь? Убийство? Беспокойная и щепетильная совесть Людовика XIII, должно быть, никогда его не беспокоила по поводу смерти флорентийца. Он был дворянин, и для него было почти что долгом покарать того, кто потворствовал убийству его отца. Как государь он имел право единолично осудить опасного подданного и определить приговор в соответствии с теми средствами, которыми он располагал. Эти идеи, которые уже иллюстрировались многими эпизодами гражданских войн, были еще очень распространены. Однако, многие честные люди их отвергали, и лейтенант де Месм, предчувствуя недоброе, отказал Людовику в услуге, в которой смельчак Крильон отказал Генриху III. Генрих IV всегда держался в стороне от таких методов, но он был исключением для своего века, а также, не родившись на ступеньках трона, он не обладал той верой в непогрешимость монархии, какой обладали его предшественники и его наследник. Сын его, напротив, впитал эту веру с молоком матери. Очевидно, что он гораздо лучше послужил бы своей «славе», устроив над маршалом суд, пусть даже процесс был бы чистой формальностью. Но не будем забывать, что будучи затворником, он не знал своей реальной власти и считал себя в состоянии законной защиты и что, противясь давлению слуг, он рисковал потерять немногие свои козыри. Как бы там ни было, он не знал ни колебаний, ни угрызений совести. «Пусть моя мысль будет или не будет обагрена кровью», сказал Гамлет. Здесь два персонажа начали расходиться. Гамлета заставили действовать лишь обстоятельства. Людовик XIII победил свою слабость, подобно тому, как Беарнец победил свой страх в минуту битвы. «Так дрожи, скелет!» Кому поручить дело? Отец королевского птичьего, Дюбюиссона, отправился разыскать Николя де л’Опиталя, барона Витри, капитана королевской стражи. Немного помявшись, Люинь именем короля приказал ему арестовать маршала де Анкра. Витри был человеком жестоким, жадным и отважным, и он ненавидел флорентийца. Он понял. - Сир, спросил он, - а если он будет защищаться, что Его Величество желает, чтобы я сделал? Люинь в момент ответа передумал и промолчал. За него твердым тоном высказался Деажан: - Король желает, чтобы его убили! Витри посмотрел на юного государя, который оставался невозмутим и безмолвен. Его молчание стоило указа. - Сир, сказал капитан, - я исполню ваше приказание. Дело назначили на воскресенье, 23 апреля. А в это время г-н де Люсон напрягал все силы, стремясь изменить ветер и прекратить бурю. В пятницу, 21 числа, король прогуливался в Тюильри, когда вдруг появился г-н дю Пон де Курлэ и подал Люиню условленный знак. Двое мужчин отошли в сторонку от любопытных ушей, пройдя по одной из тех небольших аллей, где у Марии Медичи состоялся когда-то решающий спор с Колиньи незадолго до Варфоломеевской ночи. Дю Пон де Курлэ пришел с донесением, которое изумило Люиня. Ришелье, открыто признавшись – наконец-таки! – в верности королю, предложил давать ему точные сведения обо всех делах, а в особенности о тех, что касались маршала. Люинь незаметно удалился предупредить Людовика XIII и своего брата Кадене. Это предложение казалось ему подарком судьбы. Будь у короля при Кончини подобный шпион, то флорентиец будет целиком зависеть от королевской милости. А раз так, то к чему пускаться на опасную авантюру? Кадене ответил, что теперь, когда Витри уже все знает, то о замысле обязательно узнают и другие. Стало быть, бездействие вызвало бы гораздо более серьезные неудобства. Впрочем, Людовик XIII не хотел отступать. Он слишком сильно ненавидел как Кончини, так и Ришелье. Ничего не изменилось, кроме того, что у короля к злобе, должно быть, добавилось значительное количество презрения к тому, кто таким манером хотел нанести удар в спину Марии Медичи и флорентийцам, своим благодетелям, перед которыми он так заискивал. Утром 23 числа Кадене, желая проверить твердость хозяина, объявил ему, что Кончини, которого, вероятно, предупредили, собрал вокруг себя толпу сторонников. Как поведет себя Его Величество, если королева-мать попробует получить признание? Людовик ответил: - Я настолько полон решимости ни в чем не признаваться, что даже в мой смертный час из моих уст не услышали бы ни слова. «Даже в мой смертный час» - никакое волнение, никакая растроганность никогда не смогут помешать ему следовать по намеченному пути. Обнадеженные заговорщики могли приступать к делу. Людовик ждал все утро. Только к концу дневной мессы Дюбюиссон пробил тревогу: Кончини у королевы-матери. К нему сразу же отправили пажа с поручением явиться к королю. Слишком поздно. Охотник вошел с одной стороны, а жертва ушла с другой. Людовик, смеясь, отправился обедать. В ответ на это потерявший голову Люинь предложил напасть на дом де Анкра. Его наставники успокоили его. Исполнение плана, в который по совету Витри было внесено несколько мелких поправок, решили перенести на следующий день, 24 апреля. Дело должно было состояться не в кабинете короля, а на постоянном мосту Лувра, между воротами Бурбона и Филиппа-Августа, которые, преднамеренно закрытые, позволяли захватить жертву в ловушку. В тот вечер Ришелье, уже отправившийся спать, получил донесение, что на следующий день маршал будет убит. Он положил письмо под подушку и спокойно заснул. Так он позволил утонуть галере, которая больше не могла служить его возвышению.
Людовик, всегда умевший владеть собой, следовал своему обычному распорядку дня. Он лег в постель в два часа, не надеясь заснуть. Эта ночь была такой же волнующей, как та, что предшествовала его рождению. Он выбрался из своего кокона. На месте презираемого всеми ребенка завтра будет выситься мужчина, король… Он лишь будет казаться сломанной марионеткой. С рассвета 24 числа Его Величество встал, сказав, что собирается на охоту и приказал своим экипажам собраться в конце галереи Тюильри. Там же находилась и карета, запряженная шестеркой лошадей, готовая служить для бегства в случае неудачи. Медленно текло утро. Пока Витри расставлял во дворе Лувра своих солдат, а сам находился на первом этаже, король выдумывал сотню предлогов, чтобы отложить свой отъезд. Игра в бильярд занимала его до десяти часов, затем он поднялся в свои покои. Шел дождь. Грязно-серое небо будто раздавливало город, чья грязь, которую невозможно было убрать, источала ужасный запах.
Пробило десять, когда Кончини вышел из дома, окруженный, как принц, шестьюдесятью людьми: слугами, стражей, придворными. Он был одет в бархатные серо-коричневые панталоны с большими миланскими лентами, позолоченный камзол из черной ткани и черную бархатную накидку, украшенную галунами. Черная фетровая шляпа с огромными белыми перьями бросала тень на его красивое лицо, а галоши защищали его туфли от губительной грязи. В одной руке он держал письмо какого-то просителя, в другой – большой букет цветов для королевы. Кортеж спустился на Австрийскую улицу м прошествовал к воротам Бурбона. Кончини прошел через них вместе с частью свиты. Когда он отошел достаточно далеко, некоторые из стражников, верные сеньору Корнельяну, быстро закрыли ворота и задвинули засовы. Занятый чтением письма, маршал ничего не заметил. Он шел дальше по мосту, где его эскорт образовал маленькую толпу. Витри уже давно ждал его в нижнем зале Лувра. Предупрежденный о приближении врага, он вместе с пятью офицерами вышел из зала, быстро пересек двор, перешел подъемный мост, но дальше пройти было трудно, так как помимо людей флорентийца, на мосту были также люди, для которых было привычкой быть на подступах ко дворцу. Поскольку никто не догадывался о замысле капитана и его сообщников, их весело поприветствовали, согласно обычаю, их хотели взять под руки и рассказать им истории. Витри, с трудом освободившись от них, бросился бежать. Он был так взвинчен, что пробежал рядом со своей жертвой, даже не заметив ее. Вне себя, он вскричал: - Где маршал? Ему показали. Витри повернулся, подошел к Кончини и схватил его за правый локоть: - Именем короля я вас арестовываю! Маршал попятился, от изумления позабыв французский: - Ме? («Меня?» - ит.) - Да, вас! Хотел ли флорентиец достать шпагу? Как бы там ни было, у него на это не было никакого времени, так как пятеро офицеров, достав из камзолов пистолеты, выстрелили одновременно. Три пули поразили Кончини: первая вошла ему между глаз, вторая в щеку, третья – в горло. Раненый упал на колени спиной к парапету. В тот же миг эти пятеро и еще много других накинулись на него со шпагами в руках. Но смерть завершила свое дело задолго до того, как они вонзили в него клинки. - Да здравствует король! – закричал Витри. И он ударил ногой мертвеца, который стал теперь добычей грабителей. Кому достанется бриллиант стоимостью в шесть тысяч экю, кому – шелковая перевязь, кому – кинжал, украшенный жемчугом, кому – два миллиона ливров в ценных бумагах (несколько наших миллиардов), которые нашли в глубине его карманов? Поднялся ужасный крик. У короля кричали в какую-то минуту, что дело провалилось и что Кончини идет захватывать дворец. Людовик попросил себе карабин, когда пришел г-н Орнано и прокричал: - Сир, готово! Открыли окна. Орнано поднял короля и показал его возбужденной толпе, которая при виде его взревела от радости. - Большое спасибо! – вскричал Людовик. – Большое вам спасибо! С этого часа я – король! Мигом узнав об этом, все гранды королевства бросились в галарею Лувра. Там Людовик наслаждался всем сразу, что может дать приятного победа, освобождение, месть, захват власти, обожание толп.
Этот гвалт застал Марию Медичи в ее «кабинете», замечательно обставленной комнате со статуями, картинами, гравюрами, медалями, сундуками, фарфором и зеркалами с ювелирной отделкой. Сильные запахи пропитывали стены и кресла. Когда-то королева укрывалась там, чтобы выносить естественный запах Великого Повесы. Теперь это стало просто ее привычкой. Ее горничная, Катрин, вошла в королевские покои и открыла окно, выходившее на двор Лувра. - Что происходит? – спросила она. Витри лично ответил ей: - Маршал де Анкр убит. - Кто его убил? - Я, по приказу короля! Катрин побежала к королеве вместе с другими слугами, чтобы ее предупредить. Пораженная Медичи сперва повела себя соответственно своему положению, сказав: - Я пробыла у власти семь лет. Я больше не жду никакой иной короны, кроме небесной. Но паника подданных вскоре передалась и ей. Можно было видеть, как дородная матрона с растерянным видом и растрепанными волосами бегала по комнате, как безумная, хлопая в ладоши и царапая себе лицо. С ее губ постоянно срывались стенания: - Poveretta di me! («Горе мне!») Когда она немного успокоилась, к ней подошел слуга Леоноры по имени Ла Плас и спросил ее, как теперь следует сказать жене маршала. Он наивно полагал, что Ее Величество захочет сама поддержать свою дорогую подругу. Это было ошибкой: королева сейчас прислушивалась только к инстинкту самосохранения: - У меня хватает и других забот, - резко ответила она. – Если не хотите сказать ей эту новость, так спойте ее! Ла Пласу пришлось самому пойти в дом де Анкра. Там его снова настигло удивление. Галигаи не пролила ни слезинки, не издала ни одного крика боли, узнав о конце боготворимого ею человека. Она думала лишь о собственном крахе и о том, как его избежать. Несмотря на давление своего окружения, сам Людовик XIII никогда не согласился бы нанести матери удар. Он питал к ней несчастную любовь и почтительное уважение, которые не могли исчезнуть. Сумей королева сыграть на этом своем преимуществе, она спасла бы себя и своих людей. Но для этого дьявольскому духу ее конфидентки вновь надо было оживить недалекую Юнону. Итак, главным теперь было немедленно встретиться с Марией. Леонора поручила Ла Пласу просить у Ее Величества разрешения «прийти вместе утешиться». Эта просьба пришлась некстати. Трижды просив сына об аудиенции и трижды получив отказ, Медичи решила, что пропала. Вот куда привела ее женщина бывшая ее глазами, ушами и разумом, создание, которому она отдавала предпочтение перед своим мужем и детьми! Она даже не дала Ла Пласу завершить фразы: - У меня хватает и собственных дел! – прорычала разъяренная матрона. – Пусть мне не говорят об этих людях! Я им уже давно советовала возвращаться в Италию! Такова была надгробная речь над одной из самых необычных дружб в Истории. Когда несчастный Ла Плас рассказал Леоноре о результатах своей миссии, та нисколько не удивилась; ей оставалось только подготовиться к развязке, которую она уже давно сознавала, которую предсказывала, которой боялась и в которую, однако, никогда не верила. Тверда ли была Леонора в ожидании ее? Любовь и счастье давно уже ушли из ее жизни, болезнь с каждым днем становилась все невыносимей, а отступничество королевы порвало последнюю нить, связывавшую Галигаи с остальными людьми. Так почему же ей было бояться смерти? Потому что смерть грабит свои жертвы и заставляет их оставить свои земные блага. Леонора не остановилась перед преступлением, чтобы возвысить своего мужа и стяжать огромное богатство. Она потеряла Кончини и не хотела потерять свою добычу. В странном создании произошла метаморфоза, и место твердой и изворотливой женщины вдруг заняла истеричка, почти потерявшая рассудок. Леонора побежала к своим сундукам, достала из них мешки с золотом, жемчуга и множество бриллиантов, большая часть которых принадлежала короне. Она перенесла все это на свою постель и, как безумная, засунула под матрас монеты и драгоценные камни. Затем, раздевшись, она легла на свое сокровище. Когда вошла стража, Леонора разыграла агонию, но это их нисколько не тронуло. Когда от нее потребовали встать, она пришла в ярость и схватилась за стойки балдахина, выкрикивая оскорбления в адрес канальи-флорентийки. Ее потребовалось бросить на землю и усмирить. Стража принялась за грабеж великолепной комнаты и стала повсюду рыться. Но ее начальник издал торжествующий крик не тогда, когда нашел сокровища – он ожидал их найти, - а когда нашел астрологические книги вместе с гороскопами королевы и ее детей. Теперь ведьму можно было сжечь! По всему Парижу ездили пьяные от ликования стражники, которые кричали: - Да здравствует король! Король теперь король!
Епископ Люсонский узнал эту новость в Сорбонне, где он был у одного из своих друзей. Несмотря на полученное накануне предупреждение, он разыграл огромное удивление и побежал в Лувр. В покоях королевы-матери он нашел лишь рыдания и смятение. Барбен и Манго скрывались в конюшнях, и он сразу же пошел туда к ним. Двое мужчин попросили его, чтобы он один выступил перед королем, а его сан будет служить ему защитой. Ришелье того и надо было. Среди толпы, наводнившей большую галерею, он увидел незнакомого ему до тех пор Людовика XIII, который сидел на бильярдном столе, пьяный от счастья, но в то же время полностью владея собой, во всеуслышание заявив - Я сделал то, что должен был сделать. А делегации Парламента он сказал: - Служите мне верно, и я буду вам хорошим королем. А коменданту Бастилии: - Вы ответственны только передо мной! А Виллеруа: - Отец мой, не покидайте меня. Как только Людовик заметил епископа, он сразу же подозвал его к себе: - Ну что же! Люсон, вот я и освободился от вашей тирании! Идите-идите! Убирайтесь отсюда! Но вмешался Люинь. Посольство г-на дю Пон де Курлэ приносило свои плоды. Фаворит, еще мало уверенный в себе, думал, что не следует лишать себя благожелательно настроенного шпиона при королеве-матери. Он сказал королю, что г-н де Люсон уже просил об отставке с поста министра и что у него были уже многочисленные «размолвки» с маршалом. Епископ произнес короткую речь, которую в своих Мемуарах охарактеризовал как «наивную» и которая стала подлинным шедевром лести и двуличия. В ней он подчеркнул, как мало он любил Кончини и какое недоверие питал последний по отношению к нему. А потому дурные замыслы флорентийца остались для него неизвестны. Что до него, то он скорее умрет, чем упустить возможность послужить Его Величеству. Король смягчился. Должность госсекретаря, сказал он, должна будет вернуться к Виллеруа. Тем не менее, г-н де Люсон, передав ему дела, сохранит право присутствовать в Совете. За ним сохранят даже его жалованье. Затем Ришелье заговорил конкретно о Люине, благодаря его за добрые услуги, и уверил того в «своей привязанности и верности». Это означало, что он оставлял в силе предложение, сделанное им при посредничестве его шурина, быть, в меру его возможностей, тайным агентом короля при королеве-матери. Падая, он как за соломинку ухватился за свою хозяйку. В отличие от Манго, его не бросили в тюрьму, в отличие от Барбена, его не держали «под колпаком». Он сохранил за собой ключевой пост, что было результатом искусных действий его благодетельницы. Утвердившись таким образом, Ришелье вернулся в Совет. Перед дверью он застал Виллеруа, этого старца-Нестора, исходившего злобой. Виллеруа преградил ему путь и спросил, что ему нужно. Остальные министры, те же, что и в 1615, вернулись на свои места, посмотрели на Ришелье с осуждением. Г-н де Люсон понял. Ничего не сказав, он немного постоял у двери, а затем, как он напишет позднее, «тихо удалился». На другой день он нанес визит нунцию. Пересекая Новый мост, он натолкнулся на толпу, которая только что вздернула тело маршала де Анкра на одну из поставленных по его приказу виселиц. Чернь принялась терзать мертвеца, выколов ему глаза, отрезав нос, уши и руки. Каждый парижский квартал желал получить кусочек трагически погибшего чичисбея, который когда-то был наследником Генриха IV. В начале великого века французы еще недалеко ушли от каннибализма. Кучер епископа набросился на одного из неистовствовавших, и это могло дорого обойтись его хозяину, которого не избили лишь потому, что он ударил своего слугу с криком «Да здравствует король!» Эта сцена на Новом мосту навсегда осталась в памяти Ришелье. Всемогущий деспот, гроза Европы, он всегда помнил о том, что одна лишь перемена настроения у монарха могла превратить его в сломанную марионетку. В тот день, 25 апреля 1617, он сумел подстроиться под капризы фортуны и радовался тому, что действовал столь ловко. Барбена бросили в Бастилию, из Парижа изгнали всех слуг Кончини, Галигаи готовилась к смерти. Единственный член разгромленной группировки, Ришелье оставался на свободе и в некотором роде сохранил свою репутацию. Этим он всецело был обязан Марии Медичи, которая была почти что заточена в Лувре, но которая, будучи вдовой короля и матерью короля, не стала от этого менее опасна. С детства привыкшая действовать с чьей-то подачи, она пребывала в растерянности. Она стала орудием советника, которого ей соблаговолили оставить, и Люинь нашел замечательные причины для того, чтобы эту должность доверили Ришелье. Через пять дней епископ, которому разрешили возобновить контакты с Марией Медичи, был принят как спаситель. Снова создалась такая ситуация, что ее мог придумать только гений драмы. Дородная дама слабого ума и пылкого сердца ожила, встретив столь дорогого и почитаемого друга, который один только мог ее утешить, постоянно руководя ее действиями. Молодой прелат, наделенный гением и шармом, обещал ей преданность, защиту и верность. Но на самом деле именно она была его щитом, именно ее доверие и самоотверженность служили ему козырями в той двойной игре, на которую он возложил свои последние надежды. Как драгоценна была для попавшего под угрозу честолюбца эта дряхлая и сентиментальная женщина! Ришелье, естественно, был официальным представителем королевы, когда Людовик XIII согласился на переговоры, на которые он, что столь же естественно, назначил своим представителем Люиня. Ришелье хорошо защитил интересы побежденной государыни, так как ей разрешено было жить сперва в Блуа, а затем в его замке в Мулене, где он мог ее принимать. В пределах этих районов она получила неограниченные полномочия, она сохранила за собой все богатства и всех слуг. Этот договор сохранил жизнь Барбену, одному из немногих людей, по отношению к которым будущий кардинал испытывал некую тень признательности. 3 мая состоялась тщательно спланированная заранее встреча новой, поверженной и рыдающей, королевы-матери и нового Людовика XIII, твердого, холодного, непроницаемого, в котором уже проснулся государственный ум. Королева-мать зачитала довольно пространную речь, составленную Ришелье: она сделала все, что в ее силах, чтобы оставить регентство, и если она и не достигла желаемого успеха, то это ее очень печалило. Это было не результатом отсутствия ее доброй воли, но отсутствием выраженной воли короля. Ей принесло большое облегчение то, что он принял бразды правления в свои руки и просила его быть по отношению к ней хорошим сыном и королем. Людовик ответил: - Мадам, я здесь затем, чтобы с вами проститься и уверить вас в том, что позабочусь о вас как о матери. Я решил не подчиняться впредь в своем королевстве ничьей воле, кроме собственной. Прощайте, мадам. Любите меня, и я буду вам хорошим сыном. Мария разразилась рыданиями. Она живо подошла к королю – она, ни разу за семь лет его не обнявшая! – и, не касаясь его, поцеловала его губы. Несколькими неделями ранее подобная ласка, возможно, многое изменила бы. Людовик, в свою очередь, также не удержался от слез, вызванных не слабостью, но наплывом эмоций, воспоминаний и сожалений о загубленном детстве. Приободрившись, королева сказала: - Сударь, я просила вас за Барбена. Если во время его правления и совершалось какое-то зло, то не он тому виной. Я прошу вас его освободить. Король вновь овладел собой. Он сухо ответил: - Мадам, я уже сказал вам, что я пойду вам навстречу в этом отношении, равно как и во всех остальных. Когда маленький Гастон Анжуйский взял у матери отпуск, это удвоило ее слезы. А когда Люинь, в свою очередь, поприветствовал ее, она сказала: - Господин де Люинь, вы хорошо знаете, что я вас всегда любила. Сохраняйте за мной королевскую милость. Фаворит постарался ее образумить. Но не успел он ответить, как раздался нетерпеливый голос его хозяина: - Люинь! Люинь! Люинь! Королева определенно проиграла эту партию. Ее кареты, в последней из которых ехал г-н де Люсон, медленно ехали через город, впереди них ехали трубачи, а окружала их легкая конница. Насмешливые парижане осыпали их колкостями. Мемуары Ришелье оставили нам отзвук его размышлений: «Не было ни одного человека, пусть даже почти совершенно лишенного чувств, в ком эта пышность, почти погребальная, не вызвала бы никакого отклика. Нельзя было без удивления смотреть на то, что было донельзя странно: великая государыня, еще совсем недавно безраздельно властвовавшая в этом великом королевстве, оставила свой трон и ушла из неограниченной власти не тайно, пряча свой разгром под покровом ночи, но прилюдно, средь бела дня, на глазах у всего народа, проехав через всю столицу, будто специально хотела это показать». Так, даже могущество королевы, помазанной в Сен-Дени, зависело от доброй воли короля. Ришелье не оставляла идея «немилости», которой он, должно быть, был охвачен. Тем больше он думал о невероятном богатстве четы Кончини и об их неожиданном крахе, искал ошибки, совершенные торжествующими фаворитами. В этих холодных размышлениях нет ни следа отчаяния, ни следа желания отказаться от завоевания власти. Напротив, наш честолюбец стремился лишь извлечь из этого первого поражения полезные уроки, чтобы однажды одержать победу.
Отправлено: 08.11.08 21:50. Заголовок: Двойная игра и ее оп..
Двойная игра и ее опасности
Семь последующих лет стали для Ришелье, говоря современным языком, «пересечением пустыни». Арман дю Плесси дошел до конца пути, стяжав себе огромную власть, которую ощущали на себе даже его враги, но эта власть над собой, необходимая для того, чтобы властвовать над другими, это высочайшее из искусств, благодаря которому этот лишенный щепетильности политик стал великим государственным деятелем своего времени, пришла к нему лишь после множества неверных шагов и периодов упадка сил. Характер его сыграл много злых шуток над его умом, и очень интересно видеть, как путем трезвого размышления, сила его ума во многих случаях исправила ошибки, вызванные чрезмерной вспыльчивостью, нетерпением и страхом. Первым этапом этого долгого пути станет назначение на новый пост главы Совета королевы-матери. Именно в этом качестве, после полной трудностей дороги, г-н де Люсон прибывает в Блуа. В этот замок никто не заезжал со времен убийства герцога де Гиза и смерти Екатерины Медичи. Несмотря на свою красоту, это здание будило зловещие воспоминания. Маленький изгнанный двор там прекрасно устроился. Речь идет именно о дворе, несоответствующем собственным желаниям. Там можно было увидеть такую знатную даму, как м-м Гершвиль, одинокую женщину, которая, как говорили, когда-то отказала Великому Повесе, дворян, Брессье, Вильсавена, личного врага Ришелье, Бонци, епископу Безье, который не прочь был бы его выжить, верных слуг и толпу ярких итальянцев, спекулянтов и интриганов, среди которых особо выделялся Тантуччи, «подлинная марионетка и отпетый предатель». Самым опасным из них был аббат Ручеллаи, бывший наперсник Кончини, которого тот мечтал сделать госсекретарем. Ручеллаи сумел своей ловкостью и деньгами войти теперь в фавор у Люиня, Он часто уезжал из Блуа в Лувр и обратно. Сам он тоже вел двойную игру, намереваясь занять место г-на де Люсона, к которому испытывал злобу, тщательно скрытую за потоком притворных любезностей. Но Ришелье постарался угодить новым хозяевам. Он даже перестарался. На другой день после приезда в Блуа он отправляет Люиню и Деажану отчеты, где дерзко утверждает, что «памяти о прошлом больше нет места в ее (королевы) уме». Все эти два дня он пишет письма в таком духе. «Я желаю умереть, - заявил он Люиню, - если король и вы лично не будете довольны королевой-матерью и если вы однажды не признаетесь, что я сделал при ней то, что и должен сделать благонадежный человек». Так что же, по его мнению, должен сделать благонадежный человек? Постоянно находиться рядом с женщиной, за которой вызвался наблюдать, держать ее под своими чарами. Вечерами, после ужина, они вместе уходили в личные покои и долгое время проводили там наедине. Предполагать можно что угодно. В Париже это вызвало возмущение. У епископа хватает врагов, которые обвиняют его в том, что он обманывает короля и будоражит королеву-мать, чтобы остаться необходимым. Его даже втянули в дело Галигаи. Мария Медичи, со своей стороны, также встревожилась. Тактика Ришелье, ставшая теперь очевидной, опускает Макиавелли до уровня двойного агента. «Он уже в ссоре с королевой-матерью, - писал нунций, так как он вызвался следить за ней и обо всех ее действиях докладывать короля». Бедный благонадежный человек утратил свою репутацию и авторитет. 11 июня маркиз де Ришелье, поверив ложному сообщению, предупреждает брата о том, что король собирается снова отправить его в Люсон. В тот же вечер королева не появляется к ужину. Епископ тоже. На другой день, еще до рассвета, он поспешно уезжает в Ришелье. Следует полагать, что во время последней их встречи он убедил Марию в своей невиновности, но намерений своих ей не раскрыл. Возможно, он говорил о том, что уедет на неделю. Как бы там ни было, узнав о его отъезде, ужасная дама от ярости и печали занемогла. Это было, по словам одного из ее врачей, «душевным взрывом». Его надо было теперь быстро вылечить. Королева пишет сыну и Люиню письма, являющиеся «рыком раненой львицы». В таком состоянии она не была со дня убийства Кончини. Это было бы удивительно, не иди речь о политическом и религиозном советнике. Вопли флорентийки являются знаком подлинной страсти. В таком виде и начинает разворачиваться страсть Марии Медичи к Ришелье, и тут злокозненный епископ Безье, которого отправляют в Париж, объясняет все как есть: г-н де Люсон не удосужился даже проверить полученные от брата сведения и, охваченный паникой, бежал, бросив свою благодетельницу. Королева-мать осыпала неблагодарного потоками писем и обрушила на него лавину упреков. Она требует и умоляет вернуться. Она послала ему навстречу карету м-м Гершвиль, но Ришелье не покинул своего замка, став там добычей одного из своих приступов депрессии, и образ растерзанного трупа Кончини постоянно преследовал его. Признав, что желая быть слишком ловким, он попал в осиное гнездо, он принял решение из него выбраться. Его письма накапливаются у королевы-матери, у короля, у фаворита. К Марии Медичи он обращается с пылкими упреками. От Людовика XIII он требует предписать ему место жительства, где он «сможет быть вдали от клеветы». Перед Люинем он разыгрывает комедию достоинства: «От меня хотят, сударь, чтобы я поступился своей честью. Я вверил себя вашей защите, не желая ничего иного, кроме как служить королю, королеве-матери и вам». Он добился своего. 15 июня король иронично поздравил «благонадежного человека» с тем, что тот вернулся в свою епархию и приказал ему не выезжать из нее. Г-н де Люсон заявил, что решил «жить отшельником среди книг и своих церковных обязанностей». Действительно, в той обстановке предпочтительнее было исчезнуть, чем предать весь свет. Брошенная им Мария Медичи этого, естественно, не понимала. Ее окружение внушало ей самые худшие подозрения против жестокого советника, но она все равно писала ему. Она думала о нем гораздо больше, чем о Галигаи, этой своей спутнице жизни, которая вскоре будет казнена «за преступление оскорбления Божественного и человеческого величия». В июле королева-мать горько жаловалась на отсутствие новостей, и Ришелье решился отправить ей письмо, оставляющее мало сомнений относительно сути их отношений: «Мадам, дни, которые я не имел чести видеть Ваше Величество, стали для меня веками, страсть, которую я испытываю к служению вам, не позволяет мне долее медлить с тем, чтобы засвидетельствовать ему, что, пусть я и вдали от него, но я думаю о нем, как я должен это делать и как к тому обязывает меня его доброта (прекрасный эвфемизм!)… Ваше Величество позволит мне, если ему будет угодно, если я освобожусь от этой обязанности, вернувшись к нему в ожидании чести быть рядом с ним…» Ни одна, ни второй, похоже, не заботились о той, которая их когда-то познакомила. А если Ришелье и думал о ней, то настойчиво подчеркивал те незначительный «любезности», которые он оказывал вдове маршала де Анкра. На суде у Леоноры возникло желание погубить королеву, которая так излишне резко отвергла ее: когда судьи Жан Курти и Гильом Деланд спросили ее, была ли она предупреждена о созревшем заговоре против покойного короля и «помешала ли она принятию мер касательно сообщенных ей сведений , таким образом став соучастницей мерзейшего убийства», она ограничилась лишь тем, что разрыдалась. На эшафоте, перед тем, как ей завязали глаза, магистрат заклинал «колдунью» рассказать, как ей удалось овладеть разумом королевы. Галигаи, последний раз в жизни улыбнувшись, ответила: - Посредством того влияния, которое сильная душа оказывает на тупицу.
После трех напряженных лет Ришелье вновь оказался в уединении и на церковной службе, получив очень много опыта и создав себе репутацию человека «больших заслуг», то есть опасного. В письмах, отправленных многим адресатам, он обнародовал свое решение посвятить себя дому, книгам и обязанностям пастора. Тем не менее, он часто писал и ко двору, чтобы его там не забыли. В сентябре 1617, зная, что королева-мать подпала под влияние Ручеллаи и Бонци, он вступил в новый период уныния и тревог. Он молил о защите короля, Люиня, Деажана, но затем понял, что это без толку. Тогда у него появилась другая идея, которая имела далеко идущие последствия. Отец Жозеф, став провинциалом (капуцином) в Турени, со времени их полуразрыва очень много работал. Он практиковал мистическую молитву по собственной, очень личной, методе, ему были видения, откровения, он входил в экстаз. Как-то во время проповеди у него случился каталептический припадок, и это очень хорошо повлияло на паству. Но охвативший его священный пыл не ограничивался только религиозными делами. Отец Жозеф казнил турков и примкнул к прожекту герцога Невера, придав его затее необычно большой размах. Там, где потомок Палеологов искал лишь короны, отец Жозеф стремился объединить всех христиан, примирив их между собой с целью изгнать неверных. Таким образом удалось избежать страшной войны, готовой разразиться между католическими и протестантскими князьями. Отец Жозеф хотел быть Петром-отшельником этого дважды святого крестового похода и бросился повсюду проповедовать. Великий стихотворец, он написал «Туркиаду» и кричал Греции, которую первой хотел освободить от османского ига:
Если, чтобы облегчить твои страдания, мне нужно победить всю вселенную, То для меня это слишком мало. Мне нужно утонуть в море крови, Чтобы угасить мое пламя.
Этого моря крови было не достичь без благословения Святого Отца, и он поехал в Рим, убедил Павла V, получив от него письма, предназначенные для того, чтобы сломить сопротивление испанцев, которые очень сухо отнеслись к его затее, которая казалась им слишком французской. Он вернулся в Париж в июне 1617. Его пыл, красноречие, фанатизм, сила его ума, а особенно его слава имевшего видения человека очень впечатлили Людовика XIII. Ришелье, всегда бывший настороже, сразу это узнал и стал ему писать: «Отец мой, я желаю засвидетельствовать вам этим письмом, что я доверяю вам, поскольку, хотя мы и не виделись больше полутора лет, я пишу вам с той же откровенностью, как если бы мы всегда были вместе». Откровенность эта была очень относительной: г-н де Люсон открыл свое сердце, не без преувеличений описав те испытания, которые ему приходится выносить уже многие месяцы, «заявляя перед Богом», что помышлял лишь о покое и – что было очень ловко – заговорил о большой работе по приведению в замешательство гугенотов, которые желали ему отомстить и клеветали на него. В заключение он просил святого отца о помощи и защите. Тот был тронут. Он не утратил благосклонности и почтения к молодому епископу. Их дружба расцвела вновь. Но плоды ее появятся еще нескоро. А в это время для него невыносима была злоба Людовика XIII, который не доверял слишком близкому другу матери, и страх Люиня, который боялся человека, так превосходившего его. Ришелье искал утешения в работе и успешно подготовил ответ четырем протестантским министрам, авторам «Защиты вероисповедания реформатских церквей Франции от обвинений сеньора Арну, иезуита». Этот род полемики продолжал будоражить общественность. Работа, которую Ришелье написал за три месяца, очень высоко стояла над обычным спором. «Основные положения веры католической церкви, защищенные от послания королю четырех шарантонских министров» стали в своем роде шедевром. С самого предисловия автор осмелился тайно похвалить веротерпимость, которую еще очень многие отождествляли с изменой. Он отвергал силовой подход, призывая к миру. Заслуженный богослов, он затем занялся возражениями на доводы своих оппонентов. Но вскоре министра, проникнутый государственным чувством, возобладал в нем над священником, и его заявления приняли политический характер: «Вы наделяете народ значительно большим влиянием, чем то, в котором вы отказываете Папе, и это очень неблагоприятно для королей: едва ли найдется человек, который не полагает, что гораздо более опасным является предание себя на суд народа, которому порой кажется, что с ним дурно обошлись, который является животным о многих головах и который обычно руководствуется своими страстями, чем на суд отца, исполненного любви к своим детям». Представляется определенным, что сетуя на раскол, внесенный в единство Церкви Реформацией, епископ считал его свершившимся фактом. Влюбленный в идею порядка, дисциплины, связности, он доверял государству труд восстановления, по меньшей мере, единства национального и урегулирования раздоров. Вся политика кардинала в отношении протестантов зиждилась на этом: свободе совести, лишь бы она не угрожала власти монарха. В глубине своей эта доктрина мало отличалась от концепций Лютера и Кальвина, которые, отвергая средневековый идеал, желали подчинить государей вселенской власти Святого Отца. Эта книга, сразу же опубликованная, получила ошеломительный успех. Настолько же возросли и ревность и беспокойство врагов Ришелье. Люинь, чьи плечи уже сгибались под бременем власти, еще лучше понял, какой соперник жаждет его сменить. Он приказал епископу не появляться в Куссэ и жить среди губительных болот Люсона. В то же время Мария Медичи подала сыну повод укрепить их связи. Она имела неосторожность связаться с Барбеном, брошенным в Бастилию, и по его советам написать некоторым из грандов. Люинь притворился, что желает способствовать этим контактам, как будто желал сблизиться с изгнанницей, но затем неожиданно показал перехваченные им письма королю и убедил его в существовании заговора. Комендант Бастилии и его лейтенанты были арестованы, против Барбена началось новое дело, а памфлетистов, находившихся на содержании у королевы-матери, сожгли. Г-н де Люсон не имел отношения к этому делу, но Люинь убедил Людовика XIII в обратном. 7 апреля 1618 епископ, его брат и его свояк были грубо высланы из королевства в Авиньон, находившийся под властью понтифика. «Я не удивился, получив эту депешу, - писал Ришелье в Мемуарах, - всегда ожидая трусости от тех, которые, как это ни несправедливо, действовали варварски и неразумно». Сколько людей однажды скажет в таком же духе о нем самом!
Ришелье занимался не только политикой. Он испытывал также склонность к литературному творчеству, и это побуждало его записывать, чтобы облегчить душу, охватывающие его мысли. Он составил «Настольную книгу придворного», горячо мечтая о путях завоевания благосклонности короля. В Авиньоне, пережевывая, будто горькую траву, воспоминания о своей опале, он столь же пылко составил записки «Caput Apologeticum», которые оправдывали его в глазах света, а особенно - в его собственных. В этом пылком защитительном выступлении можно найти неопровержимые аргументы, но искренность в них присутствует не всегда. Так, «любезности» по отношению к Галигаи вновь представлены как невинные и естественные. Равным же образом, он лукавит, «заявляя перед Богом», что Мария Медичи питала к Людовику XIII глубокую любовь и что она никогда не желала вызвать его неудовольствие. Изгнанник напоминает – в том числе, и самому себе – как высоко его ценили Генрих IV, Папа, Сорбонна, депутаты Генеральных Штатов. Он разочарованно отмечает: «Несчастному человеку вменяют в вину все. Что является добродетелью в фаворе, в опале становится пороком». Что самое интересное, он кичится своей терпимостью к гугенотам, а в особенности, защищается от обвинений в том, что он «испанец». Однако Люинь вошел в орбиту Австрийского дома. Павел V, с другой стороны, оставался единственным защитником епископа, так грубо высланного в папские владения. Некоторые историки из этого заключили, что решительность действий пришла к Ришелье во время его пребывания в Авиньоне. По правде говоря, его записки носят личный характер, «Caput Apologeticum» так и не был опубликован. С тех самых пор, как Ришелье стал мечтать об управлении Францией, он стал мечтать о том, чтобы поставить ее во главе всех государств. Ни его человеческая гордость, ни гордость национальная не могли удовлетвориться той концепцией, которую он без колебаний защищал, стремясь получить власть. В 1618 стало очень трудно сохранять двусмысленную позицию, поскольку в Германии разразилась, наконец, давно предсказанная буря, которая должна была завершиться либо разгромом Австрийского дома, либо установлением на руинах Реформации его абсолютной гегемонии. С 1555 там было мирно, благодаря Аугсбургскому договору, заключенному Карлом V с лютеранами, но не с кальвинистами. Это новое агрессивное течение навязывало свои воззрения князьям и стремилось заключить союзы с иностранцами. Кальвинисты натолкнулись на сопротивление католиков, которым Контрреформация придала сил, решимости и непримиримости. Гром грянул в Богемии, разношерстном государстве, где не действовал Аугсбургский договор и где император Матиас хотел сделать своим наследником эрцгерцога Фердинанда, слепо подчинявшегося иезуитам. Хватило одного разрушенного храма в Клостерграбе. Вооруженные протестанты ворвались в пражский замок, который император с недавних пор стал предпочитать венскому, и выбросили из окон троих его советников, которым не дало разбиться корыто с навозом. Этого оказалось достаточно, чтобы положить начало тридцати или, скорее, сорока годам одной из жесточайших войн, какие только знало человечество. Все располагало протеже Павла V и фаворита Марии Медичи к тому, чтобы примкнуть к Австрийскому дому, ставшему в некотором роде светской рукой Церкви, и надеяться на восстановление единства в христианстве, избавленном от протестантской угрозы. Отец Жозеф здесь разделял мнение Люиня и ревностных католиков, сопротивление которых явилось скрытой причиной убийства Генриха IV. Выпал один из тех случаев, которые История, будто развлекаясь, создавала время от времени, с тех самых пор, как рухнула империя Шарлеманя, случаев «покорить Европу», если употреблять выражение ХХ века, который также связан с этой проблемой. В XVI веке, как и в веке XVII, Франция должна была выбирать между этим идеалом и своими национальными интересами, поскольку триумф Габсбургов неизбежно низвел бы ее до уровня австрийского сателлита. К большому возмущению набожных душ, Франциск I, «император в своем государстве», решительно сделал выбор в пользу своего королевства, не страшась даже союза с Неверным против Карла V, которому не терпелось начать крестовый поход во главе объединенных сил Запада. Эту же политику проводил и Генрих IV. Она отвечала природе и ожиданиям Ришелье, который в свои грустные авиньонские дни имел достаточно свободного времени, чтобы мечтать о судьбах империй. Национализм, который будет руководить всеми его действиями, уже жил в нем. Он должен был ярко проявиться, когда образ и судьба мира снова оказались под угрозой. Среди немилости и несчастий великие государственные деятели часто вынашивают доктрину, которая будет названа их именем, когда они придут к власти. Власть!.. Бедный епископ был от нее очень далеко в этом иностранном городе, где он знал, что окружен шпионами. Папа, желая вступиться за него перед Людовиком XIII, получил от того очень жесткий ответ. Пюизье, госсекретарь по иностранным делам, писал французскому послу в Риме: «Его Святейшество, на наш взгляд, слишком высоко ценит этого человека… Удовольствуйся г-н де Люсон тем, чтобы остаться просто добрым епископом в своей епархии, он не оказался бы в таких условиях… Но он из числа тех умов, что очень далеко уходят от долга и очень опасны в обстановке общественного беспорядка». А также очень опасны для посредственных наследников. Итак, на горизонте ни проблеска света. Юная маркиза де Ришелье, оставшаяся в семейном замке, умерла при родах, и ее муж, а также Пон де Курлэ получили разрешение возвратиться во Францию. Г-н де Люсон остался один, впав в тяжелейшую из своих депрессий. Как и все очень эмоциональные люди, он сам распалял свое отчаяние с тем же пылом, с каким он раздувал жар своих амбиций. Он считал, что его жизнь кончена, приготовился умереть и составил завещание в виде письма к люсонским каноникам. «Мир есть не более, чем наваждение, - писал он им, - и нет ни иного удовлетворения, ни выгоды, чем служение Богу, который никогда не пренебрегает теми, кто Ему служит». Но История вдруг приняла такой оборот, что подобное удовлетворение стало ему недостижимо.
