Отправлено: 20.11.08 13:54. Заголовок: V В это время в Пар..
V
В это время в Париже узнали, что маркиз Брезе, герцог Фронзак, главноуправляющий мореплавания и губернатор Бруажа, который ушел на войну с испанцами, был убит при Орбителло 14 июня 1646. От этой новости старый принц Конде решил, что должность, титул и губернаторство маркиза Брезе, его свояка, должен был наследовать герцог Энгиенский, его сын, и по этому начал новый процесс против м-м Эгильон. По предложению своего совета герцогиня заявила, что герцогиня Энгиенская не может наследовать брату, маркизу Брезе, формально отказавшись от его наследства в брачном договоре, и защитила завещание дяди, которое отдавало это наследование герцогу Ришелье. Для большей уверенности она в то же время охраняла губернаторство Бруажа-Ла Рошели, которое принц Конде хотел взять силой. Постоянно преследуя м-м Эгильон законным путем, г-н принц и правда просил королеву даровать ему вакантное адмиральство и управление Ла Рошелью. «Но так как владение морем, - пишет м-м Мотвиль, - могло сделать принца крови слишком могущественным во Франции, в адмиральстве ему было отказано, а губернаторство в Бруаже было по просьбе м-м Эгильон даровано графу Донону . Г-н принц и его сын, герцог Энгиенский, были очень недовольны и показали это». Принц умер несколько недель спустя, как говорили, от гнева. В то же время королева даровала герцогу Энгиенскому все должности его отца, а вдобавок и губернаторство в Стенэ, Жамети и Клермоне из наследия маркиза Брезе. Но честолюбие нового принца Конде этим не удовлетворилось, и он продолжал преследовать м-м Эгильон. «Герцогиня, - пишет современник, - изволила тогда прислушаться к советам нескольких друзей, которые предлагали ей помириться с принцем конде и подарить ему 500 000 ливров, чтобы получить его покровительство. Она отказалась, боясь, как бы не сказали, что эта сумма будет дана за счет ее племянников, чьей верной воспитательницей она была, но впоследствии он обошелся им больше, чем в миллион золотом, так как она выдержала более 300 процессов, и ни одного не возбудила сама», пишет Таллеман. М-м Рамбуйе, узнав о смерти покойного принца Конде, сказала, что «у принцессы его жены было с ним лишь два счастливых дня: день свадьбы, так как она получила тогда высокое положение, и день его смерти, так как тогда она обрела свободу и большое состояние». Такой была вся надгробная речь над этим принцем. После стольких неприятностей у герцогини появился новый повод для грусти: ее брат, маркиз Понкурлэ, умер от истощения, а его вдова так мало сожалела об этом, что десять месяцев спустя вновь вышла замуж за графа Оруэ, губернатора Фужера, и уехала в Бретань, не повидавшись с детьми. По грустному совпадению, маркиза Сабле потеряла в то же время сына, маркиза Лаваль-Блуа-Дофина, и на много месяцев уехала из Парижа, в час, когда ее присутствие было так необходимо герцогине. Одинокая и несчастная, среди бесконечных судов из-за наследства Ришелье, м-м Эгильон жила в глубоком трауре, когда получила от Провидения утешение. М-м Вижан, ее подруга уже двадцать лет, с которой она познакомилась в самом расцвете ее богатства и красоты, недавно потеряла все состояние и находилась, в силу оставленности мужем и отъезда дочерей, в самой прискорбной нужде. В своем бедствии она просила герцогиню оказать ей гостеприимство и сжалиться над ее одиночеством. М-м Эгильон приняла подругу как сестру, и с этого дня и до самой своей смерти м-м Вижан чувствовала себя в Малом Люксембурге, как дома. «М-м Вижан очертя голову бросилась в объятия м-м Эгильон, - пишет Таллеман, - и она была бы тигрицей, если бы ее оттолкнули. С тех пор она стала ее интенданткой, ее секретарем, ее сиделкой и оставила все, чтобы целиком посвятить себя ей». Сегре, претендовавший на любовь к баронессе, завидовал той признательности, какую она свидетельствовала своей знаменитой подруге, и так как м-м Вижан просила его обратить несколько слов к герцогине Эгильон, он послал ей следующую элегию, чтобы высмеять эту исключительную дружбу и нарисовать ей свою мучающуюся любовь.
К м-м баронессе дю Вижан
Какой властью велено, чтобы непрестанно Хвалил я в своих стихах вашу прекрасную герцогиню И старался смягчить этого роскошного победителя Чьи счастливые заслуги без строгости приняли вас? Так как ваше сердце уже три дня вздыхает, Думаете ли вы, что моему больше нечего вам сказать? Стал ли я свободен с того момента, как она сумела вас очаровать? Так как вы любите, перестал ли я любить? И, исцелившись от ваших черт, нечувствительный ко всем прочим, Не имею ли я других бед для жалоб, чем ваши?
Моя любовь, завоевав все, соглашается предать себя: Но увы! Как в этом подчиниться вам? Чтобы хвалить красоту, пленившую вашу душу, Я скажу, что ее глаза все исполнены пламени, У них Любовь берет то, чем умеет очаровать всех, И рядом с ними вспыхнул бы и ледник. Ее божественного рассудка хвалю я справедливость, Приятность, тонкость и присутствие его. Ее обязывающую отвагу, ее счастливую природу, Ее веские суждения, ее щедрое сердце, Ее кроткую, честную и любезную речь, Ее мягкое, ровное и снисходительное настроение, Ее светское обхождение и благородную гордость, Ее искренность, ее ловкость и ее великую доброту .
Но герцогине не всегда так хорошо платили за ее услуги. Несколькими годами ранее м-ль Пон, приехавшая из Сентонжа в Париж с маркизом Лаказом, своим отцом, по случаю суда, была представлена кардиналу Ришелье. Процесс был выигран, отец уехал, а м-ль Понс, красивая и кокетливая, безумно любившая красивые наряды и лесть, умиравшая от желания жить при дворе, так хорошо сумела покорить сердце м-м Эгильон, прося ее помочь сменить веру, что та взяла ее к себе. Когда она отреклась, герцогиня рекомендовала ее королеве, которая взяла ее фрейлиной. Герцог Гиз, увидев ее при дворе, безумно влюбился в нее и поклялся жениться на ней, говоря, что получил на это разрешение от Папы Римского, пусть и был уже женат на графине Боссю. М-ль Пон поверила ему на слово. Но неаполитанский мятеж 1647 против испанского короля подал авантюристу-герцогу романтическую мысль пойти завоевать это королевство , и брак отложили. «М-ль Пон, рассчитывая на страсть к ней герцога, уже поставила себя на уровень самых знатных принцесс света. Королева, рассматривавшая неаполитанское дело как могущее стать важным, приказала м-м Эгильон, сделавшей ей этот плохой подарок, дать понять м-ль Пон, что ей следует удалиться в монастырь Св. Марии, находя некстати оставлять ей надежду стать неаполитанской королевой. М-ль Пон не любила возражений, но в то же время повиновалась королеве и позволила м-м Эгильон отвезти себя к дочерям Св. Марии, где оставалась до дня, когда Неаполь был потерян для нее и для герцога Гиза ». Мятеж был подавлен, Гиз увезен в испанский плен, а м-ль Пон вышла из монастыря. Но несколько месяцев спустя, когда герцог вернулся во Францию, она настолько забыла о любви принца, что ему пришлось обратиться в суд, чтобы вернуть себе драгоценности, мебель и ценные подарки, которые он сделал ей в дни своей страсти. М-м Эгильон получила от этого дела тысячу неприятностей и снова обязана была дать много денег м-ль Пон, чтобы она вернулась во Фландрию, где стала, как говорят, очень благочестивой.
Отправлено: 20.11.08 23:35. Заголовок: Глава XIV. Герцогиня..
Глава XIV. Герцогиня д’Эгильон во время Фронды. 1648-1652.
I. Она основывает консульства в Тунисе и Алжире. – Второй приезд двора в Рюэль, по рассказу м-м Мотвиль. – II. Тайный брак герцога Ришелье. – Конде заключен в тюрьму в Гавре. – Карета Венсана де Поля. – III. Как м-м Эгильон пользуется своим влиянием при королеве. – Первый документ, подписанный Людовиком XIV. – Письмо м-м Эгильон к м-м Сабле о священниках Пор-Руаяля.
I
Начался год 1648, год злополучный, год рождения Фронды. Уже пять лет Анна Австрийская была регентшей в королевстве. В нашей истории нет более блистательной и счастливой эпохи, чем эти первые годы «доброго регентства», эти счастливые времена, этот золотой век, воспетый всеми поэтами. Никогда столько сражений не выигрывалось с большей отвагой. Торжествующий двор предавался удовольствиям, и королева счастливо правила среди угодничества подданных. Но во Франции, как и в Англии, нехватка средств вскоре вызовет мятеж. Со времени смерти Ришелье финансы управлялись плохо. Их хотели поправить, и с этой целью сюринтендант Эмери выдумал смешной налог, который только раздражил народ и сделал Мазарини еще более ненавистным ему.
Ветер фронды Поднялся этим утром, Я думаю, он сердится На Мазарини,
писал хроникер Барильон об этих слухах. Парламент воспротивился новым эдиктам и этим завоевал доверие народа. Так началась парламентская лига, которая, под названием Фронды, приведет ко всем жестокостям гражданской войны. В час, когда зрели эти беды, Конде взял Ипр и одержал победу при Лансе, ставшую вершиной его славы и известности. Чтобы отметить эту победу, в Париже спели «Te Deum», и эти празднества были поводом для скандалов и святотатств, которые особенно оскорбили м-м Эгильон, так как творились в ее приходе. «Ночью 28 июля 1648, - писал аббат Феррье в мемуарах, - воры влезли через окно в церковь Сен-Сюльпис и взяли там священные сосуды, рассыпав на пол просфоры. Когда прихожане узнали об этом надругательстве, они были ошеломлены, и каждый счел своим долгом смягчить гнев Божий. Повсюду стали твориться только благочестивые дела и умерщвления плоти. В понедельник, 3 августа, состоялось публичное возмещение ущерба. Все прихожане в траурных одеждах пришли в церковь, где отслужили мессу «За отпущение грехов». Затем состоялось покаянное шествие в церковь Сен-Жермен-де Пре. Лил проливной дождь, и самые знатные дамы, как и все остальные, шли по воде, но с такой скромностью, что слышно было лишь пение псалмов. В четверг, пятницу и субботу в Сен-Сюльпис состоялось святое причастие, беспримерное по великолепию: герцогиня Эгильон отправила все, что имела самого ценного из гобеленов и золотых и серебряных светильников. Проповедовали самые известные священники, и их слушала и королева. На третий день состоялось публичное шествие, и королева шла за балдахином в сопровождении принцев, принцесс и большей части двора в траурных одеждах. Герцогиня Орлеанская засвидетельствовала свое благочестие великолепным временным алтарем, который велела выстроить у входа в Люксембургский дворец и на который м-м Эгильон также положила все самое редкое, что имела». Герцогиня, желая по этому случаю сотворить личное благочестивое дело, даровала сорок тысяч франков дому Миссий, чтобы отправить двух священников в Тунис и двух в Алжир, чтобы оберегать и наставлять там христиан, находившихся в рабстве. Но так как эти священники нуждались в консульской защите от варварского населения, м-м Эгильон обязана была на свои средства купить, с согласия короля, консульства в Тунисе и Алжире, а назначение должностных лиц она предоставила г-ну Венсану. Святой священник, в согласии с нею, отправил тогда консулом в Тунис г-на Мартина Гюссона , адвоката парижского парламента, а в Алжир г-на Филиппа Леваше, брата-миссионера. М-м Эгильон с тех пор поддерживала с ними переписку и постоянно посылала им новую помощь. Позднее отец Леваше по ее идее и с ее материальной помощью основал больницу в Алжире с целью лечения больных и одиноких французов. Флешье, намекая позднее на эти ее благородные дела милосердия, сказал в своей речи: «Основывает ли она больницы, она отправляет туда миссионеров, чтобы бедняки получали пищу и евангельское учение одновременно. Отправляет ли она в Африку священников, как ангелов-утешителей в помощь рабам-христианам, это для утверждения их в вере, для того, чтобы внушить им желание свободы детей Божиих и указать на тяжесть их грехов, превосходящую тяжесть их цепей. Таким образом, ее стараниями во многих местах осуществляется двойное снабжение: и пищей для тела, и хлебом слова Божия для души». К концу июля парижские волнения, и не думавшие утихать, еще усилились. «Государство нищало каждый день, и королева в своем замешательстве обязана была заложить драгоценности короны и занять денег у нескольких частных лиц. Принцесса Конде одолжила ей сто тысяч ливров, а м-м Эгильон – все, что Ее Величество желала от нее получить», - пишет м-м Мотвиль. Среда, 26 августа стала «Днем Баррикад», с которого началась гражданская война и который привел в ужас весь город. Тогда герцогиня предложила королеве свой дворец в Рюэле и поехала туда, чтобы ее принять. 12 сентября Анна Австрийская и впрямь ясно сказала своим приближенным, что «хочет совершить маленькое путешествие в Рюэль к герцогине Эгильон, но только на время, необходимое для очищения воздуха в Пале-Рояль, где свирепствовала оспа. На другой день, без большого шума, король в сопровождении кардинала и лишь нескольких стражников уехал в Рюэль в шесть часов утра, и эта поспешность лишила парламент возможности воспротивиться его отъезду. Королева, весь день остававшаяся в Париже, чтобы содействовать отъезду сына, показывалась в карете на улицах перед тем, как уехать к нему». Когда она приехала в Рюэль, где м-м Эгильон с пышностью приняла ее, она приказала Шатонефу и Шавиньи покинуть Париж, так как именно их Мазарини подозревал в разжигании в парламенте этого мятежного духа, который причинил Франции столько зла. Наконец, 22 сентября, парламент решил отправить представителей в Рюэль, чтобы просить у королевы вернуть короля в Париж. Вот как, по словам очевидца, прошла эта встреча: «Я уехала в Рюэль рано утром, - пишет м-м Мотвиль, - чтобы встретиться с королевой, и нашла ее в ее будуаре спокойно одевавшейся, еще ничего не знавшей о том, что намеревается делать парламент. Я пошла обедать к герцогине Эгильон, которая была хлебосольна, всегда готовая принять посетителей, желавших почтить короля или королеву. По своем возвращении к королеве я нашла ее среди приближенных. Около трех часов дня посланники прибыли в Рюэль с гордостью, немного походившей на браваду. М-м принцесса, любившая Шавиньи, от которого во времена кардинала Ришелье получила множество маленьких услуг, взяла меня за руку и провела к окну, чтобы посмотреть, как во двор входят все эти старикашки в длинных мантиях. Это посольство не разочаровало ее, она сказала, что у всех их были очень хорошие лица. Речь первого председателя, Моле, была краткой. Он сказал королеве, что от имени своих коллег просит Ее Величество соизволить вернуться и привезти короля в его добрый город Париж, к верным подданным; что отсутствие короля было в их глазах скорее похищением, чем путешествием, так как он уехал утром без предупреждения и стражи; что солнце затмилось, и остался лишь мрак; и что стоило опасаться, как бы его отсутствие не привело к большим беспорядкам. Он жаловался на заточение в тюрьму Шавиньи и молил королеву соизволить собрать парламент, чтобы разработать государственную реформу. Королева ответила, что удивлена видеть королей лишенными привилегии, которой располагали простые люди – поехать летом за город, что она уехала из Пале-Кардиналь, чтобы проветрить его после оспы своего сына, герцога Орлеанского, что она решила вернуться в Париж, но в тот день, когда ей будет угодно; что не находит их просьбы справедливыми, а собрание – законным». На другой день, 23 сентября, король запретил парламенту собираться, и ночью много людей покинуло Париж. Утром 24 числа королева уехала из Рюэля в Сен-Жермен, где в случае нападения было бы безопаснее. В это второе посещение Анна Австрийская оставалась у м-м Эгильон лишь двенадцать дней, полных беспокойств и тревог, дней, в течение которых замок в Рюэле непрестанно дрожал от звона оружия, от движения и волнений чиновников и парламентариев. В этот раз он далек был от спокойных удовольствий сельской местности, и там занимались лишь войной, повсюду видели лишь плюмажи, каски и мушкеты среди золоченых одежд придворных и длинных мантий городских чиновников. После отъезда королевы Рюэль впал в уединенность и тишину тем более полные, что м-м Эгильон, постоянно беспокоясь за ход событий, сама постоянно ездила в Сен-Жермен. Наконец, началось совещание, и 18 числа в Сен-Жермене был подписан мир, но королева уехала в Париж вместе с королем лишь накануне дня Всех Святых. «Ее приняли там со свидетельствами чрезвычайной радости и любви, как это свойственно легкомысленности простолюдинов», - пишет м-м Мотвиль. Тем временем затишье продлилось недолго, и королева, устав выносить постоянные притязания парламента, решила положить конец этому собранию, уехав из Парижа. 6 января 1649 королева, ее дети, Мазарини и весь двор в четыре часа утра уехали в Сен-Жермен. В день, когда в Париже узнали об отъезде короля, в городе воцарились беспорядок и неразбериха. М-м Эгильон, посвященная в тайну, уехала вместе с двором, но два сундука, полных бумаг, которые она хотела вывезти с собой, были перехвачены, переданы в парижскую ратушу и инвентаризованы. Был посещен Малый Люксембург, и находившееся там оружие было роздано капитанам и офицерам из буржуазного пригорода Сен-Жермен. Париж, объявленный на осадном положении, сперва был ошеломлен, но успокоился, чему очень способствовал коадъютор Гонди, ставший уже кардиналом де Рецем. Парламент принял войну. Пример английского парламента, который, победив короля Карла I, в то время устроил над ним суд, распалил смелость этого собрания, которое, в то же время, с лондонским объединяло лишь название. Как только это решение было принято, чиновники нашли, как это всегда и бывает, недовольных и честолюбцев, которые предложили им от их имени командовать войсками. Во главе войск стали герцоги Бофор, Бульон, Эльбеф и Лонгвиль. В то же время, 2 марта люди короля, как их тогда называли, приехали из Сен-Жермена объявить королеве, что парламент желает отправить к ней второе посольство и просит ее указать место, где состоится встреча. Королева колебалась с ответом, когда герцогиня Эгильон предложила ей замок в Рюэле, который находился на полпути из Парижа в Сен-Жермен. Ее Величество согласилась и встретилась там с парламентом. Это вызвало у герцогини новое замешательство, так как там состоялось много безрезультатных встреч, но удовольствие видеть королеву и быть ей полезной устранило все ее переживания. Наконец, 12 марта, после многочисленных переговоров в Рюэле был подписан мир, и посланники монарших дворов поехали оттуда в Сен-Жермен поприветствовать короля и регентшу. Узнав о подписании мира, г-н кюре Сен-Сюльписа, чей приход очень пострадал во время войны, велел исполнить «Te Deum» в своей церкви в знак милости. Но если волнения были усмирены, то всеобщая нищета – ничуть. Самые богатые и благотворительные люди уехали из Парижа, и их отсутствие слишком хорошо ощущалось. В этой необходимости г-н Олье, состоявший в переписке с м-м Эгильон, написал ей следующую записку:
«Мадам герцогиня, королева обещала вам помощь для бедных, не забудьте об этой милостыне, так как в нашем приходе повсюду ужасная нищета. В то время, как все сердца расцвели от мира, следует также напомнить г-ну герцогу Орлеанскому, г-ну принцу Конде и г-ну принцу Конти о том, что они обещали; пожалуйста, замолвите об этом словечко, … и т.д.»
У м-м Эгильон, как мы видим, было очень много дел, но ее добрая воля была неистощима. Тем временем, немного спустя, и, вероятно, потому, что обещанная помощь не пришла достаточно быстро, г-н Олье пешком пришел в Рюэль , несмотря на снег и все прочие трудности, которые создала этому путешествию война. М-м Эгильон сразу же провела его в Сен-Жермен, и, хотя двор распорядился осадить Париж, королева оценила милосердный поступок г-на Олье с целью избавить от нищеты жителей города. Двор вернулся в Париж лишь 18 августа, «Чтобы, - пишет м-м Мотвиль, - дать парижанам время погасить остаток огня, распалившего их умы». К несчастью, все притязания и враждебность не могли так просто угаснуть. Королева и кардинал Мазарини, победив парламентскую оппозицию, подпали под тиранию их спасителя, принца Конде. Этот герой, как звали его в глаза, вскоре стал невыносим из-за своих притязаний, своей горячности и жадного стремления заполучить все для себя или для своего свояка, герцога Лонгвиля. Королева и Мазарини хотели доказать ему свою власть, но не было предлога, как вдруг принц сам его создал. Этот случай, вновь разжегший войну, также до глубины души поразил м-м Эгильон, обманув ее любовь и самые сокровенные надежды. М-м Мотвиль очень подробно рассказала о всех обстоятельствах этого события, и мы передадим слово ей.
Отправлено: 20.11.08 23:37. Заголовок: II «Праздник Рождес..
II
«Праздник Рождества не усмирил беспорядки Фронды.. Король в этот святой день принимал свое первое причастие в приходе Св. Евстафия, принадлежавшем ему, с большим благочестием, а на другой день пришла новость, которая удивила королеву, привела в ярость кардинала Мазарини и окончательно испортила дела г-на принца Конде, который всеми путями шел к своему несчастью. Это был брак юного герцога Ришелье с м-м Пон. М-м Пон была старшей дочерью м-м Вижан, и ее мать до тех пор пользовалась большой любовью м-м Эгильон. Эта дружба времен кардинала Ришелье принесла их семейству много блага, в силу известности, которую принесло ему уважение особы, которая, будучи племянницей столь могущественного министра, не могла не быть им полезной. М-м Пон была вдовой человека высокородного, но очень небогатого. Герцогиня Эгильон в силу нежности, которую она испытывала к м-м Вижан, ее матери, часто говорила ей не тревожиться о том, что она не богата, что герцогиня подарит ей часть своих сокровищ. М-м Пон, больше думавшая о своих интересах, чем о признательности, которую должна была испытывать к герцогине, и желавшая более надежного богатства, чем обещания, позаботилась о том, чтобы понравиться герцогу Ришелье, племяннику герцогини. Она с легкостью в этом преуспела, так как он был молод, а она достаточно любезна, чтобы быть страстно любимой. Эта дама, от природы очень щедрая на нежности, оживляемая собственными желаниями, ни о чем не позабыла, чтобы влюбить в себя того, кого хотела. Для него, так как он не обладал достаточной рассудительностью, чтобы понять, что следовало говорить и делать, удовольствие воображать себя по-настоящему любимым было очень приятно. Кардинал Ришелье выбрал герцогиню Эгильон воспитательницей своих внучатых племянников, и этот великий человек не думал, что сможет найти лучшее средство сохранить свое имя, чем передать тех, кто его носили, под опеку их тети. Он рассудил, что ее добродетель, разум и смелость смогут защитить их от зависти и злобы, которые обычно сопровождают большое богатство фаворитов. Эта знаменитая тетя, несчастная во всех своих замыслах, однажды увидела племянника оказывающим маленькие знаки внимания м-м Пон и сказала ей, что желает, чтобы он был достаточно честным человеком, чтобы быть в нее влюбленным, а м-м Пон, уже до конца составившая свой план, со смехом ответила ей, что предупреждает, что если он заговорит с ней о любви и захочет стать ее мужем, у нее не достанет сил отказать. Это заявление герцогиня восприняла как шутку и лишь посмеялась над ним. Но м-м Пон, всерьез думавшая об этом деле, после этого предупреждения сочла себя свободной ото всех обязательств перед герцогиней Эгильон и, полагая, что должна заниматься исключительно собой, для успеха брака задействовала человека, близкого к герцогу, Демаре, которого она покорила и вовлекла в свои интересы. Ее мощным оружием стала старая дружба, которую питала к ней м-м Лонгвиль, и через эту принцессу она обязала принца Конде покровительствовать их браку, так как он мог оказаться выгоден и ему самому. М-м Пон хотела мужа-герцога, а м-м Лонгвиль хотела, чтобы ее подруга получила и губернаторство в Гавре, месте, которое могло сделать герцога Лонгвиля полновластным хозяином Нормандии. Ее и г-на принца замысел состоял в том, чтобы, защищая м-м Пон, обязать ее связать себя с ними и их богатством. Демаре, человек, высказывавшийся перед герцогом Ришелье в пользу м-м Пон, создал ему прекрасные иллюзии об этом союзе. Но герцогиня Эгильон иногда расстраивала их тайные планы своим намерением выдать м-ль Шеврез за племянника, герцога Ришелье, который, несмотря на дружбу с м-м Пон, казалось, был немножко влюблен и в эту юную принцессу. Она и в самом деле была подлинно красива, высокородна и должна была унаследовать большое богатство. Но Демаре, этот верный друг м-м Пон, сумел так ввести в дело иллюзии герцога с помощью лести, что убедил его, что лучше жениться на этой уродливой Элен (так звали ее при дворе), предназначенной наделать шуму, чем на красавице, которую прочила ему тетя. Он уверил его, что, принадлежа к партии г-на принца, ему нисколько не стоило волноваться, что герцогиня Эгильон не одобрит его выбор, что она никогда не сможет ему помешать. Все это вместе привело к печальному браку, ставшему роковым для г-на принца Конде, принесшему мало счастья супругам, мучительному для м-м Эгильон и совершенно бесполезному для м-м Лонгвиль. Он состоялся за городом в присутствии принца Конде, который хотел там быть и заменил отца и мать. Королева была удивлена, узнав, что свадьба состоялась таким образом. Из этого она сразу же поняла, какой был замысел у принца Конде, и это событие окончательно похоронило его в ее глазах. По советам кардинала Мазарини его крах стал с тех пор делом решенным, так как он стал принцем, в котором видели постоянные знаки испорченного ума. Но королева и министр не перестали быть с ним любезными. Герцогиня Эгильон, узнав об этой новости, пришла в отчаяние. Те, у кого есть дети, честолюбие и большое богатство, легко могут ее осудить. Эта дама, обладавшая заслугами и смелостью, переносившая свое несчастье силой духа, сразу же отправила гонца в Гавр, где была губернатором, с распоряжением не принимать там племянника. Принц Конде на другой день после свадьбы и впрямь отправил его туда, сказав, что ему любой ценой следовало сделаться там хозяином. Королева, со своей стороны, отправила г-на Бара, чтобы овладеть этим городом и, если возможно, помешать г-ну принцу этим способом передать всю Нормандию герцогу Лонгвилю, своему свояку. Когда принц Конде вернулся из своей поездки, он пошел к королеве, как обычно, и хотя он знал, что она не одобрила этот поступок и что Бар отправлен с тем, чтобы помешать его замыслам, он не оставил брачной авантюры и рассказал о ней королеве весело и высокомерно. Королева сказала ему, что м-м Эгильон хочет расторгнуть брак, так как ее племянник несовершеннолетний. Он гордо ответил ей, что подобный брак, совершенный перед свидетелями его ранга, никогда не будет расторгнут. Наконец, он нашел неверным, что королева сочла бунтом женитьбу герцога и пэра Франции без разрешения короля и с очевидно недобрыми намерениями, когда в то же время следует, чтобы люди такого звания никогда не вступали в брак без королевского согласия ввиду положения, которое занимают в его королевстве. Но это было притворством, и королева так хорошо это видела, что принц, в свою очередь, был сбит с толку. Два дня спустя пришла новость, что герцог Ришелье прибыл в Гавр и что Бар, принявший его там, убедил его, что в его собственных интересах оставить город за королем и отмежеваться от г-на принца. Тогда этот герцог отправил гонца к королеве со своими извинениями. Королева ответила, что очень ругает его, что он носит имя, которое всем своим величием обязано покойному королю, что он был неправ, пренебрегая уважением, которое должен был к нему испытывать, но что если в будущем он исправит эту ошибку своей верностью, он, возможно, сумеет получить ее прощение». Рассказ м-м Мотвиль точно передает все происшедшее. Конде едва не преуспел. Одного дня хватило, чтобы уничтожить все, что сделала м-м Эгильон, чтобы снискать любовь племянника и подготовить ему брак, достойный его имени. Все эти надежды, все ее планы на будущее погибли из-за тайного брака, который этот двадцатилетний ребенок заключил в спешке, среди ночи, в отсутствие семьи и короля, не понимая ни его цели, ни его последствий. «Этот герцог, - пишет Монгла в мемуарах, - и впрямь был просто бедным глупцом, как его отец, и им с легкостью злоупотребил Демаре, его соблазнила честолюбивая женщина и женил Конде, заботившийся лишь о своих планах». Герцогиня, когда представляла племянника свету, и в самом деле сказала м-м Пон сделать из него порядочного человека. Но во всем этом деле он лишь следовал нравам своей эпохи. Любовь в те годы не считалась слабостью. Она была знакома возвышенной и тонкой душе, и в кодексе хороших манер того времени ясно указывалось, что дворянин не может считаться состоявшимся кавалером, если у него нет дамы, которая позволяет ему возносить ей почести и носить ее цвета. М-м Вижан, когда заметила тайные цели дочери, м-м Пон, без колебаний предупредила м-м Эгильон, и в своей тревоге герцогиня прибегла к советам кардинала Мазарини, который, считая, что все предусмотрел, посадил герцога Ришелье под арест в свою комнату и поставил стражу у двери. Но было уже поздно. Конде приехал, и герцог поднял голову, зная о ловких покровителях. Он кричал, что его захватили, принудили, что с ним обращались, как с ребенком, и, желая, совершить мужской поступок, он дал похитить себя ночью страже принца, которые помогли ему спуститься через окно и немедленно отвезли его в замок Три, где его ждали Конде, герцог Лонгвиль и м-м Пон. И там их тайком и в спешке обвенчали. Как только герцог женился, Конде убедил его, что он должен завладеть губернаторством в Гавре, принадлежавшем ему, и дал герцогу 2000 пистолей на то, чтобы поехать туда с женой обустроиться, пока он сам не приедет к ним. Герцог Лонгвиль в то же время повелел охранять дороги, чтобы перехватывать гонцов м-м Эгильон, а приказ Конде, как говорили, предписывал бросать в море всякого, у кого были указания от регентши. Это было последней каплей, и Мазарини, узнав об этом, испугался, как бы герцог Ришелье и Конде уже не стали хозяевами в Гавре. В этой обстановке он убедил королеву помириться с парламентской Фрондой, и на совещании, состоявшемся между нею и парижским коадъютором , было принято решение арестовать принца Конде . «М-м Эгильон, - пишет Лене, рассказывая о тех же событиях,- не могла найти себе утешения в той боли, какую причинил ей этот брак. Он слишком тяжело ранил ее в сердце. Она считала его совращением, похищением несовершеннолетнего, но она прислушалась к голосу рассудка и смелости и пошла за советом к королеве. Она застала ее в таком же гневе, как и ее собственный, и Ее Величество сказала ей, что нет ничего, чего она не сделает, чтобы отомстить за себя». Кардинал Мазарини, найдя, что м-м Эгильон «подходила для многих дел как в силу твердости своего характера, так и в силу своих способностей», как пишет м-м Мотвиль, сознался ей тогда, что двор принял решение арестовать принца Конде, принца Лонгвиля и принца Конти. Для этого ареста двор выбрал день, когда в Пале-Рояль должен был состояться совет, на котором собирались присутствовать принцы. Когда они вошли в залу, кардинал Мазарини предупредил королеву, что все готово и что она может председательствовать на совете, но вместо ожидаемой королевы вошел Гито и сказал: «Месье принц, у меня приказ арестовать вас, г-на принца Конти, вашего брата, и г-на Лонгвиля. Их отвезли в Венсенн, а оттуда в Гавр. Для Конде было немалой мукой видеть себя в руках (как он полагал) и под властью герцогини Эгильон, своего врага, а для герцога Лонгвиля было большим унижением пересекать под стражей собственные земли», продолжает м-м Мотвиль. Но герцогиня, несмотря на справедливое возмущение, которое вызвал у нее принц, не питала к нему никакой злобы. Его арест был чисто политическим шагом, к которому она не имела совершенно никакого отношения, и если Мазарини приказал заключить Конде под стражу во владениях м-м Эгильон, то это потому, что в Гавре цитадель была надежнее и более в его распоряжении, чем любая другая. Единственное, что она пыталась сделать по совету кардинала, пока принцы были в тюрьме, это расторгнуть брак племянника. В парламент от ее имени было подано прошение с тем, чтобы: не признать брак герцога как несовершеннолетнего, женившегося по совращению, а также запретить ему силой захватывать все замки и земли, отданные ему в наследство Ришелье с условием, что пользоваться ими он сможет, лишь став совершеннолетним . Но этот процесс не имел никакого продолжения, так как его ход прервали беспорядки Фронды, и отчаявшаяся герцогиня бросила его. Среди бедствий, порожденных гражданской войной, м-м Эгильон теперь думала лишь том, как облегчить нужду тех, кто более всего от войны страдал. Она собирала в собственном доме и поддерживала в округе целое сообщество монахов-бернардинцев, которых ярость партийной борьбы изгнала из Жоме-Фонтена. Затем она стала руководить сбором пожертвований, который устроили в Париже в пользу крестьян Шампани, разоренных армией эрцгерцога, и с помощью М-м Ламоньон и Эрсе она собрала значительные средства. Уже несколько лет назад г-н Венсан, настоятель лазаритов Парижа, основал дома для своего ордена в Нанте и Анжере. В 1650 он посетил эти дома, и возвращаясь из Нанта, остановился в Ришелье, где м-м Эгильон недавно основала новую миссию. Там он заболел, истощенный тяготами столь долгого путешествия. При этой новости к нему отправили из Парижа фельдшера, который знал его склад и то, как нужно его лечить. Но Венсан де Поль, увидев его, вскричал: «Мои старые кости не заслуживают того, чтобы вы совершили столь долгое путешествие». Затем, боясь, как бы бедняга не принял эти слова как упрек, он покорнейше извинился перед ним. Как только ему стало лучше, г-на Венсана отвезли в Париж в маленькой карете, которую герцогиня Эгильон, зная, что он болеет в ее замке, отправила ему вместе с кучером и двумя лошадьми. У этой кареты была своя история. Несколькими годами ранее дамы Милосердия его собрания, видя, как усиливается его нездоровье и боясь, в силу его болезненного состояния, как бы с ним не случилось чего-нибудь опасного на неспокойных парижских улицах, предложили подарить ему карету. М-м Эгильон сразу же повелела сделать ему повозку, но такую простую и бедную, что не казалось, что его отвращение ко всякой пышности ужаснется от ее вида. В то же время он не хотел ей воспользоваться и оставил карету стареть в сарае. Именно эту карету, немного подлатанную, м-м Эгильон отправила ему в Ришелье. Едва прибыв в Париж, он переслал ее герцогине вместе с лошадьми, горячо поблагодарив ее. Герцогиня в свою очередь отправила экипаж в Сен-Лазар и написала г-ну Венсану: «Примите во внимание, умоляю вас, что она вам необходима. Я заклинаю вас от имени всех этих дам воспользоваться ею» - «Нет, мадам, - ответил ей Венсан де Поль с твердой покорностью, я не воспользуюсь ею. Когда опухоль и слабость моих ног, которая и правда день ото дня возрастает, не позволит мне больше передвигаться ни пешком, ни на лошади, я решусь скорее пробыть в Сен-Лазаре остаток дней, чем позволю везти себя, бедного крестьянина, в карете». Это столкновение милосердия и смирения длилось уже много недель, и для его разрешения потребовалось самое высокое вмешательство. Герцогиня обратилась к королеве и архиепископу Парижскому, которые в один голос дали старику настоятельное указание ездить с тех пор в карете. Между повиновением и личным вкусом Венсан де Поль колебаться не мог и повиновался. «Но он звал эту несчастную карету только так: своим стыдом и позором. Посмотрите, говорил он, на этого крестьянского сына, который осмеливается пользоваться каретой». Тем временем, благодаря этому транспорту и особенно настойчивости м-м Эгильон, г-н Венсан, пусть в последние годы жизни и ослабевший, еще мог начинать и проводить важные дела на благо церкви и облегчение бедных. Мазарини, никогда не любивший советов, которые Венсан де Поль давал королеве, сказал в письме, написанном в это время, под действием плохого настроения, что «отец Венсан, вероятно, находился под управлением ловкой м-м Эгильон ». Но позднее мы увидим, что г-н Венсан и она объединялись лишь для спасения душ и торжества веры.
Отправлено: 20.11.08 23:38. Заголовок: III Тем временем пр..
III
Тем временем произошли новые события. Принцесса Конде, вместо того, чтобы оставаться в ссылке в Шантильи, уехала в Бордо, где парламент поддержал ее мятеж. Королева проводила короля под этот город и осадила его. Битва была жестокой, и наконец, 4 октября 1650 заключили мир, и принцесса бросилась к ногам королевы и ее сына, умоляя ее вернуть мужу свободу. Королева не обещала ничего, но 13 февраля 1651 принцы вышли из гаврской цитадели. М-м Лонгвиль покинула Стенэ, и ее возвращение в Париж было подлинным торжеством. Фронда тогда пожинала плоды своей ловкости. Мазарини был изгнан , королева королева не выходила из дворца, и парламентская лига торжествовала. Но пришел час, когда Людовик XIV достиг совершеннолетия, и королева должна была уступить ему власть. Регентство длилось уже восемь лет, и в этот период влияние м-м Эгильон нисколько не ослабело, но усилилось со всей силой чувств, какие всегда внушались ее преданностью и верностью. Уже восемь лет она жила почти каждый день подле Анны Австрийской, и королева вскоре оставит царствование, и никогда за этот срок герцогиня не подумает просить у нее чего-либо для себя или своих близких. Счастье и успех друзей были ее единственным занятием. Следующий отрывок из мемуаров г-на Бриенна расскажет нам, как она пользовалась своим влиянием: «Королева, - пишет он, - готовилась тогда передать власть сыну-королю, а кардинал Мазарини находился за пределами Франции. Герцогиня Эгильон, которая очень любила мою мать, решила замолвить за меня словцо перед королевой. Оставите ли вы, царствование, мадам, сказала она ей, не даровав г-ну Бриенну, который так хорошо вам служил и который так беден в сравнении с тем, каким ему следовало бы быть, право преемственности его должности его сыну? Говорят, что он забавный мальчик, и воистину, добродетельность его отца, его незапятнанная верность, его любовь и уважение к Его Величеству заслуживают, чтобы вы даровали ему этот знак отличия. Королева ответила ей: «Но кардинала здесь нет, и через два дня я оставлю царство. – О! что до кардинала, то я отвечу: он очень доволен г-ном Бриенном. – Не слишком, ответила королева. А затем королева добавила: «Правда, что г-н Бриенн заслуживает какого-нибудь предпочтения. Что ж! я дарую ему то, о чем вы просите меня, для его сына, я хочу чтобы он воспользовался последними милостями регентши. Идите, мадам, и скажите ему, пусть придет меня поблагодарить и что я очень недовольна тем, что так мало сделала для него и его семьи». Герцогиня Эгильон сразу же пошла в дом Бриенна, где застала лишь меня. Она взяла меня в свою карету и, ни слова не говоря, поехала передать эту хорошую новость моей матери, своей лучшей подруге, в монастырь Кармелиток. Затем она возвратилась в Пале-Рояль, где мой отец уже узнал о нашей обязанности перед м-м герцогиней Эгильон. Он узнал это от самой королевы. На другой день, который был последним в ее регентстве, я принял присягу из ее прекрасных рук, которые неустанно целовал. На другой день, 7 сентября 1651 король, позади всех грандов двора, которые были на лошадях, как и он, поехал занять королевское кресло в парламенте, чтобы объявить ему о своем совершеннолетии.. Я появился в этой кавалькаде, с красивой бородкой, в нарядном платье, в алом камлотовом плаще, сплошь расшитым золотом, на чепраке черного бархата, что было следствием моей новой должности». Так пользовалась м-м Эгильон своим влиянием при королеве в последний день ее регентства. В то же время, ее милость достигла пика, так как пока король с огромной пышностью ехал на коне в парламент, м-м герцогине Эгильон выпала честь быть проведенной на эту церемонию в карете королевы, сидя рядом с Ее Величеством, которая снова усадила ее рядом с собой в королевской ложе, пишет м-м Мотвиль. Первым актом, который подписал Людовик XIV, взойдя на трон, был эдикт против дуэлей. Уже несколько лет назад образовалось общество дворян под патронажем маршалов Эстре, Шомберга, дю Плесси-Прассена и Виллеруа, которое выступало за отмену дуэлей и наказания за богохульства. М-м Эгильон по просьбе г-на Венсана взяла на себя труд представить это прошение маршалов королеве и поддержать его всем своим влиянием. Королева, разделявшая мнение герцогини о дуэлях, убедила короля подписать эдикт, говоря, что она хочет, чтобы он начал осуществление своей власти религиозным актом. Тогда Париж наслаждался относительным спокойствием и мало негодовал на несчастья, которые честолюбие Конде и возобновление Фронды принесли соседним провинциям. После всех вольностей, порожденных гражданской войной, чувствовалась необходимость в более серьезной жизни, и в высшем обществе царила склонность к благочестию, уединению и размышлениям. Именно в этот момент более всего развился янсенизм, не только среди света, но и в парижском духовенстве. Новые секретари выказывали соблазнительную строгость нравов и рвение. Добровольные изгнанники в Пор-Руаяль-де-Шамп, находившийся в небольшой дикой долине в трех лье от Версаля, стали модными. Туда бежали люди всякого положения. Герцоги Люинь и Лианкур жили в красивых эрмитажах близ тех, где жили Арно и Леместры де Саси. У м-м Эгильон было много друзей, очень увлеченных этой новинкой, которую называли «чистым учением милости». Она видела в их числе м-м Бурзеи и Поншато, мадам Сабле, Бриенн, дю Плесси и Лианкур. Наконец янсенизм распространился повсюду, как при дворе, так и в городе, и не было образованной женщины, которсчитала бы честью высказаться о милости и предопределении. Но герцогиня, видевшая, как Ришелье первым боролся с этой ересью, представленной тогда Сен-Сираном, не могла ни устоять перед этим соблазном, ни пойти на сделку с божественными принципами католических догм. В религии, как и в политике, ее вера была абсолютна, а ее убеждения неколебимы. М-м Лонгвиль стала янсенисткой из великодушия и дружбы. М-м Эгильон, вопреки собственным великодушию и дружбе, сопротивлялась. Постоянно борясь с ересью, она прощала еретиков и никогда не бросала друзей. Напротив, она оказывала им множество услуг, надеясь вернуть их в повиновение Святому Престолу. Когда м-м Сабле, которая потеряла состояние на суде с детьми, оставила Королевскую площадь, чтобы укрыться в Пор-Руаяль в Париже, герцогиня все так же часто навещала подругу. Она и правда полагала в это время, как и королева, что все ее друзья-янсенисты легко подчиняться решению, которого просили у Папы по поводу этого учения. По крайнейц мере, так обещали священники из Пор-Руаяль, и аббат Бурзеи уверял в этом м-м Эгильон. Наконец, так говорили в речах, произносившихся в доме Невера на собраниях высшего света, где председательствовала графиня дю Плесси-Генедо. В то же время, при первой новости о булле, изданной Святым Престолом против янсенизма, весь Пор-Руаяль был ошеломлен. Неизвестно, что случилось на совете, но вот что случилось с домом Невера: «Герцогиня Эгильон и маркиза Вижан, - пишет отец Рапен, - жили, как две сестры, в Малом Люксембурге. Герцогиня сохранила большое уважение королевы своей добродетельностью и противостоянием янсенизму, и это уважение было еще большим, чем то, какое создал ей кардинал ее дядя. Она первой была предупреждена об осуждении янсенистов Папой, так как королева, очень любившая ее, объявила ей, что пришла булла. Она сразу же попросила маркизу Вижан пойти рассказать об этом графине дю Плесси-Генедо, ее доброй подруге, так как не могла пойти туда сама из-за нездоровья. Маркиза побежала в дом Невера. Ей сказали, что графиня дю Плесси приняла лекарство, но что она не преминет принять ее. Графиня, увидев ее при входе, сказала: Что ж! есть ли новости из Рима? – Да, ответила маркиза, но вы не в состоянии меня слушать, так как приняли слабительное. – Ничуть нет, ответила графиня. – Решительно, да, ответила другая. – Нет, уверяю вас, сказала м-м дю Плесси. – Дело в том, что пришла булла, моя дорогая, - сказала маркиза, - и эти янсенисты были осуждены. При этих словах графиня, задыхаясь, побежала к платяному шкафу, где думала лопнуть от досады, равно, как и от лекарства. Маркиза Вижан, - добавляет отец Рапен, - сама рассказала мне этот случай». Все добрые верующие, такие, как маркиз Лианкур, Дюге-Баньоль и м-м дю Плесси, подчинились Святому Престолу, но другие еще испытывали большую нерешительность и враждебность. Принцесса Гемене, уехавшая к королеве после того, как прибыл гонец из Рима, получила ее ответ, когда появилась в круге приближенных: «В конце концов, мадам, у нас есть булла. Вы, вероятно примете ее? Так как в Пор-Руаяль обещали подчиниться. – Да, мадам, ответила принцесса, мы примем буллу, когда Ваше Величество получит папское послание об освобождении из-под стражи кардинала де Реца, которое мы ждем». Герцогиня Эгильон, со своей стороны, подталкивала аббата Бурзеи выступить по этому поводу, но этот абба, забыв о своих обещаниях, ответил герцогине, что учение Янсения, будучи таким же, как и у Святого Фомы, было ортодоксальным. «Тогда станьте томистом», - со смехом ответила ему герцогиня. Но мало-помалу он уступил ее возражениям и вскоре публично подписал документ. Безжалостная к заблуждениям, но полная снисхождения к людям, м-м Эгильон, по примеру Венсана де Поля, навестила побежденных последователей Сен-Сирана в Пор-Руаяле, постоянно заботясь о наибольшей умеренности своих советов и желая лишь способствовать успокоению умов. Немного спустя (26 августа 1654), когда по приказу короля архиепископ Парижский в сопровождении гражданского лейтенанта и его лучников выслал из Пор-Руаяля мать Леньи, мать Аньес Арно и ее племянниц, а также многих других церковников, чтобы сослать их по разным монастырям, то только благодаря вмешательству м-м Эгильон мать Аньес не разлучили с племянницей. Следующая записка, которую м-м Эгильон спешно написала м-м Сабле, чтобы предупредить ее о последствиях ее действий, еще раз это доказывает: «Мы добились только, чтобы мать Аньес сохранила племянницу при себе. Я уверяю вас в том, что они, уходя, повинуются первому приказу, и что нет никаких поводов жаловаться, что по кротости их и всех прочих кажется, что они совершенно подчинились, так как я надеюсь, что после того, как это будет исполнено, мы сможем вернуться к некоторому из того, о чем просили. На этот час я не могу сказать вам большего. Очень важно не показаться предупрежденными. Поэтому сожгите эту записку ». Благодаря этому тайному совету, монахини из Пор-Руаяля молчаливо повиновались. «Только племянницы Арно Андильи, - пишет отец Рапен, - выказали большее упрямство, чем другие. Но мать Аньес, более мудрая и добродетельная, чем ее племянницы, ушла без слов, признавая законную власть в воле короля», пишет отец Рапен в мемуарах.
Отправлено: 20.11.08 23:39. Заголовок: Глава XV. Герцогиня ..
Глава XV. Герцогиня д’Эгильон губернатор Гавра. 1652-1665.
I. М-м Эгильон и великий Конде. – Отказ г-на Шавиньи янсенистам. – II. Скандальный мезальянс маркиза Ришелье. – Размышления м-ль Монпансье по поводу этого брака. – Письмо Венсана де Поля. – М-м Эгильон собирает пожертвования по всему городу. – Эпитафия Альфонсу Ришелье, архиепископу Лионскому. – III. Основание общей больницы в Париже. – IV. М-м Эгильон и миссионеры Китая. – V. Письмо короля Людовика XIV и папское послание к герцогине. – Смерть Венсана де Поля. – VI. Письма герцога Ришелье и его брата-маркиза кардиналу Мазарини. – Переписка м-м Эгильон с маркизой Сабле.
I
Есть в жизни несчастные годы, в которые поводы для грусти будто собираются вместе и непрестанно сменяют друг друга. Год 1652 был для м-м Эгильон одним из таких несчастных лет. В начале июня г-н Олье, очень устав от шествия с гробницей Святой Женевьевы, которое он совершил после целой ночи, проведенной в молитвах перед святой реликвией, серьезно заболел, и ему пришлось попросить об отставке с должности кюре Сен-Сюльписа. Эта потеря была для герцогини поводом настоящей скорби. 2 июля в битве у Сен-Антуанских ворот, где Конде был разгромлен Туренем м-м Эгильон, ехавшая вместе с королевой к кармелиткам Сен-Дени, потеряла многих своих друзей почти у себя на глазах. Наконец, немного спустя после этого мятежа, принц Конде заболел заразной лихорадкой, от которой впоследствии поправился, и граф Шавиньи пошел его навестить. Принц, недовольный поведением графа во время Фронды, обратился к нему тогда с обидными словами, которые так жестоко ранили его, что возвращаясь к себе, он также заразился лихорадкой и вскоре умер. Г-н Шавиньи был другом детства м-м Эгильон. Она поспешила к нему на помощь, как только узнала о его болезни, и ухаживала за ним до его последнего часа. Рассказывают, что пока она находилась у его изголовья, принц Конде пришел навестить больного и, глядя на него, сказал: «Он заразился болезнью у меня». На что герцогиня Эгильон ответила тоном, полным горькой грусти: «Да, Монсеньор, он заразился у вас. И в самом деле, у вас!» Тогда принц вышел, говоря, как он сожалеет о г-не Шавиньи. Но м-м дю Плесси, сопровождавшая его, впоследствии сказала, что Конде, постоянно рвавший на себе волосы, будто от отчаяния, сказал тогда, издеваясь над его агонией, что он был чертовски безобразен, пишет м-м Мотвиль. Граф Шавиньи умер 11 октября, не приходя в сознание, от занесения инфекции в мозг. Три дня спустя г-н Гула, общий друг г-на Шавиньи и отшельников Пор-Руаяля, пришел узнать у м-м Шавиньи , что ее муж, исповедуясь аббату Синглену, передал ему кипу бумаг, содержавших ценностей на миллион сто тысяч франков, приказав ему потратить эту сумму на возвращение и раздачу милостыни. Графиня, не в силах поверить, что ее муж хотел отдать чужим людям состояние, принадлежавшее ей и ее детям, резонно подумала, что г-н Шавиньи, должно быть, потерял рассудок во время исповеди. Она пошла жаловаться в Парламент вместе с одиннадцатью детьми и умоляла судей отклонить притязания господ из Пор-Руаяля. Сразу же разнесся слух, что янсенисты сами придумали, что миллион сто тысяч франков им передал г-н Шавиньи. Пор-Руаяль встревожился и отправил г-на Ге-Баньоля просить герцогиню Эгильон убедить м-м Шавиньи согласиться на третейский суд, чего она и добилась от нее. Судьи тогда обязали г-на Синглена вернуть все бумаги графине, но с условием, что г-н Шавиньи даст сто тысяч франков бедным. Она согласилась, и именно м-м Эгильон распределила эти деньги по больницам и потратила на благочестивые дела. В конце 1652 мирный договор вернул короля в Париж, и на этот раз он поселился в Лувре, так как чувствовал там себя в большей безопасности, чем в Пале-Рояль, у которого не было рвов. М-м Эгильон узнав об этой смене жилища, воспользовалась ею, чтобы разместить в новых покоях Людовика XIV прекрасный гобелен, приписываемый Сципиону, и постель из белого атласа, расшитого золотом, которые Ришелье завещал покойному королю Людовику XIII.
II
Год завершался, но горести, которые он должен был принести герцогине, еще не кончились, так как именно в это время новое несчастье, еще более страшное, чем потеря друзей, поразило ее в самое дорогое для нее: в любовь к семье и честь имени Ришелье. Второй ее племянник, маркиз, тайно женился на дочери горничной. Вот как авторы того времени рассказывают об этом событии: «6 ноября 1652, - пишет м-ль Монпансье в мемуарах, - при дворе случилось дело, менее важное, чем арест кардинала де Реца, но также наделавшее много шуму: брак маркиза Ришелье, брата герцога, с мадемуазель Бовэ, дочерью старшей камеристки королевы. Этот мальчик был хорошо сложен, молод (двадцать лет), очень умен и смел, но выращен в возвышенности, обычной для баловней судьбы. Его старший брат бездетен и очень болезнен. Так, славное наследство принадлежало и все еще принадлежит ему, но в гораздо меньшей степени, чем прежде, так как м-м Эгильон, владеющая большей его частью, лишила его всего, чего могла. Эта свадьба удивила весь свет. Как бы ни была весела и любезна эта девочка, она не столь красива, чтобы превзойти все соображения, которые он должен был иметь. Также, на другой день, м-м Эгильон его похитила и отправила в Италию, чтобы посмотреть, продолжит ли он ее любить. Через некоторое время он вернулся, все еще очень ее любя. Рассказывали, что м-м Эгильон с болью говорила: «Мои племянники постоянно опускаются все ниже и ниже, вот увидите, что третий женится на дочери палача. Совершенно верно, что у нее был большой повод жаловаться на то, что ни тот, ни другой не выбрали себе хороших и знатных супруг. По крайней мере, м-м Бовэ ничем не была ей обязана, в отличие от м-м Пон, чья мать, м-м Вижан, является будто экономкой в ее доме. Все, что можно после этого сказать, это то, что если бы кардинал Ришелье мог с того света увидеть, до чего пал его дом, то думаю, что те, кого он преследовал, были бы этим достаточно отомщены». По этим размышлениям мстительной принцессы можно судить, какими печалью и возмущением должна была проникнуться м-м Эгильон при объявлении этой постыдной новости. Из всех троих ее племянников маркиз Ришелье был тем, кого ее сердце всегда предпочитало другим. Его изящная фигура, его веселое лицо, его живой и возвышенный ум напоминали некоторые черты характера и внешности кардинала. Именно на него со времени бесплодного брака его брата-герцога возлагались все надежды на потомство и славу имени Ришелье, которое это потомство еще создаст ему. Будет ли все это вновь разрушено из-за слабости двадцатилетнего ребенка? Нет, король не мог этого позволить. Он повелит расторгнуть этот брак, который был лишь преходящим безумием сердца, предосудительной выходкой молодого человека, которого увлек пример брата и которым коварство его ловкой матери воспользовалось ради удовлетворения ее честолюбия. М-м Эгильон вновь пошла броситься к ногам королевы и умолять о поддержке. Анна Австрийская, разделив ее боль и возмущение, уверила ее в своем покровительстве и сама провела ее к Мазарини. Кардинал ничуть не забыл, что своим величием обязан Ришелье. Ему обидно было за честь этой великой памяти, он возмутился подобным мезальянсом и обещал сделать все, чтобы его расторгнуть. М-м Эгильон исполнила свой долг, и ей оставалось лишь смиренно ждать исхода дела. Кардинал и впрямь отправил маркиза Ришелье в Италию. Королева высказала свои возражения м-м Бовэ, и в дело пошло все, чтобы признать недействительным этот брак. Но все меры были приняты так искусно, а формальности так законно улажены, что разорвать этот союз было невозможно. Со своей стороны, м-м Эгильон не пренебрегала никакими средствами для примирения. Но ни обещания, ни слезы и мольбы герцогини не могли смягчить бессмысленного упрямства этого неблагодарного, который отплатил на ее добрые дела тем, что покрыл ее оскорблениями при возвращении в Париж. Чаша терпения переполнилась. М-м Эгильон, оставив опекунство, сделала публичный отчет о своем управлении состояниями господ Ришелье (нотариальным актом от 19 декабря 1652) и перестала заниматься интересами племянников, передав им в руки все их богатство. После стольких справедливых поводов для жалоб можно было бы счесть, что герцогиня закрыла свои двери для племянников и отказалась их видеть. Это совершенно неверно. Ни ее дом, ни ее сердце никогда не переставали быть открытыми для них. Если господа Ришелье в течение нескольких лет не могли этим пользоваться, то это потому, что они не осмеливались больше показаться перед ней, настолько осознавали они свою неблагодарность и вину. В глазах света она перенесла эту новую немилость с отвагой и достоинством, которые она уже выказывала во всех несчастных обстоятельствах своей жизни. Она с благодарностью приняла соболезнования всех своих друзей, но ее уязвленное сердце утратило вкус к свету, и мало-помалу она закрыла двери своего дома для равнодушной толпы, заполнявшей его несколько лет. Она больше не появлялась в кругу королевы, и придворные, с большей частью которых она теперь поддерживала лишь те отношения, которые считала полезными для будущего племянников, не удивились ее исчезновению. Ее печаль и благородство ее поведения даже одобряли. Но чем больше герцогиня была обижена в своей гордости и уязвлена в любви, тем более смиренным становился ее дух и более сочувствующим сердце. Разочарованная во всех надеждах, которые могла питать, она искала теперь утешения лишь в Боге и в облегчении несчастий других. Увы! Поводы для этого не преминули появиться в те времена гражданской войны и неурожая. Опустошение окрестных местностей, недоверие и страх создали в Париже нужду и голод. Там свирепствовали заразные болезни, и оспа причиняла большое опустошение. Конде, ставший в то время кондотьером, обосновался в Шампани, где учредил контрибуции, которые повсюду создавали лишения и скорбь. М-м Эгильон решила немного облегчить их, и записка Венсана де поля, написанная из Парижа 3 января 1653, сообщает нам, что именно он был советчиком герцогини в этом благотворительном мероприятии. «Я поехал к м-ль Легра, - пишет он, - на маленькое совещание с ее дочерьми, когда м-м герцогиня Эгильон послала за мной, приглашая к себе, где я сейчас и нахожусь, чтобы посоветовать средства быстро помочь Шампани, где находятся армии г-на принца, которые привели край в плачевное состояние». М-м Эгильон хотела немедленно раздать жертвам войны значительную сумму, которая была в ее распоряжении, и впоследствии прибавить к ней еще, продав несколько редких вещиц из своего кабинета. Но как ни велика была ее щедрость, г-н Венсан показал ей, как недостаточны были эти ресурсы для того, чтобы облегчить столько несчастий. Герцогиня, видя свое бессилие, пришла в отчаяние, когда у ее наставника появилась мысль посоветовать ей провести новый сбор денег у всех богатых людей города. Перед благотворительным актом м-м Эгильон колебаться не могла, хотя после стольких невзгод ей дорогого стоило показаться на людях. Но тем не менее, смирении возобладало, и она взялась за дело. Уже много лет герцогиня была председательницей парижских Дам Милосердия, процветающего дела, основанного г-ном Венсаном с помощью м-м Мирамион , Сенеси, Ламуаньон, Легра, которые сами собирались помочь бедным и таким образом сделали больше всего блага. М-м Эгильон предложила этим дамам вместе с ней участвовать в сборе денег, предложив им устроить в ее доме благотворительный магазин, где были бы представлены все блага, как если бы они были получены из общественного великодушия. Эти дамы согласились, и так как все слои общества ответили на их призыв, они получили от мясников более шести тысяч фунтов мяса, и еще больше товара – от булочников и всех других коллегий страны. Каждый вечер все собиралось у герцогини, и самые скромные дары соседствовали с богатыми украшениями и посудой, которую даровало какое-нибудь известное лицо. М-м Мирамион, продавшая в предыдущем году жемчужное колье, чтобы накормить бедняков Парижа, на этот раз даровала часть своего серебра, чтобы помочь бедноте провинции, и м-м Эгильон поступила, как она. В этом герцогиня поступала следовала примеру жертвования, поданному ее дядей, Альфонсом Ришелье, кардиналом-архиепископом Лионским, умершим немного ранее, 23 марта 1653. Раздав все, чем он владел, бедным, брат великого министра попросил о том, чтобы его похоронили в Лионской больнице, среди бедноты, с такой эпитафией, сочиненной им самим:
В бедности родился, В бедности поклялся И в бедности умер: Я хотел, чтобы меня погребли Среди бедных.
Флешье, намекая позднее на результат этих сборов, который м-м Эгильон передала сельским краям, сказал: «Пока она одной рукой раздавала милостыню в этом большом городе, другую она протягивала в помощь скорбящим провинциям… Вспомните о том, как печальна картина гражданских войн… и эти бесплодные годы, когда, как сказал пророк, небо было из бронзы, а земля – из железа. Что делала м-м Эгильон в этих давящих обстоятельствах? То, что заповедал Иисус Христос, то, что Он советует в своем Евангелии. Она отдала все ненужное, что имела, она продала драгоценности. По примеру тех святых христиан, каких хвалит Святой Павел, она в меру сил помогала бедным. Она стала скупа к себе, чтобы быть щедрой ради Иисуса Христа и снискала себе благословения, какие мудрец обещает тем, кто любит творить добро и раздает бедным собственный хлеб. Именно тогда, объединив в своих милостынях те, о которых просила и те, которые собрала, она направила в провинцию помощь в три или четыре тысячи ливров».
Отправлено: 20.11.08 23:41. Заголовок: III В Париже в то в..
III
В Париже в то время насчитывалось, как уже многие века, сорок тысяч бедняков, которые свободно скитались и блуждали по улицам, живя по ночам в одиннадцати дворах чудес и представлявших собой мерзкое племя без веры и законов, как божественных, так и человеческих, постоянно воевавшее с обществом. Весь свет жаловался на столь большую опасность, но сам Ришелье остался бессилен перед этой увеличивающейся язвой нищенства. Со времени его смерти это зло не изменилось, когда в 1653 м-м Эгильон, однажды председательствуя на совете дам милосердия, сказала, что следует что-нибудь сделать, чтобы устранить это большое зло и что она собирается попробовать это сделать. Эти дамы обещали ей свое содействие, и она упросила г-на Венсана помочь ей советами, убежденная, говорила она, что «Бог, который зримо находится подле него и благословляет все его дела, благословит и это, если он пожелает им заняться, и дарует ему победу там, где терпели поражение самые могущественные министры и короли». Венсан де Поль, бывший уже стариком, долго не соглашался на ее просьбы, но в конце концов, увлеченный порывом м-м Эгильон, у чьего ума, как он уверял, на все готов был ответ, старик уступил и даже оказал ей очень активное содействие. Королева, которой м-м Эгильон первой рассказала о своем замысле основать больницу, в которой будут находиться все нищие столицы, поддержала ее в этом решении и дала ей дом Ла Сальпетрьер. Герцогиня сразу же отремонтировала его на свои деньги, потратив на него более 50 000 ливров. Затем она пошла ходатайствовать к Мазарини, который дал ей 150 000 ливров, а от него – к большей части принцев, чья щедрость была столь же велика. Позднее король назначил первого председателя парижского парламента временным руководителем этого дома, а отца Венсана, которому будет помогать г-н Абели, священник из Сен-Лазара, - его духовным наставником. Дело было начато, и творческая мысль, посеянная м-м Эгильон, будет расти и развиваться. Пять лет спустя, весной 1657, Всеобщая больница, то есть приют для парижских нищих, была открыта и приняла более пятидесяти тысяч бедняков. Так Людовику XIV дано было, с помощью великодушного начинания герцогини, положить конец нищенству, которое душило Париж в годы правления предыдущих королей. «Кто не знает, - сказал Флешье, - что основание большой больницы в этой столице королевства было одним из самых великих дел этого века? Его полезность предвидели, его важность сознавали уже давно. Никто больше не различал нищих от нужды и нищих от распутства. Давая милостыню, люди не знали, облегчат ли нищету или будут содействовать праздности. Люди видели бродячие отряды нищих, без религии и дисциплины, просящих больше из упрямства, чем из смирения, часто крадущих то, чего не могли получить, привлекающих внимание общества поддельными недугами и часто приходящих к подножиям алтарей тревожить преданность верующих невнятным рассказом о своих нуждах или страданиях. Довольствовались тем, что жаловались на эти беспорядки, которые считали невозможным устранить. Нужна была мудрость, чтобы располагать средствами, твердость – чтобы преодолеть препятствия, большие богатства – чтобы питать фонды, еще большее благочестие – чтобы установить спасительный порядок среди этих разнузданных людей. Она была душой этого дела, она вдохновляла одних, просила других, подавала пример всем. Она соединила порыв частных лиц с властью чиновников города и не забыла ни о чем, что считала необходимым для того, чтобы завершить то, что счастливо начала. Покойтесь на прочном основании христианской милостыни, просторные строения этого святого дома, покойтесь, если возможно, до скончания веков и будьте вечными памятниками забот и щедростей вашей первой благодетельницы».
IV
Если верно будет сказать, что ни в какую эпоху Франция не страдала так от гражданской войны и не была так раздираема нищетой, чем во времена, о которых мы только что говорили, справедливо будет напомнить также, что ни в каком веке не зародилось столько благотворительных учреждений и благочестивых дел сразу. М-м Эгильон интересовалась ими всеми, так как обладала тем живым милосердием, что непрестанно творит добро и никогда не считает, что достаточно совершила, которое дает много и всегда с радостью. В то же время, среди дел, основанию которых она способствовала, было одно, которое казалось ей более важным, чем другие, так как, постоянно облегчая страдания тела, она обращалась и к душе, чтобы ее утешить и обратить к Богу: это было Дело Распространения Веры. Добрые дела, которые это общество творило вокруг себя, вызывали ее восхищение, и она захотела распространить их на все языческие страны, особенно на Китай и Индию. Уже более века учение Христа проповедовали на Востоке, и христианство очень усилилось в Китае и Японии, где его укрепляла кровь мучеников. Но в тех краях христианам еще часто досаждали, а священников убивали. Для устранения этого зла следовало назначить в те места епископов, которые будут давать указания священникам среди новообращенных людей тех краев. Таким уже долгое время был тайный замысел м-м Эгильон. Наконец, в 1653, многие французские церковники с большими заслугами уехали в Рим предложить Папе послать их в Китай в качестве простых миссионеров, и Папа был так тронут их верностью, что не только согласился одобрить их начинание, как они того просили, но и хотел лично посвятить троих из них в сан епископов. Так аббат Палю, родом из очень древней семьи Тура, стал епископом Гелиопольским, г-н де Ла Мот-Ламбер – епископом Беритским, а аббат Коллотенди – епископом Метеллопольским. М-м Эгильон от радости оплатила все расходы по посвящению в сан г-на Палю, которого знала с детства. По своем возвращении в Париж трое епископов и миссионеры, которые должны были их сопровождать, почувствовали необходимость уединения, чтобы там условиться о средствах достижения успеха своего дела, и м-м Мирамион предложила им гостеприимство своего замка Куард в десяти лье от Парижа, и они согласились. Именно это благочестивое уединение и огромная щедрость м-м Мирамион и Эгильон, которых тесно связывали благочестие и милосердие, способствовали тому, что в 1660 эти достойные вестники слова Божия отправились в путь. Флешье, говоря об этом путешествии, сказал о м-м Эгильон. «Она не позабыла ни о чем, чтобы подготовить дорогу этим апостольским людям, которые добудут новое наследие Иисусу Христу. По ее советам и почти на ее средства была собрана команда для судна, которое отвезет в Китай богатства Евангелия. Небо, море, ветра сперва благоприятствовали этому делу, Но Господь, чьи пути неисповедимы, прервал путь этого счастливого плавания, и злые волны разобьют вместе с судном надежды, возлагавшиеся на спасение стольких заблудших душ. Тогда она забыла о своих интересах и думала лишь об интересах Бога. Она была тронута этим несчастьем, но не уничтожена им. «Я признаю, Господи, - писала она, - то, что вы сказали в Евангелии: работая в меру своих сил, мы по-прежнему остаемся бесполезными слугами. Вы лучше нас знаете, в чем состоит ваша слава. Вся наша – в том, чтобы повиноваться вашей воле. Это было вашим делом, и вы завершите его, когда придут миг и время, предназначенные вами для этого. Мы пробовали отправить по морю работников в ваш виноградник, но вы преградили нам дорогу, и вы же можете открыть нам другие, и даже в обожании вашей строгости мы надеемся на ваше милосердие». В самом деле, м-м Эгильон надеялась, подобно Аврааму, вопреки всякой надежде. Столько бедствий не уменьшили пыла ее милосердия, она удвоила свой порыв, и Бог, испытав ее веру, наградил ее покорность успехом, превзошедшим все ожидания. Экспедиция предприняла новое путешествие, на этот раз сухопутное, из Франции в Китай. Благодаря помощи герцогини, она в конце концов достигла цели и основала семинарию в Сиаме. В трудный момент этого предприятия, когда все ресурсы казались исчерпанными, у одного из миссионеров появилась мысль обратиться к королю и умолять его о щедрости, но перед этим он спросил совета у г-на Венсана, своего настоятеля. Вот полный мудрости и опыта совет, который дал ему святой старик: «Пусть даже король обещает какую-то милостыню, он, однако, нисколько не держит слова, так как короли легко обещают, но забывают исполнять свои обещания, если люди, падая к их ногам, часто не напоминают им об этом. Так, здесь у нас нет того, у кого достаточно милосердия к бедным и легкости в обхождении с Его Величеством, чтобы добиться для них помощи. Уже несколько лет м-м герцогиня Эгильон не подходила к королеве с такими просьбами, и мы теперь не знаем, к кому обратиться. Господь настойчиво просит вас погодить писать Их Величествам ». М-м Эгильон и правда, как сообщает нам в этой записке г-н Венсан, «не подходила к королеве» уже два года. И следует сказать, что уединение в котором жила герцогиня со времени печального брака племянника, было вызвано не только этим обстоятельством. Анна Австрийская, чьи доброта и постоянное покровительство были самым большим утешением для герцогини среди ее несчастий, теперь относилась к ней с холодной и сдержанной вежливостью. М-м Эгильон впервые заметила это, когда ходила просить королеву о пожертвовании на основание Всеобщей Больницы, и с тех пор она не осмеливалась ни о чем ее просить. Причина этого отдаления так и не была точно выяснена. М-м Эгильон, как говорили, в порыве благочестия и по просьбе своего наставника, будто бы обратилась к королеве с несколькими осторожными словами о том, как часто у нее бывает кардинал Мазарини, и именно после этой неосмотрительности Анна Австрийская, без всякого внешнего возмущения, стала свидетельствовать ей холодность, от которой герцогине не было утешения. Мы не нашли ничего, что может подтвердить точность этого предположения, но оно столь правдоподобно, что мы не сомневаемся, что именно такова была причина охлаждения королевы к своей бывшей подзащитной. У сердца есть раны, которые не может исцелить рука человеческая, и есть тайны, какие оно может открыть только Богу.
V
В мае 1658 м-м Эгильон, болевшая всю зиму, приготовилась поехать отдохнуть в Рюэль, когда узнала о готовящейся осаде Дюнкерка, этого ключа к Фландрии, который удерживали испанцы. Подумав тогда, что французские берега могут оказаться под угрозой, она слушала лишь свою смелость и все бросила, чтобы уехать в Гавр, руководство которым сохранил за нею король. Там, несмотря на плохое здоровье, постоянный холод и дожди, она хотела все посетить сама. Каждый день она лично наблюдала за работами по усилению укреплений города и распределяла все средства, необходимые на снаряжение, оружие и продовольствие для гарнизона. Она наконец успокоилась, лишь когда собрала в цитадели снаряжение, необходимое не только для обороны самого города, но и для помощи соседям. Ее прозорливость была вознаграждена. Месяц спустя она все еще была в Гавре, и король, который защищал Кале и испытывал нехватку снаряжения, написал ей следующее письмо:
Письмо Людовика XIV к герцогине Эгильон
Кале, 4 июня 1658.
«Мадам, Узнав из парижских писем, что вы еще в Гавре, я тотчас же отправляю вам этого слугу, чтобы просить вас о четырех или пяти тысячах ядер 24 калибра и помощи этому самому слуге во всем, в чем он может зависеть от вашей власти, чтобы он получил средства доставить боеприпасы сюда как можно скорее. Их вам скоро возвратят в совершенной точности, и так как дело не терпит и является чрезвычайно важным в обстановке осады Дюнкерка, а пыжи, которыми мы запаслись, не подходят к доставленным орудиям, я уверяю себя, мадам, что вы были бы счастливы оказать эту услугу королю, которая будет полезна для Его Величества и которая обяжет меня как частное лицо. К тому же, я рад тому хорошему состоянию дел в Гавре, в какое их привело ваше присутствие. Я умоляю вас, мадам, хорошо изучить это дело и тщательно его уладить, пока вы находитесь в этих местах, чтобы за эту сторону можно было не беспокоиться. Я более, чем кто-либо, мадам, являюсь… и т.д.»
М-м Эгильон поспешила отправить королю все боеприпасы, какими могла распоряжаться, и таким образом приняла важное участие, можно даже сказать, почти военное, во взятии Дюнкерка, так как этот город сдался Туреню 14 июня 1658. Получив тогда возможность возвратиться в Париж, герцогиня с радостью вернулась к уединенной жизни и благочестивому послушанию, которые лучше отвечали ее вкусам, чем военное командование и жизнь в цитадели. Три месяца спустя после получения королевского письма м-м Эгильон, недавно способствовавшая основанию семинарии иностранных Миссий в Париже так же щедро, как и основанию римской, получила послание от Его Святейшества папы Александра VII, который таким образом засвидетельствовал ей все свое уважение к ее благочестию и милосердию:
Письмо Папы к герцогине Эгильон:
«Мадам, дорогая наша дочь во Христе, Спасение и благословение апостольское. Среди ярких благотворительных дел, которыми Ваше превосходительство занимается со всей душой, можно справедливо полагать, что самой благородной и предпочтительной перед всеми другими является эта ревностная и непрестанная забота, которую вы делаете честь оказать с таким же благочестием, с какой щедростью, апостольским миссионерам, которые занимаются распространением веры в самых удаленных странах. Сведения обо всех этих делах, донесенные до нас молвой, исполняют нас такой совершенной любовью к столь замечательным добродетелям, что мы захотели засвидетельствовать ее вам своими письмами и с радостью дать вам наше апостольское благословение. Дано в Риме, в Святой Марии-Старшей, скреплено кольцом рыбака , 30 сентября 1658, в четвертый год нашего понтификата».
Так, в один год м-м Эгильон получила от государя церкви и короля Франции яркое свидетельство уважения, какое первый испытывал к ее благочестию и заслугам, а второй – к ее высоким способностям и преданности своей стране. Немного женщин в истории могли бы похвастать получением таких знаков чести. Два года спустя Людовик XIV женился на испанской инфанте, и после знаменитого брака в Сен-Жан-де Люз 9 июня 1660 король, две королевы и сеньоры из их свиты вернулись короткими переходами в Париж, остановившись в Бордо и Пуатье. «Оттуда, - писала м-м Мотвиль, - двор поехал в Ришелье, знаменитое название которого отвечает красоте этого места. Герцог и герцогиня Ришелье, жившие там, отдали, как говорили, великолепные почести Их Величествам, но король, непрестанно восхищаясь замком, не мог не похвалить образцовый порядок и хорошее состояние, в котором м-м Эгильон передала замок своему племяннику. Двор, - продолжает автор, - вернулся потом в Амбуаз, Блуа, Шамбор, Орлеан, Фонтенбло, а оттуда кортеж поехал в Париж через пригород Сен-Антуан 26 августа 1660, где в доме Омона находились королева Английская, принцесса Генриетта, принцесса Палатин, кардинал Мазарини, герцогиня Эгильон и все придворные дамы, которые хотели отдать честь новой королеве». Во время общественных праздников, данных по случаю этого брака и приведших весь Париж во всеобщее веселье, г-н Венсан заболел и слег в постель, чтобы никогда больше не встать. М-м Эгильон, испытывавшая к нему дочернее уважение и внимание, часто навещала его. Святой старик, тронутый ее преданностью, написал ей однажды, когда ему помешали ее принять: «Я покорнейше благодарю мадам герцогиню Эгильон за труд, который она хочет взять на себя, придя завтра в Сен-Лазар, но я умоляю ее приберечь эту честь для другого раза из-за нового недомогания, которое причиняет мне нога, и от которого я принял какую-то маленькую пилюлю, которая помешала бы мне иметь утешение и счастье видеть герцогиню. Что до остального, то милостью Божией я чувствую себя достаточно хорошо.
Венсан де Поль, недостойный священник Миссии.»
Восьмидесятипятилетний больной, напротив, очень быстро слабел. Однажды утром, пишет его биограф, он был при смерти, но тем не менее продолжал лечиться с последней пунктуальностью, и м-м Эгильон, каждый день навещавшая его, ужаснулась его изменившемуся лицу и, узнав, что он отказывается принимать предлагавшиеся ему укрепляющие средства, она договорилась с врачом об установке ежедневного рациона, состоявшего из крепкого бульона и домашней птицы, и этот рацион она представила ему на подпись, надеясь обязать старика следовать ему. Он из милосердия подписал и счел своим долгом исполнять его, но его желудок, уже давно отвыкший от такой нежной пищи, не смог ее перенести, и он умер 27 сентября 1660 и был похоронен на другой день. М-м Эгильон присутствовала на его похоронах вместе с принцессой Конти и многими другими дамами. Герцогиня оплакивала его как отца и повелела изготовить вермелевый ковчежец в форме сердца, охваченного пламенем, в который она повелела заключить сердце г-на Венсана, которое отдала лазаритам. Этот ковчежец, благочестиво сохраняемый в Сен-Лазаре до самой Революции, был спасен от разграбления 1789 года и, пройдя через многие руки, он в конце концов оказался у кардинала Феша, дяди Наполеона I. Скаррон, прославившийся своим умом и увечьем, умер в ту же эпоху, и м-м Эгильон, узнав, что у него осталась прекрасная двадцатичетырехлетняя вдова без семьи и богатства, послала за ней. Герцогиня, уже давно интересовавшаяся поэтом, не могла видеть м-м Скаррон и не быть тронутой теми грацией и достоинством, какие она сохранила в своем несчастье, и обещала поддержать ее при кардинале в прошении, которое должна была представить королю. Анна Австрийская таким образом узнала от Мазарини, в какой бедности и в то же время с каким благородством жила внучка Агриппы Обинье, и продолжала выплачивать вдове пенсион, какой выплачивала ее мужу, и даже увеличила его.
VI
Герцогиня еще оплакивала смерть своего старого наставника, когда ее племянники, бывшие для нее предметом стольких печалей, вновь принесли ей страхи и тревоги. Аббат Ришелье, младший из племянников, живший с нею в Малом Люксембурге и чьи любезная кротость и признательность были ей самым большим утешением, слег с опасной болезнью груди. После тщательного ухода он, казалось, стал выздоравливать, и она надеялась совершенно поставить его на ноги, отвезя его на воды Бурбона в компании его сестер, м-ль Ришелье и Аженуа, чье здоровье также было очень хрупким. Они уже собирались уехать, но новый иск герцога Ришелье задержал ее в Париже, и аббат в сопровождении старого врача Людовика XIII, Жана де Лорма, уехал в Бурбон один. Герцог Ришелье, ведя себя спокойно в течение нескольких лет, будучи далеко от мысли спокойно наслаждаться своим огромным состоянием, повелся на дурные советы аббата Тестю, своей правой руки в доме, и хотел устроить новую тяжбу против тети по поводу нескончаемого наследства кардинала. Пусть герцогиня и поручила своим поверенным заботы по защите от новых притязаний, это непредвиденное возвращение враждебности и притязаний повергло ее в подлинную скорбь. Ее подруга, маркиза Сабле, все еще продолжавшая дружбу с ней письмами, написала ей по поводу этого процесса множество писем, к несчастью, утраченных, но вероятно, полных горячих соболезнований, так как вот как благодарила ее за это герцогиня:
«Фонтенбло, 23 июня 1661.
Мадам, Вы так добры к вашим подругам, что манера, в какой вы принимаете участие в их несчастьях, должна была бы их утешить. То, что со мной недавно случилось, если можно так назвать печали, какие Господь посылает нам, чтобы нас унизить, так неожиданно и непредвиденно, что некоторые обстоятельства этого дела еще усилили его жесткость. Но по правде говоря, принимать все так, как я должна была бы, чего я совсем не умею, является милостью, какую Бог посылает мне в необходимости страдать и каяться, так как у меня не хватит отваги поступать так без этого. Итак, будьте добры попросить Его, чтобы Он предоставил мне случай покаяться сейчас и всегда, когда Ему будет угодно мне его ниспослать, и поверьте, что никто никогда не почтит вас более истинно, чем я.
Мари де Виньеро».
В другой записке, от 5 июля 1661, герцогиня писала: «Как я несчастна, мне следует жаловаться! Защищать меня в Парламенте от нападок аббата Тестю пойдет господин де Сент ». М-м Эгильон, выигравшая все процессы, которые ее племяннику было угодно против нее начать, выиграла и этот. Тогда герцог Ришелье искренне раскаялся. Он послал слугу своих друзей, чтобы принести извинения тете и просить у нее примирения, «признавая все свои ошибки в отношении ее, принимая все средства к примирению и обещая не давать ей впоследствии никаких поводов жаловаться». Герцогиня, слушая лишь свое сердце, забыла все и простила племянника, который пришел с женой броситься к ее ногам. Маркиз Ришелье, второй ее племянник, узнав от сестер о счастливом примирении между его братом и герцогиней, положился на снисходительную доброту тети и в свою очередь пришел к ее ногам молить о прощении. Он признался м-м Эгильон, что со времени своей свадьбы и окончания ее опекунских прав он так плохо распоряжался своим богатством, что немного лет спустя промотал свое наследство и оказался в таких тяжелых долгах, что они заставили его сомневаться, как он теперь сможет содержать жену и детей. Герцогиня, смягченная его слезами и раскаянием, простила его, как когда-то простила отца расточительного ребенка, то есть с радостью сжав его в объятиях. Счастливая от возможности забыть, чтобы снова иметь возможность любить его. Именно в этом так стихийно данном прощении господам Ришелье, в этом столь легком забвении полученных от них оскорблений, раскрывается христианская и подлинно материнская любовь м-м Эгильон к племянникам. Это слепая нежность и бесконечная доброта матери, которая любит, не прося ничего взамен и прощает, чтобы вновь быть верной. Едва она осушила свои слезы и позаботилась о первых нуждах племянника, как м-м Эгильон пришлось в свою очередь унизиться, чтобы молить о милосердии к другим. Сперва дело было в том, что надо было смягчить герцога Ришелье, который был очень зол на брата, а затем необходимо было получить поддержку кардинала Мазарини, чтобы обеспечить успех замысла, который маркиз считал единственным средством восстановить свое богатство. К несчастью, дело было сопряжено с многочисленными трудностями; следовало убедить герцога Ришелье отказаться от должности генерала галер в пользу брата без денежной компенсации или почетной должности. Герцог, и это верно, был богат и бездетен, тогда как маркиз был беден, с двумя сыновьями и тремя дочерьми. Но герцог был столь же скуп, сколь и богат, и так как у него было больше тщеславия, чем ума и сердца, м-м Эгильон не знала, как убедить или тронуть его. Ее единственной надеждой было то, что имя Ришелье, которое теперь могли передать лишь потомки маркиза и что герцог, по крайней мере, пожалеет нищету и будущее детей брата. Итак, она стала обсуждать это с племянником и, готовая на все жертвы, она пошла просить кардинала Мазарини соблаговолить одобрить эту смену лиц, чтобы спасти маркиза от отчаяния. Мазарини, очень уважавший герцогиню и высоко чтивший память Ришелье, одобрил этот замысел и даже польстил себе тем, что он удастся, если он сам пойдет просить герцога милостиво согласиться отказаться от должности генерала галер в пользу брата. Но все поступки министра, все ходатайства м-м Эгильон были бесполезны. Герцог Ришелье, очень обиженный этим притязанием младшего брата, твердо отказался согласиться на эту просьбу и ответил кардиналу Мазарини следующим письмом : «Монсеньор, Если предложение, которое мне сделали, в пользу г-на маркиза Ришелье могло бы чем-то способствовать величию моей семьи, я пожертвовал бы не только 500 000 ливров, но и все свое богатство, и даже жизнь. Но если Ваше Преосвященство призадумается над моим стремлением продать должность за ее истинную цену, чтобы завершить примирение, которого вы так желали, и которое дало бы мало выгод моему брату, нанесло мне ущерб в силу всех причин, которые имеются у меня для того, чтобы не предпочитать его интересы собственным, я надеюсь, что Ваше Преосвященство не сочтет его частную выгоду препятствием, которое помешает соглашению, которое я заключил с м-м герцогиней Эгильон и не разорвет его, так как наше примирение уже ничто не будет властно разбить. Если бы г-н маркиз Ришелье осознавал свои подлинные интересы, он не стоял бы так упорно за это притязание, которое для меня совершенно оскорбительно, а скорее бы старался, ведя себя совершенно противоположным образом, обязать нас защищать его иными средствами, менее убыточными для сохранения нашего дома, который вам так дорог, как это знает весь свет и как он еще узнает по разрешению, которое Ваше Преосвященство получит от короля, на продажу моей должности по ее настоящей цене, чтобы завершить наше примирение, так как лишь отказ, который мне могли бы в этом дать, был бы способен разорвать его… Итак, я надеюсь, что Ваше Преосвященство не откажет мне в этой милости и не соизволит подумать чего-либо, могущего нанести мне ущерб, так как оно знает, что я более, чем кто-либо, Монсеньор, Ваш покорнейший и преданнейший слуга Герцог де Ришелье».
Маркиз, узнав, что все попытки Мазарини при его брате остались так же тщетны, как предложения и мольбы м-м Эгильон, в свою очередь написал кардиналу письмо, которое мы сейчас прочтем , чтобы заинтересовать его в своих невзгодах и в то же время попросить у него другую должность:
«Монсеньор, Не смея лично докучать Вашему Преосвященству своими скверными делами, я счел, что менее обяжу его, если сообщу ему этой запиской, что м-м герцогиня Эгильон ответила г-ну аббату Фуке, что г-н Ришелье ни за что на свете не желает отказаться от своей должности и что мне больше не следует о ней думать. Именно это и обязывает меня покорнейше молить Ваше Преосвященство соизволить сказать г-ну Ришелье, что он никогда не должен мечтать передать свою должность в иные руки, чем мои, и так как это не может быть для меня скорой возможностью, соизволить даровать мне на это время капитанство в Сен-Жермене. Вы не сумели бы передать его в руки, более ему подходящие и более в нем нуждающиеся. Стесненные обстоятельства, в которых я нахожусь, обязывают меня докучать Вашему Преосвященству более, чем мне подобает, умоляя его сделать что-нибудь для меня. Я смею надеяться на его доброту в том, что оно примет мою настойчивость лишь как знак того, что я не могу скрывать от него нужду, в которой я нахожусь и из которой никогда не сумел бы выйти без его помощи… Я хочу, чтобы Ваше Преосвященство сообщили, на что я могу надеяться в этих обстоятельствах и умоляю его положить им конец так, как оно сочтет это угодным. Если, вопреки той помощи, которую Ваше Преосвященство желает мне оказать, невозможно получить должность галер, я умоляю его не упустить случай воспользоваться состоянием, какое мне предлагает г-н Ришелье. Он предлагает дать мне 20 000 ливров ренты пожизненно, и я полагаю, что он дал бы мне 100 000 франков на оплату долгов. Я умоляю Ваше Преосвященство обратить внимания на мое состояние. Что до меня, то у меня никогда не будет иного желания, чем давать Вашему Преосвященству знаки своего уважения и признательности и делать все, что помешает ему раскаяться в милостях, которые оно мне окажет». Мы воздержимся от каких-либо суждений по поводу этих двух писем, они говорят сами за себя и достаточно дают понятие о душевном складе и поведении каждого из этих несчастных племянников кардинала Ришелье. Но нам понятно все, что заставляло страдать м-м Эгильон как в любви, так и в гордости, от столь тупой скупости с одной стороны и от столь безумного расточительства с другой. Наконец, после долгих переговоров с герцогом Ришелье, Мазарини велел ему согласиться предоставить брату, как он и обещал, 100 000 ливров на оплату долгов и 20 000 ливров земельной ренты, чтобы помочь ему прокормить себя и детей. Кардинал со своей стороны дал впоследствии маркизу место капитана замков в Версале и Сен-Жермене. Эта сделка, по крайней мере, привела к примирению между двумя братьями, и герцогиня обрадовалась снова увидеть свою семью объединившейся вокруг нее. К несчастью, маркиз недолго пользовался преимуществами, которые с таким трудом достала ему тетя. Печаль очень подорвала его здоровье, и он умер немного спустя, 11 апреля 1662, поручив детей заботам м-м Эгильон. Его вдова, маркиза Ришелье, пережила мужа лишь на год. Она умерла от горя 30 апреля 1663 в возрасте двадцати шести лет, в расцвете своей грации и красоты, оставив двух своих сыновей и трех дочерей заботам герцогини. М-м Эгильон ничуть не забыла о последней просьбе племянника, и много лет спустя, завещая свои богатства и титул племяннице, м-ль Аженуа, она передала ей наследство маркиза Ришелье, чей внук был объявлен герцогом Эгильонским в 1730, как сообщает генеалогия отца Ансельма. Несколько дней спустя после соглашения, примирившего господ Ришелье, было объявлено, что Мазарини, уже больной и умирающий, согласился на брак своей племянницы, прекрасной Ортанс Манчини, с герцогом Ла Мейерэ, кузеном м-м Эгильон. Герцогиня, уже сама нездоровая, не могла лично выразить кардиналу, какое счастье принес ей союз их двух семей, и обратилась к нему со следующим письмом :
«Монсеньор, Не в силах иметь честь видеть Ваше Преосвященство, как я того желала бы, я вынуждена воспользоваться этим средством, чтобы засвидетельствовать ему, как мое сердце исполнено признательности за столько почестей и милостей, которыми оно осыпает г-на главноуправляющего, и мне кажется, что все его близкие должны вас за это покорнейше благодарить. Хоть я и убежден, что Ваше Преосвященство оценило главным образом добрые качества г-на главноуправителя, я осмелюсь полагать, что оно также обратило свои мысли к памяти покойного г-на кардинала и что ему очень приятно было, что столь достойный выбор остановился на одном из его родных. Так моя признательность еще усиливается, и ничто уже не может усилить уважения, с которым я всегда буду Ваша покорнейшая и преданнейшая слуга Герцогиня Эгильон».
Это письмо было последним письмом герцогини к кардиналу, так как он умер несколько дней спустя, 9 марта 1661, в замке Венсенна. Ему было едва пятьдесят восемь лет, но он был изможден работой и отчаялся потерять жизнь. Герцогиня потеряла с ним могущественного защитника и преданного друга. Это была ее последняя опора при том новом дворе, какой позднее ослепит весь свет. Людовику XIV было тогда двадцать три года, и когда министры пришли спросить его, к кому им теперь обращаться, он ответил: «Ко мне» и в самом деле остался сам себе первым министром. Именно в конце этого же самого 1661 года у короля, которому улыбалось все, появился сын, и он выбрал ему в воспитательницы м-м Монтозье, подругу и приемную дочь м-м Эгильон. «Этот выбор, сделанный королем по собственной воле, - писала м-м Мотвиль, - получил всеобщее одобрение, так как эту даму уважал весь свет. Она с юности была ближайшей подругой герцогини Эгильон, когда, по милости кардинала Ришелье, ее боготворили придворные. На самом деле она не участвовала в благодеяниях этого великого министра, но удовольствовалась участием в славе его племянницы, которая не могла испытывать удовольствие без нее и так дала ей возможность активно поучаствовать в своем триумфе и средство сделать приятное друзьям, что она ценила более, чем богатство». Время нисколько не охладило дружбы м-м Эгильон к лучшей подруге, и со времени возвращения м-м Монтозье в Париж она часто видела ее. Но вместе с поздравлениями по поводу высокой должности, которую она теперь будет занимать при дворе, она очень сожалела о препятствиях, которые эта должность создаст для близости их отношений. После м-м Монтозье самым уважаемым ею человеком была м-м Сабле, и с того времени, как любезная маркиза, став монашкой, удалилась в Пор-Руаяль, соседство еще усилило их близость. Они виделись почти каждый день и писали друг другу по всякому поводу. Благодаря заботам доктора Валана, врача маркизы, несколько писем м-м Эгильон к м-м Сабле сохранились. Но большая их часть – малоинтересные записки, написанные утром, по ходу мыслей, сразу же благодарят маркизу за какое-то варенье, одной ложки которого, как говорят, хватит, чтобы заставить Ларошфуко опуститься на колени, или хвалят ее за паштет, рецепт которого знала только она. «Уважение, которое м-м Сабле снискала себе тонкостью своего вкуса к кухне такова, - пишет м-м Мотвиль, - что принцы крови не бояться ходить просить ее об ужине». В то же время маркизе нужно было еще одобрение м-м Эгильон, которая никогда не ужинала в городе, и она постоянно отправляла ей множество лакомств. «Поистине, мадам, ничто не сравнится с вашим великолепием, - писала ей как-то м-м Эгильон, - так как вы своими подарками вводите меня в такое изобилие, что мне за него стыдно, и лишь от вас я желаю его принять, нисколько не любя быть обязанной кому-то, кроме вас, которой обязана уже давно и которой останусь обязанной всю жизнь». Или: «Ваш паштет превосходен, и я тысячу раз благодарю вас за ваше прекрасное варенье. Пусть айвы менее бледны, но они от этого не менее хороши, и так как хорошему всегда отдается предпочтение, я еще больше их ценю. В конце концов, мадам, мне стыдно за такие милости». Но с м-м Сабле говорили не только о кухне, так как она очень боялась смерти и потому была очень искусна в приготовлении разных снадобий от всех болезней, и, вероятно, именно по поводу одного из таких фармацевтических приготовлений м-м Эгильон писала в другой раз маркизе: «Вот несколько гадюк, которых я приготовила сама. Живых их мне попалось так мало, что я ни одной не отправлю вам, но вы еще получите тех, что встретятся мне в Пуату в сентябре. Я сама позабочусь о том, чтобы отправить вам цветы из рюэльского цветника, как только они будут собраны, так как я никому их не доверю». Среди записок мало важных, но они показывают живой слог и любезную вежливость, какие всегда царили в близком общении высшего общества той эпохи, и одна из записок от 1664 интересна более других. Она была написана по поводу одного из тех маленьких конфликтов женского самолюбия, которое тогда имело некоторую важность, и, постоянно напоминая о гордости, в которой свет напрасно обвинял принцессу-племянницу, она показывает смирение и скромность, которые всегда оживляли наследницу Ришелье. Однажды, торопливо входя в комнату м-м Сабле, м-м Эгильон невольно толкнула двух дам, которые встали, чтобы уступить ей место. Одна из них, м- де Кумартен, сочла, в силу того, что ее муж принадлежал к дворянству мантии, что герцогиня поступила так из гордости и что она поторопилась сесть на постель маркизе лишь потому, что не хотела садиться рядом с нею. На другой день, м-м Кумартен, очень обиженная этой небрежностью, пришла выразить свое недовольство м-м Сабле. Маркиза, знавшая душевный склад подруги и то, в какое отчаяние она придет от того, что смогла кого-то ранить, написала ей о случившемся, и именно тогда герцогиня отправила ей следующий ответ:
Письмо м-м Эгильон к маркизе Сабле.
«Я бесконечно обязана вам, мадам, за совет, который вы мне дали. Я слишком уважаю м-м Кумартен и имя, которое она носит, чтобы страдать от того, что она может быть недовольна мною . Я опустилась к подножию вашей кровати, не видя никого при входе и чтобы избежать того, чтобы сесть на стулья, где, как мне кажется, видела при входе дам, которые от них отошли. Вы видите, мадам, как я неосмотрительна, не заметив и даже не вспомнив того, что толкнула их, когда проходила, чтобы сесть на вашу постель, и думая лишь о том, чтобы не занять место тех, кто был подле вас. Мне очень нужно, чтобы Бог и люди простили мне мои ошибки. Необходима также и доброта с вашей стороны, и всегда считайте меня поистине вашей, так как я такой являюсь. Герцогиня Эгильон»
М-м Сабле показала эту записку м-м Мирамион, которая пошла поблагодарить герцогиню и с тех пор осталась в числе ее лучших подруг.
Отправлено: 20.11.08 23:47. Заголовок: Глава XVI. Герцогиня..
Глава XVI. Герцогиня д’Эгильон в последние годы. 1665-1675.
I. Благотворительные занятия м-мЭгильон. – II. Смерть аббата Ришелье и его сестры. – Обращение в веру поэта Демаре герцогиней, поэма, адресованная им ей. – Портрет м-ль Аженуа работы Сен-Симона. – III. Смерть королевы Анны Австрийской, м-м Рамбуйе и ее дочери. – Описание покоев м-м Эгильон. – Ее завещание. – IV. Поучительная смерть герцогини; ее похороны и гробница у Кармелиток. Надгробная речь аббата Бризасье и Флешье над нею.
I
Подошел возраст. М-м Эгильон вступала в ту трудную пору жизни, когда старость начинается и каждый день все больше дает о себе знать упадком сил, лишениями и недугами. Это был вечер жизни, грустный час, когда вокруг нас все погружается в сумерки. Пустота, которая устанавливается в наших самых дорогих привязанностях и одиночество, в котором нас оставляют, предупреждают нас тогда о том, что пора готовиться покинуть землю. «Именно эта мысль, - сказал Флешье, наполняла ум герцогини и побуждала ее осознать свое ничтожество, обратиться лишь к Богу и надеяться на Его милосердие. Вот плодотворный источник дел, которые она совершала». М-м Эгильон был шестьдесят один год, и ее здоровье, пусть и хрупкое, сопротивлялось утомлениям и суровости жизни, полной самоотречения и благочестия. Никогда она не была деятельнее, чем в это время, и не вела столько разных дел. Никогда она не отдавала больше времени и сил больным, умирающим и заключенным. Она посвящала им свои дни и даже ночи. Удивительно было видеть, что столь слабое тело способно на столько дел. Вероятно, душа поддерживала тело, но она должна была этим скорее его износить. Казалось, что м-м Эгильон, предчувствуя, что силы вскоре оставят ее, хотела, перед тем, как упокоиться, закончить свои добрые дела, чтобы обеспечить их будущее. Ее благочестие никогда не было столь пламенным, а ее милосердие – столь ревностным. Но это была последняя вспышка, которую дает алтарный светильник перед тем, как угаснуть. Когда усталость вынуждала ее немного отдохнуть, она уходила к своим милым Кармелиткам, чтобы укрепить тело и душу в мире Господа. «За решетками этого хора, - пишет снова епископ Нимский, - где она столько раз пела гимны Сиона и провела столько дней и ночей в созерцании небесных предметов, в этом монастыре, который она поддерживала своими пожертвованиями и наставляла своим примером, так как в ней грация сочеталась с величием герцогини и смирением монахини». Чем старше она становилась, тем более частыми становились эти уединения, и когда она возвращалась к себе, она снова тщательно соблюдала как в своих молитвах, так и в пище, строгие правила Кармеля. Ее одежды, всегда темных цветов, хоть и по виду не были церковными платьями, но понемногу приняли всю простоту одежд благочестивых и небогатых вдов. Ее кареты, лошади, ее расходы – все вокруг нее стало скромным и простым, как она сама. Но ее дом, пусть уже давно закрытый для светской пышности, навсегда остался открыт делам благотворительным и благочестивым. «Ее дом, - писал аббат Бризасье, - гораздо меньше казался домом высокородной дамы, чем дворцом епископа из-за постоянно приходивших и уходивших священников и церковников, которые съезжались туда отовсюду. Узнавала ли она, что солдаты Канди во множестве умирали из-за плохой перевязки ран, она сразу же своими руками обрабатывала их, а гостиные ее дворца, прежде казавшиеся магазинчиками швей и золотых дел мастеров, настолько они были заполнены церковными украшениями, которые приносили ей показать, или священными сосудами, которые собирали там, чтобы затем раздать, через нее, по сельским местностям, становились тогда фармацевтическими мастерскими». Так, после места встречи блистательного общества дома Рамбуйе, Малый Люксембург стал центром и будто конторой всех благочестивых и благотворительных дел Европы. Итак, можно справедливо сказать, - добавляет аббат Бризасье, - что м-м Эгильон оживлялась для Церкви тем же вдохновением, какое кардинал Ришелье испытывал к ней. Так как с тех пор, как она закрыла ему глаза, она исполнилась его умом, она считала богатства, книги, влияние, которое он ей оставил, будто священным запасом, который она должна была использовать на обращение в веру еретиков. Так, она на свои средства раздала тираж полного собрания сочинений кардинала. Как-то ей предложили вернуть в лоно Католической церкви половину крупных протестантских деятелей королевства с Томасом Мором во главе, посредством фонда в 10 000 ливров ренты: «Вот, - ответила она на это, - вот случай осуществить великие замыслы кардинала Ришелье, чье место я в некотором роде унаследовала. Вот то дело, о котором он думал и которого желал еще очень давно, и вот, пришло время его осуществить» и добавила, как будто ее хотели задержать: « Дайте мне сделать то, что я хочу, - ответила она, - не будет ли более кстати потратиться мне самой, чем вновь помогать братьям, которые лишили себя богатств подлинной Церкви? Нет, я готова одна дать то, что потребуется для исполнения этого замысла». И в тот же день она подписала документ на передачу 180 000 ливров в благотворительные фонды с величайшей радостью в мире. «Этот договор, правда, не был подписан, так как те деятели не сдержали слова. Но Бог судит желания, и м-м Эгильон этим получила перед Ним заслугу, а перед людьми – славу». С тех пор, как женитьба племянников заставила ее оставить двор, герцогиня жила лишь, так сказать, духовной жизнью. Преданная Богу и добрым делам, она посвящала им себя с рвением, превосходившим ее силы. Так как в своих благотворительных обходах она ходила пешком и возвращалась с них лишь ночью, зачастую промокшая от дождя и запачканная грязью. «Именно тогда, - пишет современник, - увидели, как эта женщина, когда-то занимавшая такое высокое положение и жившая по воле дяди в такой роскоши, что он не позволял ей опустить ногу на землю из страха, что она запачкается в грязи, ездила по парижским улицам уже не в золоченой карете, запряженной четверкой быстрых лошадей, но пешком, чтобы искать самые бедные жилища и самую скрытую нужду. Так как самое большое предпочтение она отдавала больным. Когда она узнавала, что кто-то при смерти, она спешила на помощь и, не боясь зрелища агонии, она утешала умирающего, говорила с ним о Боге, сдерживала богохульства на его губах, открывала его душу надежде и помогала ему заслужить хорошей смертью лучшую жизнь». Одним из самых знаменитых обращений в веру, которых она добилась, было обращение поэта Демаре, который когда-то оказал ей плохую услугу при племяннике. Ему было шестьдесят пять лет, когда он опасно заболел и, отвратив его от бесчестной и безрассудной жизни, обеспечив ему средства к существованию, м-м Эгильон своими заботами и мольбами вновь привела его к здоровью и к Богу. В своей признательности старик решил посвятить свои последние дни воспеванию религиозных добрых дел и добродетелей герцогини, и сочинил поэму под названием «Мари-Мадлен, или Торжество милости», которую посвятил герцогине Эгильон: Это стихотворение начиналось так:
Довольно я вздыхал по мирским удовольствиям И смертной красоте Мои стихи слишком долго льстили их тщеславию. Слыша голос милости, мне следует ответить: Свободный и вышедший из заблуждений теперь, Я должен всегда восхвалять Ту, чья доброта спасла меня от гибели. После стольких побежденных волн Я хочу спеть о береге Стыда грехов и чести добродетелей. ...................................................................
Она творит множество добрых дел и никаким из них не хвалится. Бедные получают наставления, Все верующие принимают крещение, Больные исцеляются; это вся ее слава. Повсюду известна ее доброта, Но она хочет, чтобы ее победа Всегда сопровождалась свободной волей. ………………………………………………..
Скромность, какую м-м Эгильон вкладывала в свои добрые дела, была и впрямь очень большой, но эта самая скромность и простота, проявлявшиеся во всех ее привычках, заставили некоторых мемуаристов несправедливо говорить о скупости, выказывавшейся герцогиней в последние годы ее жизни. Совершенно верно, что, как сказал Талеман, «она одевалась в грубые шерстяные ткани и пешком шла по грязи со святым причастием, неся его умирающим». Но если она и была скупа, то только к себе самой и с тем, чтобы быть щедрой ради Иисуса Христа. Так как мы знаем, что постоянно соблюдая чрезвычайную строгость в одеждах, еде и всех личных расходах, она щедрой рукой подавала для облегчения положения опустошенных провинций и защиты наших берегов. К тому же она умела удовлетворить столько нужд, осуществить столько благотворительных дел, что могла подать относительно мало, и если она стала ограничивать себя, то это для того, чтобы больше отдать другим. Ее смирение, впрочем, было таким же большим, как и ее строгость. Мы приведем лишь один пример из множества подобных. Однажды благочестивый человек нашел ее в убежище Раскаявшихся девиц, которое недавно основала м-м Мирамион, увидел как она лично прислуживает кающимся и не мог удержаться от того, чтобы засвидетельствовать ей свое удивление. «Но не является чудом то, - смиренно ответила она ему, - что одна великая грешница прислуживает другим». Ее жизнь проходила в тюрьмах и больницах, и «Когда она входила в богадельню, - писал один из ее современников, - чтобы самой подать пищу больным, с поднятой головой и сияющим лицом она имела такой безудержно радостный вид, что считали, что она пришла на праздник». В то же время справедливо будет сказать, что такой она была не всегда и что вначале ей было очень отвратительно приближаться к этим постелям с больными, страдающими ужасными недугами, которых теперь она так торопилась посетить. В то же время невозможно было иметь более нежную любовь, чем ее, к тем, кого она видела страдающими. Когда-то ей даже дано было разрешение так живо радоваться счастью помочь больным, что она была так тронута этим, что, как она говорила, радость и удовлетворение от этого были больше, чем те, которые она прежде испытывала в свете. «Именно тогда ее милосердие, как река, проистекающая из обильного истока, вышла из берегов и затопила засушливые земли. Она вычитала в Писании, что те, кому много дано, должны много и отдавать и что мерой их милостыни должна быть мера их богатств. Она находила постыдной безграничную скупость, ненужную роскошь и считала, что должно быть лишь разумное и сдержанное милосердие», писал Флешье.
II
В конце 1664 года м-м Эгильон, выйдя из уединения у Кармелиток, где она пробыла все рождественские праздники, нашла своего племянника, аббата Ришелье, при смерти. Он долго чах и 9 января 1665 тихо умер у нее на руках. Уже второй раз она видела, как смерть уносит выращенных ею детей. И боль потери тех, чья юность и любовь были ей утешением и привязывали к жизни едва не отняла у нее мужество. В своей грусти она предложила в жертву свою жизнь и просила Бога взять ее, чтобы избавить от смерти ее близких. Но, напрасная жертва, в течение июня ее племянница, м-ль Ришелье , заболела от занесения инфекции в мозг и после долгой агонии умерла. В начале болезни герцогиня, не покидавшая изголовья племянницы, на миг подумала, посоветовавшись с врачами, что ее можно спасти, и эта надежда придавала ей сил. Каждый день м-м Сабле справлялась о новостях болезни и присылала ей лекарства, которые готовила для нее, и каждый раз м-м Эгильон, несмотря на усталость, сама писала ей, чтобы держать в курсе происходящего: «Вы слишком добры, мадам, - писала она ей, - так заботясь о моей племяннице. Ваши первые лекарства были ей очень полезны и спасли ей жизнь, когда она была при смерти, и я надеюсь, что те, которые вы мне шлете, также помогут ей. Г-н Вало , который осматривал ее вчера, продолжает меня уверять, что через три месяца она совершенно поправится. Инфекция, занесенная в мозг была так сильна, что, не убив ее, она частично осталась в ликворе, почти загустив его, и теперь мешает. Я повелела тщательно сделать ангельской воды. Вот небольшая проба ее, посмотрите, хорошо ли сделана. Так как вода очень теплая, она больше не будет ее пить. Я покормлю ее цветами цикория и куропаткой. Как не поблагодарить вас за такие большие и продолжительные милости!»
Но все было бесполезно, и несмотря на надежды, поданные Вало, м-ль Ришелье не устояла перед жестокостью болезни и умерла 1 сентября после трех месяцев страданий. М-м Эгильон, не перестававшая заботиться о ней, потом заболела сама от этой новой печали и с тех пор стала чахнуть. Из пятерых детей, которых кардинал Ришелье сделал своими наследниками и на которых он возлагал столько надежд, трое умерли. Итак, потомство семьи обречено было на гибель, и должно ли было великое имя Ришелье вскоре исчезнуть из анналов Франции? Именно тогда м-м Вижан стала поистине сиделкой своей подруги и оказывала ей по истине трепетную заботу. Она разделила с ней уединение и тем искреннее делила с ней ее боль, что сама пережила это жестокое испытание. Ее дочь Марта умерла у Кармелиток после нескольких лет примерной жизни, оставив миру память и образец всех любезных добродетелей. М-м Эгильон тогда перенесла все свои заботы на самую младшую свою племянницу: Марию-Терезу де Виньеро де Понкурлэ де Ришелье, которую звали м-ль Аженуа. Ей было двадцать девять лет, и множество раз она хотела стать монашкой, но нежность, которую свидетельствовала ей тетя и ее горячая признательность ей постоянно удерживали девушку подле тети. «Это была, - писал Сен-Симон, - одна из самых необычайных личностей на свете, но наделенная большим умом. Всю свою жизнь она оставалась смесью тщеславия и смирения, большого света и уединения. Она отказалась выходить замуж, она множество раз принимала и снимала белую вуаль послушницы в монастыре Дочерей Святого причастия, но не могла решиться сделать монашество своей профессией». Эта изменчивая, но полная рвения натура, постоянно увлеченная живостью своего ума или щедростью сердца, соблазнила м-м Эгильон и держала ее под своим очарованием. Говорили также, что она немного испортила м-ль Аженуа в ее молодости и что она совсем тихо звала ее «своей настоящей племянницей». В двадцать лет она хотела выдать ее замуж, но та отказалась, сказав, что несчастная жизнь тети отвращает ее от брака и что ее призвание в религиозной жизни. Герцогиня уважала это чувство и ждала в надежде снова оставить племянницу подле себя. С тех пор сходные вкусы, сходные привычки благочестия и благотворительности еще сильнее привязали их друг к другу, и теперь разлука будет слишком жестока для них обеих. После смерти сестры м-ль Аженуа больше не говорила о вступлении в монастырь, и м-м Эгильон без страха отдавалась чувству того, что ее любят. Племянница стала ей подругой, или скорее, приемной дочерью, и она связала ее со всеми своими благотворительными делами, думая, что после нее та их продолжит. Наконец, когда она увидела, что м-ль Аженуа отказывается от замужества, чтобы посвятить себя Богу и воспитывать детей брата, она завещала ей свое имя, состояние и титул, назначив ее своей единственной наследницей, чтобы она осталась, как и она сама, хранительницей богатств Ришелье, которые хотела передать бедным. М-м Эгильон была обязана нежности племянницы последними радостями жизни, и дружба была единственным счастливым чувством, какое она знала. Она возвела его, и это правда, почти что в культ, которому оставалась верна с юности. Привязанности, которые остались верны ей, также стали ей справедливой наградой, так как м-м дю Вижан и м-ль Аженуа щедро дарили ей до последнего ее часа свидетельства самой нежной привязанности. Но помимо дружбы и этого великодушного чувства преданности, чистые и благородные радости которого она испытывала, она страдала во всем, что любила и от всего, что любила. Жених, которому отдал ее отец; монастырь, где она хотела найти забвение; королева, которую она любила; племянники, которых воспитала и вырастила как детей; наконец, все то, что могло сделать ее счастливой, все, что должно было стать естественным источником радости и счастья, было для нее лишь причиной горечи и разочарования, откуда постоянно произрастают новые страдания.
Отправлено: 20.11.08 23:49. Заголовок: III А теперь ко все..
III
А теперь ко всем этим испытаниям, которые возраст и слабость делали все более невыносимыми, добавилась еще и потеря друзей. Одно из несчастий старости – это видеть, как один за другим умирают все твои современники. Каждое поколение должно уйти, как осенняя листва с деревьев под дыханием зимы. Но кажется, что все эти товарищи по целой нашей жизни, умирая, уносят с собой в могилу что-то из нас самих, и оплакивая их, мы оплакиваем самих себя. Этот 1665 год, начавшийся для м-м Эгильон в столь жестоком трауре по племяннику и племяннице, которые оба ушли во цвете лет, скоро завершится среди новых похорон. 27 декабря умерла ее старая подруга, маркиза Рамбуйе, угаснув в возрасте семидесяти восьми лет, согнутая годами, но еще юная умом и душой. Ее дочь, маркиза Монтозье, исполняла тогда трудные обязанности воспитательницы фрейлин королевы, и едва ли ее должностные обязанности позволяли ей свободно оплакивать смерть матери в руках самой старой своей подруги. Несколько недель спустя, 20 января 1666, умерла от рака, которым болела уже более года, королева Анна Австрийская. В течение ее болезни м-м Эгильон, которую всегда привлекали страдание и несчастье, множество раз навестила свою старую госпожу и утешалась тем, что ее принимали с той горячей добротой, какую королева свидетельствовала ей когда-то. В своей грусти, как и в своей усталости, герцогиня всегда уединялась у Кармелиток. Она провела там несколько недель после смерти королевы и черпала там мужество и смирение в молитве и размышлениях. О! религия Христа, чистая вера наших отцов, только вы можете подержать нас в испытаниях и дать нам мужество отвергнуть все, что происходит, и учите нас улыбаться в одиночестве, в старости, в болезни и в смерти! Здоровье м-м Эгильон значительно ухудшилось; ей уже приходилось не выходить из своих покоев почти всю зиму, и она больше не могла посещать бедных, как делала много лет. Она без труда переносила собственное страдание, но не могла смириться и оставить страдать других. Спустя два года после смерти м-м Рамбуйе, ее дочь, м-м Монтозье, заболела изнуряющей болезнью, которая вынудила ее оставить придворную должность, а вскоре усилилась до того, что она больше не могла встать с постели. Три года она прожила в состоянии такой слабости, что каждый день боялись за ее жизнь. В течение этой жестокой и медленной агонии м-м Эгильон, пусть и больная, часто приходила провести долгие часы у изголовья подруги. Она не могла привыкнуть к мысли, что увидит, как та умрет на ее глазах, и только мужество, какое свидетельствовала м-м Монтозье среди своих страданий, могло дать ей какое-то смирение. Когда ее подруга умерла в конце декабря 1671, герцогиня впала в такую слабость, что племяннице пришлось отвезти ее домой в бессознательном состоянии, и с этих пор она больше не выходила из дома. Тогда она хотела отказаться от своей должности председательницы парижских Дам Милосердия. . Но эта отставка не была принята, и несмотря на свои возражения и сопротивление, герцогиня вынуждена была продолжать свои обязанности и исполняла их до самой смерти. Так как она не могла больше выходить из дома, Дамы раз в месяц собирались в Малом Люксембурге, и некоторое время эти собрания придавали некоторое движение ее тихому жилищу. Но мало-помалу силы оставляли герцогиню, ее деятельность угасала, она перестала председательствовать на этих собраниях, и все движение, вся суета вокруг нее стихли. Только одиночество и тишина правили в этом дворце, который Ришелье когда-то наполнил таким оживлением и шумом. У грустной старости повсюду один и тот же вид и одни и те же потребности. Под позолоченными лепными украшениями дворца, как и под соломенной крышей, она занимает мало места и просит лишь покоя. М-м Эгильон среди этого роскошного дома и этих великолепных галерей жила лишь в одной комнате и, находя ее слишком большой и слишком богато обставленной для ее скромных вкусов, она лежала в соседней кладовой на маленькой кровати из крашеного дерева. Эта комната, о чьем убранстве мы подробно знаем из описания ее предметов, составленного после смерти герцогини, находилась на втором этаже дома и выходила на зимний сад двумя застекленными дверьми, покрытыми полотнами из красного шелка. Стены, украшенные большими гобеленами фландрийских мастеров, не имели других украшений. В углах можно было видеть кладовую в форме изогнутого щита и кедровый стол с резьбой из позолоченной меди; посередине находились шесть кресел, покрытых дамовой тканью цвета палой листвы и восемь складных стульев, покрытых квадратными полотнами из той же ткани, обрамленными шелковыми кисточками. Наконец, на полу лежал большой турецкий ковер, глушивший звук шагов. Картины, венецианское стекло, светильники, торшеры и все, что было предметами роскоши, исчезло. Именно там, когда силы позволяли ей, герцогиня принимала подруг. В кладовой, примыкавшей к этой комнате, и бывшей, так сказать, кельей кармелитки, где жила м-м Эгильон, обстановка была еще проще. Она состояла из деревянной кровати красного цвета с полотнами саржевой ткани того же цвета общей стоимостью в 12 ливров. Близ этой постели, подвешенное к панели стен, висело красивое распятие из слоновой кости, на кресте черного дерева, а напротив него – изогнутые часы из позолоченной меди. Вот единственные предметы роскоши, какие можно было видеть в этой кладовой: один напоминал о вере, повиновении и мужестве нашего Искупителя, а другой отмечал часы, которые постоянно приближают нас к смерти. Близ камина находилось принадлежавшее больной большое кресло кедрового дерева, покрытое зеленой парчой, на его подушках м-м Эгильон коротала свои дни. Рядом стояли маленький столик черного дерева с книгами и экран алого бархата. Напротив стояло другое кресло, поменьше, также из кедрового дерева, покрытое дамовой тканью зеленого цвета, которое занимали либо м-м Вижан, либо м-ль Аженуа. В глубине стояло два столика черного дерева, эбеновое зеркало с серебряными створками и маленькие полочки с книгами, которые были подвешены на стены шелковыми шнурками. Таким было жилище м-м Эгильон, келья, где протекли три последних года ее жизни в страдании и молитве. Совсем рядом с комнатой герцогини находилась высокая часовня дома, которая служила больной ораторией и в которой ее духовник каждое утро произносил мессу. Стены ее были украшены голубой дамовой тканью, обрамленной серебряными кружевами, а алтарь, покрытый золотой парчой и полотном из красной тафты, был украшен лишь вермелевым распятием и двумя подсвечниками из гонного хрусталя. Перед ним было два квадратных полотна из красного бархата с требником, лежавшим на складном стуле. Из всех гостиных дома унесли мебель; и мало-помалу предметы искусства и редкости, заполнявшие их, уступили место большим зеленым столам, окруженным стульями, и теперь гостиные служили то благотворительными мастерскими, то выставочными залами, то лекарственными лабораториями. Великолепная мебель, которую Ришелье угодно было собрать в Малом Люксембурге вокруг племянницы, в беспорядке хранилась в пыли кладовых. Там находились: герцогский балдахин из синего бархата, расшитого золотом, полотна из белого атласа с золотыми лилиями, когда-то служившие великому министру; покрывала для постелей из красного бархата, расшитого золотом; сундуки из золоченой меди, ширмы и столики, покрытые алым китайским лаком; плафоны кареты из расшитого золотом бархата, украшенные страусиными перьями; кровати с эбеновыми колоннами, украшенные полупарчовыми полотнами с матрасом из алого атласа; стопки турецких ковров и аррасских гобеленов; полотна из серебряной и газовой ткани, расшитой золотом; множество дамовых полотен, бархатных подушечек, обрамленных золотом, и мешочки из испанских кружев с основой из яркого муара. Наконец, все блистательные балетные костюмы; грустные руины, забытые обломки какого-нибудь королевского праздника. Воспоминания, стертые роскошью, которая больше не возродится. «Отрешенная от всех вещей и даже от самой жизни, герцогиня Эгильон, в глубине своего дворца, занималась лишь тем, - сказал Флешье, - что готовила себя к смерти». 17 мая 1674, почувствовав себя хуже и страшась внезапной смерти, она составила свое завещание. Этот документ, который его длина не позволяет нам привести здесь целиком, в то же время заслуживает того, чтобы процитировать отдельные его части, так как он напоминает о большей части благотворительных дел герцогини и показывает возвышенность души и щедрость сердца той, кто его продиктовала. Вот его краткое содержание: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Я, Мари де Виньеро, герцогиня Эгильон, будучи милостью Божией в здравом теле и рассудке, решила составить свое завещание и предписание последней воли в самой большой и искренней прямоте своего сердца… Я желаю быть похороненной сразу же после своей смерти, без показа и какой либо церемонии, а также без всяких покрывал в большом монастыре Кармелиток, в том месте, где укажет Преподобная Мать настоятельница. Я хорошо знаю, что, не быв достойна провести там жизнь, как очень того желала, я не заслуживаю и быть принятой там после смерти; но так как я уверена, что милосердие этих святых монахинь не откажет мне в этой милости, я осмеливаюсь умолять их об этом, чтобы иметь по меньшей мере утешение ждать в их святом доме и вместе с ними великого дня воскрешения. Я хочу, чтобы за упокой моей души повелели прочесть десять тысяч месс… Будучи обязанной доброте монсеньора великого кардинала Ришелье, моего высокочтимого дяди и знаменитого благодетеля нашего дома, большей частью богатств, которыми я владею, я нахожу совершенно справедливым, чтобы люди, на благо которых я ими распоряжаюсь, знали, что они получают их в первую очередь из его рук, чтобы после моей смерти они каким –либо образом удовлетворили большие обязательства, которыми он меня осыпал, произнося и заказывая за него молитвы…»
Следует отказ по завещанию, данный герцогиней: Она назначает своей единственной наследницей племянницу, Мари-Терезу де Виньеро де Понкурлэ де Ришелье, и дарует ей герцогство-пэрию Эгильон, вместо потомков своего племянника, маркиза Ришелье . Она прощает племяннику, герцогу Ришелье, и его жене все бесконечные тяжбы, которые они возбуждали против нее, и пишет: «До какой бы суммы ни могло подняться то, что будет мне причитаться по окончательному счету, который я передаю герцогу Ришелье для управления его особой и богатствами, я хочу и настаиваю, чтобы эта сума была сокращена до 200 000 ливров и передана как дар моему племяннику. Что касается больших расходов, которые мне пришлось сделать, чтобы сохранить за ним губернаторство в Гавре в трудные времена, оплачивая и снабжая гарнизон цитадели в течение девяти лет из собственных средств, не имея ни возможности что-либо получить от короля, ни сбережений, и какой бы интерес мне ни был в том, чтобы вернуть себе от племянника столь значительные суммы, я тем не менее из любви к нему списываю эти его долги по долевому отказу. Более того, я дарую ему графство Коньяк в Сентонже, владение Йер и баронию Арве, а после него – герцогине его жене, а сверх этого десять самых красивых моих картин. В частности, я дарую и завещаю герцогине Ришелье, своей племяннице, мою картину Святой Девы с Иисусом и Св. Иоанном».
Затем она дарует и завещает:
1. Маркизу Ришелье, своему внучатому племяннику: 9 000 ливров ренты, а если он женится, то графства Аженуа и Кондомуа, баронии Турнон в Керси, Пуш и Монур в Альбре. Но если ее наследники умрут без потомства, то она отдаст одну половину своего герцогства Эгильон Всеобщей больнице, а вторую половину – дому Иностранных миссий. 2. Маркизе Вижан: 6 000 ливров ренты пожизненно и на 6 000 ливров мебели в награду, пишет она, «за искреннюю привязанность, которую она всегда мне свидетельствовала и за которую я должна воздать ей публичные почести». 3. Г-ну аббату Плоту, достойнейшему священнику: 1 000 ливров ренты. 4. М-ль Варез (ее подруге детства в Гленэ, чье имя в замужестве она забыла): 300 ливров ренты, а после нее – двум ее дочерям. 5. М-м Мирамион: 3 000 ливров на ее бедных.
Как мы видим, она не забыла ни одну из своих подруг жизни, и первая подруга по детским играм соседствует с благочестивой сотрудницей по благотворительным делам. После семьи и друзей идут старые слуги, и она составляет список слуг и домашней прислуги, которые в настоящее время находятся у нее в услужении, за которое она хочет их наградить. Всего 29 человек, которым она раздает общую сумму в 39 200 ливров. Среди этих людей мы назовем лишь тех, кто был в ее личном окружении: г-н Мартин Гюссон, адвокат в парламенте, ее интендант; г-н аббат Парку, ее духовник; г-н де Ла Кло, ее оруженосец, и его жена; м-ль Гоше и Горон, ее горничные; г-н Шабуйе, ее секретарь; Дардей, ее дворецкий; Ландри и Ларивьер, слуги ее покоев, и т.д. Наконец, она завершает подробным описанием сумм, которые дает: на постройку церкви в Сен-Сюльпис, беднякам этого прихода, кармелиткам, богадельне, Всеобщей больнице, приюту Св. Пелагеи, Найденным Детям, дому Миссий в Париже и Риме, заключенным, дочерям Милосердия, Голгофы, Драгоценной Крови, Св. Причастия, Милосердия, Провидения, больнице в Квебеке, епископам в Китае, беднякам в Рюэле и Эгильоне, и т.д… Всего шестьдесят пять отказов по завещанию, составляющих общую сумму в 122 500 ливров, которые, вкупе с 39 200 ливрами, данными домашней прислуге, всего составляют 161 700 франков передачи в дар. , да еще к этому – 16 000 ливров пожизненной ренты, значительная по тем временам сумма. Затем герцогиня назначает своими душеприказчиками мессира Гильома де Немона, зятя м-м Мирамион, юриста-председателя парижского парламента, и мессира Жана Ленена, сеньора Бомона, каждому она просит отдать на 200 марков (1600 унций) серебряной посуды в знак своей признательности. Наконец, завещание завершается такими словами: Domine, miserere super ista peccatrice (Господи, помилуй эту грешницу), под которыми значится дата – 17 мая 1674 – и подпись: Мари де Виньеро, герцогиня Эгильон. Больная умерла одиннадцать месяцев спустя после составления этого завещания, и в течение этого долгого времени болезни, с которыми она боролась аскезой, не давали ей ни малейшего покоя, и ее жизнь была лишь долгим страданием. Но эти испытания, еще более открывавшие ее душу Богу, тем лучше показывают сокровища добродетели, хранящиеся в ее глубинах. Как ваза, которая лишь когда разбивается, отдает все духи, хранящиеся в ней, так ее умирающие губы произнесли тогда трогательно красноречивые слова, которые послужили наставлением всем, кто ее окружал. Она с юности знала настоящую цену жизни. Но по мере того, как приближался конец, и грусть людей и предметов вокруг нее усиливалась, мир в ее глазах стал еще более бесцветным, и она застонала от того, что еще живет на этой земле, где ее душа стала будто чужой. В самой гуще роскоши, в которой она жила подле дяди, она уже страдала от этой внутренней муки, этой пустоты, этой усталости от жизни, которую Босюэ столь справедливо назвал: «Эта неумолимая скука, которая таится в глубинах человеческой жизни», эта скука, которую всякий человек знает по той малой степени, в какой его душа шагнула за пределы земной жизни. Но, полная смирения и веры, она тогда запела святой гимн: «Почему ты грустна, о душа моя, и почему ты меня беспокоишь? Верь в Бога и пой с уверенностью: Он мой Господь, в Нем мое спасение!» Этот гимн она завершит уже в лоне Господа. Ее силы истощились, ее уже ничто не держало на земле. Небесный мир уже разливался в ней поверх ее страдания, и ее душа на крыльях молитвы улетела к своему Создателю. «Никогда, - сказал аббат Бризасье, говоря о последних минутах герцогини, никогда христианка не чтила более Папу Римского. Ее наибольшей радостью было принять при смерти апостольское благословение из рук кардинала Спада, папского нунция в Париже, который приблизил к ней пятидесятилетний юбилей святого года, будто в награду за чистоту ее веры и рвение ее покаяния. Можно было бы сказать, слыша ее вздохи в этой последней болезни, что она была величайшей грешницей на земле. Когда она приняла соборование, то, заметив, что у всез присутствующих выступили слезы, она пришла в праведное негодование и сказала им: «Что! вы плачете; ах! не это следует делать; следует молиться; следует просить милосердия к этой великой грешнице». Уже несколько лет у нее была привычка говорить: «О Боже мой! Научи эту великую грешницу какому-нибудь великому замыслу к Твоей славе и во искупление ее грехов». «Эта грешница в то же время казалась воплощением добродетели. Она была сама скромность во внешности, сама приветливость в беседе, сама кротость со слугами, само смирение в величии, само терпение в оскорблениях, сама щедрость в богатствах, сама простота в нарядах, само милосердие в намерениях и сам чистый дух веры – во всем». Флешье, в свою очередь вспоминая о смерти герцогини Эгильон, сказал: «Примем здесь драгоценные останки жизни, которая никогда не была более поучительной, чем в миг, когда Господу угодно было ее завершить. Таково счастливое положение честных. В приближении смерти они чувствуют удвоение рвения и сил; душе тесно в самой себе, и ей кажется, что каждый миг она видит, как двери вечности распахиваются перед нею. Именно таково было последнее настроение этой героичной женщины, или скорее, таковы были последние усилия, которые совершила в ней милость Иисуса Христа. Господь, раздающий доброе и злое по мере сил или слабости людей, долгими недугами испытывал ее смирение и терпение; но как бы ни был тяжел ее крест, не слышали, чтобы она жаловалась. Она молилась за свое спасение, и никогда – за свое здравие. Но когда она ощутила в груди смерть, каковы были ее рвение и пыл! Сколько вздохов, столько же покаяний; она бросается к ногам своего Судьи и обвиняет себя как виновную, она падает ниц перед своим Спасителем и просит у Него милости. Вы знаете это, верные свидетели ее последних чувств. Именно тогда образы всех былых дел возвратились в ее ум, чтобы быть изученными там в горечи ее сердца… именно тогда, освободившись от всех мирских привязанностей, она употребила остаток сил, поддерживавших ее, чтобы обратить к распятому Иисусу Христу глаза, которые уже закрыла для мира. Именно тогда, проявив самую живую веру, между трогательными словами и вечным молчанием, она предала свою душу в руки Того, кто ее создал …» М-м Эгильон умерла 17 апреля 1675, в возрасте семидесяти одного года и была погребена у Кармелиток через день, 19 апреля, без пышности и покрывал, как и просила. Все прелаты, принцы, герцоги и пэры, находившиеся в Париже, сочли долгом присутствовать на ее похоронах. Все духовенство, все мужские и женские монастыри, Дамы Милосердия и благотворительные общества были представлены там; никогда публика не была столь многочисленной и задумчивой одновременно. Траур нес герцог Ришелье, а за ним следовали все члены семьи кардинала. Тело перенесли сперва в церковь Сен-Сюльписа, а оттуда духовенство этого прихода перенесло его в монастырь Кармелиток, на Адскую улицу. Именно кардинал Спада, папский нунций в Париже, первым принял тело у ворот этого монастыря и поприветствовал духовенство Сен-Сюльписа, сказав: «Мы принимаем из ваших рук тело той, чью душу, как мы считаем, ангелы уже перенесли на небеса». Прелат дал отпущение грехов в часовне монастыря, среди всей роскоши Римо-Католической церкви, но не было произнесено никаких надгробных эклогов. Молчание и задумчивость были красноречивее всякого панегирика. После церковной службы тело перенесли во внутренний корпус монастыря. Там, подле гробницы принцессы Конде и рядом с могилой герцогини де Гиз, настоятельница повелела приготовить могилу для м-м Эгильон. «До тех пор собрание, - сказал Бризасье, - следовало за грустной процессией в мрачной задумчивости, но когда услышали звук касания гроба о могильную плиту, которая должна была вечно его оберегать, тишина разорвалась, сердца взорвались, и все присутствующие застонали. Никогда добродетели не воздавалась более трогательная почесть». Позднее на этой могиле положили скромный камень, точно такой же, как на могилах простых монахинь, со следующей надписью:
Здесь покоится высокородная и могущественная дама Мари де Виньеро, герцогиня Эгильон, графиня Аженуа, которая просила и получила право быть погребенной вместе с платьем кармелитки, в этом монастыре ордена Мон-Кармель во Франции. Эта знаменитая и благочестивая герцогиня своим смиренным желанием отказалась от всякой другой эпитафии, чем эта:
Господи, помилуй эту грешницу.
13 мая 1675 в часовне Миссий в Париже состоялась церковная служба за упокой души м-м Эгильон, и аббат Бризасье, проповедник королевы, произнес эклог, в котором сказал: «Мы не можем оставить без внимания то, что м-м Эгильон твердо запретила своему дому произносить какую-либо надгробную речь; но если это предписание побуждает молчать близких, может ли оно закрыть рот посторонним? И если оно могло запретить близким отдать столь справедливую дань уважения, так как к этому могли примешаться интересы крови, то может ли оно побудить посторонних на преступление против признательности и помешать исполнить долг, который предписывают все законы благодарности? Чем более она хотела спрятаться, тем более она достойна известности. О женщина, далеко превзошедшая всех представительниц своего пола, как мне назвать главную добродетель, составляющую ваш характер?.. Ее характером была ее вера, и мы можем сказать ей, как сказал Иисус Христос хананеянке: «О женщина, велика вера твоя…» Плачьте, священники, вы потеряли одно из красивейших украшений религии; плачьте, бедняки, вы видели, как иссяк один из самых обильных источников подаяния в Европе; плачьте, церковные общины, вы видели, как пала одна из главных колонн, которая поддерживала вас. А ты в особенности, бедная и безутешная семинария Миссий, чьим грустным представителем я являюсь, плачь; твоя боль никогда не сравнится ни с добрыми делами, плодами которых ты пользуешься, ни с признательностью, которую ты должна испытывать!» Наконец, 12 августа 1675 Флешье по просьбе кармелиток произнес в церкви их монастыря, подле могилы герцогини Эгильон, восхитительную надгробную речь, которую знает весь свет. «Счастлива христианская душа, - говорил он, - которая, следуя завету Иисуса Христа, не любит ни этот мир, ни все то, что его составляет, которая пользуется им лишь как средством верно служить Богу и не привязывается к нему как к конечной цели посредством неразумных страстей. Счастлива душа, которая, возвышаясь над собою и, несмотря на тяжесть тела, восходит к своим корням, проходит через сотворенное, не останавливаясь на нем и счастливо пропадает из виду в лоне своего Создателя. Я невольно нарисовал под именем христианской души портрет м-м Эгильон. Итак, есть верные души, которые пользуются роскошью с умеренностью, - жизнью – с великодушным презрением, которые поднимаются к Богу посредством своей веры, которые общаются с ближними через милосердие, которые очищают себя покаянием. Таков характер той, смерть которой мы оплакиваем сегодня и память которой мы чтим. Нет ли у меня повода полагать, что Бог оказал ей милосердие, которое она оказывала другим? что бедные после ее смерти приняли его в вечных дарохранительницах? Итак, не будем больше оплакивать потерю той, которая столь хорошо воспользовалась этой жизнью; будем лишь подражать ее примеру, чтобы мы могли, как она, жить и умереть в Иисусе Христе».
IV
Так умерла герцогиня Эгильон. Теперь, когда могильная плита в монастыре навсегда скрыла бренные останки этой знаменитой женщины, вспомним добродетели и благие дела, которые должны оживлять ее в нашей памяти и вписать ее имя в анналы благотворительности. Войдя в свет с правами, которые дает рождение, красотой и богатством, окруженная всем, в чем могло быть счастье, она в то же время познала лишь страдание и одиночество сердца, разочарования и горечь жизни знати. Но далекая от того, чтобы поддаться несчастью, она возвысила свою душу над несчастной судьбой. Поддерживаемая в испытаниях несгибаемой верой, утешаемая в своем одиночестве благотворительным пылом, она сделала свою муку плодотворной, посвятив свою жизнь торжеству религии, а свои богатства – облегчению участи бедняков. Кротость и смирение составляли суть ее характера, и милосердие было ее активной добродетелью. Она принимала участие во всех благотворительных делах своего времени, но она основала, одарила или очень обогатила учреждения Иностранных миссий в Париже и Риме, церковь и семинарию в Сен-Сюльписе, больницы в Марселе, в Алжире, Квебеке и Париже, монастырь кармелиток, сестер Венсана де Поля и все религиозные дома столицы. Итак, мадам Эгильон своими добродетелями и благочестием по праву заслуживает звания великой христианки и героической женщины, которое дали ей панегиристы. Но если она была поистине велика своей верой и героична своей добродетелью, она осталась женщиной своим сердцем и верностью. Женщиной в самом благородном смысле слова, и это в наших глазах является самым очаровательным в ней, то есть то, что Бог не дал ей все свои дары, не оградил ее от всех слабостей, и она страдала, как и все человечество, искупая свои ошибки самоотверженностью. С юности м-ль Понкурлэ дала рождение самой чистой любви, и ее сердце отвечало на это благородное чувство; но эта любовь, которая украсит ее жизнь, была разорвана, а ее счастье принесено в жертву честолюбию семьи. Это событие определило всю ее жизнь и бросило тень меланхолии на все ее действия. Чтобы исполнить приказ короля, племянница Ришелье могла выйти замуж за племянника герцога Люиня, но она сохранила свое сердце, и когда вдовство сделало ее свободной, она навсегда посвятила себя Богу. Эта тонкая душа, уязвленная в первых своих чувствах, не могла возвратиться к жизни, и она отвернулась от всех радостей этого мира, чтобы созерцать лишь небеса. Позднее, когда власть Папы закрыла перед нею двери монастыря, куда она хотела уйти, она из сердечного повиновения вернулась в свет и смиренно несла цепи служения позади трона Марии Медичи. Но, вновь надев светские костюмы, она навсегда сохранила монастырскую скромность, и на ее богатых одеяниях, поверх герцогской короны, казалось, была еще легкая белая вуаль послушниц Кармеля. Связанная с судьбой Ришелье, она особенно разделяла его горечи, и в первом министре она восхищалась лишь его гением, а любила лишь как брата матери. Она посвятила себя болезненному старику, христианской душе, чей пример ее увлек. После смерти своего единственного покровителя, оставшись одна перед колыбелями племянников, которых наследство кардинала осыпало почестями и богатством, она стала их матерью и хранительницей их богатства. Возможно тогда, перед блистательным будущим, открывавшимся перед этими детьми, м-м Эгильон, познав слабости сердца, испытала соблазны самолюбия и у нее появилась родовая гордость, когда она стала мечтать о славе детей. Но если это чувство проскользнуло в ее душу, чего она не искупила своим смирением! Сколько она перенесла в своей гордости и любви к ним! Жертва самой редкой добродетели, преданности, она получила взамен лишь неблагодарность и все простила, все забыла. Известность, о которой она мечтала для своих племянников, пришла только к их потомству; но если герцог Эгильон, посол , если остроумный герцог Ришелье и знаменитый маршал Франции , носившие это имя, равно, как и ловкий министр Людовика XVIII , со славой донесли имя кардинала до наших дней, не следует забывать, что они обязаны этим заботам м-м Эгильон. Когда последние связи, удерживавшие ее при дворе, были разорваны, она обратила все свои мысли к Богу и благотворительности. Ее конец был восхитителен; она достойно увенчала свою долгую жизнь, и в смерти герцогиня получила то, в чем ей отказала жизнь: платье кармелиток и могилу в их монастыре. Такова была жизнь м-м Эгильон. Религиозные чувства, посеянные в ее сердце бабушкой, развившись, стали господствовать над всей ее жизнью, и от колыбели до могилы они давали ей силу и утешение. Рожденная знатной дамой, она была особенно знатной христианкой, и она пришла в мир, чтобы подавать там пример всех добродетелей в самых возвышенных слоях общества семнадцатого века. Память о столь благородной жизни остается полезным наставлением и могла бы послужить образцом всем женщинам на свете, которые хотели бы, подобно м-м Эгильон, самым благородным образом распорядиться своим богатством и временем.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 115
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме