Сообщение: 3082
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 27.11.09 10:26. Заголовок: Была ли Фронда феодальной реакцией или попыткой буржуазной революции? (По Поршневу)
Из книги Б.Ф.Поршнев "Народные восстания во Франции перед Фрондой, 1623-1648 года".
БЫЛА ФРОНДА ФЕОДАЛЬНОЙ РЕАКЦИЕЙ ИЛИ ПОПЫТКОЙ БУРЖУАЗНОЙ РЕВОЛЮЦИИ?
1 - ЛЕГЕНДА О ФРОНДЕ В ИСТОРИОГРАФИИ
Слова «фронда», «фрондировать» вошли в обиходную речь, как обозначение несерьезной оппозиции. В историографии Фронда традиционно изображается в шутливой форме. Мишле, не примыкавший к этой традиции, саркастически писал: «Фронда имеет репутацию одного из самых занимательных периодов истории Франции, самого забавного периода, когда легкая и остроумная живость национального характера блистала невыразимым комизмом. Сотни томов шуток! Целая литература для смеха! Библиотеки, полные веселья! Разве это не занятно?» Можно согласиться с Мишле, что эта традиционная репутация представляет удивительный контраст с действительным содержанием и историческим значением Фронды. В предисловии мы говорили о том, что укоренившееся в буржуазной историографии представление о «великом веке» вообще не вяжется с фактами. Фронду нельзя было просто замолчать в угоду этому представлению, как замалчиваются народные восстания, поэтому она изображается в кривом зеркале. Первая задача объективного историка Фронды — это борьба с историографической легендой. От нее неотделима вторая, не менее трудная задача —борьба с фальсификацией истории фронды самими источниками. Дело в том, что первые десятилетия царствования Людовика XIV протекали под впечатлением миновавшей опасности: о Фронде почти невозможно было публично упоминать, с памятью о ней велась настоящая война; в 1668 г. Людовик XIV приказал разыскать и уничтожить все документы, касавшиеся общественных дел за 1648—1652 гг., и переписать с соответствующими купюрами протоколы парижского муниципалитета, парламента и других учреждений, «ибо король желает уничтожить воспоминание о вещах, происшедших в его малолетстве против его службы». Официозные историографы и мемуаристы в придворной и чиновной аристократии в этой атмосфере реакции формировали легенды о Фронде — облекали со в аристократический костюм, разменивали на дамские интриги и легкие анекдоты. Опасность высмеивали потому, что она миновала, а высокопоставленные мемуаристы, даже преувеличивая свою роль, вместе с тем доказывали и ничтожность самой вины. Мемуары Ретца, Ларошфуко, Ленэ, Омер Талона, Мола, Монгла, Гюи Жолн, герцогини де Немур, герцогини Монпансье, г-жи де Моттвиль и многих других служили почти единственным источником информации о Фронде в течение XVIII в. Правда, Боссюэ в конце XVII в. еще называл Фронду «великой революцией», а Вольтер ставил ее в ряд с английской революцией, но господствующим в XVIII в. было мнение, выраженное в словах Монтескье: Фронда «никакой побудительной причины не имела, была вызвана легкомыслием и честолюбием нескольких вельмож в сразу же была подавлена». Автор первого сочинения о Фронде, историк Майи, должен был сопроводить свой вполне лойяльный труд заверениями об отсутствии у него дурных намерений. От XVIII в. и идет повторяемое подчас до сих пор мнение, что Фронда была всего лишь последним выступлением реакционной феодальной знати против крепнущей королевской власти.
Но после буржуазной революции 1789—1794 гг. появился и новый взгляд на Фронду, как на историческую предшественницу этой революции. Один историк в 1811 г. пишет, что «эта война была серьезное, чем обычпо думают; в Англии в это время бушевала гражданская война и всходили семена республики, в Неаполе эфемерный трибун Мазаньелло подымал народ против правительства, и во Франции многие недовольные политики мечтали о республике...» Начались поиски новых источников и нового истолкования Фропды. В 1827 г. вышло первое научнее исследование о Фронде Сент-Олера, а за какие-нибудь 20 следующих лет от фальсифицированного мемуаристами взгляда па Фронду не осталось камня на камне.
Новые взгляды можно разделить на два основных лагеря. Сент-Олер выдвинул на первый план «парламентский» период Фропды (1648—1649), резко противопоставив его второму, аристократическому; в первый период фронда обращена лицом не к феодальному прошлому, а к буржуазному будущему. «Это была великая революция... Статьи, принятые в палате святого Людовика, провозгласили подлинные принципы свободы и заложили основу для законного правительства и правильной администрации». Но Сент-Олер увидел в «первой Фронде» не массовую народную революцию, а только любезное его сердцу буржуазно-конституционное движение, борьбу за умеренные политические реформы. Его исследование оказало огромное влияние на буржуазно-либеральную историографию — на отношение к Фронде Тьерри, по словам которого, первый период Фронды напоминает современные «конституционные революции»,Мартена, и Везена, Гайар-дена идр. Второй лагерь может быть народническо-демократическим. Его представляет прежде всего исследование Капфига, базирующееся на еще более широком круге впервые привлеченных источников, чем труд Сент-Олера. Капфиг строит концепцию Фронды на противопоставлении духа буржуазной оппозиции духу феодальной смуты пли правительственной тирании, а на противопоставлении духа народного восстания всему существующему режиму. На огромном материале он показывает движущую роль народных масс, разоблачая вздорность «установившихся теориек» о Фронде, доказывая, «что Фронда угрожала монархической идее во Франции и в Европе, что это не был простой мятеж, но подлинная политическая революция», в основе которой лежала «всегдашняя борьба, битва между классами, вечное соперничество между богатыми ибедными». «Дворянская фракция» сыграла в событиях весьма незначительную роль. Буржуазия сначала шла с революцией, но в то же время боялось грабежей и народного бунга, и поэтому искала компромисса; подобно тому как Сен-Олер открыл первый период Фронды, так Капфиг открыл заключительный этап (1652 г.), когда ненависть парода была направлена пре;кде всего против предавшей его привилегированной буржуазии (резня в ратуше и пр.). Облегченную благодаря этому победу абсолютизма Капфиг расценивает как «Реставрацию». Исследование Капфига оказало известное влияние на трактовку Фронды Сиемонди, Боннемером, а в особенности Мишле, который отрицал прогрессивный характер парламентской Фронды, противопоставляя ей стихийную борьбу масс; фронда — это «слепая революция», «восстание нищеты», «революция желудка»; есло бы «вожди» из господствующих классов не раскололи в не умертвили движения,— «это не была бы уже фронда, это была бы английская революция, это был бы Долгий парламент». К эпигонам того же народиическо-демократического лагеря можно отнести Фейе, труд которого, основанный на широком изучении провинциальных архивов, показал положение народных масс города и деревни, в особенности разгром и бедствия крестьян в результате неудачи Фронды. Однако никто из историков этого лагеря не обратился для понимания Фронды к истории народных восстаний до и после нее.
Отправлено: 27.11.09 17:13. Заголовок: Легенда о Фронде в и..
Легенда о Фронде в историографии.
Хорошо известно, что человеческой натуре присуще аппелировать к уже имеющемуся опыту. Это выражается в стремлении типизировать каждый факт. В случае с Фрондой, как можно почерпнуть из книги Поршнева, ситуация эта повторяется. Почему «феодальная реакция»? Почему «буржуазная революция»? Почему не оставить Фронду как таковую – как уникальное явление? Ведь это действительно было уникальное для того времени явление во Франции. Зачем навешивать какие-то ярлыки? Пожалуй, это первое, что хотелось бы отметить.
Высказывание Мишле, что «Фронда имеет репутацию одного из самых занимательных периодов истории Франции, самого забавного периода, когда легкая и остроумная живость национального характера блистала невыразимым комизмом» - безусловно, очень небрежно и поверхностно. Занимательного в бордосской войне, в сражении под Шарантоном или Сент-Антуан очень мало, как мало и комизма. Намек на памфлеты, как жанр, расцветший пышным цветом в 1648-1652, не выдерживает критики. Бороться со страхом при помощи смеха – это очень старый и верный прием. Да, в 17 веке борьба эта приобрела новую форму, но только и всего.
Нельзя оспорить, что «с памятью о ней (о Фронде) велась настоящая война». Расценивать это можно по-разному, хотя, в большей степени, то был глупый поступок. Если информации не хватает, ее начинают домысливать. Так рождаются легенды, и не всегда они идут на пользу тем, про кого эти легенды слагают.
Еще одна мысль, что «официозные историографы и мемуаристы в придворной и чиновной аристократии в этой атмосфере реакции формировали легенды о Фронде — облекали со в аристократический костюм, разменивали на дамские интриги и легкие анекдоты…» очень отдает, пардон, заказухой. Автору нужно доказать, что Фронде следует прикрепить какой-то ярлык (а точнее, понятно, какой ярлык хочет прикрепить автор, чья книга вышла в 1948 году, кажется). Кто откажется от факта, что Вторая Фронда была аристократической? Что имели место дамские интриги (обе Шеврез, Монбазон, Лонгвиль, Анна Австрийская (ведь в ее поступках было тоже много личностного, а не только политического))? Кто откажется, что в любом, даже самом трагическом периоде жизни могут быть и «легкие анекдоты»? Ничто человеческое не чуждо человеку.
Поверхностным было и утверждение Монтескье: Фронда «никакой побудительной причины не имела, была вызвана легкомыслием и честолюбием нескольких вельмож и сразу же была подавлена». Кроме легкомыслия и честолюбия вельмож, было также… легкомыслие и честолюбие многих членов парламента, духовных лиц и т.д. Про то, что «сразу же подавлена» не хочется даже комментировать. 1648-1652 – это сразу же?
Ключевой момент всего посыла, думаю, вот в этой фразе «Но после буржуазной революции 1789—1794 гг. появился и новый взгляд на Фронду, как на историческую предшественницу этой революции». История – самая непредсказуемая наука. Как только меняется политический строй, меняется и отношение ко всему, что было до него. Попытка называть Фронду революцией – это как раз из того же самого жанра. Как, например, до 1991 года в нашей стране преподавали литературу? Какие мотивы выделяли в творчестве Некрасова, Лермонтова, Пушкина? Правильно, революционные. Или те, которые могли хоть отдаленно их напоминать. Это закономерность. Так что я бы не стала серьезно рассматривать доказательства «революционности» Фронды.
Истина всегда где-то рядом. Принцип «золотой середины» очень верный. Поэтому не могу не согласиться с Сент-Олером, который «выдвинул на первый план «парламентский» период Фропды (1648—1649), резко противопоставив его второму, аристократическому». Не случайно два периода Фронды называют по-разному и рассматривают их по-разному. Они действительно сильно отличаются друг от друга, и искать революционные идеи во Фронде принцев – ну попросту нелепо.
Очень наивным кажется утверждение, что «Фронда угрожала монархической идее во Франции и в Европе, что это не был простой мятеж, но подлинная политическая революция». Фронда принцев никоим образом монархической идее не угрожала. Она угрожала одному отдельно взятому монарху, но не идее. Напротив, эту идею она всячески поддерживала! И в Европе это понимали.
««Дворянская фракция» сыграла в событиях весьма незначительную роль» - в первой Фронде, действительно, не самую значительную. Хотя неизвестно, как сложились бы обстоятельства, не будь на стороне парламента герцогиня де Лонгвиль, принц Конти и так далее.
Еще спорный момент, что «В 1652 году ненависть парода была направлена прежкде всего против предавшей его привилегированной буржуазии (резня в ратуше и пр.)». Резня в ратуше произошла много позже других поражений Конде, и ее вряд ли можно считать главным событием Фронды. Но апелляция автора к «народу», как к главному двигателю истории, продиктована исторической обстановкой, в которой создавался его труд. Опять приходят на ум воспоминания об уроках литературы, где обсуждая «роль личности в истории», нам всячески доказывали, что личность – ничто, а вот народ… Следующее утверждение тоже из этого же разряда: «никто из историков этого лагеря не обратился для понимания Фронды к истории народных восстаний до и после нее». Простите, а причем тут народ? Точнее, а разве только он? Но будет любопытно почитать, что дальше.
Сообщение: 3083
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 27.11.09 22:10. Заголовок: графиня де Мей пишет..
графиня де Мей пишет:
цитата:
Но будет любопытно почитать, что дальше.
Пожалуйста:
Торжество новых взглядов на Фронду было очень недолговечно. Они не увязывались с идеями школы Тьерри о мирных успехах «третьего сословия» в сотрудничестве с «национальной» монархией XVII в., к тому же в период Второй империи любование революциями прошлого выходило у буржуазных ученых из моды, а франко-прусские противоречия подстегивали, напротив, любование абсолютизмом XVII в. Биографическое направление в изучении Фронды (Виктор Куген и др.) возрождает выпячивание на первый план фигур вельмож и знатных дам. После Парижской Коммуны окончательно укрепляется отрицательное отношение к Фронде. Наиболее значительная работа 70—80-х годов, Шерюэля (по основанная на гораздо меньшем знании источников, чем у Сеит-Олера в Капфига, главным образом опирающаяся на мемуары), трактует Фронду как реакционную помеху на пути внешнеполитических успехов Франции, возрождая в основном взгляд на нее XVIII в. (1) С тех пор научное изучение Фронды остановилось, если не говорить о постепенном накоплении фактических данных историками-краеведами и публикаторами. Противоречие между фактами и установившимся взглядом приводит иногда к попыткам сказать что-либо о Фронде в духе авторов 30—40-х годов, однако эти попытки наталкиваются па степу академического непризнания. Если в начале XX в. историк Норман пытается снова представить Фронду как попытку буржуазной революции, не удавшуюся только из-за непоследовательности самой буржуазии XVII в., (2) то академик Лависс изображает ее (аргументируя не от источников, а от общей концепции хода французской истории) как «последнее жалкое усилие против королевской власти». (3) Если в 1930 г, появляется работа Курто, резюмирующая накопленные сведения о двух массовых восстаниях в Париже — в начале и в конце фронды, (4) то в 1935 г. выходит ответная книга академика Мадлена (5) —десять лекций, не являющихся плодом изучения источников, по претендующих по-новому обосновать старую точку зрения на Фронду.
Остановимся немного на этих двух книгах.
Книга Курто «Фронда в Париже» не охватывает целиком указанной в заглавии темы, а посвящена тщательному и детальному исследованию всего лишь двух событий, из которых одно лежит в самом начале четырехлетней истории Фронды, другое — в самом конце. Выбор тематики чрезвычайно характерен и сам по себе говорит о многом: это —два массовых народных восстания, два стихийных вооруженных выступления «плебейских элементов» Парижа, два революционных взрыва, обрамляющих историю Фронды и определяющих ее ход. Разница между ними заключается в том, что в первом восстании, 26—28 августа 1648 г., парижская беднота выступала в союзе с буржуазией против абсолютизма, а во втором, 4 июля 1652 г.— против буржуазии, предавшей и покинувшей ее в борьбе с абсолютизмом. Если не говорить о выборе темы, то в остальном Курто старается показать себя свободным от всякой «предвзятости» и приверженности к определенной концепции Фронды;он, действительно, является скорее эмлвриком, добросовестно следующим за своими источниками, и это объясняет как неожиданно сильный эффект его исследования, так и его слабые стороны: некритичностъ к установившимся взглядам там, где они прямо не опровергаются очевидными фактами. Во всяком случае книга Курто написана так, что впечатляющей силой живых исторических фактов опрокидывает традиционное мнение о Фронде.
Именно это обстоятельство заставило одного из саммх реакционных лидеров новейшей французской историографии, академика Мадлена, поспешить с ответом на книгу Курто. Речь идет отнюдь не о полемике с Курто. Напротив, Мадлен расценивает его труд очень высоко и широко им пользуется. Но специальный характер исследования и эмпиризм Курто дают Мадлену право на попытку осветить факты с более широкой исторической течки зрения, объяснить их историческое значение в целом. Говоря проще, консервативная концепция Фронды, не подновлявшаяся после Лависса, заметно устарела перед лицом ряда новых специальных публикаций и исследований, последним из которых является исследование Курто; Мадлен берет на себя задачу наши новый спасительный для нее компромисс; в форме десяти лекций он дает обобщающий обзор истории Фронды, долженствующий раз навсегда вне ми в понимание Фронды полную ясность. Основная идея Мадлена заключается в том, чтобы, не отрицая революционного характера Фронды, не оспаривая очевидных фактов, даже заходя очень далеко в аналогиях между ней и Великой буржуазной французской революцией, в то ;не время показать, что она противоречила основным интересам французской нации, воплощавшимся в развитии абсолютизма, что она, следовательно, была исторически случайной, несмотря на весь свой массовый размах, и фатально была обречена на неудачу. Его целью является прежде всего изолировать Фронду от совокупного хода французской истории, превратить ее из звена исторического развития в исторический эпизод, с которым в одиночку можно легко расправиться, а можно и вовсе не считаться. Иными словами, Мадлену нужно определить не столько существо самой Фронды, сколько ее историческое место, т. е. представить ее исторически, так сказать, не изнутри, а извне, не как один из «актов великой драмы французской истории», а как «антракт». (6)
Как легко догадаться, Мадлен не смог выбраться из тех неразрешимых противоречий, в которые завела его подобная постановка задачи. Противоречиями я неувязками, подчас довольно грубыми, наполнена вся его книга. Этому способствует также то обстоятельство, что Мадлен не изучал источников в подлинниках: большинство из них, за вычетом мемуаров Ретца, г-жи де Моттвиль и некоторых других, известны ему. невидимому, только из вторых рук.
Но зато на стороне Мадлена — традиционное, привычное представление о полной преемственности и неразрывности в развитии абсолютизма и всей французской культуры "великого". Кажется совершенно естественным, что Расин и Мольер прямолинейно продолжали дело Корнеля, так же как Людовик XIV просто развивал наследство Ришелье. Вот почему Мадлен говорит, что Фронда была «исторически парадоксальна между царствованиями Ришелье и Людовика XIV» со всем своим «революционным аллюром», со всем сходством с прошлыми и будущими революциями, со всеми своими баррикадами, уличными боями и национальной гвардией. Вот почему, говоря о неожиданно возникших после смерти Ришелье «буйной реакции неповиновения», «всеобщем дебоше», «духе вольнодумства и атеизма», «культе тираиоборства» и т. п., Мадлен считает все эти явления в некотором роде «случайными», т. е. противоречащими фатально предопределенному пути развития Франции на ближайшие десятилетии: «Этот великий век, в который «разум» и "добродетель" были вознесены великим! классиками, век, который открылся Малербом, который произвел уже Корнеля, Дукарта, Паскаля, Берюлля и которому предстояло произвести Боссюэта, Расина, Буало, Мольера, Масильона, Бурдалу, Лабрюйера, в эти часы испытал что-тс вроде стремительного оседания, короткого пресыщения от сильной мысли и высокого стиля, что-то вроде трудно вообразимого внезапного упадка сил».
(1) A. Chéruel, Histoire de la France pendant la minorité ds Louis XIV, t. I—IV (1878—1880); Histoire de France pendant le ministère de Maznrin, t. I (1882). (2) Ch. N or m a n d, La bourgeoisie francaise au XVII-e siècle, 1908. (3) E. Lavisse, Louis XIV (Histoire de France, t. VII, 1), p. 65. (4) H. Courteault. La Fronde à Paris. Premières et dernières journées. 1930. (5) L. Madelin, Une révolution manqué. La Fronde. 1931. (6) L. Madelin , op. cit., p. 5.
Сообщение: 3084
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 27.11.09 22:20. Заголовок: Не нужно доказывать,..
Не нужно доказывать, что здесь перед нами самый доподлинный исторический идеализм, и даже просто телеологизм. Фронда, по мнению Мадлена, потому фатально была обречена на поражение, что она противоречила высшей цели, к которой Франция шла в ту эпоху. Эта цель вызывает сочувствие и самого Мадлена; он — откровенный реакционер. Рассуждая о том, что основным персонажем всей истории Франции является сама Франция, живая, мыслящая, всеопределяющая, он, между прочим, восклицает: «Ей нет никакой надобности голосовать с помощью урн, чтобы делать свою историю; напротив, именно в урнах, куда она опускает свои бюллетени, я нахожу ее меньше всего». (1) В течение веков Франция трудилась над одной всепоглощающей задачей, значение которой она инстинктивно сознавала: над возвышением королевской власти, над созданием сильного централизованного государства, пока в 1792 г. она не сбросила королей, «a tort ou a raison», не находя в них больше того, что ей было нужно. Но во всяком случае «этот час, который пробьет в 1792 г., ни в малой мере не наступил еще в 1648 г., потому что, пользуясь выражением Э. Лависса, государство и отечество оставались незрелыми, но нация в своей массе продолжала рассчитывать только на монархию лилий для завершения и государства и отечества». (2)
Дело в том, что, по мнению Э. Лависса, история Фронды показывает всю «незрелость государства и отечества. Она обнаруживает ужасающую неспособность объединиться, сговориться, найти средства и идеи, чтобы противопоставить их силе короля». (3) Вот эта мысль Лависса и вызывает неудовольствие Мадлена; позиция Лависса в отношении Фронды сохраняла еще следы почтения к старым идеалам буржуазии: сравнивая Фронду с Великой буржуазной французской революцией и отмечая ее «незрелость», он тем самым как бы лишний раз подчеркивал положительное значение и Великой революции и борьбы с королевским абсолютизмом вообще. «Каким образом,—восклицает Мадлен, — Э. Лависс, всю свою жизнь изучавший историю Франции, не понял, что Фронда попросту столкнулась (s'est heurtee) с шестивековым движением нации в пользу монархической власти, сила которого только еще увеличивалась с годами? Каким образом не увидел он, что завершение (achevement) государства и отечества было в эту эпоху целиком связано с возвышением трона Капетингов?» (4) Иными словами, приговор Фронде должен быть вынесен не за то, что она была бессильной в борьбе с монархией, а за то, что ев победа, вероятно, навсегда помешала бы подлинному «завершению» Франции, т. е. развитию этой монархии.
Собственно говоря, таким путем осуществляется окончательный возврат в оценке исторического значения Фронды к позициям дворянских историков и мемуаристов XVII — XVIII вв., хотя и yа новой основе. Фронда выступает в книге Мадлена как изолированный, случайный, несущественный и даже объективно реакционный эпизод в истории Франции, но все же возродить дворянскую легенду о Фронде он уже не может, да и не считает этого нужным.
Мадлен не пытается доказать, что Фронда была делом рук одной феодальной аристократии. Правда, он указывает на не-оольшую прослойку придворной, чиновной и духовной знати, как на «единственную» силу, враждебную установленному ришелье абсолютнзыу,но подчеркивает, что она никак не моглу вызвать происшедшую революцию и что в ходе последней отнюдь не старая феодальная система противопоставлялась системе абсолютизма, но представление о некоем другом режиме, о котором, правда, воображали, что он мог когда-то в прошлом существовать во Франции, но который обосновывался с помощью отвлеченных понятий об «основных законах» а «первоначальных правах народа», Мадлен видит всю незначительность роли феодальной аристократии в истории Фронды и резюмирует ее в такой остроумной характеристике: «Принцы, сеньоры, благородные дамы, .магистраты и священники, которые тогда, в середине XVII в., развлекались игрой к революцию, если бы революция неожиданно сорвалась с цепи, оказались бы, безусловно, ее жертвами; их послали бы не на гильотину, как это было со многими из виновников движения 1789 г., ибо гильотина еще не вышла из века утонченной цивилизации, по на плаху, — что не лучше. У них не было бы другого утешения, как восклицать перед палачом: «Мы не хотели этого»,— в чем они были бы совершенно правы».
Таким образом, Мадлен не делает попытки вернуться к трактовке Фронды как чисто феодально-аристократического, дворянского движения. Не пытается он изобразить и буржуазию в качестве основной движущей силы Фронды, как это старался сделать еще Сент-Олер, а за ним Тьерри и др. Возбудимость и деятельность буржуазии Мадлен насмешливо объясняет ее страхом перед народом и страхом перед властью, которые действовали то попеременно, то вместе. «Эта буржуазия, в общем враждебная мелкому народу, переживала, начиная с 1643 г., один из тех периодов... когда она прибегает к кокетству, представляя себя «другом народа». Это обычно продолжается у нее недолго, прибавляет Мадлен, так как вскоре она обнаруживает непредвиденные плоды своего поведения и «возвращается под сень власти с таким настроением, которое тут же окрашивается в дух совершенно неумеренной реакции и контрреволюции».
(1) L. M a d e 1 î n, op. cit., p. 102. (2) Ibid., p. 103 (3) E.Lavisse, op. cit., t. VII, 1, p. 44. (4) M a d e l i n, op. cit., p. 100
Сообщение: 3089
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 28.11.09 15:19. Заголовок: Мадлен не намерен ск..
Мадлен не намерен скрывать от читателя весь размах революционной стихии при Фронде. В VI главе, посвященной восстанию 26—28 августа 1644 г. и составленной преимущественно на основании работы Курто, он дает яркие образы революционной толпы и сплы ее энтузиазма, заставившей поколебаться даже верную королевскую гвардию и превратившей парламент, этот почтенный старинный "сенат", в настоящий «революционный клуб». Также и при описании восстания 4 июля 1652 г. Мадлен показывает огромную роль масс и хотя, разумеется, приписывает ото восстание провокации принца Конде, но признает, что в ходе событий он оказался отодвинутым на задний план. Правительство Ormee в Бордо в 1653 г. Мадлен справедливо характеризует как «настоящую народную республику». Роль революционных масс как фактического двигателя всей истории Фронды показала Мадленом в целом ряде мест его книги подчас с удивительным талантом и образной убедительностью, но всегда в духе снисходительного сарказма по поводу неосновательной возбудимости толпы и готовности начинать борьбу без ясного понимания цели. Последнюю черту Мадлеп подчеркивает постоянно: «Никакая ясная идея не руководит этим народом и не заставляет его разрывать мостовые", поэтому он оказывается во власти «господ» из буржуазии и дворянства.
Вот каким путем осуществляет Мадлен свою двойную задачу: осудить Фронду как исторически реакционное явление, в то же время не отрицая того, что она была революцией. Ему кажется, что он решил эту задачу, изолировав Фронду от общего хода исторического развития и противопоставив ее «высшим интересам Франции». Как только это сделано, можно смело показывать революционный характер Фронды. Правда, «эта революция ничего пе ниспровергла; поэтому я называю ее неудавшейся революцией. Но тем не менее она представляла вес те элементы, которые в другое время совершают революцию».
Мадлен не только выставляет и довольно убедительно аргументирует тезис: «С 1648 по 1653 г. Франция переживала попытку революции», тезис безусловно правильный, но склонен его даже утрировать. Излюбленным приемом Мадлена является аналогия между Фрондой и Великой буржуазной французской революцией. Идет ли речь о знаменитом постановлении о союзе всех верховных палат, которое было началом открытого неповиновения парламента королю,— и перед нами открывается яркая аналогия с еще более знамени-той клятвой в «Jeu de Paume»; дается ли живописное описание восставшего Парижа — он оказывается крайне похожим на Париж 1789 г.: буржуазная милиция, действующая на стороне Фронды,—это прообраз будущей национальной гвардии и ее революционной роли; бегство двора в Рюэль в 1648 г, и в Сен-Жермен в 1649 г. «могли бы повернуться, как бегство в Варенн 1791 г.» , раскоп в королевском доме и борьба младших ветвей против короны так напоминают образ Филиппа Орлеанского Эгалитэ; старик Бруссель кажется Мадлену историческим прообразом Бальи, Бофор — Лафайета, Гонди — Талейрана, народный трибун адвокат Вуаль — Дантона; у многочисленных памфлетистов эпохи Фронды, по мнению Мадлена, «найдется столько же едкого пыла, как у Камилла Демулена, столько же жестокости, как у Марата».
Итак, в этой неудавшейся революции «были все те элементы, которые можно встретить в революциях удавшихся». И всё-таки она не удалась, потому что большинство нации было против нее. После всего вышесказанного это звучит довольно нелепо, но Мадлен искренне старается не замечать получающегося противоречия между «приверженностью всей нацин к монархии» и «революцией», т. е. массовым движением прочий монархии. Он даже пытается время от времени на конкретных фактах показать стихийную преданность нации абсолютной монархии, но при внимательной проверке этих фактов оказывается, что они или опровергаются даже современной мемуаристикой, недостаточно знакомой Мадлену , или опровергаются новейшими исследованиями, как, например, утверждение, что «большинство провинций» не принимало участия в Фронде, или наконец просто наивны, как, например, указание на наличие и в самый разгар Фронды монархической прессы и ссылка на наличие разногласий среди самих фрондеров. Словом, факты никак не хотят подтвердить пустой п ложный тезис, будто Франция как таковая инстинктивно желала только одного: «короля абсолютного и властвующего, и ничего, кроме этого короля». Сам Мадлен, невидимому, чувствует безнадежность своих попыток и противоречивость всей своей концепции. И вот для ее спасения он выдвигает еще один решающий тезис, вернее — решающую оговорку: если в Фронде и были наличии почти все элементы революции, то среди них все же недоставало одного и притом самого главного элемента, а именно идеи, революционной идеи, без которой революция слепа, бессмысленна и обречена на поражение. Великая французская революция преодолевала все препятствия, двигалась вперед и побеждала, потому что в самом ее начале были заложены великие руководящие принципы; напротив, в основе Фронды «не существовало никакой идеи либеральной, демократической, тем более антироялистской». Фронда была безыдейной революцией. Эту мысль Мадлен повторяет много раз на разные лады. Отсюда вывод: «Волнение неестественно; народ не знает, чего он хочет». И лишь только этот вывод найден, как разрешенной оказывается вся задача: Фронда была исторически реакционным движением при всем своем сходстве с революцией; прогрессивным, было только развитие абсолютизма; у нации была только одна идея —монархическая, она была «очевидна и проста, и так как никакая другая очевидная и простая идея не была ей противопоставлена, она победила как бы сама собой». Следовательно, во время Фронды боролись по существу не разные "принципы", но «интересы» боролись против «принципов», вернее — одного принципа. А отсюда открывается широкая и излюбленная историками дорога к наполнению истории Фронды описанием всевозможных интриг, заговоров, закулисных переговоров, от, которых, далее, недалеко до анекдотов и любовной хроник. Все это широко привлечено Мадленом и придает его книге занимательную остроту, а его характеристике Фронды —оттенок веселой насмешки и презрения.
Для защиты своего тезиса о безыдейности Фронды Мадлену приходится подчас допускать самые неправдоподобные гипотезы. Так, например, известно, что во времена Фронды большой популярностью пользовались республиканские идеи; это обстоятельство Мадлену приходится объяснять «словесным опьянением» и влиянием... Плутарха! Но все же и ему приходится признать "великими принципами", некоторые из конституционных требований первоначальной парламентской Фронды (контроль над финансами, неприкосновенность личности),признать распространенность идей, пусть смутных, о «правах народа» и т. д. На стр. 121—123 Мадлен по совершенно непонятной непоследовательности приводит ряд выдержек из памфлетов и листовок фронды, на этот раз не без основания сравнивая их со стилем 1789 и 1791 гг.; «короли и вельможи равным образом берутся на прицел... Но что, начиная с 1648 г., казалось угрожаемым прежде всего, ото королевская власть». Что остается в такой случае от одной единственной монархической идеи, воодушевлявшей всю Францию?
Мадлен еще раз противоречит себе когда утверждает, что поражение Фронды «объяснит нам целое столетие нишей истории». Фронда, но его словам, косвенно подготовила французскую революцию, так как ее неудача открыла дорогу «безудержному» абсолютизму. «Монархия, чрезмерно экзальтированная своей победой, будет в течение столетия царствовать беспрепятственно и превышать свою власть. Революция 1789 г. произойдет отчасти от этого излишка могущества, непредвиденного плода неудавшейся революция 1648 г.» С этими словами в известной мере моткно согласиться; но как мало вяжется «чрезмерная экзальтация» от победы над Фрондой с роковой предопределенностью этой победы, в которой пытался нас убедить автор! Таково последнее слово французской буржуазной историографии в спорах о Фронде. Концепция Мадлена и внутренне противоречива и противоречит фактам.
Сообщение: 3090
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 28.11.09 23:58. Заголовок: Что касается «безыде..
Что касается «безыдейности» фронды —говорить ли об идее в смысле цели и программы, или в смысле революционной общественной идеологии,— в обоих случаях Мадлен не прав. Политическая программа парижского парламента в 1648 г. (так называемые «постановления палаты св. Людовика») систематичнее одновременных требований пресвитерианского Долгого парламента в Англии; она ограничивает королевскую власть, отнимая у нее право вводить налоги и учреждать государственные должности без санкции парламента (в связи с чем отменяется, должность интендантов), право производить аресты без предания тотчас суду (из тюрем должно быть немедленно освобождено 20 тысяч недоимщиков) и т. д.; она отменяет систему откупов, так же как и все торговые и промышленные монополии, и требует запрещения ввоза во Францию иностранных материй. Общественно-политические идеи, лежащие левее этой умеренной программы буржуазных реформ, следует искать в прессе времен Фронды. Она почти yе исследована. Из семи-восьмя тысяч брошюр и листовок (заменявших газеты) в научное обращение вошли лишь несколько десятков, перепечатанных в сборнике Моро, предвзято отобранных. Авторы, писавшие об идеях этой прессы, —Дени, Сэ, Лесестр и др. — подходили к теме с традиционной точкой зрения на Фронду и мало утруждали себя изучением источников. Между тем это —благодарная тема. Правда, эти так называемые «маззринады» очень разнохарактерны, к тому же среда пах нечего и искать прямого отражения взглядов и настроений народных масс. Но если выбрать из них наиболее радикальные высказывания, мы нащупаем ту пограничную линию, за которой непосредственно лежат не допускавшиеся в подцензурную печать идеи толпы. Эти наиболее радикальные высказывания говорят об известной зрелости буржуазной революционной идеологии. Религия, королевская власть, феодальные привилегии — все борется под обстрел. Лейтмотивом является негодование против налоговой системы и хозяйничанья откупщиков и финансистов; на фоне этого негодования появляются далеко идущие финансово-экономические проекты: уничтожение внутренних таможен, поголовное и равное обложение всех французов (например, по 1 су в день с человека), уничтожение всяческих торгово-промышленных привилегий. Само господство сословия феодалов подлежит уничтожению: «Les grandes только потому являются таковыми, — пишет один памфлетист,— что мы держим их на своих плечах; стоит нам только стряхнуть их, и они усеют землю». Другим лейтмотивом служит негодование против «иностранца» (Мазарини), правящего французами; по этому поводу формулируются идеи революционно-патриотические, националистические. Но прежде всего Мазарини —символ втирании», установленной еще при Ришелье. Это понятие — краеугольный камень политических теорий Фронды, заимствованный у авторов XVI в. вместе с идеей народного суверенитета. В противовес официальной абсолютстской доктрине памфлетисты утверждают, что короли имеют не только права, но и обязанности перед народом, от которого они получили власть на определенных условиях. По словам памфлетиста Давенна, «короли не создавали народов, но народы создавали королей; короли являются только тем, ном люда хотят чтобы они было». По словам другого автора, «с того момента, когда король начинает злоупотреблять своей властью, он перестает быть королем, а подданные освобождаются от присяги, если король нарушает свою». С таким «тираном» разрешено бороться.
А чтобы законная власть короля не превращалась в тиранию, она должна быть ограничена народным представительством. Все это не было простым воспроизведением теорий монархомахов XVI в.. Политические идеи радикальной прессы при Фронде — это как раз недостающее промежуточное звено в истории французской общественной мысли между идеями XVI в. и идеями буржуазной революции конца XVIII в. (не даром в 1793 г, был издан сборник памфлетов времен Фронды). Дело не ограничивается требованием обуздать злоупотребления короля, но провозглашается и право восставать против него. По словам памфлетиста Дюбо-Монтандре, «когда целый народ согласно общественному интересу поднимается против своего угнетения,— это уже не мятеж и ие неповиновение, это процесс, в котором спор сторон пригашает форму войны, а приговор выносится успехом оружия». Другой памфлетист также утверждает, что нельзя притеснять и убить целый народ, «который знает себе цену» (как это возможно сделать с отдельным человеком); "не будет ли более достойно умереть с оружием в руках, сопротивляясь и стараясь истребить тиранию, чем быть сожженными па наших кроватях, с нашими женами и детьми?" По словам третьего, восстание неизбежно, когда «в самые урожайные годы крестьяне питаются травой,... когда собакам отдают хлеб, на покупку которого у крестьян нет цп гроша»; «в чем же виноваты несчастные поселяне, которых раздели до рубашки и довели до нищенской сумы, не оставив им даже соломы дня сна, ни дверей в их домах для защиты от зимнего холода?» По словам четвертого, как овцы могут уклониться от дороги, если пастух ведет их в волчью пасть, так парод вправе отказаться от «несправедливого повиновения, которое у него требуют жестокостью»; пятый говорит, что «сохранение жизни и свободы против угнетения не только дозволено законом, но и справедливо и свято; шестой призывает к всеобщему восстанию, «ибо все другие средства оказались недостаточными» и т. д. Наконец, нападки на короля и его правление естественно перерастают в yападки па монархию вообще, в частности под впечатлением установления английской республики. «Что такое государь? Преступник, которого не осмеливаются покарать». Король —«мастер, который не знает своего ремесла". «Вы говорите, что Англия виновна. Почему? Потому что она публично умертвила своего государя?»—но ведь это хороший урок для других королей. «Короли больше не в моде". Пора «переделать французскую монархию». «Монархия слишком стара и пришло время с ней поконтать». Таковы характерные высказывания парижской радикальной прессы. Достаточно и этих нескольких примеров для доказательства того, что Фронда не была безыдейной революцией.
Но и самые радикальные идеи были лишь отражением действительных политических тенденций. Вопрос о республике в самом деле стоял в порядке дня. По свидетельству мемуариста Монгла, в 1649 г, «в Париже только и говорили, что о Республике и Свободе»; «было опасно назвать себя роялистом», Статс-секретарь Ле Телье сообщал в 1650 г. в письме-Мазарини, что,, по словам кардинала Ретца, во время осады Парижа «было бы легко провозгласить республику, люди кричали: «республику!»... Достаточно было отделаться от нескольких человек, имевших еще искренние монархические чувства, и остальные пошли бы на революцию». Омер Талон в мемуарах говорит о тех, «которые намеревались окопаться в Париже, уничтожить там королевскую власть и установить республику». вв Священник Берто сообщает о плакатах, расклеенных в Париже, в которых предлагалось установить республику. Кавалер де Севинье писал во время Фронды герцогине Савойской: «Если бог не сжалится над нами, мы обречены увидеть всеобщее ниспровержение всех монархий». Сам Мазарини писал о распространения «духа республики», об «отвращении к монархии и безумных надеждах опрокинуть ее или превратить в республику», о том, что Гонди «восхвалял постоянно поступки Кромвеля,... внушал народу идею республики или развивал ее у тех, кто уже ее имел", и что он «еще превзойдет все замыслы Кромвеля». В самом деле Кромвель в 1650 г. писал Гонди с предложением дружбы, ссылаясь на чувства, выказанные последним «для защиты народной свободы». Если в Париже эти устремления не дали окончательных плодов, то во втором центре Фронды, в Вордо, дело дошло до установления подобия республиканского демократического правительства, своего рода «Коммуны»; над Вордо развевалось красное знамя; события в Бордо показывают ту тенденцию, которая таилась вообще в ходе фронды: тенденцию к буржуазно-демократической республике.
Французские историки неоднократно отмечала, что программные документы бордоской народно-революционной организации "Ормэ" содержат отголоски политических и общественных идей английских инделендентов; но молодому советскому, историку А.О. Букштейну (безвременно погибшему на фронте Отечественной войны) удалось убедительно показать еще большую близость этих документов к идеологии левеллеров и даже прямые заимствования из левел лерок их программ. В этих интереснейших памятниках радикальной политической мысли XVII в. ормисты развивают смелую систему антимонархических взглядов: есть ли сейчас в Европе хоть один король, восклицают они, который не осуществлял бы свою власть над бедными как тиран и хищный зверь? «Верно, что бог сотворил всех, но ведь он сотворил также и дьявола, однако не для того, чтобы мы ему повиновались, а чтобы сопротивлялись и противились». Получили ли французские короли власть путем соглашения с народом, которое они затем нарушили в своих интересах, или путем завоевания,— в обоих случаях они должны быть низвергнуты, рабство уничтожено, естественная свобода всех людей восстановлена. Нужна новая власть, которая защищала бы слабых от сильных, бедных от богатых. «Крестьянин так же свободен, как и государь, ибо он не появляется на свет ни с сабо на ногах, ни с седлом на спине, как и ребенок короля не появляется с золотой короной на голове. Следовательно, каждый по рождению равным образом свободен, а будучи таковым, он вправе выбирать такую власть, какой он хочет повиноваться, ибо никого нельзя принудить иначе как через его депутатов или его согласие». Ормисты дают бичующую критику существующих социальных я политических порядков, при которых «бедняки являются совершенно пренебрегаемыми в наиболее угнетаемыми и многие тысячи доведены до нищенской сумы и умирают с голода», тогда как двор, знать, духовенство, чиновники утопают в роскоши, солдаты грабят и разоряют страну и т. д. С сожалением ормисты констатируют, что все эдикты и законы, изданные было парижским парламентом в начале Фронды «в пользу бедного народа», оказались очень скоро отмененными «и снова установлены огромные подати и непосильные поборы». Теперь, заявляют ормисты, паллиативные сродства и многовековое долготерпение народа исчерпаны: весь французский народ находится в столь отчаянном положении, а будущее сулит все равно такое пролитие народной крови, что «мы призываем нею нацию перейти вместе с нами к активной вооруженной обороне» против нынешнего правительства, основанного на произволе и рабстве, и установить новое правительство, основанное на справедливости п равенстве. Ормисты подробно разработали принципы нового правления. Франция станет демократической республикой во главе с «народным представительным собранием», т. е. парламентом, ежегодно переизбираемым всеми гражданами, достигшими 21 года, за исключением слуг, нищих и врагов республики. Учитывая, невидимому, роль Долгого парламента в английской революции, ормисты создала целую систему конституционных гарантий против возможных попыток парламента или отдельных его членов узурпировать власть; полномочия парламента ограничены также по существу: он не имеет права принуждать кого-либо к перемене веры, к военной службе, не может нарушить свободу личности, препятствовать внешней торговле и т. д. Провозглашается равенство всех перед единым для всех законом, в частности, равенство в суде крестьлнина и сеньера, полная веротерпимость, полная отмена любых привилегий, полная отмена всех видов личной зависимости и феодальных сервитутов, полная свобода торговли, полная реформа судебного дела, в том числе ежегодное переизбрание народом всех должностных лиц, наконец, полная реформа налоговой системы, а именно введение всеобщего налогового обложения без каких бы то ни было изъятий, за исключенном бедняков.
Таковы в нескольких словах главные идеи программных документов поздней бордоской Фронды. Эти идеи, эти радикально-демократические тенденции в той или иной степени, в неразвитом виде, сопутствовали всей истории Фронды. Если бы французские буржуазные историки серьезно изучили хотя бы данные ормистские программы, они уже не моглп бы говорить о «безыдейности» Фронды. Но они предпочитают отмахиваться от «демагогии» «кровавых» бордоских революционеров.
Как видим, укоренившаяся легенда о Фронде не выдерживает соприкосновения с фактами.
Отправлено: 30.11.09 14:57. Заголовок: Легенда о Фронде в и..
Легенда о Фронде в историографии – 2.
Подзаголовок книги о «феодальной реакции» и «буржуазной революции» требует тщательного разбора, прежде всего, с точки зрения терминологии. Прежде определившись с понятием, можно приступать к анализу явления, которое нуждается в определении. Начнем с революции. Итак, революция (от позднелат. revolutio поворот, переворот, превращение, обращение) — это глобальное качественное изменение в развитии природы, общества или познания, сопряжённое с открытым разрывом с предыдущим состоянием.
Говоря об итогах Фронды, имеем ли мы дело с глобальным качественным изменением в жизни общества? С «открытым разрывом с предыдущим состоянием»? Безусловно, нет. Во Франции не произошло смены политического строя, серьезного усиления роли парламента и так далее. Соответственно, однозначно как «революция» Фронда не может быть трактована, или же, называя ее так, мы будем иметь дело с откровенным искажением фактов.
Обратимся к другому термину – буржуазная революция. Философский словарь дает такое определение этому явлению: это тип социальной революции, главным содержанием которой является разрешение противоречий между производительными силами и феодальным или полуфеодальным экономическим и политическим строем. Как было сказано выше, Фронда не являлась революцией. По этой же самой причине не могла она быть и любым «подвидом» этого явления – будь то буржуазная или любая другая.
Несколько позже автор приводит цитату Мадлена, утверждавшего, что: «с 1648 по 1653 г. Франция переживала попытку революции». Итак, попытка. Недореволюция. В историографии нет подобных терминов, как нет и сослагательного наклонения у истории. Называя Фронду «попыткой революции», Мадлен предполагает, что революция могла бы быть - «этот час, который пробьет в 1792 г., ни в малой мере не наступил еще в 1648 г., потому что, пользуясь выражением Э. Лависса, государство и отечество оставались незрелыми, но нация в своей массе продолжала рассчитывать только на монархию лилий для завершения и государства и отечества». Говоря о массах, Мадлен всячески подчеркивает «незначительность роли феодальной аристократии в истории Фронды», и тем самым окончательно запутывается, заводит себя в тупик. Если нация оказалась незрелой и неспособной, если роль аристократов незначительна – то кто же делал Фронду?
Далее идут еще несколько доказательств схожести Фронды с революцией, настолько же незначительных и слабых: 1. «бегство двора в Рюэль в 1648 г, и в Сен-Жермен в 1649 г. «могли бы повернуться, как бегство в Варенн 1791 г». Однако бегство двора в Рюэй было вызвано не отношением народа к монархии в целом, а только следствием народной ненависти к Мазарини и Анне Австрийской. Персона короля оставалась священной, и здесь никак нельзя сравнивать Луи 14 и Луи 16, бежавшего в Варен.
2. «раскоп в королевском доме и борьба младших ветвей против короны так напоминают образ Филиппа Орлеанского Эгалитэ; старик Бруссель кажется Мадлену историческим прообразом Бальи, Бофор — Лафайета, Гонди — Талейрана, народный трибун адвокат Вуаль — Дантона; у многочисленных памфлетистов эпохи Фронды, по мнению Мадлена, «найдется столько же едкого пыла, как у Камилла Демулена, столько же жестокости, как у Марата». Кто и кого кому напоминает – это совершенно субъективная, не могущая считаться серьезной оценка. Но именно на основании вот этих доводов, автор утверждает: «в этой неудавшейся революции «были все те элементы, которые можно встретить в революциях удавшихся». Позиция для историографа, мягко говоря, странная.
Мадлен не намерен скрывать от читателя весь размах революционной стихии при Фронде
Смельчак! Как это он не боится мирового империализма.
Поршнев пишет:
цитата:
Сам Мадлен... чувствует безнадежность своих попыток и противоречивость всей своей концепции. И вот для ее спасения он выдвигает еще один решающий тезис, вернее — решающую оговорку: если в Фронде и были наличии почти все элементы революции, то среди них все же недоставало одного и притом самого главного элемента, а именно идеи, революционной идеи,
Сообщение: 3097
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 30.11.09 20:06. Заголовок: 2 - ИЗУЧЕНИЕ НАРОДНЫХ..
2 - ИЗУЧЕНИЕ НАРОДНЫХ ВОССТАНИЙ И ПУТИ НАУЧНОГО ИСТОЛКОВАНИЯ ФРОНДЫ
В нашу задачу отнюдь не входит излагать здесь в последовательном порядке историю Фронды. Напротив, мы исходим из предположения, что ход основных событии известен читателю. Наша задача состоит лишь в том, чтобы показать, насколько предшествовавшее исследование открывает возможность нового подхода к истории Фронды п преодоления историографических традиций, показать, что нового может дать выбранный нами угол зрения для научного истолкования Фронды.
В самом деле, невозможно понять, откуда и па какой почве возникла Фронда, если но изучить предшествовавших ей народных восстаний 20—40-х годов XVII в. Напротив, стоит ее поставить с ними в связь, как она перестает быть загадкой. Эту мысль однажды бегло высказал историк Ла Феррьер: «Бедствия народа, вызывавшие все эти беспрерывно возрождавшиеся волнения, были если и но сказать оправданием, то ко всяком случае подлинной предпосылкой Фронды».
Мы уже знаем, что народные восстания были стихийными и что их судьба зависела от проблемы руководства. Если бы буржуазия возглавила эти гигантские, клокотавшие силы в общефранцузском масштабе, это была бы буржуазная революция. Именно так и началась Фронда. И теле французской буржуазии XVII в. боролись две души — феодальная и капиталистическая, — и первая обычно осиливала все позывы второй ввязаться в народный натиск против феодально-абсолютистского порядка. Но рискованная налоговая политика Мазарини и сюринтенданта финансов Эмери усилила буржуазную оппозицию, в частности в Париже, а в 1648 г. правительство потребовало у должностных лиц парижского парламента уплатить за несколько лет вперед сбор, называвшийся «полетта», что было прямой угрозой отнять у чиговной буржуазии право на наследственность должностей. Это значило вытолкнуть ее из-под сени абсолютизма. Верхушка буржуазии, вросшая в аппарат абсолютизма, тотчас покачнулась, должностные лица парижского парламента возглавили буржуазную оппозицию и тем самым развязали ее. Раз только старшие собратья по классу перестали служить сдержкой, должна была осилить та душа буржуазии, которая звала в бой.
По словам г-жи де Моттвиль, в эти дни «даже купцы были заражены любовью-к общественному благу, которое они ставили выше чем свою частную выгоду». В уличных баррикадных битвах в Париже 26—27 августа буржуа боролись бок-о-бок с плебейскими массами. Несомненно, что начало Фронды было попыткой буржуазной революции (дворянство не принимало в нем никакого участия). Ее основой оставались народные восстания, попренему вспыхивавшие то там, то тут по всей Франции и как бы непосредственно влившиеся в Фронду из предшествовавших десятилетий. В 1648—1649 гг. интенданты, как и раньше, доносили канцлеру Сегье, что «восстание у народа все время стоит в порядке дня». Но теперь восстания получили как бы политическую санкцию. Парижский парламент издавал указы, запрещавшие платить незарегистрированные им налоги, —можно себе представить, какой они имели резонанс! Парламент объявил о предстоящем снижении тальи на четверть и уменьшении других налогов,— народ в ожидании стал повсюду вообще отказываться от платежей налогов и громить «габелеров». , К сожалению, ангина ло1ювое законодательство парижского-парламента в первый период Фронды и его социальные последствия никем еще систематически не изучены. По словам Мартена, в 1649 г. «на двадцать лье вокруг Парижа больше не уплачивались пи талья, ни эд, ни табель; чиновники, недавно внушавшие ужас в деревнях, не решались в них показываться; на всем протяжении Луары соль продавалась открыто под защитой оружия; из налогов не поступало почти ничего». Так было не только вокруг Парижа. Правда, имеющиеся два-три десятка сочинений о Фронде в отдельных провинциях и городах (которые мы не станем перечислять) по большей части заняты поверхностным описанием политических событий и обычно лишь мимоходом упоминают о народных «бунтах».. Но, несомненно, будущие исследования о Фронде покажут, что в 1649 г. почти вся Франция была в состоянии, похожем ну состояние Нормандии в 1639 г.
В самом деле, всякий раз, как мы можем обратиться к первоисточникам, мы убеждаемся, что всеопределяющпм фоном, вернее, фундаментом тех или иных событий Фронды были народные движения или по крайней мере реальная угроза народного восстания. Хотя, повторяем, исследование конкретной истории Фронды в столице в провинциях не входит в задачу этой книга, остановимся все же с чисто иллюстративной целью на одном примере: ряд писем в архиве Сегье довольно полно показывает, мак начиналась Фронда в провинции Гиопь-и-Гасконь и ее центре — г. Бордо. Особенно ценны письма губернатора провинции герцога д'Эпернон, содержащие трезвый анализ политической обстановки и откровенную информацию о положении на месте.
В свое время мы цитировали письмо д'Эпернона, написанное 25 апреля 1648 г., т. е. накануне взрыва парижской Фронды: он экстренно выехал из окрестностей Тулузы в Бордо, чтобы предотвратить назревающий там «народный мятеж», а также «затушить восстание, которое может весьма легко вспыхнуть и распространиться в провинции (Гпень-и-Гасконь)». 23 июля 1648 г., когда а в Париже и в Бордо парламенты уже открыто боролись против требований королевского фиска, д'Эпернон пишет из Бордо канцлеру: «Для успокоения этой провинции мы нуждаемя в указаниях двора. Если мы будем торопить сбор и взимание тальи согласно произведенной интендантами раскладке, мы поставим под угрозу общественное спокойствие и должны опасаться пагубных волнений. Сопротивление, которое народ решил оказать, дабы облегчить себя, порождено теми, кто должен был бы его наказывать. Парламенты и верховные суды только похвалят.тех, кто будет исполнять их постановления, а других судей для осуждения виновных у нас нет, да если бы и были другие судьи, у нас нет силы для исполнения их приговоров против масс, противящихся обложению, произведенному властью интендантов». Через три дня, 30 июля, д'Эпернон пишет, что бордоский парламент решил опубликовать запрещение взимать какие бы то ни было налоги, не оформленные его постановлением, хотя д'Эпернон п разъяснял, «что их решение может дать повод для мятежа тем, кто не захотел бы платить талью по раскладкам, разосланным интендантами... Я предложил,— продолжает д'Эпернон,— чтобы они выделили и рассмотрели отдельно каждый налог, взиманию которого хотят воспрепятствовать, из опасения, как бы, если они издадут согласно мнению большинства из них одно общее постановление против всех налогов, взимаемых без надлежащего оформления (sns tiltre), они не дали народу повода отказаться от уплаты и всех обычных и установившихся налогов... Мы делаем п будем делать здесь все возможное, чтобы удержать и привести дела в такое состояние, какого желали бы при дворе; но поскольку мы имеем дело не с восставшими деревнями, а е суверенными учреждениями, основанными, как они утверждают, на праве и законе, которые привлекают народ на свою сторону для своей выгоды и воодушевлены парижскими примерами и известиями, а пылу имеют еще больше чем в Париже, мы пе можем ни успокоить их простыми словами, ни остановить их дебаты обещаниями...» Хотя двор поспешил отменить сбор налогов через интендантов, д'Эпернон сообщает 10 августа о «невероятных воплях буржуа и мелкого люда" по поводу сбора местных-торговых пошлин и об отмене этих пошлин бордоским парламентом.
Очень любопытно рассуждение одного ип бордоских должностных лиц. Дюбернз, в письме к канцлеру от 16 августа до поводу роли мятежных постановлений парижского, тулузского и других парламентов в событиях, происходящих в Бордо и Гиени: «Хотя тут и действует дурной пример, даваемый народу, но все же вещи, которые его самого интересуют и переобременяют, неизмеримо опаснее как причина для волнений>. Это бесспорная истина. Но взаимосвязь народной п парламентской оппозиций рисуется противоречиво в письме д'Эпернона от 48 августа. С одной стороны, он шшгот: «Нет никакого сомнения, что народ безмерно хочет освободиться от этой повинности» (местных торговых пошлин), по, с другой стороны, прибавляет: «и что народ следует в этом отношении за парламентом»; парламент, по его мнению, своим решением «дал повод народу возмутиться против королевской властна. Так или иначе, тактика, предлагаемая д'Эперноном, совершенно недвусмысленна: надо оторвать народ от парламента путем пропаганды в народе той мысли, что он может быть облегчен на деле только королем, а не парламентом. Одновременно губернатор вступил в борьбу с парламентом за влияние на буржуазию: он сообщает, что привлек на свою сторону присяжных (jurats), биржевых судей и некоторых именитых горожан, «способных понять и заставить себя слушать остальных буржуа.
Сообщение: 3100
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 30.11.09 23:44. Заголовок: 21 августа д'Эпе..
21 августа д'Эпернон сообщает канцлеру, что область Руэрг находится на пороге «крайнего беспорядка» (extresme desordre), а «если он начнется в тех местах, то будет иметь пагубное продолжение как в Лангедоке, так и в этой провинции (Гиень-и-Гасконь)». Он опасается, как бы в различных местах должностные лица, «являющиеся главными я самыми влиятельными людьми в городах", подстрекаемые тулузским и бордоским парламентами, «не вызвали в конце концов какого-либо гибельного движения среди народа». В этом же письме д'Эпернон рассказывает о значительных народных волнениях, происшедших накануне в Бордо и с трудом усмиренных: он жалуется на недостаток вооруженных сил и снаряжения, необходимых, «дабы я мог рассеять всякое злосчастное восстание", и заверяет, что со своей стороны сделает «все возможное для удержания народа в почтении, каковое он легко теряет едва лишь потеряв страх, а сейчас особенно опасно, что он его потеряет, видя сколь мало уважения к повелениям министров и к власти короля проявляют главные должностные лица верховных судов». Сообщая через несколько дней о дерзости какого-то старика, не подчинившегося королевскому приказу, которого он не решился, однако, арестовать, «дабы не вызвать мятежа», д'Эпернон рекомендует канцлеру по этому примеру составить себе представление, «в каком состоянии духа находится население города и провинции и сколь их распаляют уроки Парижа». Д'Эперпон признается, что при всем его старании «почти невозможно, чтобы народ здесь оставался в умеренности. Это вам, —заканчивает он, — надлежит подумать о том, чтобы дать нам средства к успеху в борьбе за власть его величества, за благо его государства и общественный покой» . Но на этот раз призыв к центральной власти, к абсолютизму, остался безрезультатным: двор сам переживал в те дни наиболее критический момент борьбы в Париже.
В октябре двор пошел на уступки, в ноябре в Париже воцарилось кратковременпое затишье. То же неустойчивое равновесие тотчас наступило и в Бордо. 29 ноября д'Эпернон пишет канцлеру о невозможности поколебать упорство бордоского парламента, отказавшегося признать новый налог на вино, и что он со своей стороны не хочет предпринимать шаги, «которые могли бы раздражить умы и причинить нам здесь беспорядки, зная склонности народа и полагая, что ныне нет ничего необходимее во Франции, как сохранить общественное спокойствие».
Но с начала января 1649 г. двор, неожиданно бежавший в Сен-Жермен, начал трехмесячную осаду революционного Парижа. В Бордо в эти месяцы атмосфера быстро сгущалась. 16 февраля 1649 г. д'Эпернон пишет канцлеру обстоятельное и очень интересное донесение. «Парижская смута не оставили и нас здесь без дел: народ повсеместно недоволен и весь в одном и том же настроении, хотя бы он и не был везде в том же движении, как в Париже. Народ этой провинции был истязаем тальей, налогами и солдатами, а нравом он более вспыльчив и беспокоен, чем где оы то ни было. То же, кто должны били бы умерять его пыл и давать ему пример и закон повиновения а долга, напротив, вдохновляют его и еще больше воодушевляют... После известий о выезде короля (из Парижа), подступе его войск и вооружении Парижа, они здесь поставили вопрос об аресте королевских денег и доходов...» Далее д'Эпернон подробно излагает различные мероприятия бордоского парламента, направленные к тому, чтобы «завоевать мелкий люд», «завоевать симпатии народа в верхнем Борделэ», «возмутить буржуа», а также свою контрпропаганду. Он уверял крестьян в намерении короля отменить одиозные налоги и пошлины. Он довел до сведения парламента, что все дворяне провинции обещали ему свою поддержку. Он «известил руководителей религиозных орденов, чтобы онл наставили своих проповедников внушительно говорить о повиновении, которое религии предписывает нам оказывать королю". «Нет такого человека среди народа Бордо, пользующегося кое-какими доверием между жителями в влиянием на ремесленников и трудовой люд, которому я не сказал бы или не велел сказать вещей, годных для удержания этого города в покое. Но в при всех этих предосторожностях я не доверяю видимости спокойствия. Развращение умов столь всеобще, идеи облегчения народа, общественного блага и свободы столь сильны, люди мантии столь искусны и столь бдительны ко всем случаям, когда можно возмутить народ, а так стараются продвигать и проталкивать все дальше, исполнение своих желаний, что любой час может все изменить и бросить нас в пагубные затруднения».
В марте 1649 г. донесение из Тулузы сообщает на имя королевы в Париж, что народ во всех окрестных провинциях, в том число в Гиени, доведен до последней крайности: «Большинство жителей деревень не владеет больше ничем, кроме жизни и воздуха, которым они дышат, а жители городов не многим их богаче"В апреле д'Эпернон доносит канцлеру, что он подтянул в Бордо войска, но по призыву парламента поднялись все окрестные деревни и выгнали ставшие постоем войска под звуки набата, а в Бордо народ захватил городские укрепления.
Мы не можем здесь продолжать подробное цитирование имеющихся в архиве Сегье писем д'Эпернона за весь 1649 г. Они рисуют подробную картину вооруженной борьбы губернатора с бордосцами. Снова и снова мелькают сообщения о «взбесившемся народе»,о вооружениях и совещаниях народа в Бордо, о восставших «мелких городах и соседних сельских общинаах», новых происках бордоского парламента, «клонящих и восстанию и к возмущению народа, о попытках тулузского парламента вызвать восстание в Руэрге и т. д. Ценны также письма интенданта д'Аржанеона, подчас уверяющего, что бордоский парламент — единственный организатор и виновник всех беспорядков, но подчас признающегося, ,что «парламент, объединившийся с бешеным пародом, теперь уже не хозяин над ним». По этим и другим письмам можно было бы проследить довольно сложную эволюцию бордоской буржуазии, которая то служит скрепой между парламентом и революционным народом, то готова оружием подавлять «бунтовщиков», то с энтузиазмом устремляется в новые восстания. Уже в августе 1649 г. в Бордо, в отличие от Парижа, к руководству приходят наиболее радикальные элементы буржуазии.3 августа д'Эпернон пишет: "Бешенство бордоского парламента и здешнего народа дошло до крайности; невозможно выразить, сколь эти люди полны заносчивости и злобы. Из постановлений, вынесенных этим собранием со времени его запрещения, вы увидите лучше, чем я могу изобразить, что их намерением является не только наносить удары (королевскому) совету, но разрушить регентство и напасть на монархию. Это чревато самыми опасными последствиями...» «Наглость запрещенного парламента дошла... до полного отрицания власти короля». Эти свидетельства предвосхищают направление дальнейшего развития бордоской Фронды, которое пойдет, в отличие от остальной Франции, по восходящей линии: вплоть до 1653 г. Разумеется, такая судьба бордоской Фронды свидетельствует, между прочим, об особенно большой роли здесь народных революционно-демократических сил, но все же приведенные нами цитаты, относящиеся к 1648 —началу 1649г., могут служить для характеристики общей социальной атмосферы во Франции в период «первой», «парламентской» Фронды.
Ниже приведенные факты могут дать представление о том, что Фронда ни в коей мере не была попыткой буржуазной революции.
Несколько фактов о крестьянских восстаниях во Франции в первые две трети 17 века.
1. Поднимались пейзане практически всегда против королевских налогов, но под типичным для тех времён лозунгом "За короля и против злых советников". В 17 веке французская система налогообложения поменялась кардинально, а отход от многовековых традиций всегда идёт тяжело. Налоговое бремя при этом росло пропорционально росту среднего дохода, но казалось, будто народ зажимают всё больше. Так что мятежей крестьян в то время было не счесть.
2. Огромное количество выступлений начиналось из-за самых невероятных слухов о новых налогах: налоге на обувь, налоге на воздух, налоге на родниковую воду, налоге на секс, налоге на рождение детей и т.д. Ничего подобного, естественно, не было, но народ возбуждался.
3. Лучшим временем для бунта считался конец зимы и весна. 99% выступлений выглядели так: обиженный жизнью народ окружал гостиницу, где останавливались королевские сборщики налогов, вытаскивал их на улицу, гостиницу ломали или жгли, тщательно уничтожали все налоговые документы, налоговиков били и рвали на них одежду, но практически никогда не убивали. После этого восставшие пейзане отважно ломали и грабили что-нибудь ещё, добывали алкоголь и упивались до потери сознания. Проспавшись, все смущённо расходились по делам, стараясь не глядеть друг на друга. Очень редко волнения оказывались более длительными или распространялись на другие деревни и городки. В исключительных случаях образовывалось что-то типа войска, которое или разбегалось само в конце весны, или встречалось с королевскими солдатами и всё кончалось очень трагично.
4. После восстания восставшее место получало разные бонусы, налоги снижались или отменялись, злоупотребления чиновников расследовались и наказывались. Правда, если восстание было крупным, то король приказывал повесить несколько зачинщиков для устрашения, остальным даруя амнистию.
5. Основными катализаторами и организаторами крестьянских восстаний втихомолку выступали местные дворяне. Им тоже не нравились присылаемые королём чиновники, снижение доходности традиционных должностей (тех, которые испокон веков покупались), а главное - общая сумма налогов не менялась (брать больше было затруднительно), но королевские налоги становились всё большей частью суммарного налогового бремени, и дворянам меньше перепадало в качестве местных налогов, так что они были заинтересованы в том, чтобы крестьяне выбили из короля налоговые послабления. Так что дворяне платили и за распространение вышеупомянутых невероятных слухов, и приплачивали заводилам мятежа. В свою очередь, восставшие крестьяне почти никогда не жгли дворянские поместья и не нападали на дворянских слуг, в отличие от королевских. Притеснения со стороны дворян были редки, в основном в это время они уже вели себя умнее, и старались не рубить сук, на котором сидели, наоборот помогали развитию экономики в своей провинции: больше товарооборот, выше среднедушевой доход = больше профит, легче расстаются с установленными суммами податей.
6. В последней трети 17 века мастер внутренней политики Луи XIV от этих развлечений избавился почти полностью. Налоги он формализовал для большей понятности населению, процесс их сбора сделал ещё бюрократичнее, а за сборщиками установил строгий контроль. Но главное, что при нём больше половины собираемых в провинции налогов не покидали её пределов и шли на местные нужды, в том числе на финансирование местного самоуправления. Люди видели, на что идут их деньги, и выпускали пар в провинциальных собраниях. Дворянство получило стабильность доходов и потеряло причины науськивать пейзан на короля. Так что крестьянские перформансы стали происходить гораздо реже.
Отправлено: 01.12.09 01:33. Заголовок: к стати есть такая к..
к стати есть такая книженция Малов В.Н. «Парламентская Фронда: Франция в 1643–1652 гг». и мнение http://antoin.livejournal.com/825810.html Книга очень хороша, и поскольку удовольствие это редкое, позволю себе сказать о неё подробнее. Это действительно серьёзная монография, автор которой не только опирается на обширную базу источников и излагает факты, но старается проанализировать сущность кризиса французского государства середины XVII в. Особенно хорошо, что Малов ищет более сложное объяснение, чем то, к которому прибегали советские авторы. Хорошо и то, что много места уделено критике примитивных идеек марксистских «историков», особенно критике такого известного мифоложца, как Поршнев. В конце концов, сегодня практически всё, что писали о XVI-XVII вв. в СССР вызывает у специалистов гомерический смех (круче только реликты, которые продолжают писать в том же духе даже сегодня, спустя столько лет после крушения выкормившей их системы).
Сообщение: 238
Настроение: va bene
Зарегистрирован: 31.03.09
Откуда: Россия, Екатеринбург
Репутация:
6
Отправлено: 01.12.09 07:54. Заголовок: mcroi пишет: В 17 в..
mcroi пишет:
цитата:
В 17 веке французская система налогообложения поменялась кардинально, а отход от многовековых традиций всегда идёт тяжело.
А обоснуйте мне пожалуйста, чем кардинально изменилась система налогообложения в 17 веке? Ну, кроме того, что налоги выросли и их стало больше, что напрямую было связано с ведущейся войной?
Сообщение: 3102
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 01.12.09 12:45. Заголовок: Так как Основными ..
Так как
цитата:
Основными катализаторами и организаторами крестьянских восстаний втихомолку выступали местные дворяне.
, с чем я согласен. Никогда ещё никакое восстание или революция не происходили без должной организации и финансирования. Тогда получается то , что
цитата:
что крестьянские перформансы стали происходить гораздо реже.
в период правления Людовика XIV - это результат скорее одомашнивания дворянства и связывания по рукам и ногам парламентариев, чем улучшения жизни населения. Да, Людовик упорядочил сам процесс сбора налогов, но они постоянно росли из-за многочисленных военных компаний. Также на нужды строительства и содержания золотого Версальского дворца и слоновьев потребностей Монтеспан шли огромные суммы. И восстания были. Причём и крупные, правда не в таком количестве, как в первой половине XVII века.
mcroi пишет:
цитата:
но практически никогда не убивали
Как это не убивали?Убивали и ещё как. Поршнев, конечно, марксистский подкаблучник, но источниками он активно пользуется. Приведу здесь отрывок из хроники Мальбесса, ажанского буржуа о восстании в Ажане:
"Большая толпа направилась к дому г-на Давида Кодуана, советника податного округа; они вломились в его дом, разгромили его, поломали и порвали мебель, ковры, постели, выбросили бельё на улицу, взяли его золото и серебро, ценные и прочие бумаги и деловые книги и выбили все окна в доме. Те, кто вошёл вошёл внутрь, кричали из окон, что они не нашли этого Кадуана, говоря, что он бежал в монастырь августинцев. Тотчас это мятежное простонародье примчалось к августинцам. говоря монахам: отдайте нам Кодуана, иначе убьём вас. Была там одна женщина, которая схватила отца и приора за рясу и приставила ему кинжал к горлу. говоря, ка ки другие: отдайте мне Кодуана, иначе убью. Этот добрый отце ответил ей: я иду из церкви, я не знаю, здесь ли он, поищите. Мгновенно мужчины и женщины обшарили церковь и монастырь". Мальбесс расказывает далее, что Кодуан был обнаружен в прилегавшем к монастырю гумне, где он был забит до смерти палками, что труп, привязанный за ноги, волокли по улицам и бросили в Гаронну, "и столь был этот человек ненавистен народу, что, когда его волокли по улицам, не было ни у одной матери сына, который не ударил бы его палкой или ногой".
Также Мальбесс говорит о том, что "некоего каноника Перье преследовали как "габелера". Пытаясь скрыться переодетым, он забрался на городскую стену, о был замечен толпой, которая с криком "на габелера!" осыпала его градом камней. Он бросился внизх со стены, сломал себе ногу и был добит множеством сбежавшихся крестьян серпами, вилами и палками".
Смотрим далее - взрыв в Мулене 23 июня 1640 года, "восставшей толпой откупщик Жак Пюэш был убит в занимаемом им постоялом дворе".
Это только малая часть свидетельств очевидцов восстаний. Убийства были.
Отправлено: 01.12.09 20:36. Заголовок: Ёшика пишет: А обос..
Ёшика пишет:
цитата:
А обоснуйте мне пожалуйста, чем кардинально изменилась система налогообложения в 17 веке?
на вскидку отчетливо выделились доходные источники целевое использование и контроль над расходами интендантство стало вымещать откупщиков уровни бюджета (местный, федеральный) и пр пр надо Политическое завещание полистать
Сообщение: 3110
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 02.12.09 19:37. Заголовок: Продолжаю: В свое в..
Продолжаю:
В свое время мы уже подвергли анализу аграрные предпосылки Фронды. Огромные массы французского крестьянства пришла в движение. Крестьянские отряды выступали тут и там по всей стране. В Лангедоке они распевали такой характерный гимн:
С волками жить — по волчьи выть! Чем голодать, да слевы лить, Бери оружие, мужик! Вон габалерр, вон ростовщик, Ату на них! И свой черёд Со всех вампиров соберёт Мотыга, заступ иль топор Тобой уплаченный побор!
Нередко крестьяне боролись против правительственных войск под руководством местных дворян. Вот, к примеру, эпизод, описываемый 27 июля 1649 г. в письме к канцлеру Сегье от его доверенного лица, дю Воска, находившегося в Компьене вместе с двором: «Вечером я узнал, что кавалерийский полк имени его преосвященства (Мазарини)..., закупавший некоторое время лошадей в Верхней Нормандии, подвергся преследованию крестьян, подкрепленных и руководимых дворянами, вплоть до предместий г. Аббевилля, где при поддержке местных жителей этот полк был сильно побит, тридцать кавалеристов, в том числе пять офицеров, было убито..., а остальные с большим трудом спаслись в этом городе и живут там за свой счет, не решаясь выйти, так как по деревням со всех сторон их ожидают отряды, чтобы их перебить; вся область напала на них, называя их мазарницами». Таких эпизодов происходило несчетное множество в разных частях Франции. Впрочем, данный случай относится к июлю, а максимальный подъем народных движений падает, невидимому, приблизительно на февраль —май 1649 г. В это время подавляющая масса крестьянства и плебейства страны все более активно поддерживала парижский парламент в его борьбе против двора. Когда двор бежал в Сен-Жермен и королевские войска осадили Париж, окрестные деревни с оружием выступали против «мазарннистов», в то время как внутри городских стен плебейские массы штурмом брали Бастилию (и в этом эпизоде Фронда предвосхищает 1789 г.) и создавали вместе с буржуазией поголовное ополчение.
Положение вещей хорошо резюмировано в рассуждении кардинала Ретца, обращенном в эти дни к принцу Конде: «Разве парламент не идол всего народа? Я знаю, что вы почитаете народ за ничто, ибо двор вооружен; но разрешите сказать вам, что его следует почитать за многое, в тех случаях, когда он сам считает себя всем. Сейчас он именно таков. Он сам начинает считать ничем ваты войска, а, к несчастью, сила народа состоит в его воображении: поистине можно сказать, что в отличие от других сил, он, дойдя до известной точки, способен на все, на что считает себя способным. Вы говорили мне, что это настроение народа —только дым; однако этот дым, такой черный и густой, идет от огня, пылающего и жгущего.. Парламент раздувает его и может, при самых лучших и невинных намерениях, разжечь до такой степени, что огонь охватит и пожрет его самого, а в то же время не раз будет грозить и существованию государства».
В этих словах предвосхищен и неизбежный раскол в революционном лагере. Этот раскол, действительно, все яснее чувствовался во время осады Парижа. Собственно говоря, парламент считал борьбу в основном законченной еще 24 октября 1648 г., когда была опубликована королевская декларация (одновременно с Вестфальским миром), принимавшая большую часть требований «палаты св. Людовика». Сам двор стал вскоре инициатором гражданской войны, бежав из Парижа и отказавшись от своих обещаний. Парламент хотел теперь путем мирных переговоров вернуть потерянное, народ же (вместе с радикальной частью буржуазии) стремился к значительно большему; «мы оказались между народом, требующим войны и парламентом, желающим мира»,— говорит кардинал Ретц. Если, с одной стороны, парламентскую буржуазию вынуждало к-гражданской войне поведение двора, то, с другой — ею все время руководила и боязнь вызвать своими уступками двору восстание против себя народных масс. Приходилось воевать против короля, хотя никто более должностных лиц пе заинтересован в незыблемости королевской власти», и в то же время тайно искать компромисса. Логика народного восстания делала свое дело. В осаждённом Париже происходили погромы "габелеров", голодные бунты против хлебных спекулянтов; богатая буржуазия жила под страхом "грабежей". На неё произвели удручающее впечатление известия о казни Карла I в Лондоне. Парижане громко требовали республики. Буржуазная же верхушка все более раскаивалась в своем порыве. Памфлетисты имели достаточно поводов издеваться над «добрыми буржуа», которые «похожи на кухонные щипцы — конец горячий, остальное холодное». Парламентская пресса запугивала королеву-регентшу Анну Австрийскую английскими событиями: «Не откажите очень скромным требованпям наших депутатов из боязни, как бы ожесточенный народ не потерял законного уважения к вашему величеству и как бы поэтому эти необычайные революции, происходящие у соседей, не закончили своего хода у нас, что несомненно случится, если мы не заключим мир» («Advis a la Reyne). Но сам парламент боялся теперь революции не многим меньше, чем двор. Еще в начале осады парламент издает постановление против анонимных памфлетов, жестоко преследует типографов и авторов, ибо пресса начала обрушиваться на него самого.
В этих условиях начавшегося распада и появились впервые в лагере Фронды представители знати. Им было предоставлено командование парижской армией. Впрочем, ведь и армией Долгого парламента в первые годы гражданской войны в Англии командовали граф Эссекс и другие представители аристократии, мало чем отличавшиеся от «фрондеров» —принца Копти, герцога д'Эльбеф и др. Разница заключалась лишь в том, что в Англии в конце концов это вельможное руководство было сброшено Кромвелем; появись в истории Фронды свой Кромвель, говорит Капфиг, «и, может быть, уже никогда юный Людовик XIV не вступил бы в Париж».
Но это предположение наивно; появление в Англии Кромвеля было результатом того, что основная масса английской буржуазии хотела продолжения революции, чего нельзя сказать о французской: предательство парламентских «отцов парода», испугавшихся народной революции, т. е. крушения всей феодально-абсолютистской системы, увлекло за собой и остальную массу буржуазии. Дело закончилось к началу апреля 1649 г. трусливым миром с двором, который был в сущности капитуляцией парламента. После этого парламент и буржуазия стали (если не говорить о некоторых колебаниях в 1650 г.) союзниками абсолютизма против «новой фронды», «Фронды принцев». Попытка буржуазной революции, таким образом, окончилась не поражением и не победой, в добровольным отступлением французской буржуазии.
Не подлежит сомнению, что ее заставил отступить именно мощный подъем народной революционной стихии, наблюдавшийся во Франции в первые месяцы 1649 г. Парламент капитулировал буквально накануне того момента, когда количество переходит в качество, когда ширящееся народное движение готово было смести абсолютизм. Одна из мазаринад справедливо утверждала, что королевская власть теперь всем обязана парламенту, «и если он вздумает отомстить, то все будет потеряно». Следующие отрывки из писем канцлера Сегье к военному министру Ле Телье показывают, в какой поистине критический для абсолютизма момент был заключен спасительный Сен-Жерменский мир.
12 мая 1649 г. Согье пишет: «Если бы мы могли применить силу, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное королевской власти, то движение заслуживало бы примерного наказания, но мы решили, что надо считаться с положением в столице и в провинциях и не прибегать к должной строгости из-за боязни, как бы она не вызвала вторичное волнение, которое будет более опасно,ч ем первое, и исход которого очень сомнителен". 30 мая, по поводу известий о волнениях в провинциях, Сегье пишет Ле Телье: «Если бы эти движения произошли до нашего мира, о ними нельзя было бы ничего поделать. Это доказывает, как важно сохранить в Париже настоящей положение...» Чтобы навести порядок силой, рассуждает Сегье, нужны средства, для установления же новых налогов король но сможет обойтись без парламента, «что дало бы парламенту повод вновь завоевать расположение на рода, защищая его от новых налогов. Нужно избежать этого союза, тем более, что он сейчас порван и это собрание потеряло свою репутацию в массах. «Если (в Париже) народ удерживается от выступлений, то только из боязни поражения, а не из-за уважения к королевской администрации... Каждый день мне доносят о сборищах, которые а желал бы разогнать, если бы имел возможность». «Очень важно сохранить в провинциях мнение, что Париж подчиняется королю».
Как видим, у правительства в это критическое время едва хватало сил, чтобы кое-как удерживать подобие порядка и повиновения в столице, а это имело решающее значение для движений в провинциях, потерявших вдруг общее политическое руководство и связь, распавшихся, разъединившихся и , естественно, ослабевших. Таково было действие отказа парижской буржуазии от лидерства в разгоравшейся было антиабсолютистской революции.
Но не буржуазия вызвала движение народных масс, и Париж не был его единственным истоком. Борьба масс продолжалась, огромный подъем народной революционной активности не исчез. Теперь эту брошенную буржуазией стихийную силу, потерявшую политическую ориентировку, мог попробовать утилизировать кто-либо другой.
Как была талья основным источником доходов в 15-16 веке, так это и осталось в 17. Только размер ее вырос. Косвенные налоги шли туго - за ними нужен контроль при сборе, а налоговый аппарат как был неразвит, так и оставался таковым. mcroi пишет:
цитата:
целевое использование и контроль над расходами
Что вы подразумеваете над "целевым использованием"? Контроль всегда зависел от того, насколько тесными были связи правительства со Счетной палатой. Самый крупный кризис был связан с реформой во время Фродны, но Фронда была проиграна и про реформы, в том числе и контроль за расходами, забылось как-то само собой. mcroi пишет:
цитата:
интендантство стало вымещать откупщиков
Интенданты наоборот, поддерживали откупщиков. Правительству было выгоднее работать с системой откупов, а не с трезорье, которые до этого отвечали за сбор налогов. Интенданты отвечали за содействие откупщикам при сборе налогов там, где налоги были проданы по контрактам с откупщиками. mcroi пишет:
цитата:
уровни бюджета (местный, федеральный)
Так так оно было и до 17 века - налоги делились между сеньором, городами (то, что городские парламенты вводили как свои налоги - с этим шла постоянная борьба за сокращение местных налогов в пользу королевских), церковью и королевской казной. Из достижений 17 века можно отметить разве что борьбу с привилегиями городов, выразившуюся в сокращении их финансовой независимости, но она шла с переменным успехом еще со времен Валуа, то есть с 16 века.
Сообщение: 3122
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 03.12.09 23:09. Заголовок: Продолжение: Раз бо..
Продолжение:
Раз борьба буржуазии против феодализма, так сказать, рассосалась, на первый план могли выступить второстепенные противоречия внутри самого господствующего феодального класса, в частности, возникавшие из конкуренции разных форм феодальной ренты: централизованной (налоговой), сеньериальной, церковной (между прочим, за «Фрондой принцев», последовала «церковная Фронда»), Подавляющее большинство господствующего класса верно поддерживало королевскую власть. Мотивы же недовольства ею у меньшинства были очень неоднородны: недовольство ростом налогов в пользу короля, ущемлявшим сеньериальную ренту, противоречило требованиям новых подачек, пенсий, доходных придворных должностей, т. е. требованиям увеличить королевский фонд централизованной ренты; остатки феодального сепаратизма и партикуляризма противоречили борьбе против «узурпации» королевской власти первым министром (Мазарини), т. е. требованию усиления абсолютизма. В сущности лишь меньшая часть этого меньшинства, ввязавшегося в Фронду, хотела ослабления королевской власти. Остальные же нападали на королевскую власть объективно —каковы бы ни были субъективные стимулы — именно за то, что она оказалась недостаточно сильной, не сумев ни предотвратить, ни подавить попытку буржуазной революции. Основным требованием «Фронды принцев» было удаление Мазарини (в этом ее внешнее сходство с парламентской Фрондой) ничтожение гибельного разрыва между номинальной и фактической властью, т. е. «узурпации» королевской власти первыми министрами, вошедшей в традицию «со времени Кончини и Ришелье". Людовик XIV выполнил это требование дворянства только в 1661 г., заявив, что отныне он «сам будет своим первым министром». Правда, один из вождей феодальной Фронды, Ретц, сам мечтал получить с помощью смуты кардинальский сан и пост первого министра, но в особом памфлете, выпущенном анонимно, он доказывал, что был бы министром особого рода; не «тираном», а верным королю и общему благу. Когда же тому стало казаться, что другой вождь, принц Конде, хочет стать вместо Мазарини фактическим правителем Франции, он разразился в другом памфлете такой тирадой, обращенной к принцу: «Мы боролись отнюдь не за выбор тирана; и когда наиболее здравомыслящая часть Франции воспротивилась замыслам кардинала Мазарини..., то это не для того, чтобы увеличить вашу власть, а наоборот, чтобы подчинить нашему юному монарху то могущество, которое вы себе присвоили благодаря слабости его правления». Однако и сам Конде ограничивал свое участие в Фронде недвусмысленным пределом: «Я зовусь Людовиком Бурбоном и не хочу колебать престол». Вторым требованием, наряду с удалением Мазарини, было сокращение доходов откупщиков» и финансистов (и в этом внешнее сходство Фронды принцев с парламентской Фрондой); это мероприятие увеличило бы фонд централизованной ренты, попадающей и карманы придворного дворянства. Вместе с тем должны были быть урезаны доходы и привилегии «людей мантии». Людовик XIV пытался выполнить позже это требование дворянства руками Кольбера, а затем еще энергичнее регепт Филипп Орлеанский — руками Лоу.
Как Фронда принцев, так и народ были недовольны, во-первых, королевской властью, во-вторых, богатой и привилегированной буржуазией, хотя мотивы недовольства были совсем различны. Но это создавало у народа иллюзию общей цели. Однако на что же был нужен народ фрондирующим феодалам? Дело в том, что по мере укрепления королевской власти, сопротивление ей со стороны отдельных феодалов или их групп становилось делом все более безнадежным. Правление Ришелье убедило знать и дворянство в бесплодности заговоров и наиболее дальновидные из их рядов прямо говорили, как, например, Гонди в «Заговоре Фиеско» (1632), что заговорщик может рассчитывать на успех только если он «завоюет любовь народа», который под гнетом «тиранов» хотя и «повинуется с бешенством», но ищет лишь случая и вождя для восстания; он слеп —и умный заговорщик использует по своему усмотрению его слепую ненависть к угнетателям.
Это но было пустой теорией. Заигрывание с народным недовольством характерно для наиболее смелых представителей феодальной оппозиции в 30—40-х годах. Герцог Де Монморанси, поднявший в том же 1632 г., когда писал Гонди, реакционный дворянский мятеж в Лангедоке, пытался втянуть в него и народные массы; было объявлено об отмене некоторых налогов и т.д. - затея оказалась неудачной, хотя народные волнения и вспыхнули кое-где, как мы в свое время отмечали. Сам Гонди, отказывавшийся от участия во всех заговорах против Ришелье, так как видел их «неосновательность», однажды решился примкнуть к заговору графа Суассона (1640—1641 гг.), так как на этот раз предполагалось в дополнение к Дворцовому перевороту поднять народное восстание (la revolution populaire) в Париже и во всей стране. Замысел был составлен под свежим впечатлением восстания «босоногих» и, казалось, имел шансы на успех.
В свое время мы отмечали засвидетельствованную источниками попытку прямых переговоров сподвижников графа Суассона с крестьянским предводителем Пьером Грелети в Перигоре. Один из агентов Ришелье, Каррэ, писал: «Если би граф (Суассон) не был убит, он мог бы быть хорошо принят половиной Парижа; таково всеобщее мнение, и что вся Франция присоединилась бы к нему по причине «су с ливра» и других притеснений, чинимых откупщиками народу, который весьма недоволен». И ни этот раз дело не удалось, но такого рода отчаянные затеи знати важно отметить, как предисторию «Фронды принцев». Если Ришелье говорил о народе: "не будите это грубое животное", то Гастон Орлеанский (брат Людовика XIII, душа всех придворных заговоров против Ришелье) незадолго до Фронды цинично заявил: «неплохо, если народ пробуждается время от времени». Разумеется, ему дела не было до нужд и страданий этого народа. Но придворные вельможи знали, что припугнуть правительство можно только народным восстанием, которое в то же время легко оседлать и утилизировать, если оно слепо. Слепым же и дозориентированным восстание становилось в особенности после предательства буржуазии. Следовательно, отказ буржуазии от революции сделал возможной «Фронду принцев», этот, по выражению Тьерри, "пель-мель из аристократических заговоров и народных бунтов».
Гонди (Ретц) применил свои теории на практике, ыступил в роли «народного трибуна» .Он укреплял свою популярность широкой благотворительностью, демократическими манерами, использовал и священников, и прессу, и тайных подкупленных агентов, со всей смелостью поддерживая радикальные требования масс, в том числе требования республики. Его «Мемуары» ценны тем, что показывают в одно и то же время и презренно к этой бессмысленной черни, которую он и подобные ему фрондеры водили за нос, и отчетливое сознание бессилия всякого политического движения, не поддержанного ею.
Подобным образом герцог до Бофор был «королем рынка», принц Конде субсидировал революционную прессу и т. д. Это противоестественное сплетение иллюстрируется и множеством памфлетов, написанных языком парижских низов, языком улиц и рынков, но наполненных в значительной мере интимными делами аристократических дворцов и придворных сфер, вынесенными на обсуждение толпы. Впрочем, сам Гонди сознавал, что «провозгласить себя народным трибуном» значит «избрать удел самый непрочный»; приходится «отвечать даже я за то, что народ делает против вашей воли»; «ничто не требует стольких предосторожностей, как все, что касается до народа, ибо ничего нет его беспорядочнее; но ничто не требует такой тайны, как эти предосторожности, ибо ничего нет недоверчивее народа». Ясно, что этот «союз» мог существовать лишь очень кратковременно и лишь в специфической конъюнктуре разброда после неудавшенся, но и не подавленной попытки революции. В сущности это просто было ее агонией.
Сообщение: 3123
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 04.12.09 00:39. Заголовок: В этой агонии, в «Фр..
В этой агонии, в «Фронде принцев», отголоски революции сплетались с контрреволюцией. В Бордо буржуазно-демократическая революция развивалась еще по восходящей линии. В Париже радикализм прессы достиг в 1652 г. кульминационной точки, а плебейская толпа произвела в парижской ратуше кровавую резню парламентских и муниципальных должностных лиц — стихийную месть за ренегатство "отцов народа". Но в общем в «новой фронде» все отчетливее па первый план выступала феодальная контрреволюция. В самом деле, каковы бы ни были споры у отдельных вольмож и дворян с королевской властью, они не могли хотеть революции, будучи членами господствующего класса; ведь многие из них потому и были недовольны королевской властью, что она чуть не допустила революции. Следовательно, даже разжигая одной рукой пожар и играя с огнём, они должны были другой рукой тушить его совместно с правительством (отсюда «фронда»—неглубокая оппозиция). Так оно и было: «Фронда принцев» разжигала плебейские восстания в городах, но душила крестьянские восстания и осуществляла широчайшие превентивные репрессии в деревнях по всей Франции. Мы знаем, что сила народных восстаний заключалась в объединении крестьянского и плебейского движения; вельможи должны были рассечь их, чтобы быть спокойными. Действительно, вся вторая фронда сосредоточена п городах. Изолированная плебейская оппозиция была достаточно грозной силой,чтобы ею можно было пугать правительство, но в то же время предоставленной всем своим прирожденным порокам, так что ее легко было оседлать любому претенденту на роль «народного трибуна». Знатные «фрондеры» в особенности использовали и разжигали раздражение плебейства против богатой и привилегированной буржуазии. Крестьянское же движение, напротив, труднее было двинуть против буржуазии, труднее было и оседлать феодальной аристократии. Чтобы предупредить возможность возрождения революции, на деревню обрушился кровавый террор. По внешности на территории всей Франции происходила просто междоусобная война между наемнымц войсками короля и принцев, а также призывавшихся теми и другими иностранцев. Но по признанию самих «фрондеров», это была лишь «войнишка» (guerrette), "война на смех" (guerre pour rire). У нее была более важная оборотная сторона. В истории многострадального французского крестьянства не было страницы более страшной, более леденящей кровь, чем эта разъяренная карательная экспедиция, облекшаяся в форму феодальной междоусобицы. Ее лозунгом было: «бей сильно, забирай все и не отдавай ничего». Мало того, что войска обеих партий, в том числе призванная правительством после Вестфальского мира германская императорская армия, перенесшая по Францию все ужасы Тридцатилетней войны, так же как особые реквизиционные отряды и агенты, рыскавшие по Франции, действительно отняли у крестьян все до последней рухляди, не говоря о хлебе, которым спекулировали все, начиная с солдат и кончая Мазарини и принцем Конде. Но в действиях этих феодальных армий было и нечто большее, чем грабеж и раздел крестьянского имущества: это был именно террор, разнузданная классовая расправа, смысла которой не понять, если не знать предшествовавшей истории классовой борьбы но Франции.
Приведем лишь несколько наудачу взятых примеров из бесчисленных свидетельств современников об ужасах этой «войны на смех». Бенедиктинец дом Карлье пишет о «следах ужасающего варварства», оставленных в провинции Валуа прохождением армии принца Конде: «Солдаты не ограничивались грабежом: они со своего рода утонченностью осуществляли жестокости, какие редко допускаются в военных экспедициях... После прохождения зтих войск местность была покрыта ужасными предметами: нельзя было пройти по дороге не натолкнувшись на обезображенные тела, разбросанные члены, женщин, разрезанных на четверти после изнасилования, мужчин, испустивших дух под развалинами, других сохраняющих еще остатки жизни в растерзанных и окровавленных телах, других, наконец, проткнутых вертелами или острыми кольями». И в Анжу, по словам местной церковной хроники, в 1652 г. «деревни были разрушены, солдаты совершали всякого рода жестокости и мерзости». То же — в других провинциях. Иностранным поискам трудно было церещеголять французов, но Карл Лотарингский — своего рода «кондотьер», пользовавшийся благосклонностью и двора и фрондеров,— не без хвастовства рассказывал, что его солдаты, проходя через ряд опустошенных провинций, даже питались людьми, «которых они съели уже более десяти тысяч». Королевские войска вела себя точно так же, как и войска фрондеров; путь самого двора, переезжавшего о места на место, был усеян трупами крестьян.
Придворный Лапорт рассказывает, что, спасаясь от королевских солдат, крестьяне сбегались туда, где проезжал двор, но не получали помощи и массами гибли; «когда умирали матери, дети умирали ислед за ними, я видел на одном мосту... трех детей, лежащих на своей мертвой матери, один из которых еще продолжал ее сосать». Кровавые оргии происходили по всей Франции. Здесь крестьян привязывали к хвостам лошадей и волокли, пока от их тел не оставались клочья; там заставляла держать в руках свои выпущенные внутренности и отрубленные члены; «бесчеловечность войск была столь велика, что, как мы узнала, в деревне Нюлли живой ребенок был брошен в пылающую ночь, а неких мужа с женой кололи иглами до тех пор пока они не умерли»,— сообщает один миссионер. Подобные свидетельства можно цитировать без конца. По словам аббатиссы Анжелики Арно, «варварство солдат было таково, что и турки не могли бы поступать хуже... Вся Франция опустошена, нет ни одной провинции, которая предельно не страдала бы. Все деревни совершенно пусты, остатки жителей убежали в леса, прочие же или умерли с голода или перебиты солдатами,.. Все солдаты словно одержимы дьяволом... Они портят больше имущества, чем грабят... Все армии распущенны в равной мере, и дело идет о том, кто причинит больше зла...» Вот эта-то общая задача правительственных и «фрондерских» вооруженных сил и объясняет, почему "войнишка" 1650—1652 гг. так легко закончилась примирением двора с недовольными вельможами — путем небольших взаимных уступок. Вельможи получили даже награды —денежные подачки, титулы, должности. Что качается крестьян, то опи пытались обороняться против войск обеих партии подчас путем рассеянной партизанской резни, подчас собираясь в значительные отряды и давая целые сражения. Но в конце концов силы были слишком неравны. Множество французских крестьян в эти годы было физически истреблено, другие бежали в леса, в горы (скрываясь в пещерах), в города, были обречены на голод и тяжелые лишения.
Вот одно из донесений, полученных канцлером Сегье. Его доверенное лицо, дю Боск, описывает ему пышный переезд двора из Компьена в Амьен. «По дороге мы видели и познали,— прибавляет он,— нынешние невзгоды, превеликие в этих местах. Земли невозделаны, деревни покинуты, а многие и сожжены, например, деревня Лонгейль в полулье отсюда, через которую мы проезжали, была сожжена две-три недели назад полком его королевского высочества (герцога Гастона Орлеанского), церкви же разграблены и осквернены. У ворот этого города мы встретили большие стада овец, у которых были одни кожа да кости; пастухи и крестьяне, выводившие их искать пастбища, сказали нам, что и скот и люди умирают с голоду, что они укрывали своих овец в городе уже по четыро-пять-шесть недель, боясь, что они будут отняты солдатами». Это написано еще в самом начале междоусобной войны. Дальше было хуже. Много свидетельств приведено в книге Фене «Нищета во времена Фронды и святой Винцепт де Поль». Миссионеры доносят из разных концов Франции организатору благотворительности Винцепту де Поль: «В этих краях только и слышно, что об убийствах, погромах, грабежах, насилиях, кощунствах... Деревни пусты, хлоб по большей части покошен (солдатами); крестьяне убежали в леса, где они страдают от голода и страха быть убитыми своими преследователями», «Большая часть населения уперла в лесах, пока войска занимали их долга; остальные вернулись, но только чтобы окончить свои дни, ибо мы видим повсюду одних больных; они лежат на земле, в разрушенных и лишенных кровли домах, без всякой помощи, мы застали живых вместе с мертвыми, младенцев возле своих мертвых матерей». Многие пытались искать спасения в городах, иногда гоня перед собой скот и волоча пожитки, иногда яте уже лишившись всего, но часто у городских порот их встречали особые чиновники с достаточно красноречивыми названиями: chasse pauvre (гони нищих) или chasse coquins (гони негодяев). Из города Сен-Кантена миссионеры пишут Винценту де Поль: «Страдания бедняков невыразимы. Если жестокость солдат заставил:» их искать спасения в лесах, то голод выгнал их из лесов,— они бежали сюда... Но город не мог им помочь и приказал нагнать половину, каковые и умерли вскоре распростершись на больших дорогах; а те, кто у нас остались, пребывают в такой наготе, что не осмеливаются подняться со своей гнилой соломы, чтобы пойти познать нас. Голод (в окрестных деревнях) таков, что мы видели, как люди едят землю, щиплют траву, отрывают лору с деревьев, разрывают свои ветхие отрепья и поглощают пх. Но чего мы по решились бы сказать, если бы сами не видели и что внушает ужас,— они пожирают собственные руки и умирают в этих муках отчаяния». «Крестьяне уже много недель не ели хлеба,— пишут в том же 1650 г. из другой провинции,— и питались только ящерицами, лягушками и травой на лугах». Из третьей сообщают: «Опустошение дошло до такой крайней степени, что большинство оставшегося населения не только было доведено до необходимости питаться полусгнившей падалью, но затем и само стало пищей хищных зверей — повсюду видели, как голодные волки разрывали и пожирали женщин и детей даже посреди дня и на глазах у всех». И таких свидетельств бесконечно много. Вот еще одно, хорошо подводящее, итоги Фронды: «Мы видели своими глазами ходившие по полям стада, но не животных, а мужчин и женщин, ворошивших подобно свиньям в поисках каких-либо кореньев, а так как они вырывали только плохие и недостаточно, чтобы наесться, то так слабели, что уже не имели больше сил и разыскивать себе пропитание».
Такова повсеместная картина французской деревни в последние годы Фронды и в ближайшие годы после нее. Так французское крестьянство расплатилось за «несостоявшуюся революцию». Одновременно в недрах аграрной Франции происходили невидимые на первый взгляд сдвиги: сельские сеньеры, беря на себя роль «защитников» своих крестьян (хотя и беспощадно расправляясь с чужими), значительно расширили и укрепили свои права на крестьянские повинности. Здесь нет надобности повторять то, что уже было сказано об этом выше, в разделе об аграрных предпосылках Фронды. Сеньориальная реакция 50—70-х годов была, таким образом, тоже расплатой французского крестьянства за «несостоявшуюся революцию"
Что касается французской буржуазии, то она тоже поплатилась за измену революции. Опьяненный победой абсолютизм после Фронды начал меньше считаться с буржуазией как потенциальным противником и свободнее поддавался недальновидным настроениям дворянской массы. На первых порах это дало «блестящий век» «короля-солнца», хотя в дальнейшем и подготовило гибель монархии.
Отправлено: 29.12.09 15:56. Заголовок: Легенда о Фронде в и..
Легенда о Фронде в историографии - 3 (заключительная часть).
Итак, продолжаем. Не нужно доказывать, что экономика Франции в 30-40-х годах 17 столетия переживала, мягко говоря, не лучшие времена. Сказались несколько факторов: неурожаи, затраты на войну, неудачная экономическая политика. Реакция понятна и очевидна: бунты, недовольство. Бегло высказал историк Ла Феррьер: «Бедствия народа, вызывавшие все эти беспрерывно возрождавшиеся волнения, были если и но сказать оправданием, то, во всяком случае подлинной предпосылкой Фронды».
Вот именно, что бегло. Как было уже упомянуто не раз – Фронда разделяется на два периода. И народные волнения если и стали предпосылкой, то как раз Парламентской, Первой, Старой (наименований у нее несколько) Фронды. Впрочем, и с этим утверждением имеет смысл поспорить. Сами по себе народные волнения не являлись Фрондой как таковой. Она оформилась в кругах образованных и способных к руководству людей – отсюда и ее Парламентское название. Стихийные бунты крестьян, коих, вне всякого сомнения, было предостаточно в 40-е годы, если принять точку зрения Поршнева, можно с такой же легкостью назвать «предпосылкой заговора Сен-Мара», «предпосылкой заговора Важных» и т.д. Логичнее было бы высказаться, что народные восстания происходили в то же самое время, что и Парламентская Фронда. Следующая цитата, кстати, отчасти является продолжением этой мысли: «Народные восстания были стихийными и что их судьба зависела от проблемы руководства. Если бы буржуазия возглавила эти гигантские, клокотавшие силы в общефранцузском масштабе, это была бы буржуазная революция».
Но буржуазия не возглавила. Судьбы народа, как обычно, мало кого волновали. Настоящая Фронда началась только тогда, когда «рискованная налоговая политика Мазарини и сюринтенданта финансов Эмери усилила буржуазную оппозицию, в частности в Париже, а в 1648 г. правительство потребовало у должностных лиц парижского парламента уплатить за несколько лет вперед сбор, называвшийся «полетта», что было прямой угрозой отнять у чиновной буржуазии право на наследственность должностей».
С точки зрения историографа, работавшего в очень советское время, каждый более-менее серьезный народный бунт несет в себе признаки «революционной ситуации». В этом заключается грандиозный минус исследований, датированных 30-70-ми годами прошлого века. В частности, у Поршнева говорится: «В свое время мы цитировали письмо д'Эпернона, написанное 25 апреля 1648 г., т. е. накануне взрыва парижской Фронды: он экстренно выехал из окрестностей Тулузы в Бордо, чтобы предотвратить назревающий там «народный мятеж», а также «затушить восстание, которое может весьма легко вспыхнуть и распространиться в провинции (Гпень-и-Гасконь)». Автор при этом не углубляется в причины бунтов в Гиэни и Гаскони, потому как берет на себя труд исследовать только 30-40-е годы 17 века. Однако юг Франции – это традиционно, испокон веков, обусловленное тысячью причин место для всевозможных мятежей.
Слово же «революционный» постоянно мелькающее на страницах исследования, вовсе не имеет право на существование, о чем было уже сказано выше. Тем не менее, Поршнев упорно пишет: С начала января 1649 г. двор, неожиданно бежавший в Сен-Жермен, начал трехмесячную осаду революционного Парижа». В этой фразе условно все – и «неожиданное бегство» и «революционный Париж».
Традиционным для исследователя советской поры является умаление роли аристократии. «Положение вещей хорошо резюмировано в рассуждении кардинала Ретца, обращенном в эти дни к принцу Конде: «Разве парламент не идол всего народа? Я знаю, что вы почитаете народ за ничто, ибо двор вооружен; но разрешите сказать вам, что его следует почитать за многое, в тех случаях, когда он сам считает себя всем. Сейчас он именно таков. Он сам начинает считать ничем ваты войска, а, к несчастью, сила народа состоит в его воображении: поистине можно сказать, что в отличие от других сил, он, дойдя до известной точки, способен на все, на что считает себя способным. Вы говорили мне, что это настроение народа —только дым; однако этот дым, такой черный и густой, идет от огня, пылающего и жгущего.. Парламент раздувает его и может, при самых лучших и невинных намерениях, разжечь до такой степени, что огонь охватит и пожрет его самого, а в то же время не раз будет грозить и существованию государства».
Приведенная цитата Реца вряд ли может быть взята за отправную точку, поскольку рассматривая историю Фронды можно убедиться, что коадъютор несколько раз менял свое мнение. Взятая цитата, скорее всего, относится к тому периоду, когда Гонди пытался «перетянуть на себя» политическое одеяло в Париже, щедро финансируя небогатые слои. (Полагаю, всем известен факт, что в 1648 году только на раздачу милостыни он потратил 32 000 экю). Соответственно, фраза о народе, способном «пожрать парламент» - это результат собственных чаяний Гонди, но никак не объективное отражение реальности.
«Появись в истории Фронды свой Кромвель, говорит Капфиг, «и, может быть, уже никогда юный Людовик XIV не вступил бы в Париж». В этом и заключается самое большое заблуждение Поршнева. Оценивая народные восстания, он постоянно пытается подтолкнуть читателя к мысли, что еще чуть-чуть, совсем немножко, и революция во Франции непременно бы произошла, забывая о самом главном: ни политически, ни экономически королевство не было готово к тому, чтобы свершилась революция. Кромвель не мог бы появиться во Франции в 17 веке, поскольку ему просто неоткуда было бы взяться, а во-вторых, аристократия не позволила бы такому Кромвелю осуществить свой замысел. Возьмем, опять-таки, того же Гонди – «один из вождей феодальной Фронды, Ретц, сам мечтал получить с помощью смуты кардинальский сан и пост первого министра, но в особом памфлете, выпущенном анонимно, он доказывал, что был бы министром особого рода; не «тираном», а верным королю и общему благу».
Народное сознание не могло в полной мере оценить ситуацию, сделать выводы и предпринять какие-либо поворотные шаги. Это подтверждает ще одна цитата из Поршнева – «Придворные вельможи знали, что припугнуть правительство можно только народным восстанием, которое в то же время легко оседлать и утилизировать, если оно слепо».
Упирая на значение Парламентской Фронды, автор совершенно игнорирует такое явление, как Фронда принцев, называя ее «агонией», и сводя рассказ о ней к цитатам о зверствах королевских и фрондерских армий. Он не пытается проанализировать первопричины, прочитать источники, поскольку главная его задача заключалась в том, чтобы сделать вывод о «революционности» Фронды как таковой. Фронда принцев, с ее задачами, целями, методами и участниками, развенчивает этот миф. Как раз поэтому Поршнев и не приводит ее детальной «раскадровки».
Таким образом, налицо ситуация, когда историческое событие 17 века попытались подстроить под лекала, изготовленные в веке 20-м. Сделано это довольно грубо и с заметными швами.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 39
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Отправлено: 27.11.09 10:26. Заголовок: Была ли Фронда феодальной реакцией или попыткой буржуазной революции? (По Поршневу)
- участник сейчас на форуме