Единственным из грандов, оставшимся в стороне от вызванного смертью Кончини всеобщего энтузиазма, который погасил огонь гражданской войны и объединил всю страну вокруг трона, был старый друг Генриха IV, Тюренн, ставший благодаря Беарнцу герцогом Бульонским, сеньором Седана и, с тех самых пор, истинным главой протестантской партии, одним из самых опасных возмутителей европейской политики и убежденным противником мира в королевстве. Он говорил: - Таверна осталась все той же, только пробки сменились. Это высказывание переходило из уст в уста. Во Франции, столь чувствительной к образам, оно начало наносить урон первому королевскому правлению, который Ришелье не без пристрастности описал потомкам в своих Мемуарах. Как и большинство хлестких выражений, это высказывание не отличалось справедливостью. Таверна не осталась той же, просто молодому хозяину, желавшему ею управлять, еще только предстояло освоить искусство царствования, а дать ему необходимую передышку не позволяла ни природа его подданных, ни ход событий. У Людовика не было ничего, кроме собственной решимости, что могло бы подготовить его к принятию на себя бремени власти. Сперва он как будто руководствовался разумом, ища опоры в министрах своего отца, увы, таких старых, износившихся и робких! Главный среди них, Виллеруа, впрочем, не замедлил умереть. Чтобы удержать бразды правления, требовалась настоящая мужская рука, и если бы власть перешла к грандам, они ввергли бы страну в самые тяжелые смуты. В то время основной ошибкой Людовика XIII стала та, что сердце у него шло впереди разума, и поскольку он любил Люиня, то считал его талантливым человеком. Для обычного подростка подобная ошибка не означала бы ничего. Но поскольку Людовик был государем, то она в течение многих лет оказывала влияние на судьбу Франции и Европы. Но возмущение его будущего наследника вызвало не то, что Люинь был неспособен руководить. Он был тонок, трудолюбив, прилежен, благонамерен, умел общаться, приспосабливаться, обходить препятствия. Особенно не хватало ему отваги и гения, а без этих качеств невозможно было править Францией в эти сорок лет, прошедшие со дня смерти Генриха IV до окончания Фронды, которые стали в истории страны одним из самых бурных периодов. Стало уже правилом, что новый фаворит становился непопулярен, поскольку злоба к визирю была в некотором роде продолжением поклонения султану. Так же естественно было то, что он стяжал себе значительное состояние. При Валуа ли, при Бурбонах ли, хранитель королевской власти был всегда богат, и вершин этого богатства достигли, вероятно, Ришелье и Мазарини. Сколачивая свои капиталы, Люинь и его братья не проявили ни стыда, ни осторожности. О них говорили: «Если бы продавалась вся Франция, они бы ее всю и купили». Бывший птичник присвоил себе лично, помимо несметных богатств Кончини, Пикардию – вечный предмет споров, - Иль-де-Франс, Булонь, Кале, а затем добрался до герцогского титула и ордена Святого Духа. Его младшие братья вскоре вошли в число знатнейших сеньоров. Бережливого и тщательного Людовика это не возмущало. Ему нравилось идти навстречу своим друзьям, и он всегда находил справедливым награждать таким образом тех, кто преодолевал ужасные трудности дела, бремя которого он принимал с тревогой. Люинь, мысливший так же, как и Кончини, не мог жениться на внебрачной дочери Генриха IV и взял в жены Мари де Роан-Монбазон, которая станет самой опасной Цирцеей века. Едва выйдя замуж, эта шестнадцатилетняя девушка старалась соблазнить короля. Но этот молокосос, который не спал с Анной Австрийской с первой брачной ночи, к которой его принудили, не сделал шага ей навстречу. Эта сирена взяла реванш став фавориткой его нелюбимой жены. Анна, позабыв о своей ревности, не сопротивлялась бурному безумству, изменившему ее жизнь. Вскоре ее этаж Лувра сотрясался от смеха и шалостей. Это не помогало удержать там короля, который, завершив полагающийся по протоколу визит, спешил уйти к Люиню. Ему чуждо было юношеское упоение жизнью, так свойственное Франциску I или Людовику XIV. Каждое утро, после занятий в манеже, он председательствовал на Совете, суровый, напряженный, непроницаемый и возвышенный одновременно, наблюдая за бородатыми стариками, собравшимися по бокам от него. Затем он отправлялся на охоту и до ночи во дворце не появлялся. Этот загадочный человек беспокоил и тревожил свое окружение. Чем меньше понимали молчаливого юношу, тем сильнее боялись его задеть, и эта постоянная тревога, испытываемая даже его фаворитом, пресекала все робкие попытки ведения более смелой политики. Никто не помышлял ни о возврате к традициям регентства, ни о передаче власти врагам маршала де Анкра. Конде оставался в тюрьме. Вместо того, чтобы бороться с противниками, Люинь предпочитал способствовать их замыслам. Пытаясь сохранить равновесие сил, он старался примирить враждующие группировки, прочно опираясь на католиков. Религиозные убеждения короля и его собственные толкали его к этой позиции, которая была как будто не подвержена авантюрам, но зато уводила Францию от дороги в будущее. Если во внешней политике угрозу со стороны испанского альянса удалось смягчить и в какой-то мере парировать заключением союза с Савойей, то внутренняя политика была сориентирована на интересы Папы, с ересью решительно боролись, иезуиты, несмотря на возражения со стороны Парламента и Сорбонны, вновь открыли свои коллежи. Не было ли это хорошим способом польстить королеве-матери и лишить ее повода создать оппозицию? Мария Медичи, затаившись в Блуа, не перестала быть головной болью для сына и его министров. Им казалось, что ее замок, еще заполненный воспоминаниями о трагических событиях времен Лиги, таил в себе адские машины. Люинь совершил двойную ошибку, устранив Ришелье от фурии-флорентийки: он вывел ее из терпения и позволил ей попасть под влияние низких интриганов. Король, раздираемый противоречивыми чувствами, напрасно старался успокоить мать. Движимая скорее гордостью и жадностью, чем политическими амбициями, флорентийка хотела вернуть себе место в совете, став, подобно Екатерине Медичи, постоянным третейским судьей в королевстве. Ни о чем ином она и слышать не желала. Обеспокоенный фаворит шел на новые и новые уступки, пытался перетянуть ее на свою сторону, бросив главное оружие, против нее. Дело Эскоман, забытое уже много лет назад, неожиданно вновь выплыло наружу, и о несчастной, изгнанной из света и обреченной провести свои дни в глубине невообразимого ада монастыря Покаявшихся Дев, вспомнили вновь. Но во Дворце Юстиции возник пожар, который уничтожил Большую Залу и все документы о процессе 1611 года, которые привели в такое беспокойство председателя, Арлэ, и которые были тайно замурованы в толще стен. Именно на этом процессе д’Эскоман, которая обвиняла герцога Эпернона в смерти Генриха IV, не смогли склонить ко лжесвидетельству. Внеся такой залог, овладев умом Анны Австрийской, которой управляла м-м Люинь, и получив наконец полное господство над королевской четой, фаворит счел себя сильным и решил устроить в Блуа примирительную встречу. Тогда-то и произошла неожиданная развязка. Главным действующим лицом в ней стал неугомонный аббат Ручеллаи. Этот хрупкий человек, избегавший малейшего ветра и впадавший в недомогание, когда становилось слишком жарко, сам имел далеко идущие устремления, подкрепленные его талантом заговорщика. Далекий от тактики Ришелье, он много раз приезжал в Блуа в живописных маскировочных костюмах и убеждал королеву-мать бежать под защиту грандов. Мария Медичи прислушалась к нему, хотя поклялась «перед Богом и ангелами» не покидать замка. Правду сказать, прося ее забыть прошлое, Людовик XIII имел неосторожность написать ей письмо, где он как будто предоставлял ей свободу передвижения. Ручеллаи, считая герцога Бульона очень подходящей кандидатурой для исполнения своих замыслов, поехал к нему, также в маскировочном наряде, и попросил его принять Ее Величество в Седане. Бульон отказался, сославшись на плохое здоровье и посоветовал помощь герцога Эпернона. Генерал-полковник от инфантерии, губернатор Меца, Лоша, Ангумуа, Они и Сентонжа, обладатель несметных богатств, бывший архиминьон Генриха III оставался одним из самых могущественных людей в королевстве. Шестидесяти четырех лет от роду, вспыльчивый, негодующий, гневливый, державшийся вызывающе, жестокий, мстительный, становившийся подлинным государственным мужем, когда переставал следовать личным интересам, лишенный как щепетильности, так и чувствительности, едкий или чарующий в зависимости от обстоятельств, этот феодал, внук нотариуса, прожил, казалось, не одну жизнь. При Генрихе III он был талантливым и верным соратником короны, после смерти любимого короля он стал бунтовщиком и союзником Испании, при Генрихе IV был заговорщиком и, кажется, подготовил его убийство, являлся зачинщиком почти что дворцового переворота, который сделал регентшей Марию Медичи. Одураченный впоследствии четой Кончини и лишенный власти, которую надеялся получить, он не стал от этого покладистым и боязливым. Иногда он развлекался тем, что внушал ужас, как, например, во время Генеральных Штатов или в 1618 году, когда под предлогом ссоры из-за места он в присутствии всего Совета оскорбил министра юстиции. Он ненавидел Ручеллаи, который в то же время передал ему письмо королевы-матери, используя мелодраматические приемы. Для старого сеньора было чистейшим безумием броситься в подобную авантюру. Разве сама Мария Медичи, которая была стольким ему обязана, не отплатила ему в 1610 черной неблагодарностью? Но жажда приключений и вечная погоня за призраком власти возобладали над его разумом. 22 января 1619, несмотря на королевский запрет, Эпернон уехал из Меца вместе с государевым кортежем и пересек Францию до Конфолена, где оказался в безопасности. Оттуда он отправил в Блуа лучшего своего лейтенанта, г-на дю Плесси, а королю написал дерзкое письмо: «Я счел, что законы этого королевства и мои врожденные права позволили мне воспользоваться общественной свободой…». В дороге дю Плесси с большим трудом убедил лейтенанта цитадели Лоша принять королеву-мать. Затем, после различных авантюр, достойных приключенческого романа, он проник в Блуа и встретился с пленницей. Письмо Эпернона насторожило короля, действовать требовалось немедленно. Мария Медичи решила уехать на следующий же вечер. В ночь с 21 на 22 февраля она выбралась через окно, спустилась по лестнице, прижав к своей широкой груди шкатулку с украшениями, съехала по скату крыши и приземлилась на улице в обществе дю Плесси и другого заговорщика, графа де Бренна. Их ждала карета. На какой-то миг королева впала в панику, т.к. она потеряла свою шкатулку и не хотела уезжать без своего сокровища. К счастью, шкатулку нашли, и шестерка лошадей бойко покатила тяжелую карету по дороге на Монришар. В деревне Льеж стояли лагерем Эпернон и сто пятьдесят кавалеристов. Как только герцог увидел карету, он бросился к королеве, целуя подол ее платья. Затем оба они взглянули друг на друга и расхохотались. Им снова удалось совершить подвиг. Способствуй им удача, они могли бы разбудить дух мятежа и недовольства, всегда присущий французам, и установить плодотворную анархию. Тем временем король праздновал свадьбу своей сестры и принца Пьемонтского, наследника герцога Савойского. На празднества, начавшиеся еще 10 февраля королеву-мать не только не пригласили, но даже не сочли нужным с ней посоветоваться. 24 февраля в лесу Сен-Жермен началась большая охота. Там-то и появились два нежданных гонца. Они принесли письма, одно - от королевы-матери, другое – от герцога Эпернона, и это последнее было проникнуто цинизмом и иронией. О продолжении охоты не могло быть и речи. Двор поспешно вернулся в Париж, губернаторы всех провинций встревожились, члены Парламента, вызванные в Лувр, также были извещены, а испанский посол писал в Мадрид о начале гражданской войны. В самом деле, Мария Медичи, совершив триумфальный въезд в Ангулем, отправляла жесткие депеши грандам и гугенотам. Жестокая слабость монархии была в том, что корона находилась между феодалами, постоянно готовыми вымогать из нее деньги, и сепаратистское меньшинство, за которым Нантский эдикт закрепил армию, сотню укрепленных замков и право заключать союзы с иностранцами. К счастью, время было выбрано неудачное, и голос королевы встретил мало откликов. В Лувре шли одно за другим заседания Совета. Король хотел сесть на коня и лично образумить королеву-мать и ее клан. Напротив, Люинь, которого нунций назвал «постоянно робким» и который умолял короля быть умеренным, выказал мало отваги. Еще меньше отваги было у председателя Жаннина. Появилась даже странная идея посоветоваться с герцогом Бульоном, как будто он был экспертом по части восстаний, и этот добрый апостол посоветовал «мягкие и благоприятные средства». В конце концов Людовик XIII написал матери письмо, в котором мольбы заняли место упреков: «Я умоляю вас во имя вас самой, во имя носимого вами королевского титула, во имя вашего звания моей матери… немного прийти в себя, задуматься о том, что вы делаете и к чему это может привести». Зато Эпернона он обвинил в оскорблении величества, лишил его должностей и губернаторств. Марию Медичи – людоедку, чья воля была мягка, как воск – требовалось решительно вывести из-под влияния ужасного сеньора. К ней также отправили двух людей, которых она очень ценила: Берюля и Бетюна. Но обладали ли они силой? Тогда-то и вмешалось Провидение. Отец Жозеф ходил по дорогам страны – пешком, как того требовали правила его ордена – то призывая к крестовому походу на непокорных испанцев, которых он не простит никогда, то инспектируя монастыри Пуату, то организуя миссии, призванные обратить в католичество протестантов. Во время безрассудств Марии Медичи он случайно оказался в Париже. Он сразу же посоветовал отправить в Ангулем епископа Люсонского, который только и мог приручить эту фурию и вырвать ее из-под чар зловещего Эпернона. Люиню этот совет пришелся мало по душе. Напротив, Деажан, которого Люинь пробовал выгнать, поддержал его с тем большим жаром, что ему писала изгнанница. Он считал, что для него это способ вернуться в фавор. Не было ли это для Ришелье втягиванием в заговор? Это маловероятно, так как Эпернон и Ручеллаи твердо желали помешать ему вернуться к королеве. Только после этого события обескураженный «отшельник» вдруг ощутил возвращение амбиций и надежду на возвращение самообладания. Деажан больше ничем не мог помочь, но отец Жозеф не побоялся лично поговорить с королем. Людовик XIII, которого убедили жар и доводы капуцина, принес свои личные чувства в жертву общественному благу. 7 марта 1619 к Ришелье приехал Шарль дю Трамблэ, брат отца Жозефа, который передал ему депешу от Его Величества, где ему делалось много обязывающимх предложений и предписывалось немедленно возвратиться к королеве-матери. Было очень холодно, падал снег, а епископ, очевидно, был болен. Это не помешало ему с рассветом следующего дня отправиться в дорогу, «к чему обязывали меня склонность и долг», как написал он позднее. Страсть к политике и власти несла Ришелье, как боевой конь.
Трехнедельная поездка, которую предстояло совершить Ришелье, была полна опасностей, неудобств и перипетий. В те времена жизнь походила на приключенческий роман. Десять раз г-н де Люсон мог увязнуть в грязи, утонуть, замерзнуть, стать жертвой нападения разбойников или волков. У Вьенна его арестовали: лионский губернатор, г-н Алинкур, плохо осведомленный о придворных интригах, думал, что войдет в фавор у Люиня, доставив ему эту ценную добычу. Г-ну дю Трамблэ пришлось немало потрудиться, чтобы губернатор внял голосу разума. В Лиможе Шомберг, командующий королевской армией, руководствуясь ложными сведениями, счел, что едет архиепископ Тулузский, сын Эпернона, и организовал охоту, которая, к счастью, не увенчалась успехом из-за плохой погоды. Попадая то в один овраг, то в другой, поскальзываясь на гололедице, Ришелье размышлял. Судьба подарила ему второй шанс, который вполне мог оказаться последним. Так, шансом этим, загадочным и ускользающим, воспользоваться было гораздо труднее, чем тем, что выпал Ришелье в 1616. Тогда речь шла о том, чтобы понравиться королеве и ее фаворитам и стать их орудием, чтобы получить над ними власть. А теперь? Понравиться королеве, а затем получить над ней власть так же оставалось первостепенной задачей, но не менее важным было и служить королю, а опыт доказывал ему, сколько опасностей таила в себе довольно грубая двойная игра 1617 года. «Елейный прелат», которому не торопился доверять Людовик XIII, ни за что не выиграл бы эту партию, не случись так, что он стал подлинным арбитром между матерью и сыном. Это было трудным делом, которому сразу же воспротивилось окружение Марии Медичи. Честолюбец прекрасно понимал, кто его главный противник: группировка самой его покровительницы, пусть еще плохо организованная, но тем нее менее способная, благодаря отваге Эпернона и трудолюбию Руччеллаи, сплотить в одну партию тех сеньоров, которые завидовали власти Ришелье, сторонников проватиканской политики и, как ни странно, гугенотов. Тогда будущему кардиналу, который трясся в скрипучем экипаже, впервые пришлось сразиться с этими людьми. Бороться с ними он будет до самой смерти. 27 марта он наконец прибыл в Ангулем и представился герцогу Эпернону, губернатору города. Это было странное столкновение прошлого и будущего. Человек, который когда-то помог Генриху III в последний момент спасти королевство, а потом стал работать на его погибель, оказал очень любезный прием своему дальнему потомку, для которого это королевство станет впоследствии важнее всего на свете. Он провел его к королеве, которая председательствовала на Совете и не торопилась его завершать. Этого хватило, чтобы ввести в заблуждение невнимательных наблюдателей. В ходе самого Совета Марию Медичи заклинали выказать сдержанность по отношению к этой сомнительной личности, которая действовала, конечно же, в интересах Люиня. Тем временем новоприбывший встречал непроницаемые взгляды. Только м-м Гершвиль рада была его видеть. Наконец появилась королева. Она согласилась принять епископа и отослала прочь всех остальных. Тогда-то ее радость и выплеснулась наружу. От людоедки и фурии не осталось и следа. Это была женщина, задыхавшаяся от чувств, которая счастливо глядела на вернувшегося друга, беспокоилась о его здоровье и делах. Она сразу же стала говорить обо всем случившемся за время их разлуки, просила у него совета и заключила его в объятия. Ришелье засвидетельствовал свою радость видеть королеву, но заявил, что не следует выводить окружающих из заблуждения. Как ни глупа была Мария Медичи, она поняла его, рассмеялась и пообещала помочь его маневру. На другой день она объявила, что ее бывший секретарь по поручениям присутствовать на Совете не должен. Это пришлось так по сердцу ее малому двору, что его члены сперва удивились, а потом встревожились. Сомнений не было: г-н де Люсон не желает себя компрометировать и сохранить возможность их критиковать! Следовало обязать его также нести ответственность! Ришелье согласился. Он вернулся в совет, не произнеся ни слова для того, чтобы его возвращения стали требовать. Тогда он очень елейно сказал, что его взгляды расходятся со взглядами этих господ. Разумнее было действовать в интересах короля, а не идти ему наперекор, так как для сопротивления не было никаких сил. Ни гранды, ни гугеноты не выступили против него, а г-н Шомберг двигался вперед. Шанс епископа состоял в том, чтобы служить обеим сторонам, так как в Париже не очень противились непримиримости королевы, и время для переговоров, казалось, настало. Берюль, преданный Марии Медичи, служил посредником между двором и Ангулемом. В помощь ему дали кардинала Ларошфуко, который также был другом г-на де Люсона. Оба они считали естественным посоветоваться с коллегой, от которого у Марии Медичи не было тайн, и таким образом епископ осуществил свое желание возглавить переговорный процесс. Заговорщики сами вытащили ему каштаны из огня. Они не преминули выказать ему свою ярость. Эпернон учтиво сказал прелату, что ему очень советуют возвратиться в его епархию, а не наживать себе стольких врагов. - Здесь я по воле королевы, - ответил Ришелье, - она моя хозяйка, и я останусь при ней столько, сколько она пожелает. Я никому не навязываюсь в друзья, но считаю, что не буду бесполезен тем, кто проявит ко мне благосклонность. Впрочем, его противники не представляли собой единый фронт. Герцог и Руччеллаи ненавидели друг друга, угрожали и вредили друг другу. Тогда аббат дерзко предложил королеве отправить невыносимого сеньора к королю, чтобы получить от него лучшие условия. Ришелье отверг это предательство. В другой раз он помешает герцогу убить Руччеллаи. Таким образом, он сохранял равновесие между своими соперниками и по своей воле формировал мнения грозной дамы, всегда млеющей при виде его. Герцог Роан, возмущенный его умеренной политикой, писал: «Епископ Люсонский не может позволить королеве перейти туда, где находятся самые крупные ее силы, из страха, что она выйдет из-под его опеки, и советует ей держаться в ничего не стоящем городке… чтобы принудить ее к постыдному договору, в то время как он сам может заключить мир на ее условиях, поскольку у него имеются тайные связи с членами королевской группировки». Возможно, Ришелье и в самом деле хотел возобновить эти связи, но в данном случае нельзя обвинить его в том, что он действовал в ущерб Марии Медичи. Ларошфуко и Берюль привезли из Парижа неожиданные предложения, которые, по мнению министров, могли лишь позволить выиграть время благодаря новым торгам, поскольку армия Шомберга подходила все ближе. После начала осады ею Ангулема король стал бы менее сговорчивым. Ришелье сорвал этот план. Ко всеобщему изумлению, королева приняла разом все условия сына, повелев объявить мир и спеть Te Deum. Это был мастерский ход. Равным же образом удивились этому маневру Люинь и Эпернон. Ангулемский договор, подписанный несколько дней спустя, оставлял за Марией Медичи свободу выбора места жительства и назначения людей в свое окружение. Он восстановил ее положение времен регентства и узаконил ее призыв к герцогу Эпернону. Но что особенно важно, договор гарантировал ему вместо фиктивного губернаторства в Нормандии управление той провинцией вместе с крепостями, где стала бы хозяйкой Мария Медичи. Эта статья договора была самой важной для Ришелье, который, таким образом, получил бы власть в почти независимой провинции. Другая статья договора была еще важнее, пусть она и не была доверена бумаге. Увлеченные своим стремлением довести дело до конца, Ларошфуко и Берюль дали своему другу понять, что вскоре он получит кардинальскую шапочку. Это ослепило честолюбца. Он уже много раз грезил пурпурной мантией, и мало-помалу стал одержим этой идеей. Ожидая допуска в Священную Коллегию, г-н де Люсон значимым лицом, подлинным главой партии. Эпернон в результате этой авантюры получил лишь бриллиант стоимостью 36 000 экю, в подарок от королевы-матери, но этот камень снискал ему восхищение знатоков как во Франции, так и за ее пределами. «Вы представить себе не можете, каких похвал он заслуживает», - писал нунций. Превосходство ума Ришелье и его влияние стали, благодаря заявлениям Марии Медичи, очевидны для всех. Из своей темницы Конде напомнил г-ну де Люсону о себе, и блистательный Эпернон, совсем не державший на него зла, по крайней мере внешне, писал епископу с необычной для себя вежливостью. Не держал Ришелье зла и на Сюлли, «томившегося в своей горькой опале», который не разрешил брака между Бетюнами, так гордившимися древностью своего рода, и скромными дю Плесси. Ришелье воспользовался своим могуществом, чтобы удалить тех людей из окружения королевы, которые могли представлять для него угрозу. Епископу Безье пришлось уйти, епископу Шартрскому – уступить Бутийе свой пост старшего духовника. Только Руччеллаи еще держался, стараясь, плетя тысячи экстравагантных интриг, не потерять плоды своих трудов. Г-на де Люсона это только смешило. Гораздо меньше хотелось ему смеяться над той мерой, принять которую требовала Мария Медичи и которой он не мог воспротивиться: освободить Барбена. Что случилось бы с Ришелье, вернись этот старый его покровитель? К счастью, Людовик XIII ненавидел премьер-министра Кончини, а Люинь не додумался посеять раздор среди врагов. Барбена отправили в ссылку. Он писал Ришелье горькие письма. Его протеже возвышался со скоростью кометы и вскоре затмил бы его, предав забвению и нищете! Г-н де Люсон не скупился на добрые слова и заявления: «Бог свидетель, я не сделал для вас ничего, чего не сделал бы для себя самого… Я всегда разделю с друзьями то немногое, чем владею на свете». Он не разделил ничего. Судьба сделала свой выбор между этими двумя союзниками, в равной степени способными управлять королевством, а г-н де Люсон был не из тех, кто смягчает свои указы. В это время у Ришелье появился шанс свести между собой двух совершенно разных людей. Он внушил младшему сыну Эпернона, Ла Валлетту, архиепископу Тулузскому, такое уважение, которое не ослабло со временем и стало источником такой дружбы и преданности, которым долго завидовала История. Фанкан, каноник Сен-Жермен-л’Оксерруа, был священником совершенно другого рода: чрезвычайно изворотливым политиком, пылким и язвительным памфлетистом, и наконец, двойным агентом, который, прикрываясь своей мантией, активно служил делу Реформации, получая в то же время жалованье из «тайных фондов» католических князей. Его любимым полем для маневров была раздираемая войной Германия. Этот опасный интриган действовал также и в интересах очень неспокойной принцессы, Анны Монтафье, графини Суассонской, которая приехала к Марии Медичи в Блуа. Братом Фанкана был личный интендант епископа Люсонского Дорваль-Ланглуа. Так состоялась его встреча с будущим кардиналом, при котором он сыграет зловещую и важную роль. Другой важной встречей была встреча с проповедником королевы-матери Матье де Моргом, аббатом Сен-Жермен, который обладал редким талантом спорщика и свидетельствовал своей хозяйке горячую преданность. Аббата и прелата соединяли тесные деловые связи. Но их дружба была лишь временной. Матье де Морг станет впоследствии самым жестоким клеветником Преосвященного.
«Уже начались подозрения, что он (Ришелье) желал властвовать, и все очень опасались, как бы он не добился своего ». Этого хватило, чтобы создалась оппозиция, и вокруг Ришелье сплотились все противники Люиня. Так, г-н де Люсон ни в коей мере не был человеком, шедшим впереди своей эпохи. По крайней мере, еще не был. Рассуждая, так же как и все знатные сеньоры рассуждали уже целый век, как рассуждал сам Кончини, Ришелье желал обеспечить себе личную позицию, достаточно прочную для того, чтобы быть в состоянии грозить короне. Преследуя эту цель, он горячо оспаривал выбор тех городов, в которых должна была принять губернаторство Мария Медичи. Он желал заполучить Нант, который позволял свободно сноситься с Испанией и Англией, и Амбуаз, который был ключом к Луаре. Представься ему случай, он получил бы также и средство внушить уважение к себе королевским армиям. Люинь был не так глуп, чтобы согласиться. Он дал принципиальное согласие на Анжу, цитадели Анже и Шинона, на гарнизон Пон-де-Се, другого ключа к Луаре. В пользу Марии Медичи был восстановлен средневековый удел, и это было особенно выгодно семье Ришелье, так как старший брат епископа был назначен губернатором в Анже. Это было слишком большим счастьем. Разъяренный Руччеллаи цинично переметнулся к Люиню и готовил свою месть, распаляя гнев своего друга Теминя, маршальского сына, который был уверен, что получит должность, доставшуюся маркизу Ришелье. Теминь очень резко отзывался о своем сопернике. 8 июля, он встретил его у замка Анже, и, согласно обычаю, они сошлись в яростной дуэли. Дворяне часто дрались и по гораздо менее существенным причинам. Маркиз упал, пораженный в сердце. Скорби его брата не было границ. Конечно же, для этого церковника, устремившегося на завоевание власти, опора на шпагу родственника была большим преимуществом, но было бы ошибкой сомневаться в искренности и глубине его отчаяния. В этих чрезвычайных обстоятельствах Арман дю Плесси проявил подлинную человечность. Он записал: «Расставание души с телом невозможно без большого усилия природы, и не менее болезненно расставание двух умов, которые всегда жили в тесной дружбе». А позднее он напишет: «Никогда я не испытывал большей скорби. Моя собственная смерть не причинила бы мне больше неудовольствия». К несчастью, его Мемуары несколько портят искренность его сетований, которые в них смешиваются с очевидным лицемерием: «Я не мог бы сыграть то состояние, в которое поверг меня этот случай, и ту чрезвычайную скорбь, которую он мне причинил, скорбь, которую не описать словами и которая заставила бы меня выйти из игры, не будь мне настолько важны интересы королевы, насколько были мне безразличны мои собственные». Чувства г-на де Люсона к королеве не были столь бескорыстны. Смерть брата имела для него два очень важных последствия. С одной стороны, она внушила ему глубокую ненависть к дуэлянтам. С другой стороны, она доказала ему, как выразился Талейран, что он сразу должен заполучить «огромную удачу и огромное богатство». Смерть маркиза, оставившего ему в наследство огромные долги и бессвязное завещание, принесла Ришелье большие заботы, принудила его к поступкам, в высшей степени унизительным. Ему нужно было добиться аннулирования злосчастного завещания, сославшись на слабоумие его автора. Так мы узнаем, что глава семейства страдал тем же умственным расстройством, которое столь ярко проявилось у его брата Альфонса, а позднее – у одной из его сестер. Сколько мук должен был вынести гордый прелат, которому пришлось не только обнажить подобный порок, но и доказать его наличие! Решившись впоследствии избегать капканов, в которые ведет бедность, он стал интересоваться денежными вопросами. В то время его единственным сокровищем была Мария Медичи, и он изобретал все новые средства, призванные удержать эту драгоценность в своих сетях. Его дядя Ла Порт стал губернатором в Анже, его свояк Брезе – капитаном стражи, а один из его ставленников, Бетанкур – губернатором в Шиноне. Вдова Генриха IV была у него в плену. Не просчиталась ли она доверившись Ришелье со слепой страстью? Есть доказательства того, что г-н де Люсон больше думал о себе, чем о своей покровительнице, и что он готов был возобновить двойную игру, если бы мог такой ценой получить кардинальскую шапочку. Увы! Двор как будто не знал об обещании Берюля, и Ришелье терял терпение. Поскольку Люинь не подал ему руки, он постарался ему противодействовать. Он перешел ему дорогу, побудив королеву требовать освобождения Конде, которого фаворит думал ему противопоставить. Он упрочил связи со старой регентшей и грандами и сумел даже привлечь ее к гугенотам. В особенности же, благодаря своим то грубым, то тонким действиям, он воспротивился встрече матери и сына. Люинь очень хотел примирения, о котором столько раз объявляли, но которому угрожало столько опасностей. Уже многие месяцы его действия оставались безрезультатными. Но странное дело, первым уступил Ришелье – настолько его нервы были истощены ожиданием возвышения. Он неожиданно вернулся в Тур, где король наслаждался своим коротким медовым месяцем с Анной Австрийской. Он пробыл там пять дней, на исходе которых было принято решение о встрече в Кузьере, замке герцога Монбазона, люиневского тестя. Какие уверения получил нетерпеливый епископ? Мы никогда не узнаем точно, известно только, что его надежды укрепились. По правде сказать, его снова подвела поспешность. Она поставила его ниже Люиня, который, прикидывая силу имеющегося у него оружия, решил извлечь из него максимальную выгоду. Мария Медичи прибыла в Кузьер 4 сентября 1619, а Людовик XIII – на следующий день. Они со слезами обнялись. Король сказал: - Я давно хотел вас видеть! Он дал волю своей нежности, на удовлетворение которой стал, наконец, рассчитывать. Горечи и невзгоды его детства отошли на второй план. Первым завоеванием его взрослой жизни стало завоевание материнской любви, на которую он так долго напрасно надеялся. - Бог мой! – сказала королева. – Как вы выросли! - Если я и вырос, мадам, то только вашими стараниями. Флорентийка разрыдалась, но ее сердце осталось сухим, а разум полнился злобой и расчетами. Она вдруг спросила Люиня: - Скажите мне, что произошло во время смерти маршала де Анкра. А Витри, державшему в руке маршальский жезл, она бросила: - Сударь, вы всегда были покорны и верны королю. Вскоре у нее появились и другие причины для раздражения. Ей особенно невыносимо было видеть, как королева-инфанта заслоняет ее, при всяком удобном случае давая ей понять, что первой дамой Франции является именно она. Этого хватило, чтобы сделать из Марии Медичи, ненасытной и мелочной одновременно, самую ядовитую из свекровей. Между фаворитами сразу же установились связи. Святой Франциск Сальский, проезжая через Тур, где обосновались августейшие особы, писал: «Это рой разъяренных ос на теле мертвеца». Мария Медичи привела и представила королю сына Эпернона, Ла Валлетта, архиепископа Тулузского, который почитал Ришелье и о чьих заслугах она высоко отзывалась. Обрадованный Люинь сразу же воспользовался этим: желая оказать матери почтение, король попросил, чтобы кардинальскую шапочку немедля даровали… Ла Валлетту. Ришелье обыграли. Он тщательно скрыл досаду, поздравил архиепископа, но в душе объявил Люиню непримиримую войну. Результатом соперничества между этими двумя людьми станет впоследствии вся французская политика. Две недели спустя король и королева-мать расстались. Мария Медичи, не добившись права присутствовать на Совете, отказалась возвращаться в Париж и направилась в Анже. Проезжая Пон-де-Се, она присутствовала на смотре десятитысячной армии. После этой демонстрации силы она поселилась в «Приюте Барро», прекрасном доме, где обитал ее Двор, в котором вскоре станет много недовольных. Люинь нанес еще один удар, освободив г-на Принца. Отправленная в Парламент королевская декларация осудила «тех, кто связывает с крахом нашего государства крах нашего кузена». Королева-мать горячо возражала. Враждебность началась вновь. Жадность Люиня с каждым днем умножала число сторонников оппозиции. Дело не ограничилось тем, что фаворит, а затем и его братья стали герцогами и пэрами. Почести, пенсионы, губернаторства, укрепленные замки, армейские полки, церковные бенефиции – все отходило членам люиневского клана. «Можно сказать, - ворчал Ришелье, - что вся Франция была их вотчиной». На деле же все это были защитные меры, предпринятые Люинем против того, чьей мстительности и гения он опасался.
Отправлено: 09.11.08 16:52. Заголовок: Орел и Юнона Могла ..
Орел и Юнона
Могла ли Франция противостоять Австрийскому дому, позволив разгораться опустошительному пожару протестантского сепаратизма? Могла ли она вновь вступить в эру гражданских войн перед лицом столь грозной внешней опасности? Общественное мнение, всегда бывшее противоречивым, было равно враждебно как по отношению к Испании, так и по отношению к политике, проводимой гугенотами. Эти же противоречия раздирали, впрочем, и самого короля. Вся ответственность за принятое решение пала на Люиня, который, перед лицом все более и более непосильных для него трудностей, утратил свою гибкость и проявил высокомерие и раздражительность, достойные Сюлли либо Эпернона. Такое поведение было ему не на пользу. Людовик XIII стал относиться к нему подозрительно, но, верный своим чувствам, он, кажется, хотел дать своему другу еще один верный шанс. Фаворит метался между г-ном Принцем, постоянно стремившимся погубить партию, которую когда-то возглавлял, и королевой матерью, ставшей его непримиримой противницей со времен дела о присвоении кардинальского звания. Ришелье хотел избежать бури, по крайней мере на время отложить ее, а Мария Медичи настойчиво требовала ввода Ришелье в Совет, говоря, что «мать лучше, чем кто-либо, понимает интересы сына». Один из ее людей, Шантелуб, опубликовал против Люиня «Comtadin Provencal», жестоко осуждавший Люиня и завершавшийся жалобами ужасной дамы: «Имена матери и сына не могут быть разделены. Суть действий Люиня и его родных в том, чтобы разделить Их Величества. В этом и кроется причина всех зол». Задолго до появления газет существовали кампании в прессе, проводившиеся посредством таких памфлетов, именовавшихся «васильками» из-за цвета обложки. Ришелье понял их значение благодаря канонику Фанкану. Этот тайный агент, бывший еще и памфлетистом, был наделен огромной хитростью, впечатлившей Ришелье. Это был один из тех редких людей, у которых он просил советов, которые получал в изобилии: с цинизмом, как говорят его хулители, с жаром апостола и прозорливостью великого государственного деятеля, как утверждают его панегиристы. Так, Фанкан, пусть и получавший деньги от католических князей Германии, способствовал торжеству протестантов. Он подталкивал г-на де Люсона высказаться в пользу предпочтения внешней войны войне гражданской. Разумеется, отец Жозеф действовал в обратном направлении. Эти расхождения обнажились в Совете. Чаши весов колебались. Как и во многих случаях во время бед последнего столетия активно способствовали накалу страстей. Под давлением бунтовщиков их Ассамблея отдала Общий приказ», который, разделив королевство на восемь военных округов, сделал бессмысленную гражданскую войну неизбежной. Франция втянулась в братоубийственную распрю, угасшую еще четверть века назад, и удалилась из европейской политики. Люинь не рад был проводить такую политику, поскольку король, делавшийся все более и более воинственным, собирался возглавить войска, а генералы были намерены последовать за ним. Поддавшись странному наваждению, Люинь присвоил себе должность коннетабля, т.е., командующего армией. Ясные умы заявили, что момент был выбран удачно и что война поможет ему лучше разбираться в своем деле. Ришелье был удовлетворен. Он посоветовал Марии Медичи держаться покорно и побуждал ее последовать за экспедицией. Ей следовало оставаться подле сына. Тот и впрямь вновь стал регулярно с ней видеться. Королева-мать и ее неотлучный советник как будто бы поддерживали политику Люиня. Но в то же время появилось «Спасительное рассуждение и совет умирающей Франции королю». Франция умоляла короля и «всех добрых французов» открыть глаза и понять, что их истинными врагами являются испанцы и австрийцы, и не ссориться с протестантами. «Души и совесть не могут воевать. Они смеются над железом, виселицей и кострами». Генрих IV переворачивался в гробу от того, в каком состоянии находилось его королевство, от той нищеты, в которой пребывала его вдова, отправившаяся в военный поход, как «женщина ландскнехтов». Измена Люиня отрицалась: французы стали солдатами Испании! Этот манифест стал в некотором роде программой новой партии, партии «добрых французов». Ее программа в некотором роде предвосхитила политику кардинала. Невозможно представить себе, что Ришелье не имел отношения к этому движению, тайным движителем которого выступал Фанкан. Требовалась немалая отвага, чтобы стеснить нового коннетабля, сослужив таким образом одиозную службу королеве и духовенству. Но если г-н де Люсон располагал Фанканом, он располагал и отцом Жозефом, своим верным покровителем перед католиками. Под такой защитой он мог позволить Фанкану завершить свое дело. Позднее ему придется осудить беспокойного каноника и отправить его в Бастилию, а возможно, и повелеть его убить. В своих Мемуарах Ришелье напишет, что Фанкан был предателем, шпионом, республиканцем . А пока он следовал его «максимам», побуждал его написать вслед за «Рассуждением» не менее взрывоопасные «Возражения королю» и «Хронику фаворитов». Такие историки, как Габриэль Аното, датируют 1621 годом концепцию того классического, величественного, картезианского памятника, каким была книга Ришелье. В первые два десятилетия этого фантастического века, перед тем как утратить самое представление о фантазии, Ришелье в некотором роде сформулировал правила французской политики, как были сформулированы правила театра. Веря в триединство порядка, власти и национальной независимости, он вынашивал тройной замысел: усмирить грандов, разгромить протестантскую партию, не посягая на протестантскую религию, сменить гегемонию Габсбургов на гегемонию Бурбонов, сделав из короля абсолютного монарха в его государстве, господствующем над другими. - Именно эту политику, - пишет Габриэль Аното, - начинает проводить Ришелье, пусть еще и принадлежа к оппозиции. Он запряжет в свою колесницу страсти всех, чтобы самое их рвение стало средством достижения общего блага. Католическая или протестантская религия становится для него кнутом и удилами сразу. Он правит всеми твердой рукой, по собственному выражению, двигаясь к цели, которую считает государственным благом». На деле же мысль будущего министра нисколько не обладала той твердостью, в которой пытается нас убедить «Политическое завещание». Размышляя о событиях, перевернувших Европу и Францию, г-н де Люсон понял жизненную необходимость противостоять непомерным амбициям Австрийского дома как необходимость отнять у обиженного меньшинства возможность с оружием в руках выступить против короны. Эти два свидетельства кажутся противоречивыми. Его гениальность состояла в том, что он разделял как один, так и другой взгляд, вопреки расхожим идеям того времени. Это было уже немало. Рискованно было бы полагать, что он миновал эту стадию. Минье много раз повторил, что «он имел замыслы относительно всего, что делал». Возможно, но эти замыслы не были одновременными. Далекие от того, чтобы являть собой заранее сформированную систему, они порождались друг другом или обстоятельствами. Ришелье был прагматиком, а не доктринером. В 1621 ему загораживали дорогу густой мрак, ее загромождали тысячи препятствий. Перед тем, как вступить на нее, требовалось получить власть, а она была вечно ускользающим миражом. Затем придет время лавировать, действовать наощупь, обнаруживать ловушки, разрывать заграждения и иногда, «подобно гребцам, двигаться к цели, повернувшись к ней спиной». Если Ришелье и различал эту цель сквозь туман, то еще не знал, какой необычный вид ему откроется, когда он ее достигнет. Его можно было бы сравнить и с археологом, который готовится снять почву, чтобы найти под ней клад, и не подозревая о том, что для успеха этого дела ему придется воздвигнуть подземный город. Даже уменьшенная до таких размеров, величина его замысла кажется немыслимой, когда появляется единственное средство, которым он располагал, чтобы сделать эту мечту реальностью. В самом деле, несмотря на свой признанный и грозный гений, несмотря на несколько полезных дружеских связей, епископ Люсонский, ненавидимый королем, соперник всемогущего коннетабля, находился бы в полной изоляции, не будь на его стороне Марии Медичи. Дородная матрона, дряблая и вспыльчивая, ханжа, способная на худшее, с сухим сердцем и медлительным умом, определенно не способная видеть дальше собственного носа, была единственным орудием честолюбца. Выйдя замуж за Генриха IV, родив Людовика XIII, помазанная на царство в Сен-Дени, а в особенности – очарованная красавцем-прелатом, только эта корова-Юнона, похожая на гомеровскую, могла позволить орлу расправить крылья и изменить «ход Истории». Вопреки высокомерной теории, История очень часто выбирала себе дорогу, повинуясь побуждениям, недостойным ее.
Из самого Сомюра, губернаторства в котором король лишил старого «Папу гугенотов», и в котором он издал знаменитый клич «Да здравствует мой народ!», Мария Медичи выказывала свое дурное настроение из-за того, что предназначенные ей покои занял коннетабль. Тем временем она была подле сына во время осады Сен-Жан-д'Анжели, обороняемого от королевской армии г-ном де Субизом, братом герцога Роанского. Эта осада, начавшаяся 31 мая, продлится до 24 июня. Королеве-матери, которой весна принесла очень далекие от войны мысли, она быстро наскучила. Не вызвав лишних сплетен, она поехала провести несколько дней в маленьком приоратстве Кусе у своего дорогого епископа и пробыв с ним почти наедине. Событие это было таким экстраординарным, что о нем не упомянул ни один официальный документ. К счастью, переписка заинтересованных лиц и наблюдателей была менее сдержанной. Должно быть, гордости Ришелье очень польстило то, что в его посредственное жилище приехала вдова Генриха IV, которая таким образом дала понять изумленному свету, насколько она была привязана к нему и ему подчинена. Никакой предвестник Сен-Симона, увы, не смог нам описать те прогулки, на которых фиолетовая сутана красавца-Армана касалась огромных фижм влюбленной итальянки. Их близость также остается скрыта пеленой (однако, пеленой не тайны). Зато мы знаем, какие военные планы были составлены после менее строгих встреч. 12 июня королева-мать вернулась в лагерь, счастливая и агрессивная. Люинь, разъяренный ее выходкой, подошел к ней и обвинил в том, что она желает создать «третью сторону» и укрепить Анже. Это вызвало много ссор, несмотря на то, что г-н де Люсон писал коннетаблю кроткие письма. Когда Сен-Жан-д'Анжели пал, Мария Медичи бросила Двору новый вызов, если только у нее не было более личных причин для этого. Во второй раз она уехала к своему другу, и на этот раз уже не в Куссе, а в Ришелье, и вернулась с высоко поднятой головой. В этот момент Люинь был пьян от своих легких побед, честь которых отходила скорее Людовику XIII, в котором все признавали героизм и выдержку военачальника. Коннетабль писал герцогу Монбазону: «Мы очень быстро уладили бы все, и вы можете сказать, что у вас есть зять, который не обошелся без того, чтобы оказать вам честь, поскольку он рисковал жизнью за своего Господа, за своего короля и за долг своей службы». Он полагал, что теперь может высказать свое возмущение королеве-матери. Со своей стороны, Ришелье получил вести от своего верного Бутийе, который, уже много месяцев находясь в Риме, наблюдал папский Двор и не питал никаких иллюзий о его шансах получить кардинальское звание. Он скрыл свое негодование. Мать и сын снова оказались на ножах, после того, как в Бле Мария Медичи оставила армию. Когда были подчинены земли до Тарна и Авейрона, все разумные люди советовали королю «почить на лаврах». Людовик XIII отверг этот совет, говоря, что он «шел по пути, который приведет его к реальной власти над Францией». Фаворит, вместо того, чтобы отрезвить своего хозяина, льстил ему. Король хотел одержать впечатляющую победу и взять Монтобан, военную столицу Лангедока, который он рассчитывал взять без боя благодаря измене протестантского офицера по имени Соваж. И армия неосторожно вошла в сердце провинции, население которой, повиновавшееся горячим убеждениям своих пастырей, уже полвека защищало как свои убеждения, так и богатства, отнятые у католиков. В ходе кампании посланцы, такие, как Марильяк и архиепископ Сенский не переставали сновать между штаб-квартирой и покоями королевы-матери. Это были лишь жалобы, упреки, лицемерие и угрозы. Архиепископ Сенский, рассказав королеве-матери о том, как недоволен был коннетабль ее отъездом, получил яростный ответ: «Если неверно то, что я бесполезна на лангедокской жаре, то я сейчас неправа, но никак иначе. Имей я возможность помочь тому, что делается, я презрела бы свое здоровье… но я не могу выносить презрения. У меня большое сердце». Люинь сразу же испугался. Он подумал, что ему лучше возродить мираж пурпурной мантии. Тогда г-н де Люсон дал Марильяку указания, очень походившие на ультиматум. «Они (Марильяк и Люинь) запомнят, что сейчас есть возможность это сделать и что из Рима пришли точные сведения, что если этого твердо захотят, то это дело решенное, но что Амадо (Ришелье) не хочет и палец о палец ударить, поскольку знает, что если этого захотят, то это случится, а если не захотят, то это и ему самому не нужно… Его цель в том, чтобы его действия никак нельзя было порицать. Королева так ревностно относится к своей свободе, что нельзя заранее сказать, что она сделает… Вероятно, Фанкан и его памфлетисты сами имели отношение к «Жалобе шпаги коннетабля», которую любили повторять дворяне, пришедшие в ярость оттого, что служили под началом командующего, столь лишенного славы:
Ах! Что я делаю в ножнах, трусливая и вероломная шпага, Не помогающая моему королю, как прежде? Должно ли быть так, чтобы я не занималась этим делом, И паук трудился днем и ночью, сделав из меня веретено? Великие Монморанси в подобных спорах Имели обыкновение поить меня кровью.
Таково было состояние умов королевских офицеров перед лицом фанатиков-протестантов. Конечно же, король спал и на голой земле, разделяя тяготы своих солдат, и мог без страха смотреть, как в десяти шагах от него падало ядро. Этого не хватало, чтобы выправить плачевное состояние армии, вновь впадшей в средневековую анархию, дезорганизацию войск и некомпетентность генералов. Интриги вокруг Людовика XIII шли своим чередом. Люинь, которого теперь ультракатолики обвинили в мягкотелости, прогнал королевского духовника, отца Арну. Этот приведенный в замешательство иезуит сразу же обратился к г-ну де Люсону, провозгласив его наиболее вероятным преемником коннетабля. Вскоре военные новости ошеломили Францию и втайне обрадовали сердце честолюбца. Ла Форс был полон решимости защищать Монтобан до последнего, тогда как Роан одержал победу в сражении и отправил ему подкрепление. Разоблаченный Соваж был повешен. Теперь следовало предпринять правильную осаду. Люинь всегда надеялся на переговоры, на которые знатные сеньоры охотно соглашались в силу привычки, но вести которые им запрещала ярость народа. Обстрел города начался 1 сентября. Герцог Майен был убит 16 числа, что вызвало скорбь парижан и резню гугенотов в Шарантоне. 8 октября операция была в таком плачевном состоянии, что Люинь, стерпев очередной отказ герцога Роана, со стыдом слушал, как ему предлагал посредничество английский посол. Об этом говорили во весь голос. Берюль заявил, что Господу, конечно же, не нужно такое плохое орудие. Солдаты насмехались над своим командиром, называя холмик, на котором он расположился, «манишкой коннетабля». Никто больше не осмеливался покушаться на его богатства, пусть даже затем, чтобы забрать наследство умершего летом министра юстиции Гильома дю Вера. Впрочем, Люинь как будто играл со своими врагами. В своем безрассудстве он дошел до того, что публично журил своего хозяина – «Все хорошо, сир!» - и притворялся, что держит на своих уже слабеющих плечах все бремя ответственности за королевство. Когда он сам стал министром юстиции, то говорили, что в городе он был хорошим коннетаблем, а на войне – хорошим канцлером. Людовик жалел о том, что доверил своему другу такую большую власть. Людовика возвышали в собственных глазах его таланты полководца, тогда как престиж его прежнего идола таял день ото дня. Ноябрь принес ненастья, потоки грязи и воды. Войскам не хватало укрытий, провизии, госпиталей, снаряжения. Разразилась эпидемия, «чума» или «багровая лихорадка», которая унесла добрую треть войск и поставила под угрозу жизнь короля. Следовало снять осаду, что стало таким мучительным унижением, какого монархия не знала с самых худших дней Генриха III. Задетый за живое Людовик, испытал от этого горькую злобу. Фаворит счел, что он погиб. Он признавался, что «Господь был не на его стороне», дрожа от мысли о возвращении в Париж, где Ришелье убедил королеву-мать собрать оппозицию. Ища малейшего преимущества, он атаковал маленькое местечко Монер, которое оказало упорное сопротивление. 3 декабря он заразился там «багровой лихорадкой», а 8 числа позвал своего духовника. Король каждый день приходил к его изголовью, раздираемый между возмущением и былым поклонением. 12 числа Монер был взят и сожжен как искупительная жертва.. 13 числа королевский лагерь всполошился от ложной тревоги. Его Величеству советовали удалиться. - Удалиться? – в ярости воскликнул мальчик. – Я скорее умру, чем удалюсь! На рассвете 15 числа он узнал, что коннетабль при смерти. Он заплакал, но ушел, не простившись с умирающим, который испустил дух, оставленный всеми, кроме единственного слуги. Во время переноски тела Люиня лакеи сделали из гроба игорный стол.
Людовику XIII было двадцать лет, и он уже полностью сознавал свое призвание и долг. Поставив в его жизни долгую паузу, смерть слишком любимого им человека послужила тому, что Людовик сделал выводы из своего первого опыта монарха. Четыре прошедших года не были потеряны зря для этого робкого юноши, они обнажили для него некоторые его добродетели и силу, которую он мог из них почерпнуть. Они стали зловещими для Франции, которую, презирали, унижали и которой угрожали соседи, которую раздирала изнутри междоусобица, ставшая в силу этого чем-то вроде орудия иностранного влияния в сердце страны. С суровостью, достойной Жанны Альбре, его бабушки-гугенотки, Людовик выдерживал свой экзамен на зрелость. Одной из главных его заслуг было умение понять свою ошибку и не повторять ее. Он больше никогда не позволял личным чувствам влиять на политический выбор, больше никогда не видно было, чтобы красивые мальчики, объекты его фантазий, принимали участие в делах. Все взгляды обратились к нему. «Становилось известно о том, с какой осторожностью король вел себя на Совете». В памфлете говорилось: «Откройте уши, великий король, и выйдите из этой глубокой летаргии. Пришло время взять руль». Людовик не пребывал в летаргии, он знал, где должно было причалить судно, но не чувствовал в себе силы лоцмана. Поражение, разочарование, а возможно, и преждевременный конец супружеской гармонии обусловили его меланхолию и мнительность. Отвага, вызванная его первыми успехами, испарилась. Заикающийся и неуверенный, он не мог выдержать долгих прений, не мог справиться со столькими людьми, которых следовало подчинить своей воле. Ему нужен был кто-то, кто мог бы одновременно стать ему и духовником, и опорой и вдохновителем, и глашатаем, посредником между светом и им; кто-то, кому он не боялся бы без конца повторять истории о своей охоте, который спас бы его от одиночества и знал бы тайные движения его души. Как найти такого? Преданный судьбой, друзьями, любимой, Людовик XIII снова стал мечтать о материнском убежище, которого всегда желал, и которое, возможно, мог наконец обрести. Он писал Марии Медичи: «Моя любовь к вам, более сильная, чем всякое другое чувство, не страдает от того, что мой ум занят такими грустными мыслями». Он говорил, что очень хочет ее видеть. Ришелье мог бы быть востребован, появись он в нужный момент.
Corinne, спасибо Вам за то, что даете возможность ознакомиться с данной книгой. Я мечтала об этом много лет, с тех пор, как впервые увидела шестисерийный фильм, снятый по этому роману.
Как пишет Ришелье в своих Мемуарах (особенно в тех местах, которые посвящены этому периоду), неправда то, что Людовик XIII горько сетовал на «дерзость» Люиня и на раболепие, в котором держал его этот фаворит. Напротив, король был чрезвычайно добр к семье покойного, за исключением его вдовы, но к красавице Марии де Роан, которая пыталась его соблазнить, а получив отказ, стала над ним издеваться, король питал личную злобу. Как и большинство государей его династии, он ничего не забывал. Самым горьким его воспоминанием было поражение под Монтобаном. Он оплакивал эту неудачу. Решившись не дать себя втравить в другие подобные авантюры, он взял бразды правления государством в собственные руки: «Его Величество, - писал 24 декабря 1621 года нунций Корсини, - тотчас же взялся за дела и сам занимается всем так глубоко, с таким терпением присутствует на всех Советах, с такой ясностью суждений принимает все необходимые меры, что весь свет пришел в восхищение и все его подданные полны ликования». Нунций сильно преувеличивал. Не было ни восхищения, ни ликования. Когда Людовик решил править сам, у него было не меньше воли, прилежания и заботы об общественном благе, чем у Людовика XIV в 1661 году. К несчастью, ему недоставало уроков Мазарини, а плачевное неумение выражать свои мысли в слова мешало этому двадцатилетнему мальчику утвердить собственную власть. Все видели его нерешительность. Министры и не думали его наставлять, они беспокоились лишь о том, как бы не попасть в опалу. «Эти господа из Совета, - писал венецианский посол Джованни Пезаро, - часто собирались у Его Величества, но сами они не хотели ничего предпринимать, находясь в полнейшем неведении относительно намерений короля и относительно того, как он посмотрит на дело. Сейчас эти господа ведут все к тому, что над королем обязательно установит господство либо королева-мать, либо принц Конде, и ни один фаворит не сможет удержаться при короле без поддержки первой либо второго». Ришелье видел ситуацию так же: г-на Принца следовало опередить. Королева-мать, получив указание быть мягкой, нанесла визит герцогине де Люинь, заверив ее, что несмотря на прошлое, она полна решимости «всегда любить и защищать ее». Ловкому Марильяку она доверила труд выразить сыну свою нежность, а также искать средство «сплести какую-нибудь интригу к ее выгоде». Конде тем временем спешил к королю «прицениться» . Марильяк, со своей стороны, также прикладывал усилия. Он сказал загадочному государю, что королева-мать и не думает о власти. Она лишь просит места в совете и выступает в пользу мира с гугенотами. Но сфинкс ничем не выдал себя. Члены совета, то есть кардинал де Рец, канцлер Брюлар де Силлери, Пюизье, де Вик и Шомберг до крайности боялись прелата, притаившегося в тени своей покровительницы. Они пошли к г-ну Принцу. Лучше бы им было научиться вести себя согласно причудливому настроению государя. Зная его подозрительность, они обратились к нему с самыми незначительными делами и довели его до того, что пришлось звать докторов. Однажды Людовик, придя в отчаяние, отказался их принять и вскричал: - Я им не слуга! Он решил возвратиться в Париж. Г-н де Люсон приехал поприветствовать Его Величество в Орлеане. Согласно своим мемуарам, он произнес благородную речь, где не побоялся напомнить, что «все самые рассудительные государи всегда держали рули кораблей своих держав, но вести эти корабли им помогали искусные кормчие». Другие мемуары современников не говорят об этом ни слова, и представляется сомнительным то, чтобы епископ выразился так дерзко. Если это правда, то он выдал собственные намерения. В самом деле, король еще не решался броситься в объятия Марии Медичи, боясь человека, «чей мозг, - как писал нунций, - устроен так, что он способен стать тираном и матери, и сына». Враждебность Людовика имела под собой и еще одну причину, которую Корсини назвать не осмелился: скандальная связь между вдовой Генриха IV и этим священником, в котором было столь же мало евангельского. Снова заболев «красной лихорадкой», г-н де Люсон как будто не замечал этого. Он передал Пюизье письмо королевы-матери, после того, как от него отвели обвинение в том, что он хотел создать третью сторону, и потребовал повышения в церковном звании, «которое он (король) пообещал мне на глазах у всего света». Пюизье, верный традиции Люиня, не скупился на обещания. 27 января 1622 года Людовик XIII возвратился в Париж под звон колоколов, грохот орудий и «всеобщее» ликование. Он направился прямиком в Нотр-Дам послушать «Te Deum», как будто только что одержал великую победу, а затем возвратился в Лувр, где его ждали обе королевы. Он «с одинаковой нежностью поприветствовал одну и другую». А Двор жадно смотрел и слушал. - Сударь, - сказала Мария Медичи, - я не могу сдержать своей радости оттого, что вижу вас возвратившимся со славой и в добром здравии, избежавшим всех опасностей войны и болезни и ставшим подлинным хозяином. Людовик был искренне тронут. Он ответил громко, так, чтобы слышали все: - Мадам, вы совершенно правы в своей радости, и не буду многословен с вами, я не силен в речах, скажу лишь, что ни один сын не любил и не чтил свою мать так, как я свою. Говорю это от сердца и с истинно сыновней любовью. Он сразу же прошел в покои Марии Медичи и пробыл там долгое время. Только потом он присоединился к Анне Австрийской, с которой и провел ночь. Встав наутро, он возвратился к матери и снова показался на Совете. Флорентийка решила, что выиграла эту партию . Возвратившись в Париж несколькими месяцами ранее, она решила больше не жить в Лувре и построить себе дворец, достойный ее величия, дворец Медичи. Пикантно то, что место для дворца она выбрала недалеко от старого дома Кончини, на улице Турнон. План строений (будущего Пале-Люксембург) включал в себя огромную галерею, занимавшую большую часть правого крыла . Рубенс, художник и дипломат, подданный короля Испании, протеже Инфанты, губернаторши Нидерландов, принял заказ на большую серию картин, которые должны были украсить стены этой галереи. 2 февраля 1622 года мэтр прибыл в Париж: подготовиться к Работе, а также отвратить Францию от поддержки Соединенных Провинций, против которых Испания только что начала войну, поскольку Двенадцатилетнее перемирие истекло. Нельзя переоценить тот факт, что Ришелье, подстрекатель этого предприятия, ришелье, уже внутри себя принявший решение взять в свои руки государственную политику, как только он сможет это сделать, оказал эту любезность испанской партии. Без поддержки этой партии, без благосклонности Святого Престола честолюбец не имел ни малейшего шанса достичь своих целей. Он тем более не преуспел бы, если бы не убедил наконец короля в своей преданности и стремлении установить гармонию в королевской семье. Он также умело напомнил о вдове Генриха IV, говоря об ее могуществе. Оказать услугу Испании, восхвалить Марию Медичи, представить ее продолжательницей дела мужа, напомнить о тяжелых событиях, неожиданно произошедших со времени регентства таким образом, чтобы выставить королеву в положительном свете, наконец, ясно показать королю, как много его министр работает над согласием – таковы были намерения Ришелье, когда он убедил Марию сделать дерзкий шаг, напомнив – и как громко напомнив! – об истории, которой она по логике вещей должна была желать забвения. Рубенс и г-н де Люсон долго совещались. Епископ обманул посла и без колебаний стал служить испанской партии, на деле служа своей удаче, но художник прекрасно понял, чего от него ждут. Он предложил девятнадцать впечатляющих картин. В изобилии аллегорических изображений истина будет замаскирована так же тонко, как удрученная матрона, объект этого обожествления, маскирует свое старение . Тем временем, самым главным делом оставалось получение кардинальского звания. Осажденный новыми прошениями, Пюизье действовал чрезвычайно тонко. Он хотел добиться для г-на де Люсона кардинальского звания с тем, чтобы сразу после этого назначить его послом в Рим. Таким образом, король испытал бы удовольствие видеть, как этого злого гения удалили от его матери. Г-н Принц и министры смогли бы больше не бояться его. Что до королевы, его возвращение в Совет стало бы достойной наградой ее услужливости. Удовлетворены были бы все… кроме главного заинтересованного лица. Ришелье чувствовал, что отказываться не следует. Мария Медичи выражала внешнюю удовлетворенность, а сам он полунамеками дал Пюизье понять, что он согласен: «Я умоляю вас поверить, что я скорее умру, чем не воспользуюсь любым представившимся мне случаем отплатить вам за те одолжения, которые вы мне сделали». В его мемуарах звучит горечь оттого, что ему пришлось покориться Брюлару: «Они признали за мной некоторую силу ума, они боялись меня, считая, что если бы король меня как-нибудь отличил среди других, он доверил бы мне главные заботы о своих делах. Поэтому они использовали разных людей, которые постоянно клеветали на меня». Сделка состоялась, по крайней мере внешне. Королева-мать возвратилась в совет «с большими почестями», но скоро она увидела (или, что более вероятно, ей открыл на это глаза ее наставник), что «ей показали лишь витрину лавки, а внутрь не пустили». Шаги, предпринимаемые Римом, были столь же двусмысленны. Вместе с г-ном Люсоном был выдвинут архиепископ Лионский. Пюизье официально рекомендовал последнего, постоянно распуская слух, что Григорий XV несомненно предпочтет архиепископа, своего старого коллегу. Это повлекло за собой живое объяснение между нунцием и разгневанной Юноной. В марте Мария Медичи разгневалась еще сильнее, поскольку дела ее протеже не продвигались. Она яростно высказала это, воспользовавшись случаем праздника, который давал в Лувре г-н Принц. Пройдя перед Анной Австрийской, она встретила там Руччеллаи, этого старого слугу, предавшего ее, и приказала ему никогда не попадаться ей на глаза. Руччеллаи бросился просить защиты у Конде. Весь праздник только об этом и говорили. Конде, обрадовавшийся тому, что страсти разгорелись, попросил короля вмешаться. Людовик, чрезвычайно раздосадованный, отправил к матери преподобного Жаннина, который не смог и рта раскрыть, вынужденный пережить ужасную бурю. Появился король, считавший, что почва уже подготовлена. Ему тоже пришлось вынести шквал проклятий и угроз. Королева была полна решимости более не терпеть оскорблений. Она ответит г-ну Принцу ударом на удар. И если Его Величество не даст ему сатисфакцию по поводу Руччеллаи, то она отправит этого несчастного на эшафот! Людовик попросил ее умерить пыл. Распоряжаться в покоях правящей королевы было серьезным нарушением этикета. Мария Медичи пустилась в крик и разрыдалась. Ей потребовалась неделя, чтобы успокоиться под влиянием Ришелье, видевшего, как все его маневры пошли прахом. Слишком поздно! Зло уже свершилось, и Двор снова разбился на два лагеря. Гранды, враждебные г-ну Принцу, заняли сторону королевы-матери, но у короля снова проснулись самые горькие печали, вызванные ею, и он снова стал вымещать их на г-не де Люсоне. Еще более ревностно относящийся к своей власти, которую еще не имел удовольствия проявить, он не хотел терпеть никакой опеки. Решительно, никогда он не примет сторону своей матери, которая предпочла ему Ришелье, как когда-то предпочла Кончини. Он бежал к ней с распростертыми объятиями, и вот ему уже приходится защищаться от ее неистовств! Только первый принц крови казался ему достаточно заслуживающим защиты. Конде, назначенный генерал-лейтенантом войск, возвратился в Совет. Ему легко было взять верх над стариком Силлери, о котором один современник сказал: « он спокойно слушает, кротко отвечает, отважно берет слово и долго порет чушь». Пюизье, прозванному «гермафродитом государства» за его нерешительность, непостоянство и резкие перемены взглядов, также не хватало размаха замыслов. Бессменный председатель Жаннин сильно сдал. Встречи с этими пигмеями приводили Ришелье в ярость. В конце зимы вновь возникла ужасная альтернатива между внешней и гражданской войнами. Голландия обратилась ко Франции за помощью, готовя атаку с целью освобождения Пфальца. Испанцы, со своей стороны, осадили Жулье. Но что особенно важно, они, в нарушение договора, навязали Гризонам соглашение по Милану, которое делало их хозяевами Вальтелины. Тем временем протестанты, одновременно окрыленные своим успехом и испуганные свирепствовавшими в Германии гонениями на кальвинистов, выразили намерение провозгласить независимую республику. С какой из этих опасностей следовало бороться в первую очередь? - Я надеюсь, - сказала Мария Медичи посланнику Гризонов, - что король не захочет, чтобы испанцы всегда теснили нас, как они это делают сейчас, а что до меня, то я буду способствовать общему благу и миру, считая, что в этом состоят интересы моих детей. То, что убежденная ультрамонтанка, так гордившаяся своей связью с Австрийским Домом, произнесла такие слова, было уже много. Кажется малоправдоподобным, что Ришелье получил преимущество и продиктовал королеве-матери энергичную речь, процитированную в его Мемуарах. Людовик XIII сказал старому гугеноту Ледигьеру, оставшемуся в стороне от восстания: - Я не потерплю, чтобы кто-либо из моих подданных, исповедующих так называемую реформатскую религию, подвергался бы за нее гонениям или насилию… Но если под прикрытием религии некоторые из них захотят творить беззакония и перечить моим указам, я сумею отделить правду от предлога и наказать их, защитив тех, кто останутся верны долгу. Он все еще горевал из-за своего поражения под Монтобаном и нисколько не осознавал международных аспектов этого дела. А Конде, ультракатолики и представители Святого Престола умело подталкивали его к новой атаке на Юг в ущерб интересам Франции в Европе. Тем временем, когда был обнародован Миланский договор, министры потребовали его аннулирования и собрали в Лионе войска. Гугеноты от этого утратили здравый рассудок и начали наступление. Под началом Субиза они завладели Ройяном, башней Мурнака, Шомом и разгромили королевскую армию, которой командовал Сен-Люк. Играя главную роль в приморской партии, они как будто протянули руку Англии. Людовик XIII более не колебался. Он любил маленькие представления. 20 марта, когда его намерения были еще неясны, он без охраны ушел из Лувра, как обычно уходил на охоту, чтобы встать во главе своих войск. Он не желал, чтобы его сопровождала мать, и еще меньше желали этого его министры. Чтобы старая регентша осталась в столице, ей без колебаний предложили «абсолютную власть над всеми делами, управление финансами, руководство всеми провинциями, граничащими с Иль-де-Франсом. Ей представили дело так, что она получит монаршую власть ». Как всегда гордая и беспечная, Юнона, разумеется, с радостью приняла бы эти предложения, будь она хозяйкой своим решениям. Но орел цепко держал свою пленницу. Он боялся, как бы г-н Принц, если с королем произойдет несчастье, не захватил власть, оказавшись единственным главой армии. Мария Медичи, вдруг проявив себя образцовой матерью, объявила, что не питает никаких амбиций. Единственное, что имеет для нее важность – это быть рядом с сыном. Вдали от него она испытывала смертельные тревоги. Людовик XIII уступил. Королева-мать уехала из Парижа на другой день после него. Анна Австрийская была больна и осталась в столице. Несколькими днями ранее у нее случился второй выкидыш. Король был уже в дороге, когда узнал правду об обстоятельствах этого несчастья. Его жена, возвращаясь с очень веселого собрания вместе с м-м Принцессой, прошла в свои покои с м-м де Люинь и м-м де Верней. У стремительной Марии появилась ребяческая – или преступная, вызванная злобой против короля – идея взять молодую королеву под руку и бегом увлечь ее за собой через большую галерею Лувра. Анна упала. Через день «она лишилась своего плода». Людовик XIII испытывал мрачную ярость. Он отправил жене очень жесткое письмо и приказал двум ее спутницам покинуть Лувр. М-м де Люинь сделала ответный ход, под носом у Его Величества выйдя замуж за своего любовника, Клода де Лоррена, принца Жуанвиля, позднее ставшего герцогом де Шеврез, пятого сына Генриха де Гиза, убитого в Блуа, который не устоял ни перед красотой этой сирены, ни перед приданым в 200 000 экю. Мария де Роан становилась таким образом принцессой одного из знатнейших семейств королевства, и перед ней теперь нельзя было так просто закрыть двери дворца. Когда Ришелье узнал эту новость, он, конечно же, не подозревал, как сильно это впоследствии скажется на его карьере. Людовик XIII так и не простил жене легковесности, которая, возможно, стоила жизни дофину Франции. Иллюзия любви, рожденная тремя годами ранее, рассеялась, освободив место для его отвращения к ее интригам, надменности, нарядам, испанскому жаргону, а вскоре и для его презрения к этому чувственному, легкомысленному, кокетливому, любящему поесть, ленивому созданию, подруге удовольствий и чувств, скорее ребенку, чем королеве, точной противоположности его идеалу! Что же до новой герцогини де Шеврез, между ним и этой грозной прелестницей началась настоящая война. Ришелье должен был однажды принять в ней участие и избежать там стольких же опасностей, скольких и в борьбе против Австрийского дома.
Королевская армия была плохо экипирована, а войска гугенотов были очень малочисленны. Но сражения от этого не становились менее ожесточенными. Религиозный фанатизм еще восстанавливал французов друг против друга с ошеломляющими яростью и жестокостью. Протестанты Негрепелисса вырезали четыреста католических солдат. Самих их постигла та же участь, а их город был разграблен и сожжен. В Сент-Антонене даже женщины сражались на крепостных стенах. Начало компании ознаменовалось личным успехом короля. Протестантская армия под командованием Субиза пошла в наступление, захватила Руайян, Сабль-д’Олонь, Олерон. Затем она окопалась на острове Ре, который во время прилива был совершенно неприступен, однако на отливе пехота могла взять его приступом. Людовик, показавшийся на глаза противнику вместе с пятьюстами кавалеристами, отверг осторожные советы стратегов, отказался ждать пехоту и отдал приказ атаковать. На рассвете 16 апреля его кавалерия, по пояс в воде, пересекла пролив вброд, застала протестантов врасплох, перебила три тысячи человек, а остальных обратила в бегство. Субиз бежал до самой Англии. Король сражался превосходно. Он пробыл в седле восемнадцать часов и съел лишь немного хлеба и сыра. Три недели спустя осада Руайяна научила его траншейной войне. - Бассомпьер, - сказал он, я человек несведущий. Скажите мне, что нужно делать, чтобы не накликать на себя беду. Беда была так близко от него, что 7 мая ему чуть не оторвало голову ядром. Победа принесла щедрые плоды. Весь Юг, от Сентонжа до Лангедока был усмирен (за исключением Монтобана, который на сей раз тщательно обходили стороной), но ценой каких лишений и зверств! На память сына Генриха IV пятном ляжет то, что он оставил Конде во главе войск, а тот учинил зверства, достойные Монлюка и Адре. Резня следовала за резней, грабеж за грабежом, маленькие городки пылали как снопы соломы, а груды разлагающихся трупов отравляли местность. Обе стороны обеспокоились тем, чтобы положить конец этим ужасам, которыми наслаждались только г-н Принц и его наемники. Король начинал уставать от надменности и вздорности своего кузена. Их окончательно отдалило друг от друга оглашение гороскопа, согласно которому трон должна была унаследовать младшая ветвь. Пюизье выиграл от этой перемены и мало-помалу стал главным министром. Разъяренный Конде предложил издевавшемуся над ним Бассомпьеру должность, примерно соответствовавшую месту фаворита. С мая месяца Мария Медичи оставила армию и лечилась в Пуге, естественно, в обществе своего незаменимого епископа. Людовик XIII, обеспокоенный ее здоровьем – поскольку в нем, несмотря на все, продолжала жить сыновняя любовь – часто писал ей. Он писал даже напрямую г-ну де Люсону. Этот последний соблюдал чрезвычайную осторожность. Для ведения своей пропаганды он положился на перо Фанкана и на кисть Рубенса, а для римских интриг – на неиссякаемую преданность Бутийе. Сам он держался скромно, почти незаметно. Казалось, его поглощали дела друга и сиделки королевы-матери. Он также сумел усыпить недоверие в некоторых людях, например, в Жаннине. В Тулузе, куда он прибыл 27 июня, Людовик XIII испытал первые симптомы легочно-кишечного туберкулеза, от которого он умрет, не дожив и до сорока двух лет. До этого он три месяца пролежал в постели, ел нерегулярно, совершенно обессиленный. После недельного отдыха он пожелал снова тронуться в путь, несмотря на свою лихорадку, заболел снова, на следующий день в Кастельнодари снова пустился в дорогу, но к концу недели в Безье лишился сил. Его верный врач Эроар нашел у него «сильный жар, боль в висках и в шее, неослабевающую жажду и воспаленный язычок». Молодой государь почувствовал себя при смерти и, страдая бессонницей, обращался мыслями к раздражительной богине, которой Ришелье внушил к себе ангельскую любовь. Пюизье предупреждал отца: «Зал (Конде) в довольно плохих отношениях с Хозяином здания (королем), который дружен с Дверью (Мария Медичи)». Не покидая своего места, он отправил королеве-матери заверения в своей преданности. Его брат, командор де Силлери, посол в Риме, тоже предупрежденный, поторопился написать: «С неменьшей, чем нетерпение, преданностью жду я, что решат по поводу присвоения нового звания». До тех пор семья вела двойную игру, получая очень серьезную поддержку от нунция Корсини, который сам претендовал на кардинальское звание. Когда она сменяла батареи, кардинал де Рец, номинальный глава Совета, умер как идеальный придворный, своей смертью оказав помощь Их Величествам и министрам. На этот раз уверенная в своей власти, королева-мать сразу же пригласила Пюизье «предпринять новые шаги по продвижению г-на епископа Люсонского». Она своей рукой добавила к письму постскриптум, который представлял собой ультиматум: «Моя особенная вера в дружбу, обещанную вами мне, и откровенность, с которой я хотела бы иметь возможность продемонстрировать вам свою собственную, заставляет меня сознательно просить вас завершить то, что вы своими последними письмами привели в очень хорошее состояние». Стиль Ришелье узнаваем. Но ни он, ни его покровительница больше не должны были себя утруждать. Выздоравливающий Людовик XIII был полон решимости доказать что «никогда сын так не любил и не чтил мать». Узнав о последнем маневре Корсини, он пришел в ярость и приказал своему послу заканчивать. Папа, от которого нунций тщательно скрывал происходящие с королем изменения, был удивлен энергичным демаршем командора де Силлери, который счастлив был положить конец этой долгой интриге. Тем более счастлив, что, безусловно плохо информированный, он видел в фаворите королевы-матери сторонника Испании и яростного противника ереси. 5 сентября 1622 года епископ Люсонский стал кардиналом Ришелье. Король узнал это 14 числа под Монпелье, который он осаждал с 31 августа, чтобы взять реванш за поражение при Монтобане. Там был и Марильяк. Он поторопился написать новому князю Церкви и отправил письмо Марии Медичи, которая, покинув Пуг, направилась к Лиону, куда раньше ее приехал Ришелье. Монсеньор, - писал он, - королева сама скажет вам, если ей будет угодно, что вы объявлены кардиналом. Поскольку я не осмелился бы напоминать Ее Величеству сообщить вам эту добрую весть». Он присоединился к Марии между Ла Палиссом и Роанном, но у нее не было полномочий первой сообщать новость своему другу. Слуга, который прежде огорчил г-на де Люсона и теперь искал примирения, вскочил в седло, во весь опор поскакал в Лион, толкнул дверь Ришелье, соскочил с коня: - Ваше Преосвященство объявлены кардиналом! «Этот столь скрытный человек не устоял перед этим громом небесным. Как и все меланхолики, в подобных случаях он приходил в безумную, дикую, яростную радость. Он пустился в пляс по комнате перед испуганным слугой. Затем, отдав природе эту дань безумства, новоиспеченный кардинал, вновь обретя обычную холодность и спокойствие, головой поклялся ему не говорить о том, что видел ». Он совершенно овладел собой, когда приехала его покровительница, и возможно, с ней он разыграл комедию, удивившись. Суровый Габриэль Аното стыдливо напиал: «Мы ничего не знаем о том, что произошло между вдовой Генриха IV и новоиспеченным кардиналом. Но можно представить себе любовные излияния женщины, уже вошедшей в осень своей жизни, в момент, когда она обеспечила будущность молодому и талантливому человеку, которого она сумела выделить» (точнее говоря, которого она сумела соблазнить). Григорий XV, начисто лишенный интуиции, отправил королю и счастливому избраннику два сообщения, которые, несмотря на красоту стиля, вызовут улыбку, когда станет известно продолжение этой истории. Людовику XIII он написал: «Молитвы и одобрение Вашего Величества представили к назначению этого прелата, чей глубокий ум считается в Галлии бастионом католической веры, грозой еретиков и который всегда находил более предпочтительным заслуживать высокие звания, нежели получать их». Ришелье он написал так: «В борьбе, которую нам приходится вести против князя тьмы, твои знания и твое благочестие были в ваших краях подобны мечу спасения, поразившему гордыню еретиков и свершившему святую месть среди людей неверующих… Знай, что наилучшее доказательство своей признательности ты дашь нам, если, наружно оставаясь самим собой, ты продолжишь усиливать в Галлии достоинство Церкви, если ты раздавишь силы ереси и не испугаешься никакой трудности, но уверенно пойдешь по аспидам и василискам. Вот этих-то больших услуг Римская Церковь требует и ожидает от тебя». Папа, очевидно, считал, что новый выдвиженец потребует продолжения, усиления гражданской войны. Он сильно самообольщался. Достигнув этой высоты, которой, тем не менее, его честолюбие не исчерпывалось, Ришелье сразу же отбросил лицемерие и двуличие, к которым так долго вынужден был прибегать. Он не произнес никакой наставительной проповеди, не пытался убедить Папу в том, что увлечен теологией или диспутами. Он даже не думал ехать в Рим в поездку ad limina . Он больше не прятал своих тайных мыслей от короля: «Я молю Бога, - писал он ему, чтобы Он оказал мне милость быть таким счастливым, чтобы мои действия выделяли меня еще больше, чем пурпур мантии, которой вам угодно было меня почтить». Этот призыв остался без ответа. Кардинала де Реца в Совете сменил кардинал Ларошфуко. Людовик сделал новый шаг к завоеванию сердца матери, но у него не стерлись из памяти мрачные воспоминания о временах Кончини, а в особенности – его ревность к этому фавориту в сутане. Но Двор более не сомневался, что эта звезда однажды взойдет в зенит славы. Многие признавали мощь гения, о котором Ге де Бальзак не побоялся написать: «Люди мудрые и способные управлять государствами всегда живут в крайней бедности, и правду сказать, чтобы родился еще один человек, подобный вам, требуется работа всей природы и обещание, данное Богом людям задолго до его рождения». - Мне кажется, - восклицал добряк Бутийе, - что мне нечего более желать в этом мире, поскольку г-н де Люсон стал кардиналом! Весьма желательно, чтобы Бог уготовал его к продолжению великих дел, в которых он участвовал уже множество раз! Только простодушный Григорий XV мог заблуждаться на этот счет. Г-н де Люсон стремился к кардинальской мантии не затем, чтобы «усиливать в Галлии достоинство Церкви», а затем, чтобы проложить себе дорогу к власти. В тридцать семь лет этот неимущий младший сын из обедневшего дворянского рода, этот пастор влачащей жалкое существование епархии, этот политик, противившийся зачастую пагубным действиям, наконец оказался на своем естественном месте, среди этих грандов, совершенно чужих простым смертным. Изо дня в день он видел с их стороны беспечность, спесь и цинизм власть имущих. Он также видел пышность, в которой они жили, и отчаянно искал средства улучшить свое благосостояние. Он отказался от своего епископства в обмен на пенсион в пять тысяч ливров и изводил своих поверенных: «Я желаю насколько возможно поднять свои бенефиции достойными Церкви путями…» Он любил здания, предметы искусства. Подобным же образом продав свою должность духовника королевы он смог купить в Рюэле дом финансиста Муассе и начал украшать его, руководя в то же время строительством дворца королевы-матери. Разумеется, его главной заботой оставалась политика. Не мешкая обманув ожидания Святого Престола, он призывал пойти на соглашение с протестантами. Большая часть сеньоров-гугенотов также желала этого, при условии, что они получат от него свою выгоду. Ла Форс и Шатильон уже прекратили волнения на своих территориях в обмен на маршальские жезлы. Сюлли, прежде мечтавший о независимом государстве, открыл ворота Керси. Ледигьер в восемьдесят лет сменил вероисповедание и стал коннетаблем. Такие сделки были совершенно обычной практикой. - Сир, в Вальтелину! – говорил он королю. Его поддерживал сам Жаннин. Дело в том, что ситуация приняла драматический оборот. Гризоны восстали против испанцев, ссылаясь на Мадридский договор. Этот договор не принимал в расчет Империю. Эрцгерцог Леопольд вторгся в долину, разгромил Гризонов и навязал им драконовский договор. Впоследствии испанцы удерживали форты Вальтелины, австрийцы – земли Гризонов, и сообщение, установившееся между двумя обломками империи Карла Пятого, позволяло его наследникам удушить Венецию и Савойю, а затем и «затянуть петлю» вокруг Франции. Тем временем в Германии продолжалась резня. Максимилиан Баварский окончательно завоевал Пфальц, а в довершение всего король Англии, надеясь спасти своего зятя, сблизился с Испанией, противостоять которой не имел возможности. Заговорили о свадьбе между Принцем Уэльским и Инфантой. Франция, оказавшаяся в полной изоляции, пала так низко, как в самые худшие времена религиозных войн. Людовик XIII жестоко страдал от этого, но не желал терпеть в Монпелье новое унижение. Г-н Принц, плохо ведя осаду, окончательно погубил себя. Это позволило активно вести переговоры. Король Англии, желавший возвращения Франции в Европу, со своей стороны, вмешался. 9 октября Монпелье наконец согласился открыть свои ворота и подчиниться. Мир был подписан сразу же. По мнению многих, мир этот был непрочным. Он уменьшил авторитет государя, мешал договариваться с подданными после стольких принесенных в жертву сил, жизней и денег. Он не разрушил преград между гугенотами и национальной религиозной общиной, хотя и подтвердил Нантский эдикт. Остались все причины волнений: дух крестового похода у ультракатоликов и неизбежное недоверие протестантов, фанатизм первых и сепаратизм вторых, военная сила протестантской партии, постоянно владевшей Ла-Рошелью и Монтобаном, феодальное могущество ее вождей и колебания Двора. Г-н Принц это доказал. Вне себя, он внезапно покинул армию и эмигрировал в Италию. Министры тщетно пытались его удержать. Они моментально испугались, увидев, что остались одни против королевы-матери, или, скорее, против нового кардинала. Ришелье, идя к королю, спустился по Роне, этой реке, служившей будто бы нитью, на которую были нанизаны бусы великих событий его жизни. Он выразил свою благодарность в Тарасконе и последовал за Его Величеством до Авиньона. Министры мечтали о Лиге между Францией, Венецией, Савойей и протестантскими кантонами Швейцарии. Герцог Савойский, свояк Людовика XIII, приехал для этого в Авиньон. После совещания было решено потребовать исполнения условий Мадридского договора. Испания сразу же пошла на попятный, предложив предоставить форты Вальтелины герцогу Лотарингскому при условии, что солдаты его будут католиками. Дело пока оставалось без продвижения. Кочующий государь затем отправился в Дофине, остановился в Гренобле, а затем направился к Лиону. Там его уже ждали обе королевы. Двор, послы, иностранные принцы с нетерпением ждали результатов встречи, которая должна была открыть им еще пока неясные политические цели сына Генриха IV.
Людовик XIII долго питал злобу. Девять месяцев спустя после несчастного случая в галерее Лувра он не простил его ни жене, ни м-м де Шеврез, которые, не считаясь с его запретом, продолжали регулярно видеться. В отместку за это он стал часто встречаться с Марией Медичи. Со времени смерти Люиня у него не было друзей, друзей в том смысле, где его «двойственная» натура доводила этот термин до крайности. Хорошо известно, как мужчины подобного склада любят искать убежище у матерей, когда им недостает мужчины-наставника. Таковы были настроения Людовика, несмотря на высказывания Жаннина в пользу Анны Австрийской, когда он встретился с обеими королевами. Венецианский посол поспешил уведомить Светлейшую Республику: «Королева-супруга была перед королем и дала ему страстные свидетельства своей любви. Но Его Величество, несмотря на долгую разлуку, не ответил ей и держался, так сказать, в стороне. Король сперва нанес визит королеве-матери к большому удовольствию последней, которой угодили эти знаки чести и у которой взаимопонимание с Его Величеством лучше, чем в прошлом». Людовик провел ночь с женой «с одиннадцати вечера до рассвета», уточняет нунций, но это не спасло Анну Австрийскую от разгрома. «Королева Мария Медичи, - писала м-м де Мотвиль, - примирилась с королем, и мир между матерью и сыном привел к ссоре между мужем и женой, и королева-мать, убежденная, что для абсолютной власти над государем ей требуется, чтобы у него были плохие отношения с супругой, успешно и усердно работала над тем, чтобы поддерживать их разлад, чтобы ее невестка-королева не пользовалась с тех пор никаким доверием и не получала никакой нежности от мужа». Нес ли Ришелье часть ответственности за эти коварные маневры? Наверняка известно то, что Анна Австрийская, как и все остальные, связывавшая его со своей гонительницей, стала с тех пор испытывать к нему отвращение, и ее злоба на протяжении почти двадцати лет имела бесчисленные последствия. Если верить Мемуарам кардинала, Мария Медичи немедленно переговорила с сыном об иностранных делах и посоветовала ему проявить твердость перед лицом испанских мероприятий. Это невероятно. Глупая Юнона была околдована своим другом до того, что занимала позиции, диаметрально противоположные ее идеям, не понимая, по крайней мере, с виду, во что ее втягивают. Но Ришелье никогда бы не смог убедить ее отступиться от дел времен ее регентства, стать открытой противницей Австрийского дома и папских устремлений. Будущее вскоре явило доказательства этого. Если этот демон-соблазнитель еще мог обмануть таких ультрамонтанцев, как Берюль и Отец Жозеф, то насколько легче ему, должно быть, было изменить позицию «грубиянки»! Разумеется, при условии постоянного соблюдения осторожности, скрытия большой политики под вуалью придворных интриг и недопущения слишком компрометирующих высказываний. Тем временем весь свет желал тогда если не возвращения к «заветам Генриха IV», как того боялся нунций, то, по меньшей мере, исправления положения. В Лионе состоялось новое совещание, в котором принимал участие сын герцога Савойского. Испания этим не слишком обеспокоилась. Именно потому, что королева-мать, как казалось, торжествовала: она даже добилась освобождения сына четы Кончини! 10 декабря 1622 года стало днем славы для Медичи, а значит, и для ее ставленника. Король в часовне архиепископства с большой пышностью вручил кардинальскую шапочку Арману дю Плесси. Кардинал произнес благодарственную проповедь, от которой пришли в восхищение лучшие умы и которая кажется довольно хорошо сделанной. Но в конце на него снизошло вдохновение великого комедианта. Направившись к королеве-матери (это было импровизацией), он положил к ее ногам алый берет и растроганно произнес: - Мадам, этот пурпур, которым я обязан благосклонности Вашего Величества, всегда будет для меня напоминанием о принесенной мною торжественной клятве пролить кровь, служа вам. Флорентийка не могла обходиться без магов и астрологов. Если бы один из них предсказал такой оборот событий, она бы умерла от удивления.
Отправлено: 21.11.08 20:56. Заголовок: Охоты Людовика XIII ..
Охоты Людовика XIII
Был пройден уже большой путь, но оставалось преодолеть главное препятствие – враждебность короля. Ришелье, терпеливый вопреки себе, решил пойти на временный союз с чудаками-министрами, терпевшими провал за провалом, и наполовину спрятаться в своей алой мантии за черным платьем своей покровительницы. «Король, - отмечал посол Джованни Пезаро, - дает королеве-матери ярчайшие свидетельства почтения и любви. Она была введена в Совет с еще большим авторитетом, чем прежде. У Его Величества полное взаимопонимание с Пюизье… Королева и Пюизье поклялись друг другу в верности и заключили формальное соглашение ничего не рассказывать кардиналу Ришелье, который служит предметом чрезвычайных тревог г-на Пюизье». Так князь Церкви снова принужден был разыгрывать комедию! Это очень удручило его. В это время он вдвое чаще болел лихорадкой, страдал нервными кризисами и всякими другими болезнями. «Оставалось лишь пустить дела на самотек и утешать себя в ожидании». Это не мешало ему подготавливать свое будущее. Как только Людовик XIII возвратился в Париж, королева-мать, как автомат, следовавшая за побуждениями своего друга, заговорила о председательстве в Совете. После кардинала де Реца председателем стал г-н Принц. Тем временем г-н Принц был далеко, и на его место претендовал старый канцлер. Мария Медичи потребовала назначить председателем кардинала Ларошфуко. Нунций и испано-ультрамонтанская партия живо поддержали ее. Это ясно показывает, насколько далек Ришелье, подлинный инициатор этого спора, был далек от того, чтобы внушать этим людям недоверие. Бесталанный Ларошфуко выиграл, палец о палец не ударив. Джованни Пезаро сделал такие выводы из данного инцидента: «Интерес кардинала Ришелье в том, чтобы сохранить это место за кардиналом и начать создавать противовес канцлеру». Последний сразу же принялся выхлопатывать себе кардинальское звание! После этой неудачи де Силлери был назначен сюринтендантом финансов вместо Шомберга, слишком преданного Конде, чьего возвращения опасались. Король думал нанести сильный удар, вновь призвав Сюлли. Испуганные министры сказали ему, что казна пуста, что из-за скорых выплат по кредитам государство окажется на грани банкротства. Бомарше, государственный казначей, один из этих мытарей, которые на нищете государства делают огромные состояния, предложил покрыть дефицит, но подобная щедрость не бывает задаром. Людовик, вздохнув, согласился. Маркиз Лавьевиль, зять этого плутократа, получил пост сюринтенданта. Сторонники Силлери почувствовали укрепление своих позиций. Ришелье в своих мемуарах перегибает палку, обличая их. Силлери хорошо послужил государству, когда стремился лишь исполнять приказы Генриха IV: в восемьдесят лет (по меркам двадцатого века этот возраст можно сравнить со ста годами) он не имел сил править. Как все фавориты и министры того времени, он мечтал о собственном обогащении, и эта тенденция обострилась до тревожной степени. «Его стилем, - писал нунций, - всегда было решать общественные дела исходя из личного интереса, состоявшим в деньгах ли, в покое ли, а не преодолевать трудности, связанные с принятием жестких решений: его метод состоит в устранении себя от дел, используя какое-нибудь средство, которое отодвигает неминуемую опасность, но часто случается, что плохо зарубцевавшиеся раны впоследствии становятся незаживающими». Его сын был откровенно продажен. «Я нахожусь, - писал Корсини в другом месте, - в очень хороших отношениях с г-ном Пюизье. Я сумел этого добиться силой своих слов и посредством нескольких маленьких подарков… Ему ненавистна идея открытого разрыва с Католическим королем, и он предпочитает тайную борьбу против его могущества». Конечно же, этой умеренности поспособствовало и испанское золото. Тем временем движение общественного мнения становилось слишком сильным, чтобы подобная бездеятельность могла царить и во внешней политике. По предложению французского посла в Мадриде, Фаржи, Людовик XIII принял Папу в качестве судьи в деле Вальтелины, но поручил Анне Австрийской обратиться к Испании с ультиматумом: - Напишите своему брату-королю и скажите испанскому послу, что я полон решимости добиваться соблюдения Мадридского договора. Иначе я воспользуюсь всей своей властью. К границам Фландрии были отправлены полки. Франция, Венеция и Савойя 7 февраля 1623 года образовали Парижскую Лигу. Это был оборонительно-наступательный альянс. Испания, пусть и мало испугалась этого шага, предпочла передать форты Вальтелины папским войскам, сохранив для себя, и это действительно так, возможность возвратить себе контроль над ними по истечении срока договора. Посредственный успех, в сравнении с теми, что имели Австрийский дом в Германии, где Максимилиан Баварский, который, разграбив Пфальц, стал его курфюрстом, и где Бетлен Габор, грозивший ранее Вене, вынужден был с боями отступить. Двуглавый орел торжествовал повсюду, и Франция, неспособная восстать из пепла, казалась самой себе столь же слабой, как и ее престарелый канцлер. Присущий французам национализм начинал бродить, приводя к быстрому росту непопулярности министров. Ришелье, защищаясь от грозы, ловко оседлывал эту несокрушимую силу. Ришелье, который, однако, всем был обязан защитникам католического «Интернационала»! Никогда кандидат на власть не был более ненавидим и почитаем, никогда его так не боялись и так не надеялись на него, никогда так не хулили и не боготворили. Дело дошло до того, что он очаровал толпу людей, чьи традиции и принципы в корне расходились с его собственными. Этот феномен повторился во Франции лишь в ХХ веке, когда к власти приходили Клемансо и де Голль. Как и эти двое, кардинал, прежде чем встать у руля, был идеей фикс, кошмаром власть имущих. Он писал: «Со мной случилось то несчастье, которого всегда желали мне те, кто пользовались в этом государстве большой властью – не за какое-либо зло, которое я мог бы им причинить, но за добро, которое во мне предполагали… Постоянно делались замечания, что под началом слишком слабых министров слишком хорошая репутация столь же опасна, как и плохая, и что знаменитые люди находятся в худших условиях, чем преступники». Корсини так истолковал это, написав в январе 1623: «Кардинал де Люсон никогда не сможет поладить с ними (Брюларами), поскольку они боятся его ума и таланта». Такие настроения существовали не только в высших эшелонах власти. Рядовые агенты флорентийского резидента говорили о том же: «Меня поставили в известность, - писал этот дипломат, - через фрейлин и аптекаря королевы-матери, поскольку я очень близко общался с этими своими соотечественниками. В частных беседах со мной они часто выражали свое восзмущение, вызываемое у них, в частности, превосходным и заинтересованным господством кардинала, который то ли из честолюбия, то ли из скупости принижает всех других слуг королевы (это обвинение имело под собой основания)… Они сказали мне, что этот кардинал еще станет причиной нового краха королевы, поскольку король его терпеть не может… Они также сказали мне, что король отпустил по этому поводу какую-то язвительную насмешку в адрес королевы, но она не желает этого понимать». С другой стороны, как верен он был своим близким, к которым умел быть внимателен, деятелен и даже сердечен. «Я ваш, - писал он (возможно) Отцу Жозефу, по-латыни, по-французски и по-гречески, - если вам угодно. Я ваш до той степени, до какой меня обязывают к этому ваши заслуги и в какой меня к этому твердо побуждают ваша откровенность и сердечность». Этот таинственный капуцин неутомимо вел борьбу в пользу своего друга. Служа ему, он убежден был в том, что бескорыстно делает столь же важное дело, как и невозможный для него крестовый поход, поскольку «он был человеком, лишенным личных амбиций, но полным безграничных амбиций ради Франции, которую считал великим орудием Провидения ». Не кажется, что он четко понимал, что действует вопреки своему прошлому и что, будучи сначала сторонником своего рода европейской федерации под эгидой Церкви, он пришел к чистому национализму. Пылкий Берюль был еще более слепым, или, скорее, одноглазым. Ему было видение с Неба, что Ла-Рошель должна быть разрушена. Он думал, что только бывший епископ Люсонский мог бы исполнить это великое дело, которое и в самом деле было исполнено, но сделано так, что это похоронило все надежды основателя Оратории. Отец Арну, переводчик иезуитов, тем более не мог провидеть через мглу будущего. - Ну и когда же вы встанете у руля? – спрашивал он Ришелье. Значительная часть того социального слоя, который мы зовем интеллигенцией, увлеклась Ришелье и создала его культ. Малерб писал Ракану: «Вы знаете, что я сейчас не настроен ни льстить, ни лгать, но клянусь вам, что в этом человеке есть что-то, что превышает обычные человеческие возможности, и что, если наше судно когда-либо выйдет из бури, то это будет тогда, когда его руль окажется в этой славной руке». Те же самые похвалы публично расточали Фанкан и его памфлетисты. Они откровенно распаляли национализм «добрых французов». «Умирающая Франция» клеймила злоупотребления, разоблачала некомпетентность и рисовала мрачную картину сложившейся ситуации и требовала новой политики. «Вы должны, мадам (имелась в виду Франция), всемерно помогать вашим союзникам, заставлять их продвигаться вперед как в Германии, так и в Италии, посылать к ним все дворянство и солдат, которые хотят взять в руки оружие, и более не позволять, чтобы они шли служить иберийцам… вновь поднять репутацию этой короны, которая постоянно терпит поражения от иностранных государств, и выгнать из вашего Совета всех, у кого испанское дыхание». Это была будущая программа Ришелье. Но Ришелье оставался в тени и выдвигал на передний план Фанкана, который считал, что увлекает его самого. Известно, какую награду приберег Ришелье для этого драгоценного и грозного агента. Сколько противоречивых слухов забивали голову королю, этому двадцатидвухлетнему мальчику, от которого зависело все и которого никому не удавалось понять! Брюлары допустили ошибку, пожелав польстить его наружной развязности, тогда как он не простил им их бессилия создать ему громкое имя и «славу». Отчаявшись от собственного бессилия, измученный неопределенностью, тоской, даже упреками совести, Людовик XIII в ярости отправился на охоту. «Этот идиот!..» - безнадежно скажет м-м де Шеврез. Двор и город вполне могли бы подписаться под таким высказыванием разочарованной кокетки. Сосредоточенный, молчаливый, застенчивый при разговорах, натянутый в движениях, неспособный выразить свои чувства и как будто стыдившийся этого, король, всегда блеклый на фоне пышных ассамблей, сумел внушить к себе уважение, но не заставить себя понять. За ним наблюдали, за этим подмастерьем, неловко пытавшимся копировать Генриха IV. Он играл в «хорошего компаньона», неуверенным голосом отпускал грубые шутки, брал уроки танцев. Эти трогательные усилия вызывали улыбки жалости, а у жалости нет ничего общего со снисходительностью, к которой всегда были весьма склонны политики и придворные, если могли опираться в своих расчетах на полностью сложившийся характер, будь то характер лентяя, отца нации или тирана. А как охарактеризовать этого робкого юношу, подверженного ужасным вспышкам гнева, этого подозрительного и недоверчивого деспота, ревнивца, отрекающегося от власти, попадая в руки фаворита, этого вечно нерешительного ребенка, которого не удавалось подчинить себе, этого пуританина, очень любившего мальчишеские забавы, эту благословенную душу, душу неумолимого судьи , эту смесь тревоги и уверенности, гордости и деятельности, энергии и покорности? Король не любил «действовать самостоятельно» и не выносил когда решения принимались без его согласия. Он испытывал отвращение к делам «с дурным запашком» и с жаром пускался в масштабные предприятия. Он обладал «постоянно развлекающимся и веселящимся умом», и в то же время нельзя было найти большего педанта. Он пресытился своим величием но в своей скупости дошел до того, что лишил супа придворную даму. Он осыпал Люиня такими богатствами, что тот стал гораздо богаче четы Кончини, и он же отказывал в самых смехотворных дарах. - Я запутался, я запутался, - отвечал он ходатаям. – Денег больше нет. Большая часть современников склонна была видеть причину таких контрастов в расстройстве слабого мозга Людовика. Они не чувствовали в нем моральной силы, которая, постоянно исправляя побуждения инстинкта, приводит к противоречиям, в которых верх порой одерживает природа. Друзья м-м де Шеврез презирали короля за то, что он не следовал своим побуждениям, и вместе с тем все его заслуги происходили именно из этой сдержанности. Говорили, что «большие дела и большая ответственность служат поддержкой посредственным умам». Посредственным умам – возможно, но никак не посредственным сердцам. Людовик ничего бы не достиг, если бы не имел сердца в том смысле, в каком это слово понимали в XVII веке, и ни один почитатель Корнеля не обладал этим качеством в большей степени, ни один из них не направлял его лучшим образом против себя самого. Тем временем этот вельможа, достойный монашеского звания, открыл в умерщвлении себя источник горьких радостей. За отсутствием запретных радостей, он питался своей печалью до того, что получал от нее наслаждение, порой не зная меры и становясь самому себе палачом. Однако не будем думать, что этот августейший монах только и делал, что перебирал четки да почивал на лаврах покойных предков! Самые тяжелые приступы меланхолии не нарушали ритма жизни Людовика, который он задал себе самому, не уменьшали его жажды деятельности. Ради De Profundis, который исполнят на его похоронах, он сочинил забавные мелодии, галантную песню «Амариллис» и ряд балетов. «Августейшие Величества никогда так хорошо себя не чувствуют, как когда проявляют суровость», напишет «Газетт де Франс» по поводу одного из таких представлений, во время которых, этот «ипохондрик» появился при ослепительном свете. Какие сюрпризы приберегает тщеславие малоодаренного танцора! Разве это Лувр экономнейшего из монархов? В большой зале первого этажа, украшенной с восхитительной щедростью, множество людей, которой ее богатые одеяния служат магическим средством, шумно восторгается спектаклем, который не могли бы повторить многие из миллионов ныне живущих. Цвет королевского семейства и дворянства блистает среди художников, число которых достигает порой двухсот пятидесяти. Демонстрируются причудливые механизмы, идут маскарады, где золото и драгоценные камни являются совершенно обычным делом. Великаны, карлики, канатоходцы, сказочные животные, мифологические божества, герои, волшебницы, торжественные представления, а особенно – комические фантазии. Людовик зачастую выступал автором либретто, куплетов, музыки. Он дошел до того, что исправлял па и рисовал костюмы. Но какой же шут прятался под тюрбаном и фальшивой бородой этого бурлескного Магомета, под рогатой маской этого дьявола, под лохмотьями этой старухи, которая танцует три четверти часа кряду? Король, мрачный и строгий король, у которого несколько грубого бахвальства хватало, чтобы подорвать доверие придворных. Ах! Когда его охватывало желание пошутить, не он ли обрезал бороды своим офицерам? Не он ли на войне подражал гримасам умирающих? Какой же Людовик XIII настоящий? Спросим это у исчезнувшего Версаля. Представим перед глазами грустный и кроткий его вид, виноградники, усеянные редкими хижинами, пруды и их испарения, поднимающиеся среди осенних туманов, бесконечные леса, изобилующие дичью. «Людовик XIII находит очарование в этом пейзаже. Воздух там приятен, как бальзам. Эта девственная земля представляет для него свободу . В графе Мелкие Расходы в этом 1623 году выделены средства на строительство «маленького домика». Домик этот будет двадцати четырех метров длиной, шести метров шириной, с двумя расположенными под углом крыльями, разграничивающими двор. Стены будут составлены из сцепленных между собою каменных кирпичей. Таким будет «маленький замок, заняться строительством которого ни одному простому дворянину не хватило тщеславия . Туда-то король и будет уходить во время самых больших кризисов своего царствования и своей жизни. Тем временем он гоняется за животными, как проклятый охотник. «Король, - писал Корсини, - целиком отдался о хоте, до того, что не заботят ни солнце, ни дождь, ни ночь, ни день, ни жара, ни холод, ни еда, ни сон. Сам Бог хранит его! Я не знаю, как человеческое тело может справляться с такой усталостью». Нунций отметил, что подобные долгие прогулки далеко от дома представляют собой отличную возможность для фаворита. И в самом деле, появился персонаж, который вдруг получил возможность стать наследником Люиня, по меньшей мере, в плане любви к нему Людовика. Это капитан стражи, Туара. Пюизье сразу же постарался его оттеснить, но красавец-капитан устроил госсекретарю ужасную сцену, и король его поддержал! Весь улей сразу же встревожился. Но напрасно. Людовик не позволял своим эмоциям влиять на общественные дела. Ни шарм Туара, ни его собственное изнурение не позволили ему уйти ни от собственной совести, приказавшей ему быть великим королем, ни от образа человека в алой мантии, чей острый ум начинал беспокоить его, не беря верх ни над его злобой, ни над его страхом. Когда он вернулся ко двору, он напрасно искал опоры. Интриги опутали его липкими нитями, и иногда ему приходилось грубо рвать их. Он также упразднил должность Сюринтенданта дома королевы, за которую спорили вдова коннетабля Монморанси и вдова коннетабля де Люиня. М-м де Шеврез поклялась отомстить за себя, и разногласия между августейшей четой достигли своего пика. У Людовика осталась лишь мать. Увы! Мать его постоянно говорила о ненавистном кардинале, она отправляла этого человека к нему при каждом удобном случае, надеясь, что они привыкнут друг к другу. На этих встречах Ришелье, все делавший, чтобы расположить к себе государя, действовал очень осторожно, пользовался своим плохим здоровьем, давал понять, что он не желает власти и примет ее лишь в том случае, если того потребуют интересы государства. Вот волшебные слова. Интересы государства! Это понятие за прошедшие тринадцать лет казалось совершенно забытым. Так, сын Генриха IV в высшей степени осознавал их, даже не отдавая себе в этом отчета, а слова кардинала были созвучны его собственным тайным мыслям. Его мыслям оказались созвучны и другие слова кардинала, когда тот, развивая свой успех, произносил магические формулы: величие Франции, слава короны. Но внешне Людовик оставался бесстрашен. Карнавал привел к неприятному сюрпризу. Яков I Английский решительно предпочел испанский брак французскому, сторонниками которого был Люинь, и Принц Уэльский, под влиянием Бэкингема, являвшегося фаворитом как самого принца, так и его отца, решил сыграть роль романтического героя. В сопровождении своего друга он тайно поехал в Мадрид, чтобы посмотреть там на свою обрученную, инфанту Марию. По дороге двое молодых людей остановились в Париже. Они оба инкогнито посетили балет, где Анна Австрийская, читая стихи Буаробера, открыто отреклась от себя перед своей свекровью, которая, конечно же, воображала себя королевой Олимпа. Вы лишаете меня моей славы и моего имени… Поскольку я получила своего супруга из Ваших рук Это верное счастье будет свидетельством того, Что здесь нет иной Юноны, кроме Вас.
Господин Принц, возвратившись во Францию, при дворе не появился. Он отправил жену в Париж, поручив ей добиться примирения с королевой-матерью, которая по этому случаю ненадолго остановилась в столице. По ее словам, она приехала туда посмотреть первые картины, доставленные Рубенсом. Этот предлог вскоре станет главной причиной ее поездки. Первую часть своей серии картин Рубенс написал так, чтобы королева-мать, как и Ришелье, осталась совершенно довольна. Глядя на эту серию полотен, посвященных ее супружеской жизни и ее правлению, человек непосвященный не мог бы заподозрить, к каким глубоким изменениям привело убийство Генриха IV и Кончини. Прекрасная картина, посвященная коронации Марии Медичи изображала доверие со стороны ее мужа, законность ее правления и, совершенно не содержа намеков на трагическую развязку, оставляла впечатление преемственности. Что же до событий 1617 года, то посвященные им картины были верхом назидательности и благородной безмятежности. В них тоже не было ни следа разрыва, и разумеется, ни следа маршала де Анкра. На корабле государства, где были сделаны оставляющие впечатление надежности аллегорические изображения, королева мать, нежная и улыбающаяся, передавала штурвал признательному Людовику XIII. Продолжит ли художник свой рассказ так же мастерски? Ришелье испытывал некоторые беспокойства по этому поводу, хоть он уже и рекомендовал описать деликатный сюжет «посредством мистических персонажей и со всем возможным уважением к Сыну». Возможно, что сам он с удовольствием обошелся бы без пяти последних картин, но королева, упрямая, как всегда, потребовала изобразить свой отъезд из Парижа после своего краха, бегство из Блуа, Ангулемский договор, возобновление раздоров, а также картину с символическим названием «Окончательное примирение после смерти коннетабля». «Отъезд из Парижа» (эскиз этой картины хранится в Мюнхенском музее) обязательно должен был исчезнуть из этой серии. Данная страница жизни королевы-матери слишком нелицеприятна. К тому же Рубенс, снова чудесным образом подстроился под взгляды Ришелье. «Примирение», написанное в высшей степени «мистической» манере, служит лучшим тому примером. Мать и сын предстают там воссоединившимися и обожествляются, как святые, тогда как Добродетель сбрасывает в пропасть апокалиптического Зверя, единственную причину раздора, то есть несчастного Люиня. Пропаганду нельзя было построить лучше. Два года спустя, когда Людовик XIII посетил эту галерею и похвалил картины, он не смутился тем, что человек, которого он так любил, был изображен в виде чудовища.
Политика Святого Престола осуществлялась умирающим Григорием XV, имевшим грандиозные амбиции, и его пылким племянником, кардиналом Людовизи, молодым человеком двадцати пяти лет. С тех пор как Испания предоставила ему охрану фортов Вальтелины, Папа отправил на овладение ими собственного брата, но заключил союз с испанским губернатором Милана и эрцгерцогом Леопольдом, так что ущелья оставались в руках Австрийского дома. Обручение принца Уэльского и Инфанты казалось ему залогом победы, и Григорий XV без страха толкал Францию и Испанию к войне, когда его мечтания оборвала смерть. Ришелье на конклав не приехал. Вся европейская политика будет в очень большой степени зависеть от того, кто станет новым понтификом. Следует всегда помнить, что вместо того, чтобы отстаивать в Риме интересы своей страны, кардинал предпочел продолжать свои маневры при Дворе. Триумф французской партии от этого меньше не стал. Кардинал Барберини, дважды бывший нунцием в Париже, получил кардинальский берет из рук Генриха IV посреди празднеств, посвященных рождению дофина. Он был избран под крики: «Да здравствует Барберино! Да здравствует Франция!» Увы! министры уже капитулировали, смирившись с неприемлемой ситуацией, сложившейся в Вальтелине. Хоть Урбан VIII и не грезил крестовым походом, как его предшественник, интересы Святого Престола оставались связанными с Испанией, и было бы ошибкой подталкивать нового Папу к меньшей пристрастности. После этого Людовик XIII стал питать сильную злобу к Брюларам. Мать дала ему в Монсо великолепный прием. «Это путешествие, - писал нунций, - пусть Пюизье и получил от короля формальное заверение в его любви, породило слухи о грядущих переменах… Когда король более любезен с вами, чем обычно, то как правило это является знаком того, что его чувства изменились». Министры, потеряв голову, вступили в раздоры. Пюизье хотел сместить с поста министра юстиции своего отца, который резко отказался уходить. Лавьевиль, которого он считал надежным, повернулся против него, а Туара, ставший его открытым врагом, хватался за малейший предлог, чтобы воссоединить мать и сына. У Марии Медичи тоже было неспокойно. Должно быть, между нею и ее драгоценным кардиналом произошла ссора, о которой нам ничего неизвестно, поскольку последний в сентябре внезапно уехал от нее под тем предлогом, что ему нужно доставить украшения в замок Ришелье. Но он не проехал и Орлеана, как курьер раскаявшейся Юноны вернул его к ней. Арман дю Плесси, несмотря на, если так можно выразиться, показную сдержанность, снова стал главой оппозиции, которая вскоре возвратилась ко власти. По выражению Корсини, он был противовесом всему, что делали министры. Когда возобновились переговоры по Вальтелине, нунций стал искать его поддержки. Ришелье осторожно подыгрывал обеим сторонам. «Он сказал мне, - писал Корсини, - что нынешние ошибки являются плодом величайшего предрассудка, но следует проявить терпение, поскольку обязательно настанет день, когда Франция окрепнет… Он высказал то соображение, что в неблагоприятной ситуации полезно выбрать меньшее из двух зол». В Париже свирепствовала чума. В Сен-Жермене строил козни, интриговал и полнился распрями Двор. Король охотился. Послы мрачно отмечали, что теперь он предпочитает охотиться на лис, а не на птиц, как раньше. Вероятно, они не замечали за нем менее бесполезных занятий. На самом же деле в уме этого мучающегося мальчика разворачивалась судьба Франции. Убежденный теперь в мерзости Брюларов, король не желал их высылать, не выбрав им преемника, и знал, какие последствия будет иметь этот выбор. Новая ошибка грозила стать роковой. Людовик признавал, что необходим сильный человек, но восставал против мысли о том, что этой силе придется подчиниться и ему самому. Сюлли? Конде? Ришелье? Первого он боялся, второй внушал ему ужас. Что же до фаворита матери, гений которого он не оспаривал, то Людовик не мог преодолеть своего инстинктивного отвращения к этому «господствующему» человеку, способному на исключительные низости. Ришелье, со своей стороны, чувствовал, что приближается решительный момент, и не осмеливался действовать из страха сделать неверный шаг. В этом двойном ожидании было что-то патетическое. Лавьевиль при поддержке Туара приступил к действиям. Это был ловкий, самонадеянный человек, скупо тративший общественные деньги – это качество могло бы понравиться его хозяину. Людовик решил, что благодаря ему нашел средство сбросить невыносимое ярмо и решился отправить в отставку нерадивых слуг. Утром 31 декабря он оказал канцлеру особенно любезный прием. Вечером он потребовал у него государственную печать. Старик вознегодовал, пытался протестовать, припоминая свои многочисленные заслуги. Слушая его, король разразился безумным смехом, который пытался скрыть, прикрывшись плащом. Еще в течение месяца он не спешил добивать Брюларов. Его духовник Бассомпьер выступал в их защиту. Но Лавьевиль, которому не терпелось завершить начатое дело, заключил союз с королевой-матерью и Ришелье. Все трое договорились об общей тактике действий. Впрочем, это не было необходимо. Король принял свое решение. Сперва он отправил в ссылку Силлери, предложив ему оправдаться перед Парламентом за приписываемые ему растраты. Старик осторожно согласился. 5 февраля настала пора уехать и Пюизье. Близился ли час кардинала? Если этот честолюбец так и думал, то он коренным образом заблуждался. Одной из причин, по которым король положился на Лавьевиля, стало то, что сюринтендант кичился тем, что принимает у себя посольства из Рима или из Мадрида. «Вероятно, - писал флорентийский резидент, - эта причина и породила еще одно препятствие к полному согласию между королем и его матерью». И препятствие серьезное! Мария Медичи зашлась в крике, а Людовик, еще нисколько не согласный терпеть «тиранию» кардинала, создал вокруг Лавьевиля кабинет министров, состоящий из посредственностей: Ларошфуко, де Алигр, Лавильоклер, Фелиппо, де Эрбо, де Окерр. Триумф сюринтенданта был недолог. Против него поднялся «вселенский ропот». Ришелье поручил Фанкану и его памфлетистам – «Слово на ухо», «Общественный голос королю», «Охота на мошенников», нападали на министра, равно как и на его отца Бомарше, в таких выражениях, ярость которых не превзошел ни один современный полемист. Людовик XIII читал «Общественный голос королю» и был глубоко обеспокоен. Тем временем Папа решил, или, по крайней мере, полагал, что решил вопрос с Вальтелиной. Форты должны были быть разрушены, а край передан Гризонам, но за ними не признавалось права строить там укрепления, тогда как испанцы сохраняли за собой свободный проход между Италией и Германией. Командор де Силлери, возможно, желая, отомстить за своих, самостоятельно принял этот план, столь желательный для Католического короля. Неправда то, что, как пишет кардинал в своих мемуарах, эта новость дошла до Парижа после того, как он стал членом Совета. Людовик XIII узнал ее гораздо раньше и сам принял жесткое решение, которое несколько месяцев спустя осуществил Ришелье. Министры же, напротив, почти все проявили инертность, несмотря на свои протесты, заявленные нунцию. В противовес этому неожиданно представился случай нанести Австрийскому дому поражение. Красавец Бэкингем ужасно повел себя в Париже и затаил дикую злобу против герцога Оливареса, главного министра Филиппа IV. Между Англией и Испанией сразу же начались трения. Стремясь взять реванш, фаворит очертя голову стал планировать создание союза между своей страной, Францией, Соединенными Провинциями и протестантскими князьями Германии. Он вернулся к старому плану брака между принцем Уэльским и Генриеттой-Марией, сестрой короля, и отправил в Париж своего друга лорда Холланда, почти такого же соблазнительного, как и он сам. Холланд был обходителен с королевой-матерью, вошел к ней в милость и стал любовником м-м де Шеврез. Это было хорошее средство проникнуть в сердце интриг французского Двора. Король заявил, что предоставляет матери свободу распоряжаться рукой Мадам. Испугается ли Медичи, эта ревностная католичка, брака своей дочери с еретиком? Нет. Ришелье, в котором никто еще не подозревал врага Испании, сумел победить ее щепетильность, польстив ее тщеславию. Какая перспектива для матери Христианнейшего короля и тещи Католического короля стать еще и тещей короля Англии! Папа, крестный отец Мадам, остался глух к этому доводу. Он пришел в ярость и четко предсказал грядущие катастрофы. Такой брак не состоится, если Англия не отменит свои суровые законы против католиков. А если эти законы будут отменены, то не станет ли принцесса с самого начала ненавистна своим будущим подданным? Существовал и другой вариант, и какой! Один из самых ужасных наемников войны в Германии, граф Мансфельд, несчастный командующий протестантскими армиями, только что предложил свою шпагу Франции. Он уже находился в Компьене, к большому неудовольствию Людовика XIII. Лавьевиль не чувствовал в себе сил. Он придумал средство разделить с Ришелье ответственность за свои решения и, не допустив его в Совет, предложил ему председательствовать в Совете по донесениям, который занимался вопросами внешней политики. Ответ Ришелье был шедевром. Осыпая министра иронией, кардинал пытался уверить короля и… предложил ему сделку: «Кардинал не сумел бы достаточно отблагодарить г-на де Лавьевиля за его высокое мнение о себе и за благосклонность по отношению к нему… Но он сочтет, что сделанное предложение, не будет ни полезно для службы королю, ни хорошо для взаимопонимания, которое должно быть между Его Величеством и королевой матерью, и что оно было бы опасно для вышеупомянутого г-на кардинала: не полезно для службы королю, поскольку кардинал мало сведущ в вопросах внешней политики за последние нескольку нет и по причине своего слабого здоровья: и это-то заставляет его предпочесть жизнь частного лица столь важному делу. К тому же, работа там требует принятия столь великодушных и осторожных решений, что их можно ожидать лишь от короля и от Совета, который подчиняется Его Величеству». Мария Медичи расценила это иначе. Место этому несравненному гению было в Высочайшем Совете и только в Высочайшем Совете! Своим крикливым голосом, в свое время бывшим таким испытанием для Генриха IV, флорентийка повторяла эти слова своему сыну, упрямо следуя за ним в Сен-Жермен, в Монсо, в Компьень. Когда она сочла, что достаточно убедила его, она прибегла к противоположной тактике и в Париже стала подчеркнуто дуться на него. Это напугало Лавьевиля. Он пошел к ужасной матроне, от которой получил четкий приказ самому требовать назначения кардинала. - Ах, мадам! – стенал этот несчастный, - то, чего вы хотите от меня, неминуемо повлечет за собой мой крах. А я не знаю, не раскается ли однажды Его Величество за то, что так возвысил человека, которого еще недостаточно хорошо знал. Однако он повиновался. Людовик остался безмолвен. На другой день, увидев кардинала из своего окна, он сказал маршалу Праслену: - Вот человек, который очень хотел бы вступить в мой Совет, но я не могу на это решиться после всего, что он сделал против меня. При Дворе трепетали: - У нас появится маршал де Анкр в пурпурной мантии! Мария Медичи сорвалась с цепи, как во времена, когда требовала коронации. Генрих IV уступил в надежде получить супружеский мир. Людовик XIII хотел сохранить это подобие материнской любви, из-за нехватки которой он чувствовал себя очень одиноким. 29 апреля 1624 года в ходе утреннего визита к матери, бывшей еще в постели, он объявил, что допустил кардинала в свои советники, «чтобы свет знал, что он действительно, а не для виду, хочет жить с ней в полном доверии».
В то же время он не хотел доверять этому человеку, которого всегда опасался, никакой власти. Об этом очень хорошо сказал нунций: «Было принято решение ввести кардинала в Совет, но зависть других министров, должно быть, послужила причиной того, что были сделаны ограничения, а именно: кардинал вводился в совет, чтобы высказывать свое мнение по текущим делам, но в качестве королевского министра он не имел никакой власти вести переговоры в своем доме, ни говорить там с кем-либо о делах Его Величества; и причиной тому то, что ему совершенно не хотят дать ту власть, которую он очень быстро получил бы благодаря своему кардинальскому званию и от природы выдающемуся уму». Ришелье испытал от этого горькую досаду. «Его манера говорить, его жесты ясно показывают большую горечь», - снова заметил нунций. Но он не совершил ошибку, отказавшись переходить порог министерства, поскольку перед ним открыли столь тесные врата. Напротив, он притворился, что входит в эту почти потайную дверь царственной походкой. Его ответ на предложение короля полон высокомерия и сдержанности. Он даже ставит условия. Кардинал не примет предложения, не напомнив Его Величеству, что «в прошлом он имел против него некоторые подозрения», и что он «обязательно не понравится третьим и четвертым лицам». «Если, несмотря на эти соображения, Его Величество останется тверд в своем решении, кардинал не сможет поступить иначе, как подчиниться. Он лишь умоляет Его Величество счесть правильным… чтобы его избавили от визитов и ходатайств частных лиц, которые, впустую отнимая время, которое должно употребить для службы, добивают его здоровье, и к тому же, что, поскольку он вступает в эту должность, не ища ее, ни желая, но из чистого повиновения, Его Величество должен знать, что у него нет и не может быть иных помыслов, кроме процветания и величия государства, и пусть он будет так тверд в этом истинном убеждении, чтобы кардинал уверен был, что все происки злопыхателей не будут иметь в глазах Его Величества никакой силы в ущерб искренности. С каким искусством ложь была смешана с правдой! Потомки по большей части не поймут этого, а нунций понял: «Всякий, кто знает, что здоровье кардинала в совсем не плохом состоянии, а его характер глубоко честолюбив, поймет, что в данном деле это притворное предпочтение в пользу спокойной жизни было необходимостью, проистекающей из других причин». Как бы там ни было, Мария Медичи совершила паломничество на благодарственный молебен Мадонне Ликующей.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 93
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме