Отправлено: 03.11.08 16:36. Заголовок: Филипп Эрланже. Ришелье: честолюбец, революционер, диктатор. ( фрагменты из книги) (начало)
Филипп Эрланже. Ришелье: честолюбец, революционер, диктатор. (фрагменты из книги)
Часть первая. Честолюбец
«Следует спать, как лев, не закрывая глаз, которые должно постоянно держать открытыми». Ришелье
«Множество людей, проклявших себя своей общественной деятельностью, спасли бы свои души, оставаясь частными лицами». Ришелье
Год 1585
1585 год стал решающим для судьбы Европы и ее цивилизации. В силу феномена, столь частого в ходе Истории, особенно в ХХ веке, две непримиримых идеологии служили знаменами империализму и национализму, сошедшимся в яростной схватке. Начавшаяся на заре века протестантская революция охватила северные страны, Англию, германские княжества, половину Нидерландов, большую часть Франции, и заронила свои семена во всех прочих странах. Ее можно было считать победившей, пока Контрреформация, душой которой был орден иезуитов, а светской силой – испанская монархия, не выставила против нее заслон, ставший чем-то вроде границы между севером и странами Средиземноморья. Франция и Нидерланды оставались на «ничьей земле», став полем боя двух религий, двух гегемоний. Дело было не только в конфликте Римской церкви и Реформации. Природа вещей назвала причиной того, что католичество начало войну, Австрийский дом, и в частности, его главу, Филиппа II, государя Испании, королевства Обеих Сицилий, Милана, Нидерландов, Португалии, Мексики, Перу, Великих Индий, в руки которого слабость Святого Престола вложила что-то наподобие духовного меча. Этот деспот и бюрократ олицетворял собой абсолютизм, опиравшийся на Инквизицию, горячо желавшую искоренить малейшее инакомыслие. Следовательно, его победа означала бы победу тоталитарной системы, неумолимо удерживавшей бы мир в рамках прошлого. Это было хорошо видно в Италии. Но была в этой игре и совсем другая ставка: господство над морями, жизненно необходимое гигантской империи, которому угрожали английские моряки и голландские повстанцы. Главы двух «блоков», Филипп II и Елизавета Английская, не желали схватки. Уже двадцать пять лет они поддерживали мирное сосуществование, предпочитая косвенно меряться силами и разжигать гражданскую войну во Франции. Франция могла изменить соотношение сил. Екатерина Медичи, заботившаяся о сохранении независимости королевства, никогда не хотела войны во Франции, и еще меньше хотел ее Генрих III. Потому они и питали отвращение к фанатикам из обоих лагерей. В 1584 смерть герцога Анжуйского, брата короля, подожгла порох войны, так как после этой смерти наследником короны стал протестант, Генрих Бурбон, король Наваррский, которому отказался передать свои права последний Валуа. Это была одна из причин, обусловивших Контрреформацию и придавших решимости Филиппу II, долгое время колебавшемуся начать генеральное наступление. Перебежчик из испанского лагеря позволил Генриху узнать план, согласно которому сам он, король Наваррский, королева Англии и принц Оранский должны были быть убиты. За этим четверным убийством, которому не воспрепятствовал бы Папа, должно было последовать молниеносное вторжение. Иберийские верфи уже начинали строить Армаду, на которую погрузились потом солдаты Филиппа II. Смерть Гильома Оранского, павшего от пуль фанатика, была упреждающим ударом. Генрих III мог рассчитывать лишь на себя в противостоянии грозе, после которой Франция вполне могла стать простым сателлитом Испании, почти колонией. Сама Екатерина Медичи, смертельный враг Наварры, повернулась к Лиге, орудию Контрреформации, и к ее главе, Генриху де Гизу, мечтавшему о короне. Король планировал сблизиться с Наваррой и протестантами, но Лига его опередила. 21 мая Гиз и знатные сеньоры, его союзники, овладели большинством городов. Оставленный всеми, Генрих III должен был капитулировать, уступив требованиям лигистов. 18 июля он подал на утверждение парламенту смертный приговор своей политике, денонсирующий мирные соглашения, ставящий ересь вне закона, приказывающий протестантам перейти в католичество либо покинуть королевство. Это был сигнал к новой гражданской войне, самой ужасной и долгой, длившейся тринадцать лет! Франция впала в полную анархию. Буржуа заготавливали продовольствие и оружие в кладовых своих лавочек, замки поднимали свои мосты, монахи учились обращаться с аркебузами и пертузианами. Иностранные наемники, подонки Европы, наводнили страну, разоряя края. Хозяйство рухнуло. Филипп II мог спокойно готовиться ко вторжению в Англию, уже охваченную безумием осажденных. Каждый вечер, поднимаясь на наблюдательную башню Суассонской ратуши, где она жила, Екатерина Медичи просила своих звездочетов предсказать будущее. Никто из них не предрек ей, что спустя два месяца после падения королевской власти родится тот, кто даст Франции господство и абсолютную власть монархии.
Рожденный среди бурь.
Семья Рошешуар, один из старейших родов феодального дворянства, считала себя почти равным королевскому дому Франции. Однажды м-м де Монтеспан скажет так Людовику XIV. А потому по всему Пуату вызвал удивление брак Франсуазы, дочери мессира Антуана, тулузского сенешаля и слуги покоев короля Франциска I, с Луи дю Плесси, «оруженосцем, сеньором Ришелье и прочая», как значилось в договоре. Правду сказать, Франсуаза де Рошешуар не была ни очень молода, ни очень красива, ни очень богата. Она почти играла роль горничной своей кузины, Анны Полиньяк, графини Ларошфуко, которая вела королевский кортеж в замок Вертей, где в 1542 состоялась свадьба. В то же время шла речь о некотором мезальянсе, хотя дю Плесси, чье имя впервые было упомянуто во времена Филиппа-Августа, имели в числе своих предков Клерамбо и Леруа, занимавших довольно важные должности при дворе. Земля Ришелье досталась им от Клерамбо. Она позволила младшей ветви дю Плесси твердо опередить старшую. Франсуаза де Рошешуар теоретически имела в приданом двенадцать тысяч ливров, из которых выплачена была едва треть. В течение первых лет брака – Луи рано умер в 1551 – она подарила мужу троих сыновей и двоих дочерей. Вдовство еще усилило ее горечь от того, что она вышла замуж за человека не своего круга и истощило гордость, которую внушало ей ее высокое рождение. Это была женщина твердая, энергичная, властная, сварливая, чуждая слабостям своего пола. Грация Возрождения нисколько не уменьшила ее средневековую грубость. В характере кардинала Ришелье найдут много черт, унаследованных им от этой отчаянной бабушки. Второго своего сына Франсуа она отправила ко двору, где он стал пажом Карла IX. Старшему, Луи, ротному лейтенанту герцога Монпансье, м-м Ришелье передала гордость, жестокость, агрессивность, свойственную дворянам того времени. Уже давно существовала вендетта между дю Плесси и их соседями и родственниками, Моссонами. Вследствие ссоры из-за места в церкви Брэ сеньор Моссон устроил Луи засаду и убил его. Тогда Франсуаза Рошешуар превратилась в Немезиду. Она вызвала от двора своего сына Франсуа и воспитала его в твердой решимости отомстить за эту смерть. Моссон знал об этом и проявил осторожность. Он велел прорыть подземный ход, по которому он мог бы, покинув свой замок, незамеченным добраться до брода через реку, которую надо было пересечь, чтобы уехать в Шампиньи. Однажды Франсуа Ришелье спрятался в прибрежных деревьях. Когда Моссон начал пересекать реку, Франсуа бросил в нее колесо от кареты. Лошадь встала на дыбы, сбросила убийцу с седла, и тот получил возмездие, погибнув в свою очередь. Неумолимая месть, неизменно доходящая до самых крайних пределов: вот что еще часто обнаруживали в жизни кардинала. Во времена Карла IX человеческая жизнь не стоила ничего. Однако это дело было слишком похоже на убийство. Ришелье, осужденный быть разорванным заживо, был казнен только в изображении на монете, так как на деле он поспешил покинуть Францию . Он уехал. Возможно, хотя этому и нет формального подтверждения, что он скрылся в Польше, где сопровождал будущего Генриха III, находясь в его свите, и вернулся во Францию вместе с ним. Как бы там ни было, около 1575 он пользовался королевской милостью и ценным для него покровительством председателя Парламента, Барнабе Бриссона, благодаря которому он получил «отмену» своего наказания. Любопытная подробность: председатель Бриссон купил замок Моссона и продал его Ришелье в обмен на земли в Пикардии. С той поры дю Плесси добавили к своему титулу титул своих врагов. Вендетта завершилась полной победой. Франсуа женился очень рано, на девятнадцатом году жизни, около 1566. Какой контраст между этим союзом и браком его родителей! Невесткой славной Рошешуар стала дочь буржуа, Франсуа де Ла Порта, адвоката Парламента, который незадолго до того стал владельцем земли Мейерэ. Этот Ла Порт, живший в Париже на улице Отфей, не перестал от этого быть уроженцем Партенэ (в ту эпоху не принято было жениться за пределами своей провинции). Это был замечательный человек. Вот свидетельство Дре де Радье: «Будучи адвокатом, он блистал в Париже всеми качествами, которые делают человека великим. Публика, которой он себя посвящал, в равной степени почитала и его беспристрастность и приветливость, и его познания. Если тщеславие может быть простительным, то ни у кого не было больше извинений для него, чем у Франсуа де Ла Порта». Ла Порт, называемый так согласно Сен-Симону, так как «его автор был привратником советника Парламента», в самом деле не знал, что такое скромность. Его внук также не ведал о ней. Но он унаследовал и лучшие черты деда, от великого адвоката ему передался талант «вести дело», хитрость, позволяющая ему с внешней объективностью излагать «за» и «против», но излагать так, чтобы победила его точка зрения. Ла Порт был богат, а Ришелье были наполовину разорены. Именно это побудило вдову на отступление от правил, которое, к тому же, принесло мало плодов: Сюзанна де Ла Порт унаследовала лишь состояние ее покойной матери. Так новая м-м Ришелье, выйдя замуж в шестнадцать лет, сразу потеряла свой шанс на счастье. она выказала кротость и смирение, приличествующие дочери буржуа, почти по ошибке попавшей в семью, полную надменности и честолюбия. Она подала своим домашним пример идеальной матери, скромной, добродетельной и чуткой. Кардинал, должно быть, презирал женщин всякого иного склада. Франсуа и Сюзанна поздно обзавелись детьми, возможно, причиной этому были переезды отца. Три их сына и две дочери родились между 1578 и 1585. В этот момент удача улыбнулась г-ну Ришелье. Этот меланхоличный и мрачный дворянин, которого потом прозвали Тристаном-Отшельником, обладал искусством придворного, которое передалось и его сыну. Сохраняя королевскую благосклонность, он завязал дружбу с одним из его фаворитов, бароном Арком, которому уготовано было стать «Архиминьоном» под именем герцога Жуайеза. Эта дружба дала ему сперва должность судьи в ратуше, а затем сделала Верховным судьей Франции (хотя Сен-Симон и оспаривает эту последнюю его должность). Эта честь дорого обошлась ему, так как за получение этой должности надо было платить, а стоила она немалую сумму 36 000 ливров. У Ришелье же было лишь 4 000 экю. Арк и председатель Бриссон одолжили ему остаток. Верховный судья постоянно оставался верным королю. Верным настолько, что один льстец написал ему анаграмму, как в те дни было модно: «Франсуа дю Плесси: вера в лилии». Генрих III, которому очень недоставало надежных людей, давал ему много трудных поручений. Даже теперь еще можно найти различные чеки на суммы, переданные «Тристану-Отшельнику» для дел, «разглашения которых король не хочет». Одно такое дело было особенно важным, так как за него король очень щедро наградил своего верховного судью. 1 января 1585 он «своей единоличной властью» сделал его кавалером ордена Святого Духа в награду за «услуги», которые не были преданы огласке. Не был даже созван капитул ордена, вероятно, из страха, как бы благородство нового высокого сановника не сочли недостаточным. Были даже нелестные замечания о том, что его гербу не достает «опоры, гребня шлема, короны, изгибов, кромок». Тот факт, что Франсуа Ришелье был тайным агентом, приобретает пикантность, если вспомнить, какая замечательная полицейская организация была создана во времена правления его сына, и благодаря этой организации было раскрыто столько заговоров. Прибавив к этому неуемное честолюбие его семьи, мы таким образом нашли у предков Армана-Жана дю Плесси большую часть качеств, которые впоследствии соединились в его личности. Однако недостает главного, чего-то странного и тревожного, чего нельзя обнаружить у его предков. Мы подразумеваем склонность к излишествам, эту причуду духа, которая выродилась в одержимость у брата, сестры и племянницы кардинала и которая, пусть она и не лишена была некоторых «причуд», принесла ему гениальность.
Рождение известных людей всегда окутано какой-то тайной. Где родился третий сын Верховного судьи, в Ришелье или в Париже? Споры длятся уже давно, и конца им нет. Мы не будем ввязываться в них и просто вновь обратимся к собственному мнению кардинала, который в письме от 1633 назвал себя парижанином. Рождение его произошло 9 сентября 1585, вероятно, на улице Булуа, а крещение произошло, и это не вызывает сомнений, 5 мая следующего года в церкви Св. Евстафия. Его крестной матерью была Франсуаза де Рошешуар, а крестными отцами – маршалы Гонто-Бирон и Омон. «Не было никакого праздника, - читаем мы в биографии того времени, - так как опасность, которая угрожала перед тем ребенку и матери, располагала скорее к трауру, чем к радости ». Роды были тяжелыми, и ребенок всю жизнь будет отличаться слабым здоровьем. Вполне естественно, что Верховный судья находился подле своего государя в этот особенно критический период. Генрих III говорил: «Они окружили меня, как зверя, думая одним ударом покончить со мной». Франсуа де Ришелье делает честь тот факт, что среди измен двора он безупречно служил ненавидимому, непризнанному государю, который боролся один против всех, чтобы спасти единство Франции. 13 мая 1588, День Баррикад, казалось, принес решительную победу Лиге и испанской партии (Армада отправилась в путь 29 числа). Но Генрих III, избегая уличных боев, после которых монархия, вероятно, пала бы, как в 1792 и 1830, пересек сад Тюильри, чьи решетки были открыты только для прохода за город. У ворот, которые после этого случая назвали воротами Совещания, Ришелье ждал группу разгоряченных лигистов, брошенных на преследование государя. Он так успешно провел переговоры с ними, что у короля было время достаточно далеко уйти вперед, чтобы его уже не настигли. 23 декабря, спустя четыре месяца после разгрома Армады, в Блуа состоялось убийство или, скорее, казнь герцога де Гиза, в карманах которого нашли письмо к Филиппу II, которое доказывало его смертельную вину: «На поддержку во Франции гражданской войны требуется 700 000 ливров каждый месяц». Ришелье поручили арестовать главных депутатов-лигистов в Генеральных Штатах. Следующей весной он тщетно пытался предотвратить восстание в Пуатье. Он присутствовал при примирении Генриха III и Генриха Наваррского, видел объятия двух принцев, за которыми должно было последовать спасение Франции. Он был в Сен-Клу, когда кинжал Жака Клемена, убийцы Генриха III, положил начало новой эре бедствий. Король обязал знатных католических сеньоров признать Генриха Наваррского. Но когда он испустил дух, большая часть этих алчных и спесивых феодалов отказалась подчиниться князьку в поношенном костюме, солдату удачи без гроша за душой. Ришелье умел сделать удачный ход. Он не последовал примеру Эпернона и прочих, верно служа Генриху IV. Он сражался рядом с Беарнцем при Арке, Иври, Вандоме, Мансе, Фалезе, под осажденным Парижем. Король сохранил за ним должность верховного судьи и назначил капитаном стражи. Он очень скорбел, когда 10 июня 1590 малярийная лихорадка унесла жизнь этого драгоценного офицера. Арману, чье здоровье было очень хрупким, не исполнилось и пяти лет, когда это несчастье обрушилось на его семью. Останься Франсуа Ришелье жив, он сделал бы блестящую карьеру. Увы! он умер в то время, когда судьба не улыбалась его королю, когда он был беден и увяз в долгах. Чтобы оплатить его похороны, потребовалось даже заложить его орден Святого Духа! Во владении семьи, тем не менее, было много земель и замков: Ришелье, Вервольер, Моссон и Шатонеф, земли в Шиллу, Бессэ и малом Пюи, дом и монастырь в Куссэ-ле-Буа. Но прибыли с них были мизерными, расходы - разорительными, гражданская война периодически разрушала деревни, губя урожаи. Все пришлось заложить, кроме приданого бабки, Франсуазы Рошешуар, которой таким образом принадлежала большая часть ненадежных доходов с этих владений. Следует прибавить к ним доходы с епископства Люсонского, которое Генрих III пожаловал своему верховному судье около 1584. Монархия, сама лежавшая в руинах, дошла до того, что жаловала своим чиновникам церковные бенефиции. Епископы Люсонские, сперва Жак Ришелье, дядя Франсуа, затем Франсуа Ивер, который не имел сана, играли в некотором роде роль управляющих семьи дю Плесси. Впрочем, каноники к ним относились очень плохо. Подведя этот катастрофический баланс, грустная м-м Ришелье, не желая отказаться от надежд, которые она могла питать, должна была уединиться со своим выводком в замке, где правила непреклонная свекровь, в самом сердце Пуату, среди гражданской войны, дошедшей до крайней ярости.
Чтобы понять первые впечатления Армана от внешнего мира, следует вспомнить, какое было во времена его детства положение в его крае, провинции, семье. Что оставалось от этого королевства лилий, о котором император Максимилиан сказал, что Господь подарил бы его своему младшему сыну, будь он у Него? Государь был еретиком, отлученным от церкви, низведенным до положения главаря банды; иностранная семья де Гиз обосновалась на ступенях трона, не имея возможности на него взойти; католическая партия, ведомая своим радикальным крылом, Лигой, лишь с виду была грозной силой, на деле же она была так слаба, что попала в зависимость от своего заклятого врага, короля Испании; на юге сложилась протестантская республика; в Париже было революционное правительство; страна возвратилась к феодальному состоянию, и знатные сеньоры были единоличными хозяевами своих городов, замков, полков; по стране постоянно проходили армии, менее жестокие к врагу, чем к деревням и городкам, которые систематически разграблялись; царил пугающий экономический хаос; не было больше ни правосудия, ни полиции, ни торговли, ни финансов, ни законов, если не считать законов войны. Войны католиков с протестантами, роялистов с лигистами; испанцев, которые поддерживали Лигу, с англичанами, выступавшими на стороне гугенотов; войны, в которой с радостью принимали участие разбойники, сошедшиеся со всего мира. Франция была добычей, ничейной землей, открытой пожарам, разграблению, голоду, чуме, иностранной оккупации. «Мой город» - писал Филипп II о Париже, где содержал гарнизон. Казалось, что национальная идея, принцип единства погибли навсегда. Остались лишь религиозные Интернационалы. Если лигист сражался не только как солдат Папы, но и как солдат испанского короля, то кальвинист, напротив, предпочитал Женеву и Англию. Безразличные к своей родине, люди вступали между собой в союзы, выходившие за пределы государственных границ. Эхо этой путаницы, донесшееся до маленького Армана, навсегда привило ему ненависть к беспорядку. Пуату постоянно пересекали армии различных сторон, и эта провинция была одной из самых раздираемых войной. Преимущественно католическая, Пуату находилась как бы в осаде трех мощных протестантских крепостей – Ла-Рошели, Сомюра и Шательро, и в ней насчитывалось множество протестантских опорных пунктов. Сколько больших и малых сражений случилось там со времен битв при Жарнаке и Монконтуре, не говоря уже о засадах, резнях, грабежах и пожарах! Осада Пуатье Генрихом IV в 1591 была третьей по счету. Несчастные жители стенали: «Мы не видим разницы между друзьями и врагами, между распущенностью тех и других!» Пав под ударами осаждавших, город был на три дня отдан на разграбление. В 1593, при взятии Фэ-ла-Винез, Генрих IV первым сократил время разграбления до двадцати четырех часов. Герцог Меркер, губернатор Бретани и глава лигистов на западе, так не поступал. Кроме того, следовало платить откуп разношерстным бандам наемников, рыскавшим в поисках добычи: албанским страдиотам, немецким рейтарам, итальянским стаффьерам, испанским или швейцарским авантюристам. Ришелье находились в особенно опасном положении, так как, будучи роялистами-католиками, они находились под угрозой со стороны лигистов и гугенотов одновременно. С шестого по десятый год своей жизни Арман жил в атмосфере террора. Как и его домашние, он находился в полузаточении в замке Ришелье, где его матери приходилось выносить тиранию старой Франсуазы, заботиться о «бедном больном», как она называла Армана, постоянно болевшего лихорадкой, приводить в порядок дела умершего мужа. К счастью, Сюзанна унаследовала деловую хватку своего отца-адвоката. Когда Ла Порт умер, он поручил заботу о дочери своему первому клерку Бутийе, который отнесся к этому поручению с уважением, будучи очень далек от мыслей о том, какую баснословную выгоду сможет извлечь из этого его собственная семья. С помощью его советов м-м Ришелье судилась, ходатайствовала, платила, заключала полюбовные соглашения, получала возмещение убытков. Своей мудростью и рвением она восстановила полуразрушенное здание семейного достояния. При этом она каждый вечер молилась за то, чтобы их замки не превратили в пепел, а их земли не разграбили, чтобы всем ее домочадцам после унизительных пыток не перерезал горло, просто из желания поразвлечься, какой-нибудь капитан без гроша за душой. При малейшей тревоге звонили в колокол, поднимали мост и молили Небо. Иногда вся ночь протекала в ожидании приступа. В не менее тревожные времена Столетней войны Ришелье перестроили свой замок, и теперь им очень это пригодилось. Это был замок из тесаного камня, со сланцевой кровлей и крепкими стенами, окруженный красивыми садами, большим парком и лесом. Должно быть, он навсегда остался дорог кардиналу. Но можно утверждать, что наряду со счастливыми воспоминаниями о замке, воспоминания об угрозах и тревогах также навсегда остались в его памяти. Будущий министр Людовика XIII на себе испытал последствия несчастий, вызванных распадом страны. Что до его окружения, то оно принесло ему драгоценный опыт, так как, в силу исключительного совпадения, его близкие представляли три различных социальных категории – родовую аристократию, новое дворянство и буржуазию. Его бабушка, дожившая до 1595, была наделена надменностью, жестокостью, боевым духом старых региональных династий. У членов семьи Ришелье бурлило алчное нетерпение обедневших феодалов. Сюзанна олицетворяла домашние добродетели: тщательность, талант финансиста, который уже в течение целого века позволял среднему классу успешно теснить дворянство. У дворян образование открыто презиралось, и познания Франсуа де Ришелье были самыми элементарными. Носительница иной традиции, его вдова не желала сводить образование сына к религии и физическим упражнениям. У Армана очень рано появился наставник, имя которого вызывает споры – одни утверждают, что его звали Арди Гильо, другие – Шарль Серво- и который позднее стал приором в церкви Сен-Флоран-де Сомюр . Неизвестно, какую пользу мальчик извлек из его уроков. В 1593 поражение Филиппа II, который думал, что сумеет передать своей дочери, Инфанте Изабелле-Кларе-Евгении, скипетр Капетингов, и последовавшее за этим поражением обращение Генриха IV в католичество разорвали наконец мрак, в который погрузилась Франция. В следующем году король, выкупив большую часть крупных городов у восставших сеньоров, вернулся в Париж. Сражения еще продолжались, но видно уже было, что всадники Апокалипсиса уходят и нормальная жизнь вступает в свои права. У м-м Ришелье был брат, Амадор де Ла Порт, командор Мальтийского ордена. В те времена семейная солидарность была не пустыми словами. Этот человек с большими заслугами предложил позаботиться о маленьком Армане, отвез его в Париж и устроил в знаменитый Наваррский коллеж, в котором получил образование сам король, но который, как и все королевство, носил на себе зловещий отпечаток гражданской войны.
Отправлено: 03.11.08 17:11. Заголовок: «Кто сравнится со мн..
«Кто сравнится со мною?»
В девять лет Арман дю Плесси открыл для себя Париж, который выходил одновременно из террора и оккупации; Париж, еще черный от грязи Средневековья, защищенный стенами, башнями, на которых еще оставались следы недавних битв, Париж с темными извилистыми улочками, непрочными перегруженными мостами, Париж, полный монастырей, церквей, дворцов, лачуг, притонов, по которым ходила такая же пестрая толпа, как на восточном базаре. Париж постоянно переполненный, чья тошнотворная грязь оставляла несмываемые отпечатки. Плюмажи, сутаны, строгие камзолы буржуа, платья из атласа и бумазеи, ливреи и лохмотья соседствовали друг с другом в постоянной буре. Пусть даже карет было очень мало, уличное движение было очень затруднено. Повсюду кишела грозная фауна: нищие, калеки, бродяги, уличные девки, дразнящие прохожих, поджидая удобного случая для удара. Лакеи, школьники, непослушные мальчишки соперничали друг с другом в своих проделках. Знаменитый Двор Чудес служил пристанищем шести или семи тысячам разбойников, которые выходили на улицы с наступлением ночи. Но в столице, наконец освободившейся от тревоги, продолжавшейся тридцать пять лет, был ощутим и глубокий вздох счастья и надежды. Жажда жизни приводила в дрожь дворян в позолоченных одеждах и голодных рабочих. Начиналось празднество. Начались попойки, маскарады, праздники. Еще израненный, грязный и жалкий, Париж вновь становился, по выражению Монтеня, «славой Франции, одним из красивейших украшений света». Знаменитый Университет многое вынес во время последних волнений. Некоторые его коллежи до сих пор служили стойлами! Наваррский коллеж лишь недавно с трудом избавился от сборищ солдат, крестьян и бродяг, которые в нем обосновались. Тем не менее, он уже восстановил свой порядок и престиж, когда там появился юный дю Плесси в маленьких мягких башмачках, с кружевами на шее и пером в шляпе. Мальчика сопровождали воспитатель, аббат Мюло, и камердинер Дебурнэ. Такой вид подобал ученику из хорошего дома. Дядя Амадор хорошо все устроил. Ему пришлось повозиться, чтобы получить для племянника право поступления туда, так как в храмы науки попасть было нелегко. Таким знаменитым личностям, как Рамю и Гильом Постель, удалось туда попасть, лишь став слугами богатых школяров. Эта трудность имела целью вызвать у учащихся страсть к учебе, так как коллеж походил на каторгу. Вставая в четыре часа утра, школяр учился до восьми вечера всего лишь с двумя переменами и одним перерывом на обед. Праздники проходили в благочестии. Комнаты плохо отапливались, пища была скудной и плохого качества. Меню младших школьников зачастую состояло из половины селедки и одного яйца. Старшим ученикам полагалась треть пинты вина, одной тридцатой фунта масла, блюдо овощей без мяса, одна селедка и один кусочек сыра. К голоду и холоду прибавлялась варварская дисциплина. «Вы услышали бы там, - писал Монтень, - лишь крики терзаемых детей и преподавателей, опьяненных яростью, которые вели их с ужасающими гримасами на лицах и вооружившись розгами». Эта строгость, пусть она и смягчалась немного для детей из хороших семей, оказала не менее сильное влияние на будущего кардинала. Уже много лет спустя, когда великий кардинал, ужас Европы, принимал своего старого ректора, месье Йона, то уважение смешивалось у него с некоторым страхом. Он оставался верен воспоминаниям о коллеже. В то время его воспитатель, аббат Мюло, был уже его духовником, Дебурнэ все так же остался его камердинером, а его старый лакей Ле Масль дорос до звания секретаря. Жестокость университетских методов обнаруживает некоторые стороны натуры мальчика, которые его физическая слабость могла бы превратить в робость и даже покорность. Но это совершенно не так: Арман в то же время выказывал непреклонную смелость, мятежный дух и неутолимую жажду похвал. Ни наказания, ни угрозы не могли ее сломить. И наоборот, им легко было управлять, используя обещания и похвалы. Аббат Мишель де Пюр написал о Ришелье панегирик, упомянутый выше. И в то же время написанный им портрет кардинала в годы учебы не кажется неверным. «Он жаждал похвал и страшился упреков, и этого было достаточно, чтобы держать его в напряжении. Он залпом проглотил всю грамматику. Вскоре он заблистал с неожиданной силой. То, что другие дети делали по-детски, он делал методично: он четко осознавал все, что говорил и делал. Если его спрашивали, он умел посредством затруднительных вопросов предупредить дальнейшие расспросы. И наконец, нельзя не назвать замечательные таланты, подлинно прекрасного ума, которые постоянно проявлялись и блистали ослепительными искрами». Занятия делились на три части: грамматика, искусства, философия. Chria или sententia, то есть литературное развитие, составляли основу этого метода. Например, школьники должны были доказать по трем пунктам, что «пусть корень учения горек, зато плод его сладок» или выступить с яркой речью против тирании. Очень жаль, что не сохранилось ни одной подобной письменной работы будущего деспота. Изучение философии длилось два года, первый был целиком посвящен Аристотелю, а второй – физике и метафизике. В общем, юный дворянин, спеша покинуть коллеж, ограничивался грамматикой и искусством, что уже было очень хорошо. В поколении их родителей многие сеньоры не умели даже читать. Арман, изучив латынь и начала греческого (курс грамматики), занялся философией. Это дало ему общее знакомство с Евклидовой наукой и искусство спорить на публике «с любым, кто придет», а также подготовило его к тому, чтобы стать грозным диалектиком. Его несравненный ум позволил ему быстро завершить обучение. Следует отметить, что он учился в переходный период, когда устарелость университетских методик ярко проявлялась во всех отношениях, но усовершенствовать их еще не успели. Он не смог воспользоваться великой реформой Генриха IV и наставлениями иезуитов, которые уже совсем скоро предадут забвению старые компиляции, рутинную схоластику, кухонную латынь, пустословие комментаторов. Арман дю Плесси не был человеком замечательной культуры, как, например, Великий Конде, и враги кардинала порой будут подшучивать над некоторыми пробелами его эрудиции. Несмотря на частые болезни мальчика, его мятежный, смелый, увлекающийся темперамент обрек его на военную карьеру. Все складывалось именно таким образом. Старший из братьев Ришелье, Анри, которому принадлежало почти все наследство, уже блистал при дворе. Генрих IV, решив однажды выразить свою признательность, назначил ему пенсион. Это был один из арбитров моды, что не мешало ему при случае проводить тонкие интриги. Он выказал большую преданность новой королеве, Марии Медичи, которая допустила его в Лувр, в свои личные покои, эту маленькую Флоренцию, где итальянские фавориты ткали свои полотна интриг. Анри шел по стопам отца, ища своего счастья подле Их Величеств. второму сыну, Альфонсу, отошло епископство Люсонское, которое Генрих IV, проявив подлинно отцовскую заботу, закрепил за ним во владение. Арману предстояла судьба бедных младших детей: примкнуть к какому-нибудь принцу или гранду и пойти на войну. При выпуске из коллежа ему вручили шпагу и присвоили титул маркиза Шилу, после чего его передали в распоряжение г-на Плювинеля, директора Академии, чтобы там завершилось формирование Ришелье-дворянина. Г-н Плювинель много путешествовал. Итальянцы, у которых все континентальное дворянство училось хорошим манерам, внушили ему желание им подражать. Манеж, который он открыл на улице Сент-Оноре, близ улицы Дофин, в старом доме, очень быстро вошел в чрезвычайную моду и королевское признание. В 1598 венецианский посол не пренебрег тем, чтобы проинформировать об этом манеже Светлейшую Республику. «Его Величество, - писал он, - чтобы воспитать свое дворянство в самом добродетельном духе, основал в Париже Академию, где каждый день ведет упражнения Главный оруженосец (в действительности – Первый оруженосец) короля. Он должен обеспечить молодых людей лошадьми, которых он, впрочем, получает из королевских конюшен. Он учит молодых дворян обращаться с лошадьми и всем упражнениям, относящимся к верховой езде. Он находит для них преподавателей по фехтованию, столовым манерам, музыке, математике и дает им одного или двух слуг согласно рангу каждого из дворян: все это стоит 1000 экю в год. По примеру этой Академии в разных городах королевства основаны другие подобные ей: в Руане, Тулузе. Если это будет продолжаться, то можно полагать, что в Италии станет гораздо меньше молодых французов и что, в особенности, город Падуя весьма от того пострадает». Академия создавала то, что до конца XVII века станет образцом «светского человека»: человека, чьими главными добродетелями станут храбрость и кодекс чести, человека, постоянно заботящегося о своей осанке, скорого умом и телом, опытного в военном искусстве и во всех физических упражнениях. Верховая езда и фехтование были двумя столпами этого образования. Юный дворянин упражнялся в Академии и со многими другими снарядами: с кольцом, чучелом для отработки ударов копьем, а также учился вести себя при дворе. Г-н Плювинель распространял свой авторитет на жесты, речь, завивку перьев, высоту шляп. Он оставит свою печать на целом поколении. Ришелье на всю жизнь ее сохранил, как сохранил ее один из многочисленных иностранцев, приехавших открыть для себя «прекрасный вид» Парижа, Джордж Вилльерс, будущий герцог Бэкингем. В семнадцать лет маркиз Шиллу был гордым подростком, заботящимся о своей элегантности, пылким, страстным, у которого уже признавали «гений», который, казалось, обещал ему скорый взлет. Его находили красавцем, пусть он и не был крупным, пусть его лицо и было угловатым, а профиль острым, в глазах его пылал огонь. В армии, при дворе этот орленок сумеет точным ударом совершить ошеломительный полет. Но судьба рассудила иначе. Альфонс Ришелье, которого с двенадцати лет звали епископом Люсонским, человек с мозговым расстройством, неожиданно заболел странной лихорадкой. Ко всеобщему изумлению, он начал яростно отказываться от епископского звания, а затем стал монахом-картезианцем. М-м Ришелье пришла в отчаяние. Этот безрассудный поступок угрожал стабильности семейного достояния, которой ей стоило таких трудов добиться. Для семьи среднего достатка неприемлемо было потерять прибыли от епископства! Поучительно будет сравнить это мировоззрение не только с буржуазным, в котором деньги еще долго будут оставаться главным доводом, но также и с религиозным пылом, который в то время пропитывал и окрашивал каждое мгновение жизни. Этот пыл мог побуждать людей, опьяненных Богом, принимать самые тяжелые испытания и совершать самые худшие зверства. Их щепетильность нисколько не возражала против того, чтобы спекулировать святыми предметами и использовать духовенство для работы на ферме, как в провинции Бос. Правду сказать, в эту эпоху был полнейший разрыв между верой и моралью. Невозможно понять историю XVII века, не зная четко об этом явлении, которое возможно и вызвало возмущение у Альфонса Ришелье, этого полубезумца. Арман на такие чувства был неспособен. Ощущение семейной принадлежности дошло у него до высшей точки, он любил свою мать. Отказ от жизни, полной сражений и приключений стал большой жертвой, пусть от епископа и не требовалось евангельского поведения. Молодой человек смирился и отважно вернулся в школу, чтобы изучать богословие. Богословы продолжали, как это отметил еще Лютер, «занимать самые выгодные места в городе, на особой улице, которая с обоих концов закрывалась воротами и которую звали Сорбонной». Строения на этой улице относились еще ко временам Людовика Святого. У того, кто их потом разрушит, был подлинный штат прислуги, куда входили врач, секретарь, домашние слуги. Он принялся за новую учебу с чувством нетерпеливой, распаленной ярости. Он хотел блистать среди церковников так же, как раньше он блистал среди военных. К тому же, время поджимало. Много ступеней пришлось ему преодолеть, прежде чем он получил это епископство, чья вакантность приводила каноников в отчаяние. Уже они начали судебную тяжбу против семьи Ришелье, чтобы заставить их оплатить восстановление собора за счет прибылей от консистории! Пока эта процедура шла своим чередом, Арман вновь занялся философией, которую уже подзабыл, и погрузился в богословские тонкости. Он был нетерпелив, не столько из желания обезопасить свои епископские интересы, сколько из необходимости утвердить себя, преобладать над соперниками, когда он будет входить в число первых лиц королевства. Традиционные способы он скоро счел неподходящими для осуществления своего замысла. Его властный разум подчинялся лишь тем правилам, которые он сам выбрал, или, лучше сказать, установил собственной волей. Так семнадцатилетний мальчик стал сам себе преподавателем. Он обратился к докторам Лувену, Куспо, а также к английскому знатоку спора Ричарду Смиту. План работ Ришелье, однако, составлял сам. Он хотел добиться подлинного мастерства в искусстве спора, овладеть наилучшими способами тренировки памяти и ума. Каждый день по восемь часов Арман тренировал свои ум и память с таким рвением, что его здоровье подверглось серьезным угрозам. В то время он делал и другое упражнение, предложенное неостоицизмом, который во времена между Монтенем и Паскалем являл собой один из этапов французской мысли. «Учебник» Эпиктета был тогда «одной из настольных книг эпохи» и стал источником системы, которой обеспечили прочный успех труды Гильома дю Вера. «Этот неостоицизм, такой хороший в моральном отношении, который помог Бальзаку умереть христианским Сократом, который вдохновил «великодушие» Декарта, подобно тому, как герой Корнеля искренне принимал католичество, но не обязательно, что всю его суть, не был ему чужд… Ему не хватает смирения. Весь стоицизм грешит гордыней». Под маской этого стоицизма у Ришелье часто будет обнаруживаться озабоченность самим собой. Наверное, именно затем, чтобы показать свои новые таланты, он и попросил у преподавателей Сорбонны устроить в Университете публичный философский диспут. Те, испугавшись, отказались. Диспут так и не состоялся. Упорный юноша добился успеха в этом деле у ректоров Наваррского коллежа, но ему пришлось удовольствоваться тем, что арбитром в состязании был сеньор Итэн, который был не простым бакалавром! В 1606 люсонские каноники выиграли тяжбу. Г-н Ивер был обескуражен. Впоследствии в актах, издаваемых епископом, имя последнего не указывалось. Это граничило со скандалом. Король, вняв мольбам м-м Ришелье, согласился дать епископское звание мальчику, которому не хватало пяти лет до достижения канонического возраста. Он уже назначил одного из своих внебрачных детей, которому было всего шесть лет, епископом в Мец! Осталось получить разрешение понтифика. Генрих IV поручил своему послу Алинкуру уладить это дело. Его письмо было настоятельной просьбой: «Я уверен, что его (Ришелье) заслуги и уверенность в себе легко возместят этот недостаток (юность кандидата)… он вполне может служить Церкви и Богу, и я знаю, что он подает немалые надежды на то, что будет там полезен». Даже если Генрих IV и желал отблагодарить память Верховного судьи, все равно поразительно видеть, как он произносит эклог тому, кто уже скоро станет в некотором роде его преемником. В Риме, очевидно, не видели никаких причин для такой спешки. Арман же очень торопился: он получил свой первый аттестат летом и добился разрешения завершить первый курс в необычайно короткий срок. Этот пыл не передался римским прелатам, так как подобная спешка была против их правил. Видя это, Ришелье решил лично заняться своим делом и отправился к папскому двору. Открытие Рима – это всегда большое событие в жизни молодого человека. Эхо этого открытия еще долго будет отзываться в его душе. На заре XVII века Рим, сохраняя свое главенство и блеск, познал подлинное обновление, вызванное тем, что угрозы, исходившие из притязаний принцев, наконец, отступили. Завершение Итальянских войн вернуло ему покой, нарушаемый лишь волнениями его собственных жителей. Что до его необычайного процветания, то оно казалось парадоксальным для континентального города с малоразвитой торговлей, для города, который постоянно говорил о презрении к мирским благам. Причиной ему был приток золота из Америки, так как, за несколькими исключениями, хозяева Вест-Индии принадлежали к католической религии и щедро платили Святому Престолу за его попустительство. Пожертвования из бедных церквей или королевских шкатулок - так драгоценный металл стекался в Вечный город, который полностью изменился за два поколения. Как отметил Стендаль, «это край, которому не нужно дрожать за свою власть, по воле которой начинаются самые великие дела». Пока завершался собор Святого Петра, возводимый зодчим Гезу, все монашеские ордена соперничали не только в том, чтобы украсить город, но и чтобы распространить новейшие веяния в архитектуре, которые послужат яркой иллюстрацией этого мистического обновления. Эта «революция сверху» принесла мятежную цивилизацию, для которой искусство было не самоцелью, но средством пропаганды, призванной бороться против строгости Реформации. Используя силу образа, следуя новым методам рекламы, это искусство утверждало церковные догмы и часто наносило поражения протестантскому аскетизму по всему свету. Обновляя внешнюю пышность, которой восхищаются и по сей день, Рим зарождал и свою администрацию. Со времен Сикста Пятого Конгрегации были важным инструментом власти понтифика. Кардиналы, службы, секретари, служащие, умножаясь в числе, разрушили старые феодальные структуры. Другая особенность, ошеломляющая зоркого наблюдателя: богатства там было отнюдь не меньше, чем в иных местах – плодов труда. Роскошь выставлялась в почти вызывающей манере, очищенной благодаря святым занятиям тех, кто в ней купались, и удовольствие сопровождало эту роскошь без всякого стыда. Несмотря на растущее число молитвенных мест, приток пилигримов и священников, проституция в Риме росла с невиданной быстротой. Все путешественники говорили о римских куртизанках, их дворцах и сокровищах. С этим изобилием соседствовала нищета. С увеличением богатства очень выросло и число нищих, калек, воров и забияк. Рим был столицей огромного богатства и крайней бедности, верующих и бандитов, аскетизма и распутства. Прошло едва ли семь лет со времени трагедии в Санси, которая не побудила неуемное дворянство поумерить свои страсти. Папа Павел V Боргезе старался искоренить жестокую нищету римской деревни, интересовался нуждами крестьян, боролся с преступностью, прилагая все усилия к тому, чтобы прикрепить к земле клиентуру знатных семейств. Сделав так, этому строгому юрисконсульту удалось возвести семейственность в ранг государственного учреждения. Постановлено было, что папская семья будет править Церковью, получая от этого несметные прибыли. Таким образом, каждый понтификат приводил к созданию могущественного клана, и все зависело в конечном счете от союза или соперничества этих феодалов. За шесть месяцев своего пребывания в Риме Арман успел увидеть эти явления и извлечь из них полезные уроки. Надменный кардинал Жуайез, брат Архиминьона Генриха III, кардинал Живри, сам Кардинал-Племянник, то есть первый министр, оценили его ум, ввели в узкие круги, где плелись интриги папской дипломатии. «Внешняя сторона римского двора, где долговременные притязания уже так давно скрывались под маской смирения и незаинтересованности, потрясла его. С тех пор он стал скрывать то, что было в его натуре действительно пылким, и подчинил внешние проявления своих чувств дисциплине своих амбиций ». Другими словами, он овладел искусством придворного и приучил себя к глубокой скрытности. Аббат Ришелье жадно искал возможности выделиться. Ничто не могло помочь ему в этом лучше, чем его поразительная память, которой наделила его природа. Когда один проповедник произнес на публике очень длинную проповедь, Арман слово в слово повторил ее, стоя у выхода из церкви и выступая перед ошеломленными слушателями. Папа, узнав об этом подвиге, велел пригласить аббата к себе с тем, чтобы он повторил эту проповедь перед ним. Ришелье не только безупречно справился с этим, но и составил на ту же тему другую проповедь «с таким изобилием идей и цитат, с таким величием души, таким выбором мыслей и слов, что все пришли в восторг». Восторг еще усилился, когда Святой отец открыто уступил очарованию и магнетизму молодого дарования. Будущий епископ Люсонский неоднократно встречался с понтификом. Павел V был человеком очень недоверчивым. Таким же недоверчивым, каким будет позднее Людовик XIII. Таким образом, у Ришелье была возможность испытать методу для того, чтобы завоевать расположение самых малорасположенных к нему принцев, убедить их открыть ему свои сердца и мысли. Он настолько преуспел в этом, что Павел V свободно говорил о многих щекотливых вопросах, главным образом касавшихся Генриха IV. «Рыжий пес Апокалипсиса », став старшим сыном Церкви, не переставал тревожить Святой Престол. Опасались, что он возглавит протестантский крестовый поход, хотя Папа и не против был найти в нем средство умерить испанскую тиранию. Павел V не заходил так далеко, чтобы делать подобные признания. Он жаловался лишь на беспорядочный образ жизни Великого Повесы, выражая страх, как бы подобное поведение не привело его к «прежним ошибкам». На деле же он хотел узнать, может ли он без риска для себя оказать тайную поддержку Христианнейшему королю в его борьбе против Католического короля. Ришелье сумел защитить своего государя, пойдя навстречу желаниям Святого отца. Павел V выразил свое удовлетворение шуткой: - Henricus Magnicus armandus Armando (Генриха Великого защищает Арман), - сказал он с улыбкой. Естественно, завистники были озадачены успехом этого француза и старались тайком вовлечь его в неблаговидное дело. Они плохо знали этого человека, который без труда определил ловушку и даже обернул дело в свою пользу. Хулители и панегиристы Ришелье яростно спорят о том, каким образом Ришелье получил необходимое ему разрешение. Отчасти правы и те, и другие . На консистории 17 сентября 1606 кардинал Живри предложил назначить юного аббата. 9 декабря Папа согласился на это разрешение, «не только, - сказал он в своем послании, - в силу рекомендаций короля Франции, но и в силу его личных заслуг, пусть, как нам сообщили, тебе еще только двадцать третий год». В устном комментарии Павел V добавил: - Справедливо, что человек, чья мудрость превосходит его возраст, получает назначение до достижения возраста. Все это было бы в высшей степени поучительно, если бы Ришелье на самом деле было двадцать два, а не двадцать один год. Он сфабриковал акт о крещении! На церемонии посвящения в сан 17 апреля 1607, когда его рукополагал кардинал Живри, Ришелье не захотел однажды пострадать от этого подлога, и он с высочайшей ловкостью сознался в этом лично Папе. Павел V слыхал при своем дворе и не такие признания, и шарм Ришелье не пострадал. Более того: этот тонкий политический ход был in petto оценен знатоком. Как бы там ни было, Папа простил Ришелье и сопроводил свое прощение замечанием, которое, учитывая нравы того времени, было равно почести: - Этот мальчик станет большим плутом! Немного спустя Арман уехал из Рима, чтобы никогда больше туда не возвратиться. В Париже он вновь бесстрашно взялся за учебу, и это было необычное зрелище: епископ на школьной скамье. Это ни в малейшей степени не было знаком смирения. Как только прошли экзамены, ученик попросил разрешения появиться среди учителей и получил рзрешение, не менее необычное, чем прочие, принять «гостеприимство» Сорбонны. С тех пор получили признание размах его смелости, его работоспособность и честолюбие. Г-н де Люсон, впрочем, хотел этим открыть глаза самым недальновидным. В эпиграфе к трем своим тезисам для докторской диссертации он привел, желая тем почтить Церковь, цитату из Писания: Quis erit similis mihi? (Кто сравнится со мною?)
Отправлено: 03.11.08 17:16. Заголовок: Придворный епископ ..
Придворный епископ.
В ту эпоху Климат в Риме был пагубным. Он отравлял здоровье Ришелье, и из-за этого юноша почти постоянно болел той лихорадкой, что мучила его с детства. Та подлинная ярость, с которой работал молодой прелат, его всепоглощающая деятельность, тревога за свои честолюбивые замыслы были пищей для того костра, что пылал в глубине его души. Спокойные ночи, свежесть кожи, плавное течение мыслей, не стесняемое болью в висках – будущий хозяин Франции навсегда будет лишен такой роскоши. Сколько прочих людей, удрученных судьбой, утратили бы смелость взобраться по крутым склонам, ведущим к богатству и власти! Вооруженный выносливостью и волей стоика, Ришелье решительно отказался считаться с этим препятствием. Неумолимый по отношению к окружающим, он был, прежде всего, неумолим по отношению к собственному телу. Он никогда не позволял болезни или недомоганию задержать его порыв. Его сердце, твердое, как и у всех тех, кто принадлежал к его сословию, терпело последствия этого. Человек, каждый день борющийся с физической болью, никогда не узнает, что такое жалость, если только он не святой, и легко сможет стать бесчеловечным. Вероятно именно в силу этой огромной строгости к самому себе кардинал никогда не уступал, если не считать нескольких исключительных случаев, тем слабостям, которые сделали бы его менее одиозным в глазах большей части его современников и которые сослужили бы добрую службу его памяти. В описываемое время главной его целью было не властвовать, а нравиться. У Ришелье был шанс добиться и того, и другого. Итак, он отправился ко двору, ставшему, со времени окончания волнений, «тем великим солнцем, что дает свет, жизнь и силы». Там можно было получить милости, должности, пенсионы. Там одной королевской улыбки хватало для того, чтобы изменилась вся судьба. Близость к королю была несказанным благом, подлинным идеалом. Многие епископы жили подле государя, оставив заботы о своих епархиях каноникам. Они занимали видные посты. Пройдя одно из самых тяжелых испытаний за всю свою историю, духовенство вышло из него победителем в силу того, что главе протестантов пришлось обратиться в католичество и, в особенности, того, что он заключил договор с епископатом, а не со Святым престолом. Из этого союза короля и духовенства родилась очень опасная национальная религия. Король во Франции был предметом религии, и в стране существовала религия короля. Эту галликанскую доктрину Ришелье, несмотря на свое пребывание подле Святого отца, принял без колебаний. Если она позволяла королю поддерживать лояльность у подданных и отражать иностранные притязания, то она стоила того, чтобы церковные сановники занимали в государстве привилегированное положение. Сколько кардиналов и епископов со времени Конкордата занимали важнейшие должности и заседали в Совете! Прелаты, которые приходили в своих пурпурных и фиолетовых одеждах на праздники, постоянно устраивавшиеся при дворе государя, больше думали о своем земном величии, чем о спасении своей паствы. Они считали себя, как говорили, «избавленными от добродетелей». Ришелье однажды выразил свое недовольство этим. «У большей части тех, - писал он как-то, - у кого должно было бы искать наставлений, можно было получить лишь скандал и дурной пример». Было ли это лестью Генриху IV, который мечтал реформировать духовенство, или подлинным возмущением благочестивой души? Религия пронизывала каждое дело и каждую мысль христианина того времени. Для большей части французов религия преобладала над национальной идеей. Религией были пропитаны общественная и частная жизнь, а также международная политика, где два «блока», католический и протестантский, продолжали бороться друг с другом. Скептики, «распутники», духовные наследники Монтеня, были в незначительном меньшинстве и подвергались большим опасностям. Главный из них, король собственной персоной, прилюдно поклонился до самой земли Святому причастию, надеясь таким образом получить прощение за свою терпимость, которая была расценена как измена, и богохульства, которые он произносил в минуты безумия: «Я принадлежу к религии всех смелых и добрых людей». В ходе гражданских войн XVI века все жестокости совершались во славу Господа; религиозный дух упал до самого крайнего унижения. Он начал возрождаться благодаря Франциску Сальскому - Генрих IV сожалел, что не может сделать его епископом -, благодаря Венсану де Полю, духовнику королевы Марго, который из дворцов ходил в самые клоаки Парижа; благодаря первым кармелиткам; благодаря юной аббатисе-революционерке, Анжелике Арно; благодаря Жанне Шанталь, Берюлю, м-м Акарии и ее широкой «клиентуре душ»; благодаря юным дворянам, превратившимися в монастырских реформаторов (Бовилье, Шампинью, Архангел Пемброкский); благодаря «апостолу невежественных», Сезару де Бюсу. Нельзя сказать, сто епископ Люсонский участвовал в этом широком движении за возрождение духовности. Совершенно чуждый мистицизму, он в глубине души больше походил на светских прелатов эпохи Валуа, чем на Доннадье, Фремио, дю Лоранса, этих новых епископов времен Генриха IV, чьи максимы гласили совершенно иное. Но поскольку король желал положить конец заблуждениям, он выказал горячее желание от них отречься. В этом не было никакого лицемерия. Молодой доктор в Сорбонне еще не мог понять, насколько его натура подвержена честолюбию, а неумолимый инстинкт побуждал его встроиться в порядок вещей самым выгодным для себя образом. Дорога была ясна. Чтобы сделать хорошую карьеру, требовалось утвердить себя как верующего и галликанца, следовало показать себя, защищая Церковь словом и пером, подобно тому, как солдат старается отличиться в битве. Так как, согласно популярному присловью, «когда прячут аркебузы, то достают фолианты». Католики и протестанты не прекращали яростных споров. Никакая забава на очаровывала народ так, как богословские диспуты. Споры между кардиналом Перроном и Дюплесси-Морнэ привлекали многих любопытных. В день свадьбы с герцогом де Баром Екатерина Бурбон, сестра короля, устроила под видом праздника докторские прения. Но споры шли не только потому, что требовалось дать идейный отпор протестантам. Галликанизм и ультрамонтанизм, милость, покаяние, молинизм, томизм, а вскоре и янсенизм были предметами не менее яростных дебатов. Ришелье стремился к славе блестящего оратора и без труда в этом преуспел, как преуспевал он во всех делах, в которые вкладывал свою волю. Вскоре он уже проповедовал при дворе и получал множество похвал. С 1608 его репутация проповедника стала прочной, что еще раз доказывает, с какой ловкостью он умел подстроиться под веяния момента, так как эти веяния ничего не стоили. В те времена в чести были педантичность, напыщенность, игра слов, пышность, смешная смесь священного и мирского. Люди аплодировали оратору, который мог на одном дыхании взывать к Юпитеру и Святому Августину, говорить об Апокалипсисе и Гиппократе. Одним из тех, кто больше всего хвалил таланты Ришелье и ставил их в пример, был кардинал дю Перрон, Главный духовник Франции, которому приписывали славный успех в том, что он убедил Генриха IV отречься от ереси. Ришелье сумел очень кстати завоевать милость этого знаменитого человека, чье восхождение он взял за образец. Сын протестантского пастора, дю Перрон еще много лет назад с пышностью перешел в католичество. Став преподавателем Генриха III, он дружил с поэтами Плеяды, его считали чудесным феноменом гуманизма, и он писал много стихов, зачастую очень дерзких. Он ярко проявил себя в расколе 1587 года. Его муза приносила ему доход на нескольких должностях, он льстил всем партиям сразу. А когда Жуайез был убит в битве при Кутра, он написал ему панегирик, а затем на ту же тему сочинил сатиру. В день торжественных похорон он хотел произнести надгробную речь над Генрихом III, но от волнения все перепутал и прочел диалог, где пятьсот забавных стихов повествовали о содомской любви «Дафны и Аристеи». Король, по-видимому, не наказал его за это. Четыре года спустя этот хамелеон от литературы остепенился и стал знаменитым богословом, потому что яро сражался против своей прежней религии. Вот почему его попросили проповедовать перед Генрихом IV, который сделал его своим духовным наставником. Возможно, с виду поучительный, их союз основывался на тайном скепсисе того и другого. Как бы там ни было, дю Перрона скоро назначили епископов в Эвре, потом кардиналом, архиепископом Сенским, и это практически не покидая двора. Должно быть, к Ришелье он испытывал нежность старика, который смотрит на своего ученика и видит в нем себя в юности. Впрочем, у Армана были и другие покровители, которые помогли ему снискать благосклонность короля, уже расположенного к нему. Интересно, что перед смертью Генрих IV засвидетельствовал подлинную любовь к этому орленку, жаждущему отправиться в полет. - Вы, мой епископ… - говорил он, как будто обращаясь к ученику. Было ли это предвидением или Ришелье, теперь уже ловкий придворный, сумел принять образ, который лучше всего мог тронуть его хозяина? Если его ум мог ослепить, то его тяжелый характер, твердый и лишенный гибкости, его решимость, устремленная к одной цели, самый его стоицизм нисколько не соответствовали гениальной гибкости, юмору и снисходительностью Великого Повесы, этого большого любителя жизни. Пикантная подробность: во время этого первого пребывания подле монархов, г-н де Люсон, казалось, нисколько не заботился о королеве. Так он еще раз доказал свою ловкость, ведь Генрих IV был тогда в полном разрыве с Марией Медичи. В то время Анри де Ришелье защищал подле флорентийки интересы своей семьи. - Вы, мой епископ… Такие слова многое обещали. Но по отношению к своим близким король-гасконец был очень скуп на обещания. Однажды Ришелье понял, что ему потребуется много времени, чтобы приобрести значимость. Уже давно идут споры о причинах, которые побудили Ришелье предпочесть радостям и интригам двора беднейшее епископство Франции. На наш взгляд, главной причиной была его жажда действия, руководства, управления. Для такого мальчика (ему было двадцать три года) лучше было быть правителем в нищей епархии, чем блистать в прихожих Лувра. Он продолжал изредка появляться во дворце, чтобы там слышали его голос, доносящийся с высоты кафедры. Он уверен был в своей репутации, которую не преминул себе создать, чтобы исполнять свои функции. Он заботился о том, чтобы отрекомендоваться каждому – от короля до последних приказчиков, а затем одолжил карету у своего друга, г-на Муси. Он покинул Париж в начале декабря 1608, страдая от нового приступа лихорадки, как будто он хотел бросить вызов не только ошеломленным придворным, но самой природе и времени года.
Что это была за поездка – среди зимы, через все эти края, главным образом болотистые, покрытые лесами и зловонными трясинами, края, полные разбойников и диких зверей! К середине декабря Ришелье вернулся в родную провинцию, все еще находящуюся под сильным влиянием протестантов, так как губернатором ее был сам Дюплесси-Морнэ, «Папа гугенотов». Этот край, «тихий, влажный, однообразный, полный томной кротости», окутанный зимними туманами, был полной противоположностью характеру Ришелье. Можно задаться вопросом, не сожалел ли втайне епископ об уходе из блистательной придворной жизни, а особенно о приключениях, которые еще совсем недавно он считал своим неизбежным будущим. Он остановился в Фонтенэ-ле-Комт, чьи жители, гордившиеся несколькими острыми умами своего местечка, вышли его приветствовать. За их делегацией последовала делегация из люсонского капитула. Молодой прелат принял их с королевскими легкостью и тактом. Поприветствовал жителей Фонтенэ, он выказал благосклонность к каноникам, этим старым противникам его семьи. Только в Люсоне он по-настоящему поставил их на место и не без надменности даровал им «прощение и забвение» того, что они были «так резко против» того, «кого Бог сделал их главой». Затем он обратился с замечательной проповедью к «народу» городка. «Господа, я пришел сюда, чтобы жить вместе с вами и поселиться в вашем городке, и ничто не может быть приятнее для меня, чем читать на ваших лицах и узнавать из ваших слов, что вы этому рады. Я благодарю вас за те свидетельства вашей благосклонности, что вы мне дали, и я постараюсь заслужить ее всеми возможными добрыми делами… Я знаю (намек на протестантов), что в этом краю есть те, кто отделился от нас в вере; я желаю, чтобы мы взамен этого были едины в сердечной привязанности. Я сделаю все возможное, чтобы призвать вас осуществить этот замысел, который будет полезен и благотворен как для нас, так и для короля, которому мы все должны угождать». Генрих IV аплодировал бы. В день св. Жака (21 декабря 1608) г-н де Люсон отслужил торжественную папскую службу по поводу своего вступления в должность. Но как только рассеялся дым фимиама, ему пришлось лицом к лицу встретиться с невзгодами жизни, которая теперь будет его окружать. Все было удручающе: пейзаж, маленький ручеек и обширные болота, окружавшие город, дороги, едва протискивавшиеся между канавами, лабиринты болот, крестьянские хижины, которые путешественник-современник Жувен назвал беднейшими во Франции, каналы, болотистые пастбища, сохнущие на солнце коровьи лепешки, которые позволяли этим людям не умереть от холода, так как лес был пропитан сыростью… Епископство, пришедшее в ужасный упадок, было похоже на островок, затерянный в море грязи. Никаких садов. Негде прогуляться, некуда даже выйти в плохую погоду, не рискуя увязнуть. Внутри – ледяной холод: попытка зажечь огонь приводила только к сильному задымлению. С весной приходили сильные непрерывные дожди, летом была непереносимая жара, осенью начинались катаракты. Постоянная сырость «приводила тела в оцепенение, а души – в тоску». Серые тучи отражались в серой воде болот, а земля, безнадежно равнинная уходила за горизонт. «Мой дом – словно тюрьма», писал Ришелье м-м Бурж, жене парижского врача (по крайней мере, это вероятно), о которой мы не имеем других источников сведений, кроме этой бесценной переписки, которая позволяет нам увидеть, как молодой, властный и бедный прелат боролся с невыносимым положением. «Я нищий» - писал он в другой раз, но он смог, пойдя на жертвы, достать себе слуг, мебель, серебряные блюда: «Мое благородство от этого очень вырастет». В самом деле, вскоре он стал вести себя, как «знатный сеньор», что для него было очень важно, и делал он это по праву. В самом деле, ему пришлось бороться с канониками, раздраженными тем, что они утратили свою власть из-за причуд этого мальчика. Его природная властность принесла ему первую победу, так как, по словам Фонтенеля де Водоре, «прелат, которому было лишь двадцать четыре года, устанавливал закон для своего капитула и давал доказательства того, что его ум превосходил всех, кто его окружал». Таким образом, восстановление собора и епископства прошло гладко и без гроз. Ришелье любил сражаться. Ему нравилось бороться за свою бедствующую паству и против гугенотов, на границе с которыми епископство было как бы передовым постом. Он заботился о крестьянах с таким пылом и напором, каких не видно будет потом у министра Людовика XIII. Было ли это христианское милосердие или тактический ход? Как бы там ни было, Арман использовал свои связи, чтобы получить помощь и налоговые льготы. Он писал даже ужасному Сюлли, сюринтенданту финансов, и полный раболепия стиль этих писем много говорит о том, как этот гордец умел унизиться перед грандами. Мы не знаем, что именно он получил, но он создал себе известность в собственной епархии. Как только по дорогам становилось можно проехать, он желал совершать прямые поездки, от деревни к деревне, расспрашивая, наблюдая, делая выводы. Этот эпизод очень важен для того, чтобы составить о нем объективное суждение. Конечно, благодаря Генриху IV, крестьяне в эту пору переживали золотой век, по которому они будут ностальгировать до самой Революции. Но они будут помнить и жертвы, вызванные строгостями сборщиков налогов, вымогательством чиновников, жадностью ростовщиков, злоупотреблениями Церкви и сеньоров. В тот самый год английский посол Карю писал: «Для Франции обычно то, что народ должен быть подавлен и приведен в отчаяние тяжелыми податями и угнетением, так как иначе он поднял бы бунт. Вследствие этого он в настоящий момент обложен такими налогами, которые лишают его всякой возможности не только сопротивляться или бежать, но даже, так сказать, ходить и шевелиться». Ришелье это видел собственными глазами. Он нисколько не походил на тех придворных, которые, никогда не общавшись с крестьянами, издевались над «диким племенем», как выразился св. Венсан де Поль, племенем, которое обеспечивало их великолепие. Когда Ришелье пришлось делать решительный выбор между величием Франции и счастьем французов, он сделал его, четко осознавая его причину. В 1609 он ходил под видом «доброго пастыря» и он возмущался тем, что низшие эшелоны духовенства не были способны дать наставления. Порой так же бедствующие, как и простые люди, порой играющие в сеньоров, кюре были всемогущи в своих приходах. Они почти ничего не знали. Когда вступили в силу решения Тридентского собора, большая часть из этих кюре не поняла в них ни капли. Благочестивые души беспокоились об этом упадке. Идея проводить семинары зародилась у Берюля и, в особенности, у старого погонщика быков, грубого, неуклюжего шутника г-на Бурдуаза. Что до Ришелье, то он взялся за активные реформы, посредством которых он собирался облегчить наставление неграмотных масс и борьбу с ересью. Вдохновляя себя примером св. Шарля Борроме, он решил набрать священников по итогам конкурса между ними и аннулировал рекомендации, еще недавно бывшие решающими. Из этих священников он хотел сделать инструменты для исполнения своего замысла и дал им указания, как военачальник своим капитанам. Придя к власти, он не изменит этому своему методу. По его указаниям его старший викарий Флавиньи составил на 78 страницах «Краткие Указания», за которыми последовали «Синодальные предписания», написанные самим Ришелье. Там не найти никакой казуистики или тонкостей, так ценившихся прежде. Ришелье был картезианцем и оппортунистом. Он открыто признавал эти две тенденции, говоря о долге верующих перед Господом, Церковью и королем, а затем определяя то, как верующим должно было относиться к Реформации. Он ненавидел ересь, в которой видел прежде всего неприемлемый беспорядок, но, зная ее силу, он рекомендовал проявлять в ее отношении гибкость, которая позднее возмутила бы янсениста. Пример этих работ хорошо показывает, «что его католицизм опирался как на политический, так и на религиозный идеал и что он был для него главнейшей формой управления, равно, как и правилом внутренней жизни ». Это снова проявляется в его «Наставлении христианина». Простота этого катехизиса, вышедшего в 1618, хотя и написанного в 1609, снискала много похвал. Катехизис этот был в очень малой степени доктринерским и был очень хорошо понятен простым людям. Да, но в нем не король сравнивается с Богом, а Бог с королем! «Король, государь Франции, свидетельствует, что нет никого, равного ему, и что все остальные ниже его: так Бог, государь земли, свидетельствует, что равных Ему нет, и Он един». Вот краткое изложение теории о государе, приравненном к божеству, теории, на которую Генрих IV позволял себе лишь туманно намекать и которая послужит фундаментом для правления его наследника. «Наставление христианина» представляет и иной интерес. Оно разрушает представление о Ришелье, всецело подчиняющемся холодному рассудку. Будущий Преосвященный принадлежал к той эпохе, когда люди были так же близки к чудесам, как в наши дни – африканские племена. Потусторонний мир не переставал слать им сообщения, и ничто не казалось им таким обычным, как сверхъестественное. Никогда власть дьявола и его слуг-ведьм не признавалась более широко, не вызывала больше страха, больше стремления что-то от нее получить и не была сильнее смешана с повседневной жизнью. Епископ Люсонский нисколько не был свободен от этих живучих предрассудков, и министр, отправивший на костер Урбена Грандье, тоже не был свободен от них. Его катехизис яростно обличал тех, кто «с помощью магов и ведьм вызывают демонов самыми разными способами и с самыми разными целями, тех, кто пользуется этими демонами или их искусством, чтобы открыть сокровенное; тех, кто посредством колдовства стремятся помешать браку или, помешав ему, разрушают наведенные ими чары таким же колдовским образом, вместо того, чтобы прибегнуть к лекарству Церкви». Другой отрывок, который может ввести в заблуждение человека XX века, доказывает, насколько он чувствовал себя солидарным со своим сословием, до какой степени разделял он представления этого еще феодального дворянства, злейшим врагом которого он впоследствии станет: «Тот, кто женится на женщине не своего круга, против воли ее отца, совершает смертный грех; а если она принадлежит к его кругу, то он совершает лишь небольшой грех». В отношении общественной жизни Ришелье никогда не будет революционером. В своем печальном дворце, где светская жизнь сводилась почти к нулю, и где, впрочем, не было средств на то, чтобы принимать высоких гостей, г-н де Люсон очень много читал. Он часто ездил в Пуатье навестить своего друга детства, Ларошпозе, которому больше пошли бы латы военного, чем сутана епископа. Пуатье гордился образованной буржуазией и своим Университетом, куда ехало учиться множество иностранных студентов. Там можно было найти и маститых законников. Дух XVI века хранил свои традиции и мощь. Ришелье пропитался им. Вероятно, поэтому в плане мысли он скорее был последним сыном блестящей и жестокой эпохи Валуа, чем провозвестником новой эры. Он продолжал оттачивать свой ум, упражняясь в диспутах и составлял серьезные трактаты по богословию. Ораторские состязания с протестантскими министрами, в которые он вкладывал всю душу, очень укрепляли его репутацию.
Таков портрет епископа, всецело посвятившего себя своей миссии. Утешение и наставление простых людей, реформа собственного духовенства, проповеди, благочестивые книги, святая учеба, полемики с протестантами, пасторские поездки, управление своей епархией, казалось, поглощали его целиком. В то же время случались и минуты отдыха, когда его разум устремлялся к предмету своих надежд. Чтобы восстановить свои силы, вновь набраться смелости, он забывает о нудной каторге поучений, которая ему противна. Он мечтает. а потом эти мечтания разочаровывают его, так как никакой воздушный замок никогда не удовлетворит этого монстра деятельности. Ему нужно большее: за отсутствием реальности он создает ее почти осязаемый образ. Тогда г-н де Люсон по собственной инициативе пишет еще один катехизис. Нет, ему не нужны наставления, ставшие столь близкими ему со дней, проведенных в Риме. Но когда он их пишет, он считает, что в состоянии их исполнить. Так этот чемпион веры становится автором «Наставлений, которые я дал себе, чтобы появиться при дворе ». В своих мечтах он уже возвратился в Париж и выбирает – это база – себе жилище, которое не будет далеко «ни от Бога, ни от короля». Он анализирует характер Генриха IV и манеру, в которой удобно себя с ним вести6 «Король любит острые и неожиданные возражения. Он нисколько не ценит тех, кто говорит без отваги, но требует к себе уважения. Важно учитывать, какому ветру он подвержен…» Никакой деталью нельзя пренебрегать: «Обязательно замолкать, когда король пьет». При дворе показаться гордым или навязчивым означает неискупимое осуждение. Сколькими другими правилами должен руководствоваться честолюбец! «Нельзя ни быть рассеянным, ни иметь отсутствующий взгляд, ни грустный и меланхоличный вид, когда кто-то говорит, и слушать с живым вниманием, а также изящно хвалить говорящего, но больше ценится молчание и внимание, чем слова и аплодисменты». Ришелье знает, какие шутки может сыграть с ним пылкость и высокомерие, которым он очень подвержен: «Принимая знатных сеньоров или разговаривая с ними, мне трудно было сдерживаться и держать свои чувства в себе. Там чем больше почитаем и уважаем человек, тем больше требуется выказывать к нему уважения и смирения». Постоянно владеть собой, никогда не поддаваться внезапному порыву, быть очень осторожным в письменных сообщениях, которые сохраняются! Эта последняя проблема очень трудна, так как необходимо отвечать своим корреспондентам и в то же время пользоваться пером как можно меньше. Естественно, сохраняются копии всех исходящих писем, а все документы, которые могут скомпрометировать, немедленно сжигаются: «Огонь должен сохранить те тайны, которые небезопасно доверять шкатулке». За этим следует настоящий трактат о скрытности. Добродетели молчания в нем превозносятся до небес. Молчание лучше всего способствует притворству, в особенности, то молчание, которое имеет целью «проглотить обиду, чтобы впоследствии за нее отомстить». А если вдруг так сложится, что нельзя ни промолчать, ни ответить без последствий? Что ж! тогда он даст «ответ, похожий на отступление, когда без беспорядочного бегства и сражений спасают людей и вещи». Это значит, что благочестивый епископ не колеблясь солжет. Редко можно встретить характер, столь четко оформившийся уже в ранней юности. С течением времени его черты лишь усилятся. Разумеется, Ришелье не обладал душой придворного, которая не гнушается никакой низости. Он родился для того, писал кардинал де Рец, чтобы «убивать людей». Но всю свою жизнь, чтобы заполучить или сохранить средства для этого, он будет искусно разыгрывать комедии, режиссером которых был он сам, в то время как весь свет восхищается его самоотречением. На Рождество 1609 он произносит важную проповедь и, идя на поводу у своего внутреннего демона, он соскальзывает с богословского жаргона, которого требуют от него слушатели, на четкий и ясный язык. Это потому, что на деле он говорит о политике или, по крайней мере, о философии политики. «Общественный мир поддерживается путем послушания подданных своему государю, их всецелой готовностью исполнять его волю в том, что будет благом для государства. В городах мир царит, когда частные лица держатся скромно и испытывают должное уважение к законам и предписаниям тех, кто осуществляет власть. Мир царит в домах, когда все домочадцы живут без зависти, ссор, неприязни одних к другим. Мир царит в наших сердцах, когда разум правит как король и хозяин, и пусть внутренняя партия, которую представляет собой мятежный народ наших желаний, повинуется ему; и пусть оба они подчинятся вечному разуму, от которого наш разум взял все, что есть в нем светлого». Чтобы лучше понять эту доктрину, следует вспомнить, что у Ришелье, как и у других лучших умов того времени, она укрепилась после полувековой анархии. От этого она ничуть не меньше соответствует темпераменту Ришелье, деспотичному и глубоко реалистичному одновременно. В то же время, слишком необузданное честолюбие может затмить этот реализм. В Париже должна собраться Генеральная ассамблея духовенства. Юный епеископ Люсонский мечтает представлять на ней провинцию Бордо, к которой принадлежит его епархия. Какая возможность выделиться, блеснуть среди уважаемых людей, привлечь к себе внимание двора! Самый верный друг Ришелье, Бутийе, аббат де Ла Кошер, люсонский старейшина, едет в Бордо, чтобы защитить его кандидатуру перед архиепископом, монсеньором Сурди. Этот Бутийе, отцу которого было поручено заботиться о детях Ришелье, печется о судьбе младшего сына. Он окружает его безупречной верностью и любовью. У честолюбивого Армана был шанс найти в нем лейтенанта, необходимого торопящемуся человеку, перед которым требуется расчистить место. Бутийе, который не сумеет сыграть на публику во всех качествах, необходимых для того, чтобы поставить пьесу и заставить оценить актера главной роли. Он занимается подготовкой мизансцены, бежит от одного человека к другому, просит встреч, посредничает, пускает слухи, которые могут пойти на пользу престижу его идола. И вот он у Сурди, которому представляет свое прошение. Он комментирует его: г-н де Люсон и не подумал бы о том, чтобы быть кандидатом, если бы его не подговорили на это другие епископы той провинции, и все это он говорит в такой настоятельной манере… Затем Бутийе идет к важным церковникам Бордо, с энтузиазмом произнося перед ними панегирики. Все это совершенно неумело. Сурди смущен притязаниями двадцатичетырехлетнего прелата, возвысившегося больше в силу благоприятных обстоятельств, чем своих заслуг, а другие беспокоятся, как бы он не стал им серьезным соперником. В феврале 1610 провинциальная ассамблея голосует за самого Сурди, а вторым представителем назначается епископ Ор. Страшась гнева хозяина, Бутийе просит себе протокол, который он подаст в качестве оправдания. Ришелье глубоко разочарован. Впервые он обнаружил свою слабость, которая позднее, возможно, помешает ему завершить свое дело, не окажись тогда рядом с ним государя с ограниченным умом, но с жестокой душой. Ришелье подводят нервы и больное тело. Следует признать: склад его характера не стоит его гения. Поскольку это несчастье постигнет молодого человека, когда он будет находиться в очень тяжелых обстоятельствах, то Ришелье впадет в состояние, которое мы назвали бы депрессией. Его отвага ослабевает, его захлестывает черная меланхолия. Собственная карьера кажется ему испорченной, погибшей, хотя такие важные лица, как епископ Орлеанский, отец Коттон, духовник короля пишут ему письма, полные уважения и даже почтительности. Но Арман отказывается от утешений. Он уезжает из епископства, от едва скрывающего свое торжество капитула и уединяется в Куссэ, где, страдая лихорадкой, он старается утолить свою печаль в богословских дебрях.
Отправлено: 03.11.08 17:20. Заголовок: Встречи с друзьями ..
Встречи с друзьями.
Что должно было поддержать надежду в сердце Ришелье, так это его многочисленные друзья, которые уже заверяли его в своем искреннем почтении. В особенности, Анри де Ришелье удалось расположить к брату женщину, чья добродетельность вызывала удивление у чрезвычайно распущенного светского общества: м-м Гершвиль, фрейлину королевы. За пределами двора епископ связан был с людьми более скромными, но влиянием которых, проявлявшимся под самыми различными видами, нельзя было пренебрегать. Во время своих визитов в Пуатье он познакомился с выдающимся человеком, старшим викарием Ларошпозе и близким другом Бутийе, Дювержье де Ораном, человеком столь же честолюбивым, как и сам Ришелье. «У меня не меньше духа правителя, чем у самых великих властелинов на свете», - говорил этот авторитарный священник, грубый и неуравновешенный, который позднее станет аббатом Сен-Сираном. Ларошпозе, Дювержье де Оран, Ришелье… это была крутая троица, которая собралась, чтобы «поразвлечься» на богословских диспутах в епископстве Пуатье. С 1605 по 1610 г-н Сен-Сиран дружил с фламандским врачом Янсением, мечтая в его обществе и подтверждая свои суждения цитатами из св. Августина, о средствах очищения Церкви и душ. Впоследствии, утомившись от трудов, эти два апостола нашли себе общее любимое развлечение – игру в мяч в большой зале замка Оран. Сен-Сиран во времена его диспутов с Ришелье не был еще отцом французского янсенизма, но уже вынашивал его в себе. Было бы очень прискорбно не иметь никаких сведений о дружбе этих людей, чьи идеалы вскоре станут диаметрально противоположными. Христиане, которых г-ну Сен-Сирану и его последователям удалось бы убедить аскетично ждать манны небесной, были бы потеряны для того дела, которое кардинал позднее даст Франции. Думал ли Ришелье в 1610 о необходимости собрать в единую систему всех энергичных людей страны и об опасности религиозного фатализма? Вероятно, так как его размышления, несмотря на их религиозный фасад, касались государственного управления, а не вечной жизни. Как ему хотелось бы устранить малейший отзвук прений между этими властными друзьями, убежденными в своей гениальности и совершенно противоречащими друг другу во взглядах, вероятно, даже не сознавая того! Сам не будучи простофилей, Ришелье, играл эту роль, пока в нее окончательно не поверили. Он привлекал к себе мистиков. Ничто не могло быть более пылким и воинственным, чем миссионер-капуцин 1605-1610 годов, которому поручено было распространять слово Божие на землях Папы гугенотов. Франсуа Леклерк дю Трамблэ, известный под именем барона Маффлье, перед тем, как обессмертить свое имя, став Отцом Жозефом, оставил военную карьеру, чтобы вступить во францисканский орден, самый строгий из всех, ничего не потеряв ни в своем рвении, ни в своем организаторском духе. Капуцины, бескомпромиссные, в отличие от многих монахов того времени, привлекали своей суровостью, своей евангельской бедностью многих молодых дворян, жадно желавших, как это всегда бывает в двадцать лет, жить жизнью, совершенно противоположной той, какой жило их окружение. Это желание присутствовало в призвании Франсуа дю Трамблэ, а также гордость, смешанная с Господней любовью и вкусом к героизму. «Я живу солдатской жизнью, - писал он матери, - с той лишь разницей, что солдаты обретают смерть на службе людям, тогда как мы надеемся обрести жизнь на службе Господу». Оружием этого солдата было красноречие, горящий порыв и очень гибкие таланты: естественная склонность к экстазу и дух приключений. Вскоре он получил задание бороться с Реформацией в выбранных им провинциях: Турени, Анжу, Пуату – и творил там чудеса, «одной рукой склоняя перед собой цитадель ереси, а другой устанавливая оплоты подлинной религии». Его главной победой было то, что он добился, вопреки воле Дюплесси-Морнэ, основания в Сомюре монастыря капуцинов. В том же 1609 году Ришелье пригласил этих церковников провести в своей епархии сорокачасовые молитвы во время поста. Так начались его отношения с Отцом Жозефом, который был восемью годами старше его. Этот капуцин замечательно умел прощупать почки и сердца. Он высоко оценил г-на Люсона, хотя, однако, не обнаружил в нем того религиозного пыла, какой был у него самого. Это был гений, который сумел привлечь гения, сила и воля, которые признали равных себе. Дело, которое активно поддерживалось всем королевством, дало этим двоим возможность сотрудничать. Могущественная аббатиса Фонтевро, Элеонора де Бурбон, тетя короля, очень сильно посодействовала триумфу капуцинов над Дюплесси-Морнэ. За это она была посредственно вознаграждена, так как Отец Жозеф, духовный наставник ее коадъюторши, Антуанетты Орлеанской, побуждал эту принцессу энергично реформировать знаменитое семейство. Антуанетте Орлеанской пришлось, вопреки своей воле, по приказу короля, покинуть орден феллантинок в Тулузе, чтобы положить конец скандалам, которые Фонтевро создала своей исключительной вседозволенностью. Она также была ярой воительницей. Она думала, что вновь введет пост, правила молчания, ручные работы и одежды из грубой шерсти, что она запретит посещать монашек. Те взбунтовались при молчаливой поддержке доброй аббатисы. Отец Жозеф поддержал свою кающуюся грешницу и боролся вместе с ней, лично плетя множество интриг. Он попросил помощи у епископа Люсонского, который охотно согласился помочь ему. Это сблизило их, хотя проблему, впрочем, не решило. Между ними возникла подлинная привязанность, о чем свидетельствует их переписка: одно из тех немногих теплых чувств, которые продолжались у кардинала всю жизнь. И это потому, что политике удалось их объединить, вместо того, чтобы их разделить. В самом деле, для Ришелье не имело значения все, что лежало за пределами его желания господствовать. Он легко заводил дружбу, но нисколько не желал отомстить, если она прекращалась. Эта холодность могла отвратить от него многих полезных людей. Молодой прелат, обладавший чрезвычайно светлым умом, в то же время пытался его скрыть. В минуты излияний чувств и даже нервных срывов он проявлял исключительную чувствительность, тем более удивительную, что она была редка у людей науки и разума. Но за этой «нежностью», которая затем стала очень утонченной, крылось сердце, в котором могли жить лишь немногие чувства. Испытывал ли г-н де Люсон какие либо чувства к женщинам? Этот вопрос мог бы показаться необычным, если бы церковные сановники не относились так вольно к своим обетам. Еще сильнее исхудавший от лихорадки, Арман, покрытый фиолетовой мантией, был красив.Он производил сильнейшее впечатление. Многие пуатевенки начинали волноваться, перехватив его пылающий взгляд, который, когда желал убедить, умел расточать ласки. Кажется, что эти девушки не получили ответа на свои чувства. Ришелье очень дорожил тем, что представлял собой епископа новой школы, восстановителя забытых принципов, как того хотел Генрих IV. Его чрезмерное честолюбие затмевало собой все остальное. В то же время он не любил женщин. Он писал: «Тогда как мужчины используют свои способности во благо, женщины используют их во зло… Это странные животные. Иногда кажется, что они не способны на большое зло, так как они не способны и ни на какое добро: но я твердо уверен, что нет на свете ничего, более способного привести к краху государство». Но однако, кем бы он стал без двух из этих «животных»?
Отправлено: 03.11.08 17:22. Заголовок: Трудные подходы В м..
Трудные подходы.
В мае 1610 Бутийе находился в Париже. Это он в своем письме к Ришелье сообщил тому ошеломительную новость: Генриха IV только что убили, а Мария Медичи объявлена регентшей при юном короле Людовике XIII, которому восемь с половиной лет. Ришелье был слишком умен, чтобы не почитать гений короля, к которому он должен был испытывать такую признательность. Он должен был оплакивать свою судьбу, оплакивать Францию, которая теперь подвергалась опасности возвращения былых времен. Но он очень быстро перешел от общего к частному и дрожал, как боевая лошадь при звуке трубы. В королевстве, которым твердой рукой правил первый Бурбон, удача, случай, отвага открывали мало возможностей для жаждущего приключений мальчика. Все изменилось, когда государство впало в состояние наименьшего сопротивления, как случалось всякий раз, когда на троне оказывался король-ребенок. Легко было предвидеть будущее соперничество, интриги, неожиданные развязки. Благодаря брату, Ришелье хорошо знал характер Марии Медичи, пассивный и яростный одновременно, ее подчинение неколебимому фавориту, Кончини, ее крайнюю преданность, знал то влияние, которое оказывали на нее священники. Эта ситуация показалась ему благоприятной, и он не теряя времени устремился к власти. Его нетерпение совершенно его ослепило, внушив ему мысль о том, что если он привлечет к себе внимание королевы, то она сразу же приблизит его к себе. Не имеющая опыта принцесса, еще неуверенная в своей власти и окруженная ловушками, была бы очень счастлива найти такого драгоценного советника! Это было единственным в жизни кардинала проявлением наивной самоуверенности. Это заблуждение Ришелье проявляется в удивительном для нас письме, которое он написал Марии Медичи. Засвидетельствовав свою верность Людовику XIII, как будто Люсон был грозной крепостью в крае, которому грозила гражданская война, он в этом письме рассыпается перед регентшей в неумеренных преувеличениях: «Мы уверены, что хотя и кажется, что после зловещего несчастья, которое обрушила на нас рука убийцы мы не могли бы более испытывать радость от чего-либо, мы тем не менее испытываем невыразимое удовлетворение от того, что Богу угодно было, даровав нам королеву-регентшу этого государства, отвести от нас тем самым чрезвычайное зло, которое с нами случилось, и самым полезным и необходимым благом, которого мы могли бы желать в наших несчастьях и надеяться на него, было бы то, что мудрость столь добродетельной государыни сохранит все дела в том состоянии, в котором оставила их сила и осторожность величайшего короля, когда либо жившего под небом. Мы клянемся обещанной нам частью небесного наследия, что будем хранить ему верность». Это отрывок из длинного письма, написанного все тем же чрезвычайно неясным стилем, который отражает крайнее возбуждение ума Ришелье. К счастью, у Ришелье бывали проблески здравомыслия, и вместо того, чтобы отправить этот прелестный документ самой королеве, он поручил брату передать это письмо. Анри де Ришелье твердо решил этого не делать. Бутийе, которому поручено было следить за событиями, осторожно высказался об этом в письме к хозяину: «Я полагаю, что г-н де Ришелье известит вас о том, что он нисколько не пожелал представить королеве ваше письмо о верности, потому что, как я, со своей стороны, достоверно узнал, так не поступает никто». Едва ли это отрезвило епископа, и он сразу же решил показаться при Дворе. В этот раз он проявил некоторую ловкость при подготовке своего путешествия, затопив своими письмами Сурди, епископа Майезе, Отца Коттона и многих сеньоров. Бутийе, вечный посредник, с радостью сообщил ему приятные известия. Молодого прелата очень ценили при дворе. К нему благоволил Отец Коттон, а г-н де Сувре, гувернер короля, уверял, что он «всецело к его услугам». Обсуждался даже вопрос о том, чтобы доверить ему произнести надгробное слово над Генрихом IV. Словом, климат был благоприятен, а почва достаточно тверда для того, чтобы он смог появиться в изобилующем ловушками Лувре. Ришелье поручил м-м Бурж найти ему дом и мебель, так как Ришелье казалось, что ему самое время обзавестись в Париже жилищем, равно близким как к Богу, так и к королю. Он очень старался «казаться», хоть это и было ему совершенно не по средствам. Человек, выглядевший как нищий, не смог бы ни на что надеяться. . «Большая скорбь – принадлежать к обедневшему дворянству». И к тому же епископ не скрыл от м-м Бурж, что он был «немного тщеславен». Он горел нетерпением и жаждал известности, боясь, однако, не произвести достаточного эффекта при Дворе. Вскоре его надеждам суждено было там растаять. Как это водится у гениальных людей, Ришелье обладал даром предвидения будущего, но того будущего, которое было еще отдаленным и медленно приближалось. Вскоре его прогнозы сбылись, но на это потребовалось время. Свирепый и надменный Сюлли нижайше просил «союза и дружбы» с Кончини, своим противником, которого ранее хотел изгнать из королевства. Фаворит удовольствовался насмешкой, тогда как его жена, Леонора Галигаи, озвучила его ответ: - Нам не нужно ни чьей-либо помощи, ни благосклонности, чтобы получить блага и почести, так как Его Величество любит нас за то, что мы хорошо ему служили. Если г-н Сюлли чего-то желает, то мы ему нужны больше, чем он нам. Те, от кого мы ранее зависели, стали впоследствии зависеть от нас. Окруженная сборищем финансистов, мошенников, придворных аббатов, некромантов, звездочетов и каббалистов, молочная сестра королевы, которая не могла без нее обойтись, становилась весьма могущественной. Вскоре она стала торговать местами, должностями и пенсионами. Что до ее мужа, то никогда еще любовник не держался столь надменно. Этот фат играл роль любовника королевы и так стремился выставить это напоказ, что дошел до того, что, выходя из покоев Марии Медичи, он застегивал свой камзол на глазах у ошеломленных придворных. Когда его сделали маркизом д’Анкром, граф Люд не удержался и однажды утром сказал Марии Медичи, попросившей у него покрывало: - Судно на якоре в парусе не нуждается! (игра слов: l’ancre – «якорь», le voile – «1. покрывало; 2. «парус»). Но флорентийцы пока не решались вмешиваться в государственные дела. Внутренний мир казался непрочным, и регентша вела себя очень осторожно во всех областях, кроме внешней политики. Там она совершенно отошла от принципов мужа. Отошла до такой степени, что папский нунций и испанский посол вошли в Государственный совет! В остальном изменений было мало. Все старые министры Генриха IV, даже Сюлли, оставались у власти. Их принципом было «Выиграть время, чтобы оставаться у дел, и оставаться у дел, чтобы выиграть время». Эта политика, пусть и лишенная блеска, была довольно мудрой, учитывая переменчивую и опасную политическую ситуацию того времени. Ее удавалось претворять в жизнь благодаря богатствам, которые накопил в Бастилии Сюлли в предвидении войны. С мая по июль 1610 семь миллионов ливров – колоссальная сумма – было потрачено на то, чтобы задобрить толпу тех, кто по различным причинам был нужен. Сама королева не брезговала тем, чтобы брать свою долю взяток, получаемых Леонорой. Мария Медичи походила на буржуазную мачеху, расточающую наследство сына. Апатичная и склонная к роскоши, она почти ничего не хотела знать об общественных делах. Ее жажда власти была жаждой почестей и материальных выгод, которые дает власть, и ее философия была в том, чтобы заполучить средства на то, чтобы вести мирную и роскошную жизнь. Но нужно признать, что посредством этого удалось избежать катастроф, которые в один голос предсказывали оракулы, потому что со времени установления мира и смерти миротворца прошло едва ли двенадцать лет. Дух Лиги еще сохранялся у многих католиков. Протестанты, воспользовавшись Нантским эдиктом, создали настоящую республику со своими войсками, крепостями, союзными договорами и держались воинственно и вызывающе, что очень льстило честолюбию их вождей. Их первый манифест, составленный при участии Сюлли, пах порохом. Тем временем не произошло никакого потрясения. Первый принц крови, Конде, которого звали «г-н принц», опасный смутьян, который говорил о том, что возьмет корону, аннулировав развод и второй брак Генриха IV, пользовался уважением. Прожорливая свора феодалов довольствовалась чинами и пенсионами, которые ей давались. Епископ Люсонский совершенно не относился к людям, способным причинить беспокойство регентше. Тем более, не принадлежал он и ко клану фаворитов. Поэтому у министров не было никаких причин покровительствовать ему и уж тем более – давать ему должность. Сгорая от нетерпения, Ришелье должен был удовольствоваться тем, что увидел, что Лувр очень изменился со времен Великого Повесы. Там все носили оружие, кроме государства. Галереи изобиловали надменными и алчными дворянами, которые постоянно походили на попрошаек. Эти дворяне так же торопились, как и молодой епископ, спешка была чертой той эпохи. Им нравилось постоянно ставить свою жизнь на кон. Кто мог быть уверен утром, что будет жив вечером? Английский посол писал: «Нет ни одного достойного упоминания француза, который не убил бы кого-нибудь на дуэли». Дуэли устраивались по малейшему поводу и даже «просто так, потехи ради». Только в 1606 году погибло две тысячи дуэлянтов. Беспорядок и даже какое-то безумие царили в узком круге людей, из которого отбирались будущие хозяева королевства. Каждый из них с утра уезжал на охоту, на завоевание должности, доходного местечка. Судьбу определяли случай и стечение обстоятельств. «Вековой порядок, основанный на заслугах и опыте, постоянно колебали право наследования и благосклонность ». А также шпага и яд. В прихожих дворца Ришелье сталкивался с этими хищниками в роскошных плюмажах и не чувствовал в себе сил. Он стремился поскорее пройти эти прихожие. На антресолях, в святая святых власти, слышен был цизальпинский акцент, а вокруг платья королевы постоянно были другие одежды: сутаны священников, наряды женщин, костюмы старых советников, которым Кончини бросал что-то вроде золотистых пылинок, пляшущих в лучах света. В павильоне короля чах ребенок, на чей нравственный упадок смотрели с тем удовлетворением, которое обычно испытывают родители, следя за успехами своих наследников. Вызывало аплодисменты то, что день ото дня он становился все более молчалив, робок, все сильнее заикался, все больше становился поглощен своими игрушечными пушками, ручными работами и зверинцем. Какой удачей было бы иметь на троне глупца и ипохондрика, который все свое время будет посвящать охоте, оставив управление государством придворной клике! Но как проникнуть в эту клику? Г-н де Люсон не видел путей к этому. Он получил аудиенцию от королевы, но она не дала никакого толку. Так часто происходит в первую встречу двух людей, чьим судьбам суждено переплестись. Разочарование и отчаяние внезапно охватили честолюбца. Лихорадочное стремление к успеху сменилось черным пессимизмом, за которым последовала другая лихорадка, на сей раз настоящая. Ришелье уехал, сбежал из Парижа. Когда он вернулся к себе, в нем ярость смешалась с горечью, как это будет повторяться и в другие минуты его жизни. Сперва это выразилось в его отказе жить в Люсоне под предлогом чрезвычайно пагубного климата, а затем в том, что он накинулся на своих старших викариев, с которыми у него были некоторые трения. Тон его письма, начисто лишенный церковной елейности, предвещал раскаты той бури, которая впоследствии приведет в дрожь его слуг, грандов и иностранных властителей: «Если вас укусила муха, вы должны ее убить, не дав ей вонзить свое жало в других. Слава Богу, я умею владеть собой и лучше знаю, как должны владеть собой те, кто находятся под моим началом… Вы говорите, что охотно отказались бы от звания, которое я вам дал… Я никого не принуждаю получать от меня благо… Вы проповедуете другим о свободе выбора: вы также вольны ею воспользоваться». После этого взрыва чувств, который был вызван досадой, епископ уехал лечиться в Куссэ, которое впоследствии стало его единственной резиденцией, за исключением приоратства де Рош, куда он иногда ездил по делам Фонтевро. Четыре башни с каменными караулками и крепкий донжон защищали это пристанище, окруженное канавами и рвами с водой. Вокруг простиралась «пустынная, уединенная, исполненная покоя» местность. Ришелье мог совершать там долгие прогулки, располагавшие к размышлениям. Затем он возвращался в свою «пустынь», в свою комнатку в главной башне, полную книг и бумаг, тщательно спрятанных от любопытных глаз. Плохое настроение не покидало его, пока он вел, по его словам, «жизнь бедного монаха, которая сводилась к продаже книг и сельским занятиям». Он писал брату: «Очень ошибался бы тот, который захотел бы прожить эту жизнь без препятствий. Как бы осторожен ни был человек, он должен помнить, что мы часто заблуждаемся относительно даже тех вещей, которые, как нам кажется, мы наилучшим образом обдумали». В довершение всего, его ожесточали материальные затруднения. Немного времени спустя умерла Элеонора де Бурбон, и Отец Жозеф хотел назначить на ее место Антуанетту Орлеанскую. Но эта «великая слуга Господня» получила от Папы разрешение уехать из дома и поселиться там, где ей заблагорассудится. Это очень мешало планам вспыльчивого капуцина, который уговорил г-на де Люсона лично попросить приказа регентши. Епископ, забыв о своей ипохондрии, согласился и вернулся ко двору. В Фотенбло он снова встретился с Марией Медичи и вновь предложил ей свои услуги в самой прямой манере. Не будет ли отставка Сюлли знаком начала ее личного правления? Королева будто не поняла и лишь рекомендовала просителю «предупреждать ее о том, что происходит в тех краях», то есть в Пуату, цитадели протестантов. Что до Фонтевро, то она добилась своего: она вскоре учредит в Пуатье орден, чьи порядки будут по-средневековому строги: Дочерей Голгофы. Хоть он и потерпел новую неудачу, Ришелье был не так мрачен, вернувшись в свою епархию, и председательствовал на избрании новой аббатисы, м-м Бурбон-Лаведан. Он дружил с человеком, к которому очень благоволила королева, Берюлем, чьей святости не вредили ни хитрость, ни жизненный опыт. Берюль, который еще в семь лет дал обет целомудрия, думал, что «независимо» служит Богу. Пусть он и был другом иезуитов, в 1595 он воспользовался их ссылкой, чтобы создать им соперников. Святой Филипп де Нери учредил Общество Оратории. Берюль этим воспользовался и, идя навстречу пожеланиям короля, стал готовить священников, больше подчинявшихся своим епископам, чем Риму, священников, которые более не готовили себя к принятию сана, участвуя в мирских занятиях и даже дрязгах. Именно ему было видение, которое побудило его отправиться в Испанию и привезти оттуда пятерых первых кармелиток, которые поселились в Париже. Уже давно Ришелье мечтал учредить в своей епархии семинарию. Он не любил иезуитов. Возможно, он учитывал влияние Берюля, когда отправил ему приглашение. Члены Оратории, писал он, найдут у него «свой второй дом в королевстве». Берюль был признателен. Помимо того, у Берюля был шарм. Позднее Ришелье найдет в нем в нем своего выдающегося адвоката при регентше, и его голос придаст больше веса похвалам почитателей Ришелье. В конце года возникли серьезные трения между центральной властью и протестантами, и это дало молодому прелату возможность раскрыть свой талант политика. Разумеется, Ришелье этим воспользовался. Г-н де Люсон немедля предложил свое содействие сеньору де Вику, посланному в Пуатье утихомирить умы, вошел в контакт с Поншартреном, госсекретарем по религиозным делам, помогал им своими советами и даже предложил завершить миссию в Ла Рошели, чтобы «проповедовать» перед гугенотами. Были собраны войска с тем, чтобы внушить страх еретической провинции. Ришелье посоветовал королеве лично их возглавить. При этом он постоянно помнил о своей цели. Он писал Поншартрену: «Если вы найдете кстати довести до сведения королевы то, что я вам сообщаю… вы воспользуйтесь этим так, как вам заблагорассудится». Неизвестно, как воспользовался этим Поншартрен. Как бы там ни было, ничего не вышло. По меньшей мере, ничего конкретного. Но в моральном отношении г-н де Люсон Ришелье кое-что выиграл. Его репутация выросла, о нем много говорили, расширился круг его связей. Чувствуя себя более уверенно, Ришелье предпринял настоящую кампанию по саморекламе и поручил Бутийе наблюдать за ее результатами в Париже. Королева была ханжой, итальянкой по духу, всецело преданной Испании. Ришелье выставлял напоказ и преувеличивал ту же позицию. Пусть ему больше не говорят о галликанской церкви! Он отправил в Рим гонца с заданием возобновить благосклонность Папы по отношению к нему. Это не прошло незамеченным для ультракатолической партии, которая поздравляла себя с тем, что получила такого сторонника. Поклонники придавали энергии этому двадцатишестилетнему епископу, чья нескромная пылкость будто бы угасла и который наконец завоевал сердца своей паствы милосердием, кротостью, своей постоянной заботой о неспокойных душах. Его церковные обязанности оставляли ему время для ведения обширнейшей переписки. Какие письма! Какие похвалы, смирение которых зачастую было преувеличенным! Г-н де Люсон расточал их грандам «как жертву богам, - говорил он, - пусть и не благосклонным». Его соболезнования графине де Суассон, ставшей вдовой, и министру Виллеруа, потерявшему дочь, были шедеврами подчеркнутого лиризма. Эпернон и Сюлли, его смертельные враги, получили свою порцию комплиментов. Ришелье осыпал ими кардинала Ларошфуко, большую часть архиепископов и влиятельных церковников. Что до пуатевенских дворян, которые были менее важны, но также могли быть ему полезными, то им он оказывал добрые услуги и делал жесты благосклонности. Такие усилия не остались напрасными. Г-на де Люсона «хорошо отметили» в Лувре, хотя он и не получил от этого осязаемых выгод. Ему оставалось надеяться на грядущие события, когда хрупкий мир, с таким трудом поддерживаемый старыми министрами во главе с Сюлли, рухнет от волнений принцев. В феврале 1612 Мария Медичи была на вершине своей власти и, как она думала, славы. Нося имя столь малого дома, она стремилась лишь к тому чтобы ее сын и старшая дочь Елизавета вступили в браки с детьми Католического короля. Их помолвки – реванш Испании над покойным Генрихом IV – были торжественно оглашены, а затем отпразднованы на Королевской площади перед двумястами тысячами зрителей, и празднества эти оставили у них яркие воспоминания. Были кавалькады, состязания с кольцами, фейерверки а в последний вечер город запылал среди грохота пушек. Но Конде, глава протестантов, заявил, что его единоверцы под угрозой, и показал зубы. Эта странная выходка никого не удивила при том анархичном дворе. Кончини ее поддержал, и однако, никогда на фаворита не проливался такой золотой дождь. Титулы не уставали прибавляться к почестям, владения – к пенсионам. Старый заговорщик, барон де Люз, желая завоевать милость итальянца, посоветовал ему отнять губернаторство в Бургундии у герцога Бельгарда. Так Бельгард стал союзником Эпернона и Гизов. Сторонник Гиза убил г-на де Люза прямо у ворот Лувра. Кончини требовал крови его врагов и губернаторства в Шато-Тромпет, цитадели Бордо, для г-на Принца, без поддержки которого он не мог добиться своих целей. Министры испугались, испугалась и королева. Она и впрямь устала от тирании Кончини, который перешел все границы, помыкал своей женой и обращался с королевой так, что иногда после встреч с ним она уходила в расстроенных чувствах, вытирая глаза платком. У Конде не было замка, Гизы получили сто тысяч экю, убийца получил лейтенантство в Провансе, а Бельгард – наследство убитого. Конде и Кончини с шумом покинули двор, за ними последовали герцоги Майен, Невер и Бульон. Развяжут ли соперничающие кланы гражданскую войну? Принцы не спешили с решительными действиями, и Галигаи устроила примирение мужа с королевой. Две женщины не могли обойтись без фанфарона, который соизволил вернуться домой и был за это награжден маршальским жезлом. Теперь разъяренный Конде решил перейти Рубикон. Ришелье тщательно следил за событиями. Он понял, что грядет столкновение, и ему следует сделать решительный выбор между двумя партиями, если он хочет выйти из удушающей его тени: двумя партиями, то есть двумя людьми, оба из которых были на вершине власти. Но что становилось со властью? Сам Ришелье напишет: «Мне было так небезопасно в обстановке, когда министры более занимались делами, необходимыми для того, чтобы они сохранили власть, чем делами, необходимыми государству». Взгляды французов переходили от Конде к Кончини. Какой крах – спустя три года после гибели Генриха IV, чья могила едва успела остыть, судьба его королевства стала зависеть от подобных людей! Г-н Принц, двадцати пяти лет, был мальчиком, не одаренным гениальностью, смелостью, верностью, но полным самомнения, скаредным, взбалмошным, жестоким, алчным и невероятным скрягой. Знаменосец протестантов, не упускавший случая подтолкнуть их к вызывающему поведению с католиками, он вел тайные переговоры с Испанией. Первый из грандов, он льстил Парламенту и был оголтелым демагогом. Его соперником, которого направляла печальная и нелюдимая Галигаи, избегавшая известности, был старый крупье Борго, старый ряженый, старый испанский агент, который помогал осуществить убийство Генриха IV и мечтал женить своего сына на законной дочери погибшего короля. Когда он уехал из Флоренции в багаже Марии Медичи, он сказал своим подлым подельникам, что едет во Францию искать удачи или смерти. Теперь он провозглашал: - Я хочу посмотреть, куда удача может довести человека! «От фата к фату», он перечислял свои богатства перед восхищенным Бассомпьером: два дома в Париже, прекрасные владения Анкра и Лезиньи, должность интенданта дома королевы, пятьсот тысяч экю в Италии, шестьсот тысяч в других хороших местах, миллион наличными, на которые он купит себе княжество Феррари. У маршала Анкра были собственные швейцарские стражники и своя клиентура, которая походила на королевский двор. Его честолюбие простиралось и дальше: большие земли, которые дали бы ему мнимую независимость, и, чтобы подкрепить здание, руководство мощным министерством. Взойдя на эту высоту и снискав всеобщее к себе отвращение, он должен был господствовать в государстве, чтобы не рухнуть. Иногда, слыша нарастающее недовольство всей нации, то сам он, то Леонора думали о мудром решении на крайний случай: исчезнуть, уехать, наслаждаться сказочной добычей за границей. К несчастью, их желание уехать никогда не было единодушным. Они остались и, не в состоянии сбежать, следовали своим курсом. Г-н де Люсон бесстрастно оценивал ситуацию. Он верил в корону, и, по превратности судьбы, ее авторитет поддерживал не сошедший с небес Людовик Святой, а флорентиец, который ранее продался Испании. Епископ презирал его, как презирали его все дворяне. Но, возможно, он заметил тайное сходство собственных устремлений и амбиций этого величественного чичисбея. Ришелье выбрал Кончини.
В конце 1613 г-н де Люсон снова оказался в Париже. Теперь он уже не терял времени в прихожих и пошел к человеку, на которого только что сделал ставку. Он не оставил нам признаний в своих подлинных чувствах к этому болтливому хвастуну и фанфарону, который даже не трудился скрывать свою манию величия. Как потомок Рошешуаров он должен был испытывать некоторое отвращение к этому иностранцу, чья скаредность была общеизвестна; как человек, наделенный гением, он должен был относиться с жалостью к уму, столь плохо организованному, но как честолюбец он почитал старого «Изабеллу» из commedia dell’arte, который стал впоследствии господствовать над регентшей и почти что над Францией. Ришелье осыпает Кончини лестью, уверяет его в своей преданности, свидетельствует ему свою дружбу, передает себя в его распоряжение. Маршал счастлив получить такое ценное содействие. У него немного найдется верных соратников среди прелатов и аристократии! После фаворита Ришелье не пренебрег поприветствовать и фаворитку. Несмотря на некоторые домашние распри, Галигаи была мозгом этой удивительной пары. Больше того: она была мозгом регентши. Мария Медичи не смогла бы владеть собой, если бы ее тайная советчица по два часа каждый вечер не наставляла ее, как себя вести. Натура регентши, тяжелая натура Галатеи, поистине оживлялась умом, пылом и отвагой ее подруги. Леонора владела искусством очарования слабых умов. Поэтому именно этой авантюристке, которую называли добычей демона, и принадлежала реальная власть. Она мало занималась общественными делами, но очень много – кадровыми вопросами. Ришелье об этом знал. Поэтому он смело пошел к этому странному созданию, затаившемуся в своих трех комнатах, которые изобиловали золотыми и серебряными предметами и которые она покидала только затем, чтобы без свидетелей встречаться с королевой. Жена маршала д’Анкра не показывалась при дворе, так как боялась впасть там в «исступление», будучи подвержена болезни, терзавшей как ее душу, так и ее тело. Порой приступы были такими сильными, что она не могла говорить. Болезнь «так скручивала ее, что казалось будто боль поднимается к самому ее горлу, чтобы ее задушить». Леонора была истеричкой. Ничего не зная ни об этом заболевании, ни о медицине вообще, она была уверена, что ее околдовали. Она боялась также «дурного глаза», избегала взглядов, закрывая лицо черной вуалью. Помимо тщетных монашеских молитв, она прибегала и к причудливым средствам: то велела поместить у себя над головой петуха, то сосала грудь кормилицы. Так как вместе с пищей в ее жилище легко могли проникнуть злые духи, то она ела лишь петушиные гребни и бараньи почки, следуя советам светил демонологии. Эта еда обмывалась святой водой. Святой водой мыли и посуду. И все это было без толку! Несчастной случалось ощущать присутствие дьявола, который проникал в нее, повергая ее в транс, несмотря на экзорцизмы и окуривания, проводившиеся добродетельными защитницами. Но однажды произошло чудо. Леонора считала себя спасенной благодаря Элиану де Монтальто. Познания этого португальского еврея, глубоко изучавшего астрономию и, в особенности, медицину, далеко превосходили познания его французских собратьев, которые поистине были убийцами своих клиентов. Несмотря на суровость законов, Галигаи осмелилась многие годы тайно держать этого богоубийцу подле себя, в самом Лувре. Но тот как раз в 1613 счел, что осторожнее будет исчезнуть, и всемогущая фаворитка вновь почувствовала себя растерянно. Принимая епископа Люсонского, она, столь чувствительная ко взглядам, дрожала под взором своего посетителя, так он был остер и проницателен, и она сочла его невыносимым. Она поспешно закрыла лицо черной вуалью. Это не помешало ей видеть стройное и нервное тело, развившееся благодаря урокам г-на Плювинеля, угловатое лицо, обрамленное длинными черными волосами, по-королевски вытянутое и оттененное усами почти как у военных; орлиный нос, надменный лоб, густые брови, тяжесть которых несколько смягчалась ртом соблазнителя. Шарм его улыбки, сверкание глаз на этом впечатляющем лице обладали исключительной властью. Галигаи на себе испытала его чары, но не отказалась от своей природной недоверчивости. Мы больше ничего не знаем об этой встрече, об этой прелюдии, к одному из ключевых событий мировой истории. Тем не менее, мы не рискуем ошибиться, сказав, что Галигаи множество раз думала о красавце-прелате, который слишком сознательно раболепствовал, и что Ришелье часто вспоминал «чародейку», чьи горящие глаза напугали Генриха IV в вечер его свадьбы. Вернувшись к себе и вспомнив, что фаворитка отнеслась к нему скорее настороженно, г-н де Люсон боялся, как бы его заявления не приняли недостаточно серьезно. Он решил послать Кончини письмо, которое бы отмело все сомнения, так как навсегда обязывало Ришелье: «Сударь, постоянно почитая тех, кому я однажды поклялся служить, я пишу вам это письмо, чтобы продолжить свои уверения в этом, так как мне больше по душе свидетельствовать вам истинность своей привязанности по важным поводам, чем постоянно создавать лишь ее видимость. Я лишь буду умолять вас верить, что за моими обещаниями всегда будут следовать добрые дела и, тогда как вы окажете мне честь меня любить, я всегда буду вам достойнейше служить». Нельзя было бы дальше зайти в низкопоклонстве, делая тонкий намек на то, что речь идет о том, что «даром ничего не дается». Такая ловкость не дала скорых результатов, и для Ришелье не изменилось ничего, когда г-н Принц выступил с ошеломительным манифестом, после которого королевство восстанет против регентши. В этом манифесте в мстительном тоне говорилось о страданиях духовенства, дворянства и народа, о денонсировании испанских браков, и в нем присутствовало также жесткое требование созыва Генеральных Штатов. После этого Конде и его союзники собрали войска, тогда как герцог Вандом, единородный сын Генриха IV поехал в Бретань, чтобы агитировать там за мятеж. Но у народных масс не было никакого желания возвращаться к ужасам предыдущего века. Это был скрытый мятеж. В Пуату создалось не меньше условий, способствующих возвышению Ришелье. Пока Конде направлялся в Пуатье, вспыльчивый епископ Ларошпозе велел убить его посланника Ла Три, снял с должностей тех городских чиновников, которые, как он подозревал, поддержали бы Принца, обязал губернатора, герцога Роанского, бежать из города и объявил осадное положение. Подход королевской армии избавил его от необходимости выдерживать осаду, но его слава достигла зенита. Ришелье энергично помогал другу. Он тоже выиграл от этой напрасной тревоги. Корона легко могла бы восстановить порядок, прояви старикашки из Совета хоть немного смелости. Но это был не тот случай. Виллеруа умолял королеву капитулировать: «Мадам, - писал он, - следует любой ценой заключить мир. Какие предвиденные и непредвиденные беды только не приводили к войне!» Галигаи также дрожала за своего мужа, за свои сокровища, за себя саму. Тогда решено было любой ценой добиться лояльности грандов. Договор Сен-Менеуль гарантировал, что будут созваны Генеральные Штаты, где будут обсуждать королевские браки. Восставших это едва ли заботило. Главным были новые милости, весьма и весьма теплые местечки, распределенные между ними. Лишь Вандом устоял перед этим золотым дном. Тогда Мария Медичи нашла хорошее решение и привела Бретань в повиновение, показав ей ее короля. Людовик XIII совершил первую из поездок, которыми отмечено было столько лет его правления, поездок, когда к людям возвращалось чувство долга, стоило лишь им увидеть магический образ – живого монарха. Это предприятие завершилось крупным успехом – по мнению Кончини, даже слишком крупным. Въезд короля в Нант, его возвращение в Париж стали апофеозом триумфа. А когда отгремели последние фанфары, Людовик, вернулся в Лувр, к своему одиночеству и ничтожеству. Он чувствовал беспокойство, которое вызвал его триумф вокруг королевы и вспомнил своего отца, тайную враждебность, выражением которой стал кинжал Равальяка, подобно тому, как молния ударяет из тучи. Мария Медичи и чета Кончини вскоре были удовлетворены тем, что Людовик снова стал вести себя, как обычно, по-детски. Говоря об этом периоде, король однажды скажет: - Я играл роль ребенка. Ему не было и тринадцати лет. Ришелье вторил флорентийцам. Он отмечал могущество короны, но не разгадал того, кто ее носил. Он лишь расписывал заслуги королевы, объявив в своей епархии о мирном договоре в Сен-Менеуль. Теперь у него были друзья на хороших местах. Это позволило ему гораздо раньше общественности узнать о созыве Генеральных Штатов и узнать, что во время выборов двор задействует все средства, чтобы оказать милость своим сторонникам. Он сумел воспользоваться этим преимуществом. Он уже пользовался большим влиянием в своей провинции, так как когда губернатор, сам Сюлли, предписал ему быть представителем от всех трех сословий своей епархии, один угрюмый сеньор писал Ришелье: «Я прошу вас верить, что я чту вашу добродетель и дорожу вашей дружбой, и настоятельно прошу вас быть уверенным в моей». Трое верных друзей Ришелье, епископ Пуатье, Дювержье д’Оран и Бутийе стали его агентами на выборах. Ларошпозе так хорошо повел дело, что у церковников края не было другой кандидатуры, кроме Ришелье. 12 августа каждый орден устроил в Пуатье подготовительное собрание, а выборы состоялись 24 числа. Епископ Люсонский был назначен депутатом от трех епархий: Пуатье, Люсона и Майезе, а помощником его стал «мирный» дуайен Сен-Илера. Налог в 75 ливров 2 су, наложенный на капитул Сен-Илера, стал платой за их поездку. Ришелье активно участвовал в составлении журнала своего ордена. В нем нет ничего, предвосхищающего его политику, кроме обещания запретить дуэли. Впрочем, о большой ли политике мечтал молодой епископ, вернувшись в Париж, расчистив наконец дорогу своему честолюбию? Нет ума, более методичного, чем его, и перед тем, как думать о Франции, ему следовало подумать о себе самом. Ришелье уверен в себе, уверен в своей ценности. Он знает, что он выше толпы марионеток, которые суетятся вокруг трона, и его уже признанные достоинства блеснут при первой возможности. Но в этот период непоследовательности и коррупции одних достоинств недостаточно. Едва ли можно рассчитывать на сложные придворные игры, где первый вдруг оказывается последним, если не наоборот. Необходимо много других средств, чтобы завоевать милость, от которой зависит все. Ришелье это не пугает. Он сумеет использовать и эти средства.
Отправлено: 03.11.08 17:41. Заголовок: В хаосе Генеральных ..
В хаосе Генеральных Штатов
О совершеннолетии Людовика XIII, наступившем в день его тринадцатилетия, 27 сентября 1614, было объявлено 2 октября. Его не рассматривали как большое событие. По-настоящему большим событием мог быть созыв Генеральных Штатов. В 1588 ассамблея чуть не передала корону от Валуа к Гизам, в 1593 она вырвала ее у короля Испании, который считал, что уже держит ее в руках. Для правительства, столь слабого и возглавлявшегося иностранцами, казалось опасным находиться в противостоянии с народом. Конде, Вандом, Невер и их друзья это учитывали. Им предстояло сыграть великолепную партию: созывом Генеральных Штатов вызвать тень Генриха IV, проводить его галликанскую и антииспанскую политику в противовес той, что проводилась ставленником Рима и Мадрида, запугать Марию Медичи, потребовав провести новое расследование по делу Равальяка. Мадемуазель д’Эскоман, которая обвиняла Эпернона, все еще была в заточении: ее не удалось принудить ко лжесвидетельству. Более того: капитан Ла Гард только что вернулся во Францию и избежал засады. Этот человек, которому сперва хотели поручить убийство короля и который предупредил об этом Генриха IV, имел оружие: письмо, в котором старый лигист Лабрюйер, ставший агентом Испании, торопил его поразить Антихриста, пообещав ему 50 000 экю и звание гранда . Герцог де Невер также заботился о том, чтобы он избежал неприятностей. Но чтобы устроить подобную бурю, требовались сильные люди, движимые подлинным честолюбием, а не простой алчностью. Принцы уже проиграли выборы. Они отнеслись к ним без интереса и с презрением, тогда как министры, опытные в таких делах, прилагали все усилия к тому, чтобы пробить дорогу тщательно составленным спискам. Герцог Роанский первым понял реальное положение дел. Он сказал Конде: - Страх и надежда есть две главные силы, которые движут членами этих ассамблей. Вы не в состоянии пообещать им большие выгоды и не в состоянии напугать их угрозами. У королевы есть звания и должности, которые она может распределить. Она может причинить много зла тем, кто воспротивится ее воле. Кто пожелает высказаться за вас против Ее Величества? Конечно, не духовенство: оно счастливо иметь такую благочестивую правительницу. И не дворянство: его депутаты в целом были столь же столь же бедны, сколь и неугомонны. Третье сословие? Здесь начиналась неизвестность. Третье сословие не представляло собой народ. Почти все его депутаты были городскими чиновниками, должностными лицами, то есть привилегированными. Буржуазия мантии, вскоре ставшая дворянством мантии, находилась тогда в героическом периоде своей истории. Ее славе вредили два порока: продажность ее чиновников и их скандальная система торговли правосудием. В то же время ее представителям чужда была развращенность, расточительность и безумство дворян. Они превосходили аристократов классической культурой, почерпнутой ими в университетах, своей опытностью в делах, строгостью своих принципов, своей преданностью общественному делу. Эти нечестные судьи были «духовенством закона», образцовыми слугами государства, из которого они сделали культ. Но это нисколько не предполагало слепого повиновения власти. Как раз наоборот. В третьем сословии было много независимых умов и могущественных реформаторов. Хвати у принцев политического чутья, чтобы объединиться, они могли бы диктовать свою волю монархии, как они это сделают во время Фронды и как это уже видели в Англии. Им мешали их спесь и легковесность. Кроме того, старый канцлер Силлери, вопреки своей бороде, своим мехам и своему величественному виду, был лукавым монстром, знатоком в сеянии раздоров. Ришелье сразу понял эту проблему. В расчет требовалось принять три фактора: корону, грандов и третье сословие. Вопрос был в том, чтобы узнать, в какие союзы они объединятся. Что до духовенства, то оно больше хотело заполучить новые должности, чем играть роль арбитра. Г-н де Люсон в фиолетовой мантии, белых брыжах и четырехугольной шапочке участвовал в прохождении кортежа, который представлял всю Францию, включая нищих и калек, которые шли в авангарде. 27 октября в доме Бурбона состоялось великолепное и беспорядочное открывающее заседание, которое, как и заключительное, объединяло депутатов от трех сословий. Ришелье видел королевскую семью и главных сановников, которые находились на возвышении, куда вело пять ступеней и где находился трон с балдахином из фиолетового бархата с золотыми лилиями. На нем сидел король, одетый в белое, справа от него были королева-мать, королева Маргарита, первая жена его отца, и его сестра Елизавета. Слева сидел его брат Гастон, герцог Анжуйский, и две другие его сестры. Он встал, силясь подавить свое заикание, произнес краткую речь, затем передал слово канцлеру. Ришелье не обратил никакого внимания на ребенка, который несколькими днями ранее заявил, что хочет, чтобы его звали Людовиком Справедливым, а не Людовиком Заикой. Его бледное отекшее лицо, так мало похожее на лицо Великого Повесы, казалось, подтверждало злые слухи, потехи ради распускавшиеся об этом меланхоличном, робком и внешне вялом мальчике. Очень скоро честолюбец отвернулся от грустного манекена, чтобы посмотреть на хозяев игры. Г-н Принц и его сторонники не достигли цели. Штаты не дали им власти. Вскоре они начнут другую партию. Духовенство впервые пошло на риск под руководством Дюперрона, вместе с которым была плеяда молодых епископов, где блистал г-н де Люсон. Он счел мудрым не выделяться, когда важные на их взгляд вопросы были извлечены из тетрадей и переданы непосредственно королю. Двор и третье сословие в равной степени испугались этого. Пылких прелатов успокоили. Тогда начало действовать дворянство, напав на третье сословие с требованием упразднить годовое право, то есть право торговли должностями. Третье сословие немедленно и яростно возразило, потребовав отменить пенсионы. Его рупор, Саварон, председатель окружного суда Оверни, произнес пламенную речь. Описав нищету народа в Гиени и Оверни, который, подобно животным, ел траву, он разоблачил перед королем эту практику пенсионов, «столь неумеренных, что существуют великие и могущественные государства, у которых весь доход меньше того, что вы даете своим подданным, чтобы купить их верность… Если бы эта сумма (пять миллионов шестьсот шестьдесят тысяч ливров!) пошла на облегчение положения вашего народа, то вашу королевскую добродетель было бы за что благословить!» Его сменил Анри де Месм, гражданский лейтенант: - Три сословия, - сказал он, - есть три брата, три ребенка, рожденных общей матерью, Францией… Духовенство – старший брат, дворянство – средний, а третье сословие – младший. Учитывая это, третье сословие всегда считало господ дворян несколькими ступенями выше себя, но и дворянство должно признавать третье сословие своим братом и не презирать его до того, чтобы считать его ничтожеством. Дворяне, неспособные ответить, заявили, что они оскорблены. Они пошли в Лувр жаловаться королю, что «дети сапожников называют их братьями». Пропасть между этими двумя классами была пропастью между господами и слугами. Дело дошло до грани насилия, когда вмешалось духовенство, которое поручило Ришелье идти к третьему сословию и убедить его удовлетворить дворянство. Саварон ответил: он уже пять лет носит герб и готов ответить за свои слова перед кем угодно. Это был любопытный диалог между адвокатом из народа и представителем самого привилегированного сословия, которые, несмотря на свои разногласия, оба мечтали об абсолютной монархии. Г-н де Люсон проявил свои таланты. Он получил примирительное заявление, и этот инцидент не получил продолжения. Это очень противоречило планам герцога Эпернона и самых разгоряченных грандов, которые хотели нанести поражение третьему сословию. Эпернон всегда боялся, что один из этих дерзких крючкотворов припомнит убийство Генриха IV, сфабрикованный процесс над Эскоман, обвинения капитана Ла Гарда. Когда один из его солдат вызвал на дуэль и убил человека, он отважно освободил виновного из тюрьмы. Парламент составлял официальный документ против него. Герцог отправил во Дворец правосудия бретеров, которые оскорбляли и чиновников и грубили им. Совершенно не испугавшись, третье сословие нанесло ответный удар, который предвосхитил ночь 4 августа 1789 и сам попросил отменить право продажи должностей. Если бы за ним последовали, то будущее Франции изменилось бы, и революции1789, возможно, удалось бы избежать. Но два других сословия испугались этой жертвы: им грозило, что их обяжут на такие же жертвы с их стороны, повинуясь общему течению. Королева, со своей стороны, не чувствовала себя спокойно со времени скандала с Эперноном. Эпернон хранил слишком опасные тайны, его следовало задобрить. Маленький король, рупор своей матери, приказал третьему сословию извиниться перед дворянством и обязал Парламент оставить герцога в покое. Это было нарушение равновесия, которое случалось дважды за предыдущие двести лет. Со времени Карла VII, со времени знаменитых Генеральных Штатов 1439, король и народ объединились против грандов. Разрыв этого союза, который будет стоить трона Людовику XVI, мог бы в 1614 вызвать потрясение с непредсказуемыми последствиями. Желая сохранить старый договор, спасти корону от клики, которая пользовалась ею в личных целях, третье сословие не нашло лучшего средства, чем разжечь постоянно тлевший раздор между галликанизмом и ультрамонтанизмом. 15 декабря оно зачло как первую статью своих Журналов ошеломительный текст, который оно хотело сделать основным законом Франции: «Короля будут просить постановить…что, так как он признан государем в своем государстве, получив корону от самого Господа, на земле нет ни одной власти, какая бы она ни была, духовная или светская, которая имела бы какое-либо право на его королевство и могла лишить священные персоны наших королей их власти». Это означало вывод короны из подчинения Папе и объявление короля «наместником Бога», наделенным неограниченной властью. Народ требовал этого, желая создать себе защиту от злоупотреблений грандов, и несмотря на все препятствия, это требование вскоре послужит основанием для монаршего всемогущества. Был и другой мотив: поднять государя на такую высоту, что цареубийство станет морально невозможным. Окружение королевы трепетало перед этим скрытым намеком на смерть Генриха IV. Дворянство, со своей стороны, яростно бунтовало. Что до духовенство, большая часть которого входила в пропапскую фракцию, возглавляемую Дюперроном, то оно выразило «чрезвычайную обеспокоенность и подавленность». Влиятельные силы королевства сгруппировались традиционным образом: с одной стороны – король и народ, с другой – священники и сеньоры. Епископы, произнося «слова, подобные клинкам», пытались добиться упразднения третьего сословия. упразднения третьего сословия. Не добившись этого, они обратились к Дюперрону, который, ведя за собой толпу церковников и дворян, пошел к младшим братьям, к которым обратился с патетичной проповедью. Он и его соратники скорее стали бы мучениками, чем произнесли «присягу Англии». Они не только не добились успеха, но Парламент даже издал указ, подтверждающий доктрину третьего сословия. Волнение достигло крайней точки, и духовенство решило обратиться к королю.. Было бы безумием просить монархию отказаться от собственного всемогущества, не будь она под властью людей, для которых интересы Рима и Испании были превыше интересов Франции. Мария Медичи не принадлежала к долгой династии государынь – подлинных кариатид трона . Представители духовенства очень хотели вернуться в Лувр в сопровождении депутатов от дворянства. Г-ну де Люсону поручено было заручиться их помощью, и ему это вполне удалось. Так этот приспособленец пошел против доктрины, которую ранее объявил своей собственной и которая станет самой сутью его правления. При дворе привилегированные сословия выражали свою «скорбь» по поводу «ужасающей дерзости». Дюперрон говорил об отлучении от церкви и вечной геенне. Затем он выдвинул серию требований, которые выражали глубинное желание духовенства: допустить церковников к управлению государством. Конде и протестанты с запозданием пришли на помощь третьему сословию. - У вас очень легкомысленная голова, сударь, - сказал Принц Сурди, председателю духовенства. - Я бы не стал, сударь, искать свинец и в вашей, - ответил кардинал. Тогда вмешался сам Людовик XIII, стоявший рядом со своим кузеном. - Сударь, очень вас прошу, не говорите более об этом, так как они вас не признают и не захотят признать и меня. Это необычное вмешательство никому не открыло глаза. Однако, оно свидетельствовала о настроении юного короля, которое будет дорого стоить Ришелье. Делая вид робкого ребенка, в душе Людовик очень устал от притязаний священников. Потребовалось много времени, прежде чем он принял идею доверить министерство одному из них. Излишняя ловкость г-на де Люсона теперь обернулась против него самого. Но в то время король был бессилен. Королева была связана с нунцием, с иезуитами, с Эперноном. Министры желали лишь избежать столкновения. Они велели обжаловать указ Парламента, потом стали затягивать его рассмотрение, и наконец спустили инициативу третьего сословия на тормозах. Внешне потерпев поражение, оно не перестало лелеять теорию о божественном праве и абсолютной монархии, и однажды Ришелье этим воспользуется. Самые ярые представители духовенства этого не поняли и, торжествуя, думали, что добились серьезного преимущества. Епископ Анже требовал контроля за финансами, открыто нападал на королеву и нашел много сторонников среди общественности. Г-н де Люсон проклинал эту дерзость. Оценив противоборствующие силы, он пришел к заключению, что власть Марии Медичи, благодаря династическому мифу, будет больше всех остальных. Поэтому он решил опереться на нее. От имени умеренных членов своего сословия он объявил «очень плохим то, что есть стремление рассорить короля и королеву-мать и разделить их власть; что он выражает сильное возмущение тем, что Их Величества оскорблены и заявляет им о своей полнейшей покорности, верности и готовности служить». Духовенство присоединилось к этому заявлению о лояльности и поручила Ришелье убедить присоединиться к нему и дворян. Тем временем кипели страсти. Конде пытался встать во главе оппозиции. Королева запретила ему возвращаться к третьему сословию. Не испугавшись возмездия, Принц повелел убить Марийяка, сторонника Ее Величества. Это так возмутило г-на Бонваля, что он лично поколотил палкой представителя от третьего сословия по имени Шаваль. Королева и ее сторонники поторопились закрыть заседание. Они боялись вспышки насилия, боялись Дамоклова меча: жалобы капитана Ла Гарда, адресованной напрямую Штатам. Этого неудобного свидетеля задешево купили, назначив его контролером пива, и его жалоба потонула среди других опасных текстов, но что если г-ну Принцу или какому-нибудь другому депутату вдруг придет в голову извлечь ее из каменных мешков? Слово передали королю, который потребовал Журналы и назначил заключительное заседание на 23 февраля 1615. На этом пленарном заседании каждое сословие выразило свои пожелания и возражения устами делегированного оратора. Королева тайно известила духовенство, что желает, чтобы это дело поручили епископу Люсонскому, который таким образом получил за свои неустанные усилия многообещающее вознаграждение. Естественно, Ришелье был назначен оратором, и он выказал скромность, извиняясь в своем финальном заявлении, что он «делает это из повиновения». Он говорил в доме Бурбона целый час, стараясь всех удовлетворить и никого не обидеть. Его многочисленные слушатели единодушно это признали. Тем временем его речь, произнесенная среди неописуемого гомона и беспорядка, произвела на них меньшее впечатление, чем она произведет на потомство. Много раз анализировалась проповедь, в которой будущий министр впервые изложил свой взгляд на глобальные проблемы мировой политики, проповедь, которую он, весьма гордый своим трудом, велел отпечатать и распространить. Не вдаваясь в новый ее анализ, ограничимся лишь тем, что подчеркнем наиболее значимые ее места. Сперва пламенный защитник pro domo стремился доказать необходимость допуска духовенства к управлению. Церковь, не моргнув глазом заявил молодой прелат, была «лишена почестей, обложена податями, незаконно лишена власти, опошлена и подавлена», так как Совет не понимает никого из ее представителей. Однако положение священников «делает их полезными для задействования в них (делах), и поэтому оно обязывает их непременно добиться полномочий, быть исполненными честности и править с осторожностью, которые есть единственные необходимые условия для того, чтобы достойно служить государству… Ничто не бессмертно, кроме их душ, которые, не в силах стяжать земных благ, обязывают их служить на этом свете своим королю и родине, чтобы стяжать там, на небе, вечную славу и полное вознаграждение». Такие кардиналы, как Жуайез и Дюперрон делом доказали, как сильно они любят земные награды, да и сам Ришелье вскоре покажет свою заботу о «стяжании земных благ». В то же время его речь не вызвала никакой иронии. Честолюбие, которое он обнажал с цинизмом и наивностью, никого не шокировало. Это было время алчных людей. Жадность, даже у священника, казалась самой естественной вещью на свете. Говоря о системе пенсионов, Ришелье приписал духовенству основное требование третьего сословия, но лишил его сути. Он и правда требовал щедрости «весьма упорядоченной и распределяемой согласно пропорции, которая должна существовать между тем, что отдается, и что дозволено отдавать по закону». Это имело целью усилить независимость государя. Зато Ришелье яростно нападал на право продажи должностей, и он совершит потом огромную ошибку, когда не отменит это право, имея к тому все средства. Он особенно хотел польстить своей касте, дворянству, «столь же бедному деньгами, сколь богатому отвагой», разоблачить скандал с церковными бенефициями, которые даровались мирянам и провозгласил единство двух первых сословий. Единство, которое его правление однажды подвергнет суровому испытанию. Главное для честолюбца, по крайней мере для его личных интересов, содержалось в заключительной части его речи. Повернувшись к внимательно слушавшей его Марии Медичи, Ришелье провозгласил: - Мадам, вся Франция чувствует себя обязанной отдать вам почести, которые издревле полагались хранителям мира, покоя и стабильности. Он рассыпался в похвалах регентскому правлению, особенно хваля испанские браки (что будет совершенно противоположно той политике, которую он позднее станет проводить): «Испании и Франции нечего бояться, будучи едиными, так как лишь они сами могут причинить себе зло». Наконец он в «очень покорной и настойчивой манере» просил короля предоставить власть матери. - Вы много сделали, мадам, но не следует останавливаться на достигнутом. На дороге чести и славы не двигаться вперед и вверх значит отступать и опускаться. Он с радостью мог отметить счастливое для него действие, оказанное этими словами на Марию Медичи. Он не подозревал, что они вызвали презрение у маленького короля. Дворянство не имело понятия о красноречии. Его представитель, г-н де Сенеси, ограничился краткими банальностями. После него Мирон, представитель третьего сословия, стоя на коленях, произнес тяжелую речь. Он говорил о нищете «бедного народа, у которого остались лишь кожа да кости», клеймил военных, дворян и даже недобросовестных священников. - У меня нет слов, чтобы выразить их жестокости… Тигры, львы и прочие более яростные звери творят добро или, по меньшей мере, не творят зла тем, кто их кормит. Так народ кормит Ваше Величество, церковное сословие, дворянство и третье сословие. Долго описывая вопиющие злоупотребления режима, Мирон торжественно заключил: - Кто же позаботится об этих беспорядках, сир? Нужно, чтобы это были вы… Мы просим вас нанести удар величия. Так обездоленный народ возложил свою надежду на монархию. Ришелье не испытывал ни любви, ни сочувствия к маленьким людям. Никто, даже он сам, не подозревал, что «удар величия», требуемый третьим сословием, будет нанесен его рукой. Король поблагодарил депутатов, заявил о своем желании служить Богу, облегчить страдания народа и удовлетворить каждого. Генеральные Штаты разошлись на сто семьдесят четыре года. Указом Совета было возобновлено право продажи должностей. Людовик XIII получил награду за то, что хорошо сыграл свою роль: его фаворита Люиня назначили губернатором в Амбуаз. Что до капитана Ла Гарда, он был брошен в Бастилию после того, как его заставили передать Парламенту письмо, которое тот поспешил спрятать подальше и которое призвано было представить в неожиданном свете убийство Генриха IV.
Отправлено: 03.11.08 18:07. Заголовок: Нетерпение и настойч..
Нетерпение и настойчивость.
Конечно же, Ришелье рассчитывал, что после его успеха в Штатах и после того, как он выразил свою верность Двору, тот даст ему какую-нибудь важную должность. Слабость министров и их неспособность управлять государством были плачевны. Впрочем, главный из них, Виллеруа, пробовал воспротивиться Кончини в тот момент, когда последний, после дешевой комедии Генеральных Штатов начал первые действия по захвату власти. Поэтому королева и фаворит нуждались в сильном человеке, а кто из сильных людей появился в Генеральных Штатах, кроме молодого оратора от духовенства? Увы! Марии Медичи недоставало воображения. Кончини тоже. Только Галигаи в состоянии была их направить, но Галигаи не думала о красавце-епископе, будучи полностью охваченной своей болезнью и печалью, вызванной тем, что слишком любимый ею соблазнитель, которого она нашла в грязи и вознесла на головокружительные высоты, разорвал их супружеские отношения и думал, что летает на своих крыльях. Однако, именно она подала ему честолюбивую мысль заполучить, кроме множества городов на Сомме, которыми он уже владел, генерал-лейтенантство в Пикардии, благодаря чему он получил бы в свое распоряжение цитадель Амьена. Сперва Кончини нисколько не занимала мысль о том, чтобы возиться с крепостью. Беспокойная Леонора, напротив, желала иметь укрытие, близкое к испанской границе, откуда можно было бы при желании обратиться к иностранцам, получить у них убежище и оттуда угрожать Парижу. В конце концов маршал д’Анкр одобрил эту идею. В силу странного заблуждения, не посоветовавшись с женой, он поручил Виллеруа предложить герцогу Лонгвилю, губернатору Пикардии, обменять эту провинцию на богатую Нормандию. Виллеруа, видя опасность, естественно, сорвал этот замысел. Кончини метал громы и молнии, Виллеруа оставил двор в твердой уверенности, что его позовут обратно. Через две недели он не получил никакого известия и, к сожалению, вернулся. Он опустился до той низости, чтобы нанести визит фавориту, который принял его почти с грубостью. «Маршал д’Анкр, - писал венецианский посол, - обладает абсолютной властью». Если так, то желал ли он, с целью выгнать стариков, поставив на их места молодых преданных людей, и прежде всего, г-на Люсона, который практически поклялся ему в верности? Если он и думал об этом, то у него недоставало смелости это осуществить. С тех пор, как он ушел от жены, он опустился до уровня посредственного авантюриста. Ришелье, видя, что ничего не происходит, снова впал в глубокую депрессию. В таком состоянии он уехал из Парижа и вернулся в Куссэ. К счастью, когда он выносил подобного рода испытания, таинственный механизм довольно быстро восстанавливал равновесие, удерживая его на краю таких пропастей, где многие члены его семьи потеряли бы рассудок. Отбив натиск черных ангелов тоски, епископ стал забрасывать письмами группу друзей, чье почтение к нему оставалось пылким. В особенности, Дювержье де Оран заявлял о своем желании ему служить. «Признаюсь, - писал ум, - что мой ум подчинен вашему». Он не подозревал, в какое столкновение однажды войдут эти два ума. Бертран д’Эшо, епископ Байонский, Л’Обеспин, епископ Орлеанский, епископ Нантский обладали таким же большим энтузиазмом и такой же малой проницательностью. Благодаря им, благодаря Бутийе, Берюлю и многим другим Ришелье мог из своего приоратства наблюдать за разложением королевства. - До сих пор, - стенал Виллеруа, - мы управляли посредством финансов и хитрости, но неизвестно, что будет теперь, когда мы исчерпали и то, и другое! В мае 1615 Парламент при поддержке Конде обратился к королеве с оскорбительными возражениями. Не называя имени Кончини, он потребовал, чтобы управление страной и занятие административных должностей было закреплено за «коренными французами», изобличил «гадкие секты, которые распространились при дворе», то есть окружение Галигаи. Единственным результатом этого стало то, что принцы получили повод для справедливого негодования на безразличие королевы. Конде нашел пламенного сторонника в герцоге Лонгвиле, который был полон решимости, несмотря на давление Кончини, сохранить за собой Пикардию, столь удобную для измены. Оба они снова оставили двор в сопровождении герцогов Майена и Бульона и подняли войска. Анархия распространялась подобно пожару. Невер заставил королевского казначея облачиться в костюм дурака и проехаться на осле. Этот несчастный думал, что помешал герцогу направить собранные в Шампани деньги на снабжение войск. Единственным фактором равновесия было то, что беспорядочность и слабость в оппозиции стоили беспорядочности и слабости в центральной власти. Королеве было чего испугаться. Но она, напротив, торжествовала. Ей все казалось незначительным с тех пор, когда ее главное дело завершилось и, по договорам 1612, ее дети вступили в браки с детьми внука Карла Пятого. Двойная церемония должна была состояться в Бордо в конце лета. Этих браков Конде стремился не допустить любой ценой, так как рождение дофина радикально уменьшило бы его собственную значимость. Из своей крепости в Куси он отправил воззвание, в котором отказывается подписать эти договора, если правительство не будет реформировано и маршал д’Анкр не будет изгнан. Протестанты, очень обеспокоенные новым ростом испанского влияния, устроили в Гренобле угрожающую ассамблею. Убийство оруженосцами Кончини сеньора Прувиля, лейтенанта герцога Лонгвильского, довело возмущение до крайней точки. Так, не имея энергии, королева была наделена яростным упорством, как это много раз испытал на себе Генрих IV. Она не желала ставить под вопрос замысел, столь дорогой ее сердцу. Председатель Леже, глава парламентской оппозиции, был арестован, и было собрано две армии, одна из которых должна была охранять поездку короля в Гиень, другая – сдерживать принцев. Королева предложила маршалу д’Анкру сопровождать Его Величество. Этот авантюрист отказался от такой чести и предпочел сражаться с повстанцами на севере, так как страстно желал завладеть Пикардией. Но Галигаи, которую любовь постоянно приводила к мужу, из осторожности решила следовать за королевой. Следовало вникнуть в важный вопрос, который, как она была уверена, ей удастся решить, как всегда, к своей выгоде: какие люди будут зачислены в штат дома будущей королевы? Должность духовника, одна из главных при этом новом дворе, в принципе уже решено было дать близкому другу Ришелье, Л’Обеспину, епископу Орлеанскому; папский указ об этом уже лежал на столе Марии Медичи, когда епископ Байонский подумал, что эта должность будет еще более полезна для главы маленькой компании и стал улаживать это дело. Ошеломленный г-н де Люсон узнал эту новость в августе из полного преувеличений письма Бертрана д’Эшо: «Все, что вы считаете во мне хорошим, будет постоянно использоваться с тем, чтобы засвидетельствовать вам мою любовь и уважение». Ришелье поступил мудро, не выказав слишком большой поспешности, и ему так хорошо это удалось, что наивный Эшо счел себя обязанным выступить против такой тщательности: «Я никогда не совершу, если только не потеряю рассудка, никакого поступка, который был бы знаком малодушия… Когда я в последний раз писал вам о том, в каком состоянии находятся дела двора в отношении г-на Орлеанского, нашего общего друга, то в тот момент, вопреки моему мнению, дела его считались совершенно пропащими…» На деле же они совсем такими не были, и королева подписала указ Папы. Что до г-на де Люсона, то он сделал вид, что отвергает этот соблазн, не желая, как он говорил, ни делать зла дорогому Обеспину, ни уезжать в другое государство. Несмотря на эту благородную незаинтересованность, епископ Байонский при поддержке маркиза Ришелье удвоил усилия. Он выиграл эту партию. Однажды, совершенно внезапно, королева «с бесподобной живостью и в чрезвычайном гневе» приказала, чтобы ей вернули указ о назначении г-на Орлеанского. «Только я и г-н де Ломени, - писал епископ Байонский, - могли видеть, с каким удовлетворением и, если можно так выразиться, умиротворением гнева она положила его в свой карманчик с такой переменой настроения и таким быстрым движением, что тому не может быть иной причины, чем та, которую назвал поэт: «Tantae ne animis coelestibus irae». Была и другая причина, единственная рациональная: страх вызвать гнев Галигаи, которая больше не благоволила к г-ну Орлеанскому. Епископ Байонский снова написал Ришелье, говоря ему, что будет действовать «вопреки его стоическому настрою». Он заключил: «и не ссылайтесь мне на ваше строение в Люсоне. Мы лучше вас самого, уж не обижайтесь на это, знаем, что для вас будет лучше». Он был поистине верен, или это его заинтересованность стремилась сыграть свою роль рядом с гением Ришелье, так как мысль о том, чтобы огорчить одного из лучших своих друзей, нисколько его не беспокоила. Интриги церковников, интриги флорентийцев шли своим чередом. Неделя шла за неделей. Смирив свое нетерпение, Ришелье делал вид, что занят изучением богословия. Он заказал своему библиотекарю много работ на латыни. «Вы дышите лишь святостью, и вся ваша пища – духовная», - писал он епископу Лангрскому в наставительном тоне, чтобы создать у него впечатление, что сам он полностью соответствует этому образу. Склонившись над своими книгами, суровый прелат тщательно следил за слухами Двора, который 17 августа уехал из Парижа и медленно направлялся к его провинции под охраной тысячи всадников и трех тысяч пехотинцев. В то же время, порой он задыхался от этого противоречия и по малейшему поводу высвобождал насилие и жестокость, которые прятал глубоко внутрь себя. Темная личность, которая однажды станет его памфлетистом, таким образом получила за свою пустячную шутку яростный нагоняй: «…Признавая, что грешное настроение, которое владело вами, когда вы были здесь, еще имеет над вами слишком большую власть, я советую вам принять некоторое количество морозника и в течение некоторого времени пить свежее молоко, чтобы умерить этот великий пыл и уменьшить те испарения, которые ваши внутренние органы выделяют в ваш мозг». Льстивый и угодливый перед грандами, жестокий к нижестоящим, г-н де Люсон не обладал евангельским характером. 31 августа король и королева прибыли в Пуатье, где г-ну Принцу было предъявлено обвинение в оскорблении величества. Они пробудут там до 28 сентября, так как у мадам Елизаветы случится оспа. Г-н де Люсон отправился к Их Величествам. У него хватало друзей при дворе. Один из них, чье происхождение не позволяло предвидеть ничего подобного, уже некоторое время обладал гораздо большей властью, чем маркиз Ришелье и Бертран Эшо. Это был Клод Барбен, человек «без рождения», ставший прокурором Мелена при Генрихе IV. Он сумел воспользоваться преимуществами нахождения двора в Фонтенбло, чтобы снискать дружбу Галигаи. Когда всемогущая фаворитка, если можно так сказать, с головой ушла в дела, Барбен оставил магистратуру и стал помогать ей советами. В 1611 он был назначен интендантом финансов королевы, которой он, как и Леонора Галигаи, оказывал ценные услуги. Будет удивительным сказать, что он сумел сохранить безупречную честность среди флорентийских спекуляций. Строгий Арно д’Андильи признавал, что у него были «очень чистые руки». Это давало ему большую силу среди стольких ненасытных волков. В 1615 «он был более могущественен, чем любой другой человек, находившийся у дел… В его доме обычно было много финансистов, сторонников, просителей пенсионов и людей, которые нуждались во вмешательстве перед государевой властью ». Подобно тому, как трудно бывает найти незаметный исток большой реки, корни изумительной удачи порой остаются тайной. Барбен никоим образом не принадлежал к группе почитателей Ришелье и плохо понятно, как между ними зародилась дружба столь тесная, что внук Франсуазы Рошешуар, кажется, желал, чтобы одна из его сестер вышла замуж за этого человека «очень низкого происхождения». Гордый епископ был автором «Настольной книги придворного». Плетя сети своих интриг, он старался не пренебрегать поверенным Галигаи, которого он случайно встретил, благодаря все тому же Бутийе, но много лет спустя он постарается не хвастаться этим. Во время же королевского путешествия их дружба, напротив, могла поднять его престиж. Несмотря на свою непохожесть, эти два человека обнаружили много сходства друг с другом. Оба они хотели любой ценой добиться власти. Так как им обоим не приходилось себя стеснять, то их солидарность родилась из их общего честолюбия. Но была важная тонкость: если Барбен старался служить Ришелье, то Ришелье никогда не служил Барбену. Именно этот финансист, будучи в Пуатье, сменил епископа Байонского и провел своего друга в личные покои королевы и жены маршала д’Анкра. Эти беспокойные женщины снова выдержали его шарм, дрожа под «взглядом орла». Теперь г-н де Люсон был их старым знакомым. Ему засвидетельствовали дружбу и доверие, и однажды в доверительной беседе Мария Медичи пообещала ему должность духовника королевы. Только обещала, так как эти ухищрения прелата не изменили настроя тех, кто противился этому опасному сопернику. При дворе, где любое место завоевывается путем жестокой борьбы, идет война всех против всех. Создалась тайная группировка, полная решимости дать отпор чужаку. Нетрудно было обеспокоить жену маршала д’Анкра, которая была охвачена страхом совершить неверный шаг к краю пропасти, на котором постоянно стояли она и ее муж, совершая свое восхождение. Но она также умела притворяться. Когда двор уехал из Пуатье, Ришелье считал себя тем более уверенным в своем успехе, что он получил – неслыханная милость! – поручение передать королеве новости о ее болеющей дочери, которая все еще не могла продолжать путешествия. Это позволило ему поддерживать прямую переписку с Ее Величеством, переписку, в которой проскальзывает уже некоторая уважительная фамильярность. Пока епископ присматривал за юной принцессой, он, естественно, очень заботился о том, чтобы быть в курсе событий. Кончини воевал в Бовези. Он атаковал город Клермон, который был на стороне Конде, дал небольшое сражение и овладел этим местом благодаря опыту своих офицеров. Три лиричных доклада об этом событии преувеличивали славу «великого маршала», а сам авантюрист вернулся в Париж спасителем короны. В это время армия Конде форсировала Луару под носом у маршала Буа-Дофина, командующего королевской армией, и направилась в Пуату, надеясь найти там поддержку у протестантов, которые, к счастью, были слишком раздираемы распрями. Что до Двора, то он с 7 октября находился в Бордо, и разъяренный Ришелье не получал оттуда никаких новостей. Он мог бы присоединиться ко Двору, когда выздоровела Мадам, но, опьяненный гневом, нетерпением, унижением, он предпочел уехать в Куссэ и остаться там, держа ухо востро и ежедневно отправляя огромную почту. В начале ноября он наконец получил новость, ожидание которой прибавилось к его постоянной лихорадке, новость, такую радостную для честолюбцев: он был назначен духовником королевы! Он сразу же написал Марии Медичи о своей признательности, должным образом скрытой в намеках: «Я буду умолять Ваше Величество позволить мне показать в трех строках(!), что, не имея слов, достойных того, чтобы выразить Вам благодарность за незаслуженную почесть, которую Вам угодно было оказать мне в мое отсутствие (тонкое лицемерие), сопротивляясь из собственного желания (верх ловкости) тем, кто желали лишить меня плода ваших обещаний, я посвящаю этой цели все действия моей жизни, моля Бога, чтобы он укоротил мои годы, дабы продлились ваши; пусть, не лишая меня Своей милости, Он осыплет меня страданиями, чтобы осыпать Ваше Величество всяческим процветанием». Мы спрашиваем себя, не улыбался ли этот столь тонкий и гордый гений самому себе, когда писал подобные преувеличения.
Марсель
администратор
Сообщение: 149
Зарегистрирован: 25.09.08
Откуда: РФ, Москва
Репутация:
2
Отправлено: 03.11.08 22:25. Заголовок: Corinne Спасибо. А ..
Corinne, Спасибо.
А адрес источника не дадите?
В начале афоризмы можно повторить в теме: "Ришелье Кардинал. Афоризмы, фразы, умные мысли и высказывания."
Отправлено: 03.11.08 23:13. Заголовок: В начале афоризмы мо..
Адрес источника, точнее название книги Ph.Erlanger. Richelieu. - Paris, 1980. В электронной форме у меня ее нет, перевод я заказывала частным порядком, для себя, но раз есть еще интересующиеся данной темой люди, почему бы не поделиться? Хотя бы для того, чтобы не знающие французского языка читатели Черкасова П.П. не комплексовали и не думали, что историки не списывают друг у друга Эрланже в свою очередь добросовестно пересказывает Аното, правда, несколько утрируя современный взгляд на деятельность Ришелье, так сказать, идейно приближая к риторике наших дней...
Отправлено: 04.11.08 15:25. Заголовок: Две расстроенных жен..
Две расстроенных женщины.
Его письмо было датировано 6 ноября. По странному совпадению, 9 числа того же месяца Людовик XIII поручил Люиню передать свое первое приветствие его невесте, инфанте Анне Австрийской. В этом письме он называл своего друга «одним из самых доверенных своих слуг», что ставило этого сокольничего гораздо выше занимаемой им должности. Старые придворные содрогались. Они внезапно заметили неявное возвышение новоприбывшего и испугались тому, что его звезда, когда они ее заметили, взошла уже так высоко. Этот старый паж графа де Люда в 1611 был назначен лейтенантом пушкарей Его Величества. Его считали неопасным, так как у него не было ни знаменитых предков, ни связей, ни богатства, ни спеси, ни склонности к дуэлям. Когда у него появлялся повод к ним, он поручал одному из своих братьев сражаться за него. Но он был приятным мальчиком с вежливыми и кроткими манерами, что делало его полной противоположностью придворных хвастунов. В своем одиночестве молодой король обратился к нему, как растение, ищущее солнца, и вскоре почувствовал, как из этой его связи родилось сильное и неизвестное ему чувство. Люинь стал его светом, его убежищем. Люинь вдохновлял его на стихи, «Люинь!» кричал он во сне, он видел Люиня в своих грезах и не лишал себя удовольствия рассказывать, как он его видел. Какое счастье – этот дорогой друг получил должность капитана Лувра и право занимать покои над покоями своего хозяина! Людовик поднимался туда в любое время, там он играл, там он ел. Когда ему по ночам снились кошмары, он велел переносить свой матрас к кровати своего друга и, обнадеженный, спокойно вновь засыпал. Мария Медичи и чета Кончини часто размышляли об этой дружбе и всегда сходились на том, что ей не стоит придавать большую важность. После отправки письма инфанте они еще раз это обсудили. Они снова пришли к выводу, что если убрать Люиня, то появится новый фаворит, неизвестный, а значит, опасный. Чего им было бояться этого тридцатитрехлетнего провансальца, честолюбие которого было удовлетворено несколькими незначительными должностями? Впрочем, союз Габсбургов делал нерушимой власть тещи Католического короля. Знал ли об этом Ришелье? Вероятно, поскольку у него повсюду были наблюдатели, но его разум на этом не останавливался. В его расчетах, столь выверенных, сын Генриха IV имел нулевую значимость. Честолюбец не проявил большого личного интереса к появлению маленькой светловолосой бело-розовой инфанты с молочным цветом лица, кроткими чуть раскосыми зелеными глазами, с руками богини. Его не заинтересовала ни фееричная свадьба в соборе Сен-Андре-де-Бордо, ни даже брачная ночь, у которой будет столько пагубных последствий, ночь, когда два четырнадцатилетних ребенка, призванные любить друг друга, должны будут, полные стыда и страха, совершить свой брак на глазах у кормилиц и под присмотром врачей. Эта подробность показывает, какие ограничения налагает крайняя спешка на этого гения интриги. Пройдя важный этап, Ришелье должен был проявить тем большую тщательность, чтобы ничего не упустить. В условиях монархии нельзя было пренебрегать тем, что грубое и несвоевременное начало половой жизни превратило Людовика XIII в лед, усилило его страх перед женщинами, стало стимулом для того, что было, как говорили в ту эпоху, «итальянским» в его сексуальных инстинктах. Но учет личности молодого короля обяжет нового духовника, пусть и с запозданием, изменить планы. Прибытие г-на Принца в Пуату принесло ему много других забот. Войска повстанцев устраивали пугающие набеги на край. Старая м-м Ришелье терпела последствия этого. «Уже сорок лет, - писала она, - как я живу в этом доме, я видела, как проходили все армии, но я никогда не слыхала ни о подобных людях, ни о подобном разорении, которое они причиняют». Разграбления дошли до личной собственности епископа Люсонского. Герцогу Роанскому наконец удалось поднять протестантов. Государство распадалось, а король с трудностями возвращался в Париж, рискуя быть перехваченным своим кузеном. Г-н Принц рассудил, что для него настал момент «продать свою верность». У него были хорошие карты, и он нисколько не заблуждался насчет своей подлинной силы. 12 января 1616, прибыв в Вертей к Ларошфуко, Двор получил от Конде письмо, в котором он предлагал примирение. «Удара величия» было бы достаточно, чтобы подавить восстание. К несчастью, главные министрам - Виллеруа, Силлери, Жаннину – было на троих двести двадцать пять лет, и они не были настроены сражаться. Галигаи, со своей стороны, вновь забеспокоилась. В итоге решено было купить, согласно обычаю, повиновение грандов, и в середине февраля в Лудене открылись, под названием конференции, гнусные торги, на которые ринулись все рвачи. Луден, так близкий к Ришелье, к Куссэ!.. Г-н де Люсон пришел в ярость оттого, что его туда не пригласили, оттого, что видел, как без него решается судьба Франции. Он попросил разрешения приехать на конференцию, чтобы получить возмещение ущерба, причиненного его собственности. Это ухищрение было грубым. Министры на него не повелись. Они закрыли дверь перед носом того, кто желал им наследовать, так как вскоре такая возможность откроется. Когда был заключен мир, Мария Медичи чувствовала себя обязанной выбирать между авторитарным правлением и чем-то вроде отречения перед г-ном Принцем. Ришелье, зная об этом, старался изо всех сил. Он отправил в Тур, который на время переговоров стал резиденцией королевы, своего секретаря Шарпантье, которого снабдил ценными указаниями: «Мне сейчас написали, что обсуждается вопрос о том, чтобы поставить меня на место колосса, холодного, как мрамор (Силлери). Следует последить за этим, находясь как можно ближе… Если бы он (вероятно, Барбен) написал мне в столь же теплом тоне, как в Бордо, то я поистине счел бы, что дело завершится полным успехом». Что до Бертрана Эшо, «этого бородача», то его забросили, считая малополезным. Теперь Ришелье предпочитал тонкости своих друзей-священников энергию некоторых людей, которые, во главе с Барбеном, начали собираться за спиной у четы Кончини. В тот момент следовало утолить чудовищный аппетит грандов. Под нажимом Виллеруа королева уступала снова и снова. Уже была распределена баснословная сумма в шесть миллионов, и большинство повстанцев выказывали свое крайнее раздражение. Конде получил Шинон, губернаторство в Берри, многочисленные населенные пункты и полтора миллиона ливров. Теперь он хотел большего: лишить Кончини цитадели в Амьене и получить власть над государством, а в этих двух вещах Мария Медичи, по привычке переходившая от вялости к крикливому упрямству, была полна решимости ему отказать. Тогда г-н Принц задействовал крайние средства: он потребовал «расследования отцеубийства, совершенного против покойного короля». Этого хватило, чтобы встревожить флорентийский улей. Охваченная паникой Галигаи бежала в Париж, сделала мужу выговор и вернулась с письмом, в котором маршал нижайше отказывался от своей крепости в интересах мира. Мария Медичи растроганно плакала над этим, бранила принцев и своих бессильных министров. Она повелела обнародовать это письмо. Предложив самому отказаться от цитадели, фаворит заключал: «Я лишь добавлю, что я всегда и всюду буду повиноваться Их Величествам, невзирая на свои личные интересы, довольствуясь лишь тем, что вся Франция признает эту мою верность, которую она, возможно, сомневалась найти в иностранце и которой она сама должна желать в добром французе…» Несмотря на свое коварство, Галигаи не могла так ловко составить текст, и уж тем более не мог ее муж. Присутствие за их спиной таких людей, как Барбен, давало себя знать. Естественно, маршал был вознагражден за свою жертву: он получил цитадель в Канне и лейтенантство в Нормандии. Увы! Г-н Принц еще не был удовлетворен, он продолжал вызывать ужасную тень. По наущению Виллеруа, который сам трепетал перед скандалом, способным пошатнуть трон, Мария Медичи, наконец смирилась и подписала секретную статью договора, по которой Конде становился главой Совета и получал право подписывать документы. Вопрос о Генрихе IV сразу рассосался, и г-н Принц стал верным подданным. - Пусть те, кто меня любят, поступят, как я! – цинично сказал он толпе разочарованных сеньоров. Он считал себя победителем. Это было заблуждением, и он совершил ошибку, обескуражив многих своих друзей. Истинным победителем был человек-невидимка, Барбен, который мечтал, что будет править страной сам под покровом напыщенного фанфарона и под черной вуалью «ведьмы». Леонора наконец заговорила о бегстве, и Мария Медичи хотела, чтобы ушли и ее министры. Силлери был отправлен первым. Что до прочих, то Барбен предпочел дождаться возвращения государей в Париж, чтобы неожиданно нанести по министрам удар. Удача улыбалась ему, так как его единственный соперник, адвокат Доле, в котором некоторые видели восходящую звезду, почти внезапно умер. Ришелье знал о планах друга, и был уверен, что тот позовет на помощь и его. Он горел нетерпением. Он горел нетерпением, но принимал меры предосторожности, как будто желал выиграть на двух столах. Когда г-н Принц вошел в Пуату, Ришелье отправил ему письма, полные лести, которую он охотно преувеличивал, не считая себя нисколько обязанным ею. Тем временем Отец Жозеф, сторонник Конде, служил посредником между г-ном Принцем и королевой. Г-н де Люсон встретился в Туре с Марией Медичи и Галигаи. Обе женщины страдали от отсутствия Кончини, который их оставил и который, к тому же «разрываемый грыжами», больше неспособен был любить. Так, они обе чувствовали необходимость в поддержке, не в силах вынести такую сложную ситуацию, ее тревоги и угрозы, ее балансирование на краю пропасти. Им было по сорок три года, возраст, который давал им разные испытания. Мария Медичи, которую Генрих почитал за «натуру, от природы твердую и сильную» когда-то обладала «очень белым, пусть и немного грубым, лицом», с величественным лбом, красивыми руками, большой грудью, которую в те времена очень ценили. От всего этого остались только лишенная грации полнота, тяжелые черты лица, круглые невыразительные глаза, грубость жестов и неисправимая вульгарность. Из роскошной Юноны она превратилась в матрону, которую лишили чувства собственного достоинства перспективы падения и волнение. Никакие ее чары не могли скрыть ее широких плеч, отвисших щек, которые то вспыхивали пурпуром, то тускнели, а ее голос стал пронзительным. Лицо редко так отражает черты характера. С одного взгляда можно было понять, что Ее Величество была глупа, горда, гневлива, упряма и дерзка. Ее успех как государыни завершился раньше, чем ее успех как женщины, но внутренний огонь продолжал сжигать ее стареющее тело, воля к власти все еще была жива в ее габсбургском духе , который, не обладая гениальностью, придавал ей неуравновешенности. Мария чувствовала, как у нее из рук уходят самые важные для нее ценности и упорно искала способ их удержать. Ее перепады настроения, вспышки гнева, приступы паники, слезы, крики доводили до изнеможения всех, кто ее окружал, и прежде всего Кончини. Что до Леоноры, то ей было известно, что муж только и ждет ее смерти, чтобы жениться на внебрачной дочери Генриха IV. Ее мучила собственная болезнь и жестокость неблагодарного Кончини. Ее враги охотно говорили, что у нее «волосы Медузы, светлые, как гагат, гладкий, как пемза, лоб, зеленые, как огонь, глаза, нос, как у слонихи, зубы-клыки, руки гарпии, ступни омара, тонкое тело буйвола, маленький, как жерло печи, рот». На самом деле она была маленькой брюнеткой с морщинистым рябым лицом, горячной и болезненной. Один лишь Шекспир (который именно в этом году умер) мог бы оставить нам волшебный образ красавца-епископа в расцвете его тридцати лет, когда он старался подчинить себе двух этих непохожих друг на друга и друг друга дополняющих уродливых созданий. Среди стольких преступных или просто мерзких дел, в котором они были сообщницами и которые связывали их крепче, чем детские воспоминания, существовало одно дело, которое выделялось среди других. С 1608 королева бесстыдно свидетельствовала свое потворство Кончини, доходившее до того, что однажды после состязания с кольцом слуги Генриха IV предложили своему хозяину убить бесстыдного итальянца. Не представлялось сомнительным, что несмотря на свою ревность, дьявольская Леонора подстрекала мужа к тому, чтобы соблазнить королеву, подобно тому как накануне ее свадьбы она подстрекала его соблазнить Генриетту д’Антраг, любовницу самого Генриха IV. Но все это осталось в прошлом. Теперь маршал д’Анкр держался с женой нагло и высокомерно со своим странным гаремом, где он не мог играть роль султана. Ришелье это знал. Вопреки своей фиолетовой мантии, он говорил с этими двумя женщинами не только о политике и религии, и те утешения, которые он в изобилии им давал, имели мало общего с христианством. Мария Медичи, до крайности взволнованная, посоветовалась со своими магами и гадалками по картам таро. Она хотела узнать, обладал ли этот странный прелат тем шармом, который мог ему позволить внушить к себе любовь. Это обо многом говорило. Леонора также испытывала страх, смешанный с восхищением. До какой степени духовнику королевы удалось в конце этой тревожной зимы очаровать светловолосую толстушку и смуглую худышку? Об этом нельзя сказать с точностью. Факт тот, что к началу весны он чувствовал себя уверенным в них и в избранном пути. Отец Жозеф, преданный г-ну Принцу, теперь изменил свои взгляды. Эти два старых друга с таким жаром спорили теперь, что совершенно разругались и даже прекратили переписку. Ришелье сжигал мосты. В апреле, когда Галигаи оставила двор, чтобы вернуться в Париж, он также решил отправиться туда, несмотря на то, что снова заболел. Он некоторое время назад уже успел обзавестись жильем в столице, на улице Злословия, что между улицами Прачек и Бурдоннэ. Там он и поселился, не дожидаясь даже подписания Луденского мира. Его очень тонкий замысел состоял в том, чтобы понравиться фаворитке, присоединившись к ней, и этим же своим отъездом огорчить королеву. Его письмо к Марии Медичи, в котором под любезностями отчетливо прослеживаются кокетство и тяжелая ирония, показывает, насколько необходимым он себя ощущал: «Неудовольствие, испытываемое мною от этого (от необходимости уехать), невыразимо. Но меня утешает сознание того, что я вам не столь необходим и, что более полезно , то, что та помощь в делах, которую Ваше Величество получает от себя самого, является более чем достаточной и наилучшей из всей той помощи, какой оно могло бы располагать, для того, чтобы дела завершились успехом». Голова у королевы всегда была пустой, а в этот момент она еще и была вскруженной. В самом деле, сложившаяся ситуация заставила Марию Медичи, с тем, чтобы не отдать власть Конде, поручить Кончини ввести некое подобие диктатуры. Старый крупье из Борго вполне с этим справился при поддержке Барбена, который уже успел тайно создать маленькую команду, все члены которой были из дворянства мантии, неизвестными, честными и знатоками своего дела, в особенности, адвокат Клод Манго и подставное лицо, служившее ярким прикрытием, монстр гибкости Бульон, которого называли «маленьким боровом». Наследник Силлери, Гильом дю Вер, наделенный гораздо меньшим умом, обеспечивал успех их начинаний своей длинной бородой и своей торжественностью. У этих людей была программа, которую кардинал вскоре будет проводить в гораздо большем масштабе. Суть ее состояла в том, чтобы нанести «удар величия», которого требовала общественность. Но эта самая общественность была разъярена на флорентийцев, против евреев, которые, как говорили, спрятались в покоях Галигаи. Один инцидент, совсем мелкий по меркам той эпохи насилия, довел до крайней степени ненависть к маршалу и возбудил в обществе ксенофобию и антисемитизм. Чтобы не допустить волнений, городской страже приказано было не пропускать за ворота людей без паспортов. Фаворита который возвращался в свой дом в предместье Сен-Жермен, остановили у ворот Бюси и попросили предъявить «его бумаги». Задетый за живое, Кончини встал на дыбы, а его люди устроили большой шум. Квартальный, сапожник по имени Пикар, твердо заявил, что они не знают никакого маршала д’Анкра и что следовало подчиниться инструкции. Так как эскорт Кончини начал представлять угрозу, то собрались прохожие, которые поддержали Пикара. В мгновение ока Кончини окружила готовая на все толпа.. Первый же встречный дом стал для него убежищем, ниспосланным Провидением. «Простой французский сеньор, рожденный в более благоприятном климате», как напишет потом Ришелье, не дал бы хода этому делу. Но уязвленное тщеславие фанфарона требовало отмщения. Несколько дней спустя двое его пехотинцев-наемников напали на Пикара и убили его. Париж дрожал от ярости. Парламент издал декрет против нападавших, которые были арестованы, осуждены и повешены на Гревской площади под носом у маршала. Между ним и столицей вспыхнула открытая борьба. Парадоксально, но именно этот проклинаемый флорентиец хотел вернуть короне могущество, исполняя волю народа, народа, испытывавшего любовь к г-ну Принцу, символу феодального беспорядка. Конде не сомневался, что время работает на него. Со времени подписания Луденского мира 3 мая он также поселился в своем новом губернаторстве в Берри и теперь ждал, когда всеобщая ненависть к иностранцам расчистит ему дорогу. Мария Медичи возвратилась в Париж поздним вечером 11 мая, почти поспешно. Ее близкие сразу же осыпали ее своими заботами. Конечно же, эти заботы во многом были вызваны позицией оставшихся в провинции грандов, готовых вновь взяться за оружие, и бунтующими непокорными парижанами. Но была и худшая угроза. Кончини и его близким внезапно сказали, что им угрожает король. Конечно же, они не могли себе представить никакого проблеска личной воли у «совершеннейшего ребенка», как называл дерзкий маршал Людовика XIII. В отместку за это его фаворит начал их серьезно беспокоить. Со времени своей свадьбы король свидетельствовал гораздо большую любовь к Люиню, чем к своей юной супруге, он жил с ним бок о бок в Блуа, в Амбуазе, где он пребывал во время бесконечной Луденской конференции. Множество мелких признаков, сообщаемых шпионами королевы-матери, казалось, предвещали перемену в этом мальчике, чья меланхолия еще усилилась. Было ли это делом рук Люиня? Были ли у него тайные притязания? Мечтал ли он вытеснить Кончини? Фанфарон над этим от души посмеялся, а Мария Медичи и Галигаи ужаснулись этой вести. Сильные люди из их окружения – Барбен, Манго, Ришелье – убедили их в том, что нельзя смещать министров, не решившись идти до конца. Очевидно, именно Ришелье, их общий наставник, составил план комедии, после которой ребенок-сфинкс был бы обязан осуществить свой замысел. Король должен был возвратиться в Лувр 16 мая. Комедию подготовили за четыре дня.
Маленьким ребенком будущий Людовик XIII обожал отца. Он относился к нему с почтением, но, слишком рано став свидетелем отцовских забав, он также осуждал отца и не скрывал того, что его оскорбляло или отталкивало в поведении Великого Повесы. Мать не утешала его. В ней он нашел небожительницу, даровавшую награды и наказания и особенно скупую на ласки. Генриху IV нравилось быть «папой». Мария Медичи никогда не была «мамой». Неяркая и вялая государыня, подчинявшаяся своей старой наперснице и подозрительному чичисбею, властно вела себя в отношении мужа и семьи. Беарнцу, вероятно, удалось бы избежать своего печального конца, сумей он в свое время утвердить свою супружескую власть. Должно быть, на Людовика наложило глубокий отпечаток то уважение, с колыбели внушаемое ему по отношению к богатой принцессе, усыпанной роскошными украшениями . Именно ее сторону он занимал во время постоянных конфликтов между родителями. Он считал себя кавалером этой суровой дамы, порой поддававшейся безумному гневу, этой богине, сердце которой он так хотел покорить. Напрасные надежды, ставшие еще более напрасными после смерти Генриха IV! Насколько Мария была нежна к младшему сыну, Гастону Анжуйскому, которого злопыхатели сравнивали с Кончини, настолько тверда, холодна и отстраненна она оставалась к тому, от чьего имени правила. За семь лет она ни разу не обняла его! Что до его образования… « Его оставили в праздности и бесполезности… От него тщательно отвратили весь Двор. Даже приближаться к его покоям было таким общеизвестным и тяжелым преступлением, что он видел лишь нескольких слуг, тщательно отобранных его матерью, которых сменяли, как только у тех, кто управлял королевой, появлялась малейшая тень подозрения», пишет Сен-Симон. Из наместника Бога на земле следовало сделать невежду и глупца. Глупцом Людовик не был ни в коей мере. Памятуя о трагической гибели отца, он понимал, какую цену ему придется заплатить за малейшую попытку действия, за самый слабый проблеск ума. Разыгрывая свою юность, он играл комедию, ничем не выдав себя. Умение притворяться необходимо как государям, так и маленьким мальчикам в их борьбе против родителей. Дофин ненавидел чету Кончини, которые были авторами стольких ужасных сцен между его отцом и матерью. Король потерял счет их дерзостям и оскорблениям. То один из королевских пажей падет под ударами пажа м-м д’Анкр. То сам маршал наденет шляпу за партией в бильярд. То королева-мать откажется платить унизительную сумму в две тысячи ливров, и этот шут-маршал в парадном одеянии явится к Его Величеству, рассказывая о случившемся и советуя Его Величеству выступить в его пользу. То слуга Леоноры попросит короля поменьше шуметь, так как у фаворитки мигрень. В галерее Лувра произошла невероятная сцена: в одном окне стоял Людовик, сопровождаемый лишь тремя слугами, в другом – Кончини, окруженный сонмом свиты, говорившей с маршалом, сняв шляпы и называвшей его «Монсеньор». Авантюрист не соизволил даже заметить присутствия короля, который, покраснев лицом, не мог высказать своего возмущения. То, наконец, во время карнавала гости флорентийца кричали своему хозяину: «Король пьет». В то же время все эти раны мало значили рядом с двумя неотложными вопросами. Людовик подозревал, что чета Кончини причастна к смерти его отца. Ему известны были скандальные истории, ходившие о любовных отношениях его матери и ненавистного фанфарона. Шекспир стал знаком своего времени, даже для тех стран, где никогда не слышали его имени. Людовик XIII не имел представления о «Гамлете», но переживал те же душевные бури, что и Принц Датский. Людовик тоже думал: «Что благородней духом – покоряться / Пращам и стрелам яростной судьбы / Иль, ополчась на море смут, сразить их / Противоборством? » Или: «Я, чей отец убит, чья мать в позоре, / Чей разум и чья кровь возмущены, / Стою и сплю… » Его раздумья, его унижения, чувство собственного бессилия, его тщательное притворство вызвали у этого пятнадцатилетнего мальчика столько нервных потрясений, что его начинали считать эпилептиком. Чета Кончини могла почивать на лаврах. Что до Марии Медичи, то она презирала любовь сына и мало думала о том, что может превратить ее в горечь. Однако ей хватало малейшей уловки, чтобы вновь завоевать его расположение. Подчиненный варварству своей гувернантки (которую всегда любил), а затем варварству своего гувернера, Людовик XIII получил от этого темперамент, в котором в котором тесно переплетались стоицизм и мазохизм. Всю свою жизнь он оставался верен строгим принципам, усвоенным в период становления личности, и считал недостойной слабостью снисхождение к другим и попустительство к себе самому. Подозрительнейший из монархов не переставал испытывать особенное удовольствие от того, что им управляют, что над ним совершают насилие, и лучшим средством подчинить его себе было обращаться с ним грубо, но с уважением к королевской гордости. Малерб уже заметил, говоря об этом восьмилетнем государе: «Он чрезвычайно ревнив к своему величию». Его мать была совершенно неспособна на такой анализ. Ришелье не думал о том, чтобы ее просветить. Он не знал Шекспира, не предвосхищал Фрейда и видел в сыне Генриха IV простака, обычного бездельника, занятого лишь охотой, игрой на барабане или приготовлением пирожков с начинкой. Зато он верил в могущество фаворита и, вопреки расхожему в ту пору мнению, считал Люиня вполне способным использовать короля в качестве механической игрушки, чтобы нанести роковой удар маршалу де Анкру. Поэтому он сам занялся тем, чтобы Мария Медичи этого не допустила.
Королева-мать, одетая в черную вуаль, вошла в покои сына, как погребальная ладья. Людовик встретил ее, как обычно, уважительно и робко. Люинь, неподвижный и безмолвный, прислонился к стене и не сводил глаз со своего хозяина. Мария начала с жалоб и упреков, относившихся, несомненно, к сокольничему, имя которого она, однако, не решилась назвать. Она взяла жалобный тон, который удерживала недолго. Очень скоро ее голос приобрел сварливые визгливые интонации, которые были обычными для ее супружеских ссор. - Я сделала все, чтобы воспитать вас до вашего совершеннолетия. Сейчас, когда вы совершеннолетни и женаты, я считаю, что мой долг окончен. Я желаю, чтобы вы пошли со мной в Парламент, чтобы я смогла получить свою отставку от управления королевством и отпуск, которым я надеюсь воспользоваться, чтобы спокойно завершить свои дни! Она добавила, что ведет в Италии переговоры о покупке княжества в Мирандолле, куда она намеревалась уехать, чтобы оказаться вдали от клеветников и неблагодарных. Король, несмотря на свою юность и вопреки ожиданиям Ришелье, догадался, что это ловушка. Его мать не только хотела показаться незаинтересованной, но также и следила за реакциями сына, надеясь, что он выдаст свое подлинное отношение к Кончини. Если бы он его показал, то вероятны были бы какие-нибудь комбинации с тем, чтобы сместить его и поставить на его место брата, Гастона. Время сбросить маски еще не пришло, следовало продолжать играть ребенка (подобно тому, как Гамлет играл роль безумца). Людовик воспротивился. Он никогда не даст матери уйти от власти. Она твердо настояла. Он остался непреклонен, хвалил мудрость ее правления, ни слова не сказал ни о маршале де Анкре, ни о его жене и в заключение заявил, что «о ней говорят лишь подобающие ее достоинству слова». Мария получила запрет. Она не отличалась ловкостью ума и чувствовала себя обезоруженной перед непредвиденной ситуацией. Требовать высылки Люиня? Под каким предлогом? По этому поводу она не получала никаких указаний. Не зная, что ответить, она разрыдалась. Сын бросился в ее объятия. Под растроганным взглядом Люиня состоялось полное примирение, и черная ладья отчалила, исполненная гордости веры в себя. Эту веру разделяли и те, кому не терпелось поучаствовать в смещении министров. В тот же вечер 16 мая Гильом дю Вер дал присягу министра юстиции. Неделю спустя Барбен сменил Жаннина на посту министра финансов. Затем настал черед Виллеруа, который упирался… Он исполняет свои обязанности уже пятьдесят четыре года, сказал он королеве, это его должность и он не желает ее оставлять. - Lo voglio! («Желаете!») – резко ответила Мария, переходя на итальянский, как происходило всегда, когда ее охватывал гнев. Старик подчинился. Формально он остался госсекретарем, но его обязанности стал исполнять Клод Манго. А епископ Люсонский? Боялся ли он увидеть этого человека министром? Возможно, сам он предпочел бы сохранить прямой контакт с королевой и фаворитами. Как бы там ни было, он стал государственным советником, что давало ему доступ в Совет, и Секретарем поручений королевы-матери. Кроме того, он получил большое жалованье в шесть тысяч ливров. Эта должность позволяла ему постоянно видеть Марию Медичи, оправдывала его визиты в скромные покои на галерее, где его фиолетовая мантия оказывалась в соседстве с черным платьем государыни и усыпанным жемчугами одеянием фаворитки. Вскоре памфлетисты обвинили Леонору в том, что у нее, среди прочих любовников, есть «елейный прелат». Право причащения означало большую власть. Две женщины наслаждались первым и принимали второе. Мария Медичи и Леонора убеждены были, что их могут околдовать взглядом, как сообщает Ришелье в своем «Журнале». Они уступили взгляду орла, пусть даже порой он и приводил Галигаи в ужас. Подобное влияние вполне могло вызвать подозрения у Кончини. И Ришелье, не жалея сил, осыпал его лестью, уверениями в верности и раболепством. Его тотальное презрение к людям, мешавшее ему в любом случае завести знакомство с каким-либо лицом, позволяло ему легко отрекаться от своих слов, что очень возмущало окружающих. Кончини и сам был циником, плутом и знатоком интриг, лишенным всяческих иллюзий. Но его ахиллесовой пятой было тщеславие. На нем и играл Ришелье. «Я покорил его сердце», - писал он в Мемуарах, и он начал меня ценить сразу же, как только меня встретил. Он говорил кому-то из близких, что у него есть под рукой молодой человек, способный проучить tutti barboni («всех этих старикашек»)». Вскоре этому молодому дарованию представилась возможность показать свои способности в деле. Авторитарное правление оставалось невозможным, поскольку г-н принц, укрывшийся в Бурже, под малейшим предлогом мог поднять знамя восстания. Новые хозяева искали средства его нейтрализации. Самые энергичные ратовали за силовое решение вопроса, за внезапное вторжение королевских войск в Берри и арест бунтовщика. Это привело в ужас королеву и Галигаи, которые предпочитали насилию предательство. Решено было завлечь Конде в Париж, протянув ему оливковую ветвь лживых обещаний. Вернувшись ко двору, глава оппозиции внешне стал бы солидарным с правительством, и при первой же выходке его взяли бы за глотку. Но как его завлечь? Ришелье, который, вероятно, и подал этот совет, остался в замечательных отношениях с тем, которого он так осыпал похвалами во время переговоров в Лудене. Ему поручили превратить эту дружбу в ловушку. Епископ не колебался. Сперва он написал принцу медоточивое письмо, где называл себя посланником королевы-матери и гонцом Галигаи. Конде дал осторожный ответ. Ришелье заверил его в благосклонности обеих дам: «Я передал содержание ваших писем королеве и снова заверил ее, насколько это было в моих силах, в искренности ваших чувств… М-м жена маршала постоянно ходатайствует об урегулировании вопросов, повисших в воздухе, горячо желая вашего присутствия при дворе и делая для этого все возможное… Я скажу вам, Монсеньор, без страха взять на себя слишком много, что вы найдете Их Величества в расположении, лучшем, чем вы могли бы себе представить, и признаюсь вам, что м-м жена маршала, вам в этом хорошо и верно послужила, как она, вероятно, желает поступать при любом удобном случае». Конде не отличался проницательностью, но был нерешителен и уклончив. Барбен и флорентийцы сочли, что для того, чтобы очаровать жертву, нужен соблазнитель. Они отправили г-на де Люсона в Берри. Принц сразу же его принял, и Ришелье виртуозно разыграл соблазнение. Королева желает лишь мира и всеобщего единства, она горячо желает возвращения блудного сына и предоставит ему председательствовать в Совете, как и обещала. Если г-н принц питает малейшие сомнения в благосклонности Ее Величества, г-жа де Анкр уверяет его в истинности чувств королевы и клянется употребить свою власть к поддержанию гармонии. Для нее и ее мужа дело чести вернуть милость принца. При том условии, что Его Высочество сохранит все в тайне, он получит полную осведомленность о государственных делах. Без его мнения не будет решено ничего. Невероятное угодничество, проповеди, напоминания о сане переговорщика, чья митра была гарантией верности – вот чем сопровождались речи, которые оглушили и убедили грустного Конде. Он даже не посоветовался с друзьями и обещал вернуться ко двору. Ришелье, торжествуя, приехал еще до него. Мария Медичи и ее фавориты, столь же радостные, сравнивали его с хитроумным Одиссеем.
Марсель
администратор
Сообщение: 150
Зарегистрирован: 25.09.08
Откуда: РФ, Москва
Репутация:
2
Отправлено: 04.11.08 23:55. Заголовок: Corinne Можно. Но ..
Corinne
цитата:
Можно. Но поскольку Эрланже вынес это в качестве эпиграфа к своей работе, думаю, они достаточно уместны там, где естью.
Я не говорю убрать их отсюда. Я сказал повторить (продублировать). Мы в теме: : "Ришелье Кардинал. Афоризмы, фразы, умные мысли и высказывания." собираем из всех источников в одно место, чтобы потом можно было ознакомиться со всеми находками и это не значит, что из нужно удалять из первоисточника. Спасибо за ссылку.
Отправлено: 05.11.08 13:11. Заголовок: Колосс на глиняных н..
Колосс на глиняных ногах.
Их радость скоро поубавилась. После того, как Конде 17 июля въехал в Париж, нация признала его своим спасителем и в каком-то смысле бросилась ему в объятия. На его стороне были все: дворянство, Парламент, народ, католики и протестанты. Когда г-н Принц вернулся к королеве-матери, его окружал подлинный Двор, еще более роскошный, чем можно было себе вообразить. Когда приехал король, ему стало дурно. По официальной версии, из-за жары. На самом же деле этот мальчик, бывший мальчиком лишь внешне, уже представлял себе, как Франция будет захвачена двумя людьми, которых он в равной степени ненавидел: нечестивым потомком Людовика Святого и старым идолом мерзавки-флорентийки. В Совете Конде выказал прилежание и, ко всеобщему изумлению, прекрасно справлялся с руководством. Госсекретарь Дю Вэр сразу же переметнулся на его сторону. Люди королевы-матери с Ришелье во главе перехитрили самих себя, пустив волка в овчарню. Г-н Принц счел себя хозяином королевства. Продолжая предаваться низким распутствам, в которых он успел уже подхватить «неаполитанскую заразу», он строил из себя властелина. «В том старом Лувре, который был его домом, было безлюдно. Теперь же к дверям его покоев было не пройти из-за толпы желающих туда попасть. К нему обращались все, у кого были какие-то дела». Казалось, никто не будет ему сопротивляться. Никто бы и не сопротивлялся, если бы самая его посредственность не внушила ему непомерные амбиции. Толпы людей спешили на его пиры, по роскоши превосходившие государевы. Когда он появлялся при дворе, окруженный шумной свитой преданных ему людей и просителей, то казалось, что произошел государственный переворот. Вскоре он снова стал распускать слухи о легитимности Людовика XIII, который считался бы бастардом, не будь признан развод Генриха IV, и заявил, что «остается только лишить короля трона, чтобы занять его место». - Долой черту! (Barrabas!) – кричали его друзья на банкетах. Как это следовало понимать? Было ли это простым оскорблением в адрес Барбена или опасным каламбуром? «Долой черту!» могло означать призыв убрать с герба Конде отличительный знак младшей ветви и рассматривать г-на Принца как главу династии. Герцоги Вандом, Бульон и Майен открыто замышляли заговор. Герцог Невер, лелеявший безумные замыслы, вызванные его отдаленным родством с византийскими императорами, требовал денег на крестовый поход, на что его подстрекал Отец Жозеф, одержимый идеей возврата Святой Гробницы. Герцог Лонгвиль плел в Перонне заговор против губернатора, самого Кончини, и прочил себя на эту должность. Теперь грандам настоятельно требовалось покровительство фаворитов! Теперь они, выступая перед народом, всячески отрицали преступления флорентийки, т.к. это стало бы красной тряпкой для быка. Вокруг королевы-матери царили растерянность и ужас. В середине августа эти настроения впервые охватили и чету Кончини. «Они признались Барбену в своем отчаянии, сказав, что они хорошо видят, что для них и короля все уже потеряно, что оба они желают уехать в Канн, а оттуда морем отплыть в Италию, и пусть Господу угодно будет хоть оставить их среди моря в лодке, только бы она плыла во Флоренцию!» Барбен не удерживал их, возражая лишь для проформы. Их непопулярность стесняла его, и он желал избавиться от этой парочки, так хорошо ему послужившей. Отставка в Нормандию была уже решенным делом, но перед самым отъездом жена маршала упала в обморок, а впоследствии наотрез отказалась покинуть королеву. Странная позиция. Галигаи всегда была самой пугливой, она больше всех хотела увезти свои сокровища и менее всех интересовалась политикой. Как объяснить эту радикальную перемену? В этом был очень заинтересован один человек, который недавно захватил власть над этой темной личностью и ожидал от нее удовлетворения своих амбиций, который без нее рисковал бы потеряться в тени Барбена. И не будет дерзостью приписать влиянию Ришелье крутой поворот в поведении Галигаи и внезапное возвращение к ней отваги. Здесь мы видим одну из песчинок, изменивших ход Истории.
«Совет, - писал позднее сам кардинал, - состоял из людей, горячо желавших укрепления власти». Они с Барбеном были готовы на все, лишь бы не упустить эту власть, которая, как им казалась, вот-вот попадет им в руки. Они выказывали яростную решимость, тогда как в Лувре царила паника. Сюлли, вернувшийся из отставки, отправился к королю и королеве-матери. Одетый по моде времен Генриха IV, он нарисовал им ужасающую картину положения и долго осыпал их зловещими предсказаниями. Присутствовавший при этом Барбен спросил его, какие средства тот может предложить для спасения королевства. Средство старый министр видел лишь одно: взять власть в собственные руки. Но, хоть его грубость и стала притчей во языцех, он не осмелился высказать эту мысль и в ярости удалился. У дверей он обернулся: - Сир, и вы тоже, Мадам, - бросил он парфянскую стрелу, - я молю Ваши Величества подумать о том, что я только что сказал. Моя совесть отныне чиста. Молите Бога, чтобы Он окружил вас 1200 всадниками! Другого средства я не вижу. Мария Медичи, потеряв голову, стала летать, как огромный шмель, от одного сеньора к другому, беря каждого в свидетели своих добрых намерений. Затем она закричала, что желает избавиться от груза дел и вновь попросила отставки у бесстрастного Людовика XIII. Ее успокоили. Барбен пошел на разведку к Конде, которого обнаружил пьяным от фантазий и болтовни. Расстались они в ссоре. Становилось необходимо занять чью-либо сторону. Барбен и Ришелье презирали принца и не боялись его. Они сумели убедить королеву и Кончини нанести первый удар. Немного спустя они сплели интригу, заставив дать особую клятву маршала де Теминя и семнадцать надежных людей и пронеся во дворец ящики, в которых, как было объявлено, находился итальянский шелк, а на самом деле – оружие. Вечером 31 августа Конде в сопровождении единственного слуги шел к сеньору Шерко, владельцу притона, расположенного подле Сен-Мартен-де-Шамп, где «закатывались пирушки», когда его предупредили о неминуемом аресте. Он пожал плечами, ответив: - Зверь слишком крупен! На другой день он отправился к королеве. Людовик XIII, который в этот день решительно сидел подле матери, разыграл перед ним комедию дружбы. Как только король удалился, маршал Теминь потребовал у принца шпагу, а тот, считая себя почти погибшим, показал всю свою трусость и низость. Конде сперва заключили в самом Лувре, а затем отправили в Бастилию. Сразу же предупрежденный об этом, Вандом, которого Людовик XIII очень желал бы видеть в тюрьме (он ненавидел этого брата-бастарда), Майен, Бульон, Лонгвиль и Ла Тремуль бежали. Все остальные сеньоры ринулись во дворец и заверили короля в своей верности, состязаясь друг с другом в низостях. Только принцесса Конде, богатая вдова, стала бегать по улицам Парижа с криками: «К оружию!». Она встретила мало сочувствия, пока заклятый враг Кончини, сапожник Пикар, в свою очередь, не пришел высказать свой гнев. Тогда собралась толпа и, подстрекаемая людьми Конде, она двинулась к дому де Анкра на улице Турнон. Парижский губернатор тщетно пытался воспротивиться их ярости. Мятежники ворвались в дом и два дня грабили его. Они были немало удивлены, обнаружив там платья королевы-матери. Кончини, понесший ущерб в 150 000 ливров, получил 175 тысяч ливров компенсации. На этом все и закончилось. Колосс был на глиняных ногах. В тот день стало ясно, что лишь слабость королевской власти придает силу заговорщикам. Последние сторонники Конде капитулировали в начале октября, за исключением Невера, очень недовольного тем, что его идею крестового похода не поддержали, и собиравшего войска. Этот чудак едва не взял Реймс. К нему поспешили отправить великого соблазнителя, епископа Люсонского. Невер после долгой беседы притворился, что сдается, и Ришелье, слишком убежденный в собственном красноречии, пришел успокоить Двор. Такое рвение и ловкость следовало вознаградить. «Вот новый правитель!» - радостно кричали при Дворе после падения г-на Принца. Правитель, который слишком походил на Кончини и даже на Барбена. Если маршал и финансист действительно желали «укрепить власть», то они принуждены были искать за границей помощь в борьбе с внутренними бунтовщиками. Прошло всего шесть лет с тех пор, как Генрих IV, европейский арбитр, желал разгромить Австрийский дом, лишить Испанию гегемонии, включить Германию и Италию в сферу своего влияния. Эти времена казались теперь далекими, как каменный век. Пусть Испания уже и вступила на путь упадка, хоть иностранцам это и было еще мало заметно, но она доминировала на континенте, а мадридский и венский Габсбурги могли раздавить Францию будто в тисках. Эта власть Испании была не только территориальной, политической, финансовой (благодаря золоту Индий). Помимо этого, она была еще и идеологической, что позволяло Испании иметь активных агентов по всему миру, а особенно в Париже. Пришло время, когда религиозные войны, которые до того уже раздирали столько государств, стали принимать международное измерение. В этот раз испано-католический блок, казалось, должен был победить блок, созданный протестантской революцией. В преддверии этой бури голландская республика, Венеция, маленькие германские княжества и их принцы-протестанты, которые прежде были союзниками Генриха IV, снова обратили взгляды на Францию. Зная, что Мария Медичи покорна Испании, они надеялись, что Конде изменит политику, проводившуюся во время регентства. Отвергнуть их было бы очень неразумно. Королева-мать, чета Кончини и Барбен были заодно: их единственный шанс выстоять и нанести поражение грандам был в том, чтобы всецело встроиться в систему Католического короля. Чтобы укрепить связи с Мадридом, они решили отправить туда чрезвычайным послом человека, чьи дипломатические таланты уже впечатлили их недавно, то есть г-на Люсона лично. Тот согласился. В этом месте историк, если он не знает психологии, остановится, встретив препятствие. Какую идею вынашивал Арман дю Плесси во время своих одиноких прогулок по сельской местности Пуатье: «некую идею Франции» или лишь идею устроения собственной судьбы? Гений, который ценой почти сверхчеловеческих усилий поставит Испанию на колени, легко согласился способствовать полной капитуляции своей страны перед Испанией. Как это объяснить? Можно было бы подумать, что у этого честолюбца собственные интересы на время заслонили план общей политики. Или, что еще хуже, что он вообще забыл о своих убеждениях в угоду своей карьере. На самом деле все гораздо сложнее. Возможно, ключ этой загадки в его непомерной гордости. В тридцать один год этот выдающийся ум, проникнутый духом империи, конечно же, воспарил над картой мира и желал видеть Францию гегемоном христианского мира, подобно тому, как себя он хотел видеть ее властелином. Но считая себя единственным человеком, способным удачно провести дело такого размаха, он подчинил всего себя необходимости получить власть, которая была для него уже достижима. Что было задумываться об уловках, отречениях от своих слов, лживых проповедях, альковных интригах, если эти скользкие дороги вели его к власти? Завоевать власть! Ничто не было важнее этого. Когда Арман дю Плесси ее заполучит, он в своем огромном эгоцентризме, не будет пугаться ни стыда, ни угрызений совести, пусть даже придется оскорблять тех, кто способствовал его возвышению и рвать связи, которые он создал своей рукой.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 99
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Эрланже в свою очередь добросовестно пересказывает Аното, правда, несколько утрируя современный взгляд на деятельность Ришелье, так сказать, идейно приближая к риторике наших дней... 
- участник сейчас на форуме