Отправлено: 14.11.08 18:25. Заголовок: Глава VIII. Похищени..
(Продолжение.)
Глава VIII. Похищение м-м Комбале. 1632-1637.
I. Принцесса-племянница. – Письмо Вуатюра к кардиналу Ла Валетту о легком завтраке. – Граф Суассонский и кардинал де Лоррен просят руки м-м Комбале. – Мятеж и смерть герцога Монморанси. – II. Болезнь Ришелье в Бордо. – Письмо Людовика XIII к м-м Комбале. – Рюэль. – III. Мария Медичи ходатайствует у м-м Комбале. – Письма Ришелье к племяннику, маркизу Понкурлэ. – IV. Заговор графа Суассонского с целью убить Ришелье.
I
Ришелье торжествовал, и каждый день король оказывал ему новую милость. Его враги были высланы или принуждены к молчанию волей короля. Все склоняло перед ним голову, и на его пути стояли теперь лишь преданные сторонники, раболепные придворные или честолюбцы, бормотавшие ему восхваления. М-м Комбале по просьбе дяди покинула монастырь кармелиток, чтобы поселиться в маленьком доме, который он украсил для нее, на улице Вожирар, на территориях Малого Люксембурга. Каждый вечер те, кто хотели почтить его, приходили к нему в гостиные его племянницы. Общество там было многочисленное и избранное. Влиятельные сеньоры, остроумцы, ходатаи и поэты – все приходили к нему. М-м Комбале, всегда кроткая и улыбающаяся, благосклонно принимала каждого, но среди стольких почестей, часто заинтересованных, она с большим радушием принимала старых подруг из дома Рамбуйе. Ее лучшая подруга, красавица Жюли, м-м де Вижан и две ее дочери, м-м де Пюизье , Вуатюр и несколько других собирались вокруг нее в близкий круг, будто становясь маленьким дружеским двором, который не хотелось никогда покидать. Ришелье, напротив, желая снискать милость Анны Австрийской, которая всегда относилась к нему с предубеждением, хотел, чтобы его племянница прилежно показывалась в круге молодой королевы и чтобы она участвовала в празднествах в Лувре и в доме Конде . М-м Комбале повсюду принимали с почтением, которое снискал ей вес кардинала, и уважением, которого заслуживали достоинства ее характера. Король любил беседовать с нею, принц Конде, граф Суассон, кардинал де Лоррен, равно, как и самые влиятельные сеньоры двора, окружали ее почестями и старались ей понравиться. Ришелье, испытывавший к племяннице отцовские гордость и нежность, радовался ее успехам и, несмотря на ее возражения, он надеялся, что эти соблазны однажды побудят ее согласиться на какой-нибудь высокий брак. «М-м Комбале, - писал современник, - показывалась при дворе после Дня Одураченных, как сияющая звезда, которая могла светить многим странам одновременно. Принцессы не могли превзойти ее в красоте. Ее дядя осыпал ее подарками и редкостями. Она и правда обладала величием, способным поддержать блеск короны, честолюбием, достаточным, чтобы этого желать, и всем умом, необходимым на такой важной должности ». Наверное, именно благодаря этому величественному виду, равно, как и могуществу кардинала, м-м Комбале стали называть «принцессой-племянницей», как писала о ней м-м де Мотвиль в своих мемуарах. Итак вся зима 1631 прошла среди балов, концертов и комедий, а когда весной м-м Комбале надеялась насладиться покоем одиночества, ее заняли новые удовольствия. Для того, чтобы нравиться своему дяде, она еще должна была ехать в Фонтенбло с молодой королевой, в Шантильи к принцессе Конде и в Рюэль «почтить красотой этих мест двор, Францию, Европу». М-м Комбале и в самом деле не насладилась ни минутой покоя, пока ей не разрешили посвятить несколько дней подруге и поехать в замок Рамбуйе к своей дорогой Жюли, или в Ла Барр, что в долине Монморанси, к м-м де Вижан. У маркизы жили в манере Астреи. Днем прогуливались по прекрасным лесам, фонтанам, каскадам, гротам, по этим восхитительным аллеям с бьющими фонтанами, которые, как и в Шантильи, не умолкали ни днем, ни ночью; а вечерами собирались в покоях Артенис, где слушали красивые голоса, нежную музыку лютен и скрипок, а особенно любезные беседы. У баронессы де Вижан были иные удовольствия, еще более роскошные и изысканные. Вуатюр в своем письме к кардиналу Ла Валетту осенью 1631 описал чудеса, которые можно было там найти, и он уверяет, что не говорит по этому поводу ни слова неправды, пусть и излагает в стиле романа: «Шесть дней спустя после затмения м-м принцесса, м-ль де Бурбон, м-м Обри, м-ль Рамбуйе, м-ль Полé , г-н де Шодбон и я выехали из Парижа, в шесть часов вечера, чтобы отправиться в Ла Барр, где м-м Вижан должна была дать легкий завтрак м-м принцессе. Прибыв в замок, мы вошли в залу, сплошь усыпанную розами и апельсиновыми цветами. М-м принцесса, восхитившись этим великолепием, хотела пойти посмотреть прогулочные галереи, пока не подадут ужин. Солнце заходило в лазурно-золотую тучку, и казалось, что земля и небо из зависти к м-м де Вижан хотели почтить прекраснейшую принцессу на свете. Пройдя через большой цветник и большие сады, полные апельсиновых деревьев, она вошла в лес. В конце аллеи, которая была такой длинной, что уходила из виду, мы нашли фонтан, который один выбрасывал больше воды, чем все фонтаны Тиволи. Вокруг него расставлены были двадцать четыре скрипача, которым нелегко было перекрыть шум падающей воды. Когда мы подошли ближе, мы обнаружили в нише изгороди двенадцатилетнюю Диану, такую красивую, какой никогда не видели леса Греции и Фессалии. В глазах у нее были лук и стрелы, а окружало ее все сияние ее брата. В другой нише находилась одна из ее нимф. Те, кто не верят в небылицы, сочли, что это были м-ль де Бурбон и юная Прианда . Все пришли в восхищение, когда богиня вдруг выскочила из ниши и с невыразимой грацией стала танцевать вокруг фонтана. Это продолжалось бы очень долго, если бы скрипачи не заиграли сарабанду, такую веселую, что все встали, и так, танцуя, прыгая, крутясь, мы пришли в дом, где обнаружили стол, накрытый феями. Там было шесть супов, двенадцать сортов мяса и маскарадные костюмы, о которых никто еще никогда не слыхал. После еды звук скрипок увлек всех наверх, где была комната столь ярко освещенная, что казалось, что туда вернулся день. Начавшийся там бал был лучше упорядочен и более красив, чем тот, что был у фонтана. Вдруг сильный шум побудил дам выглянуть из окон, и они увидели, как ветви превратились в ружья и создали фейерверк над большим лесом. Затем решено было уезжать, и мы ехали по дороге в Париж при свете двадцати факелов ». М-м Комбале была очень чувствительна к этим удовольствиям, которые еще увеличивала для нее привязанность друзей, но удовольствия эти не трогали ее сердце и ничего не изменили в ее благочестивых устремлениях. Ее единственным интересом в свете было будущее брата, маркиза Понкурлэ, которому кардинал по ее просьбе дал губернаторство в Гавре. Со времени своей свадьбы он стал казаться более спокойным, и она надеялась увидеть, как он достойно исполняет свои обязанности, когда выказанные им беспутство и неспособность работать лишили ее и этой последней иллюзии. Ее утешением в этом испытании было рождение племянника, Армана де Виньеро де Понкурлэ, увидевшего свет в Гавре 3 октября 1629. Этот ребенок, которого Ришелье думал сделать наследником своего имени и состояния, стал с тех пор предметом всех забот м-м Комбале. Кардинал и его племянница согласились стать его крестными родителями, и крещение, состоявшееся в часовне Малого Люксембурга 20 октября 1631, как сообщают архивы семьи Ришелье, прошло с такой пышностью, будто крестили принца. На другой день состоялся большой праздник в Рюэле. «Ришелье, желая отметить это событие, пригласил в сельскую местность знаменитого ювелира Лопеса, сказав, что хочет сделать несколько подарков своим племянницам. Ювелир прибыл вместе со всеми своими драгоценностями, и кардинал и впрямь выбрал лучшие из них. Но когда вечером этот добрый человек возвращался в Париж в карете канцлера, который очень хотел проводить его самого и его ценности, была уже глубокая ночь, и карету остановила банда ряженых воров, которые заявили, что им нужна лишь шкатулка Лопеса. Он вез с собой все состояние, сообщает рассказчик, и страх его был так силен, что на мосту Нельи ему потребовалось сменить рубашку. Канцлер в то же время уверял, что сперва он держался перед ворами довольно отважно. Но кардинал, узнав, что бедняга едва не умер от страха, пожалел, что сыграл с ним такую жестокую шутку, и в знак примирения он пригласил его за свой стол, что было немалой честью ». Придворные, видя, что м-м Комбале участвует в этих праздниках и, кажется, получает от них удовольствие, сочли, что она отказалась от религиозной жизни, и сразу же начались новые придворные интриги с целью добиться ее руки. Графиня Суассонская, бывшая вдовой принца крови, брата принцев Конде и Конти первой задумалась о преимуществах, которые дал бы ей брак сына с племянницей кардинала. «Итак, она стала осыпать эту прекрасную племянницу всеми вообразимыми ласками, одаривая ее всеми развлечениями, какие только могла придумать. М-м Комбале принимала от графини по три визита кряду, а также бесконечные маленькие подарки и угощения ». Намерения этой честолюбивой матери легко было угадать, но так как решение м-м Комбале было твердым, она тем не менее принимала эти любезности, чтобы не огорчать своего дядю. Граф Суассонский был смелым и гордым принцем, но с нерешительным и подозрительным характером. Сперва его соблазнила красота м-м Комбале, и он без колебаний стал за нею ухаживать. Но когда графиня серьезно предложила сыну жениться на ней, то, как рассказывают, он воспротивился этому, сказав: «Она вдова человека невысокого положения, а я как нельзя более высокороден». Впоследствии значительные преимущества, которые кардинал должен будет дать своей приемной дочери, достаточно изменили его мнение, чтобы он стал искренне стремиться к этому союзу. Графиня Суассонская, лично сделав кардиналу-министру это предложение в очень вежливой форме, поручила маркизу Сен-Нектару, бывшему воспитателю ее сына, продолжить переговоры. Ришелье, которого устраивал этот брак, так как сделав племянницу принцессой крови, он поставит ее при дворе на туже ступеньку, что занимают принцессы Конде и Конти, обещал дать в приданое за м-м Комбале «достаточное не только для того, чтобы граф Суассонский был в состоянии поддержать родственников жены, но и для того, чтобы сделать это почти что законом для других принцев». Граф Суассонский, полный честолюбивых притязаний, одобрил эти приготовления и способствовал им,но в то же время хотел, чтобы и король не остался в стороне от этого брака, дав на него согласие «как на полезный для блага государства». Кардинал, имея некоторые основания бояться, что король не выкажет благосклонности к этому союзу, который сделал бы графа Суассонского слишком могущественным, не хотел открывать этот замысел Его Величеству, не получив прежде согласия племянницы. Итак, он поговорил об этом с м-м Комбале, высказав все самое трогательное, что любовь и заинтересованность могут внушить сердцу отца. Но с первых же слов девушка защитилась твердым решением, принятым ею, и умоляла дядю больше не волновать ее по этому поводу. Кардинал очень огорчился этим отказом, и так как «его видели очень грустным в течение нескольких дней », весь двор счел, что этому браку воспротивился король. Ришелье, все еще надеявшийся сломить сопротивление племянницы, сказал все, что от него хотели, и несколько недель спустя уехал с королем в Лангедок 12 августа 1632, чтобы подавить мятеж, возглавляемый Гастоном Орлеанским и его сторонниками. Герцог Монморанси, бывший губернатором этой провинции, уступил им ее и принял командование восставшими. Сражаясь как лев, он получил множество ран и был арестован в Лектуре, тогда как Монсеньор сложил оружие и сказал, что «больше в это не играет». В Лионе король узнал о победе при Кастельнодари и поехал в Тулузу, куда велел привезти герцога Монморанси как государственного преступника. Суд над ним поручен был парламенту. Маршал сознался во всем и признал, что ему нечего ждать от закона, «всецело полагаясь на милость короля». Весь двор вмешался. Чтобы получить это помилование. Принцесса Конде пришла умолять короля за брата, но ее даже не впустили в город. М-м Комбале, к которой она поехала в Париж, разделила ее боль, и приняла от нее самые трогательные письма к кардиналу. Она бы даже заняла ее сторону, если бы не боялась вызвать недовольство дяди. Но король был непреклонен, а кардинал нем. Преступление было тяжелым, в аресте сомневаться не приходилось. Приговоренный к смерти, Монморанси был обезглавлен в тот же день 30 октября 1632 во дворе тулузской ратуши. Кротость и христианское смирение этого принца в его последние минуты еще усилили общественное сожаление о его смерти. М-м Комбале, бывшая подругой и наперсницей м-м Саблé с момента своего входа в общество дома Рамбуйе, знала, как сильно любил несчастный герцог Монморанси маркизу, которая платила ему взаимной любовью, и она подарила этой подруге надежду, что король помилует виновного. Понятно, какую боль заставило испытать м-м Комбале это трагическое событие. Ришелье в своих Мемуарах дал нам причины этой неумолимой строгости. «Следовало, - писал он, - дать такой пример, чтобы впоследствии никто не считал себя выше наказания, и чтобы брат короля с этих пор не мог найти себе сообщников». Гастон и его главный советник Пюилоран уехали искать убежища при дворе королевы Марии Медичи в Брюсселе. Король, с нетерпением ждущий возвращения к охоте в Сен-Жермене, Фонтенбло и в Версале, спешно уехал из Тулузы 31 октября, тогда как молодая королева Анна Австрийская, двор и Ришелье возвращались более долгим путем через Бордо. Целью кардинала, устроившего это путешествие для королевы, было показать ей Ла Рошель, Бруаж и замок Ришелье, чтобы почтить ее всеми местами, которыми он владел, которыми управлял и которые завоевал.
II
Этот двор, целиком состоявший из молодых и веселых женщин, искал, впрочем, лишь удовольствий и радостей. Королева, однако, несмотря на все почести, которые ей постоянно оказывал Ришелье, в этом путешествии была грустна, и чтобы ее развлечь, кардинал, пусть уже нездоровый, провел ее в замок Кадиллак, близ Бордо, где герцог Эпернонский устроил в ее честь большие празднества. Вернувшись в Бордо, Ришелье заболел столь серьезно, что боялись за его жизнь. В то же время в городе во время его болезни проходили балы, и Шатонеф, обязанный ему своим возвышением, подпав под чары м-м де Шеврез, легко принял мысль о скором конце своего благодетеля, надеясь занять его место. Говорили даже, что с целью понравиться этой красавице-герцогине, сей пятидесятилетний влюбленный дошел до того, что танцевал перед нею, пока Ришелье боролся со смертью. Кардинала уже давно мучили приступы лихорадки и заболевание мочевого пузыря. События прискорбной тулузской драмы, чтобы там ни говорили, причинили ему большую скорбь и усилили его недуг. Слух о том, что его жизнь в опасности, витал повсюду, как молния, и пробуждал новые притязания. В отчаянии м-м Комбале повелела провести девятидневные молитвенные обеты во всех церквях Парижа за выздоровление ее дяди. Она целыми днями молилась, делая перерывы, только чтобы отправить гонцов. Вечером все окружили ее, стремясь получить новости, но в основном с целью понять по ее лицу, на что следовало надеяться и чего бояться. Наконец наступило улучшение, и вопреки всем ожиданиям, кардинал поправился. Это столь хрупкое тело, всегда казавшееся готовым рассыпаться на кусочки, выстояло и на этот раз, будто его энергичная воля укротила природу. Этот человек, как говорили и о Вольтере, и правда не имел ни плоти, ни крови, целиком состоя из духа. Именно под этим углом зрения Филипп де Шампень хотел написать известный большой портрет Ришелье. Что-то от энергии образца было передано рукой преданного художника. А теперь, в Лувре, глядя на это бледное привидение, едва касающееся земли, этот властный жест, этот ясный и глубокий взгляд, проникавший в глубины душ и придававший неземной свет этому гордому лицу, еще более величественному в своей болезненности, можно ощутить, что художник осуществил свой замысел и нарисовал образ человека, состоящего лишь из разума и воли. В течение своей болезни кардинал приказал командору Ла Порту, своему дяде, и маркизу Ла Мейерэ, своему кузену, сопровождать королеву вместо него и дать ей великолепный прием в замке Ришелье, который он повелел перестроить. Но Анна Австрийская, не дожидаясь его, уехала в Ла Рошель, куда кардинал, в меру своих сил, добирался на лодке, чтобы присоединиться к ней. Тогда как двор безмятежно продолжал свое путешествие, среди праздников, день ото дня новых, Мария Медичи, устав от своей ссылки и своего спокойствия, замыслила подлый заговор против свободы, а возможно, и против жизни м-м Комбале, которая, как она знала, осталась одна и без защиты в Париже. Королева-мать подкупила дюжину решительных людей, среди которых были племянник отца де Шантелупа, ее фаворита, и один из ее личных слуг. Отправляя их во Францию, она приказала им пустить в дело все, чтобы похитить м-м Комбале и привезти ее в Брюссель. Эта принцесса полагала, что когда в ее власти будет человек, которого кардинал любил больше всех на свете, она легко сможет договориться с ним об условиях своего скорого возвращения во Францию и в то же время помешать браку м-м Комбале с графом Суассонским или со своим сыном Гастоном Орлеанским, о чем ходили слухи. Но капитан дю Плесси-Безансон , которому Ришелье поручил охранять племянницу в его отсутствие, оказался на высоте и раскрыл заговор. Ему очень быстро донесли о приезде в Париж представителей королевы, и он сумел их вычислить. Так он узнал, что они собирались похитить м-м Комбале у городских ворот, в день, когда она поедет в паломничество в Сен-Клу. Он поспешил в Малый Люксембург и прибыл туда в момент, когда племянница кардинала готова была отправиться в свое благочестивое путешествие. Дю Плесси сел в карету вместо нее с шестью хорошо вооруженными спутниками, и захватил врасплох, в указанном месте, эскорт, собиравшийся осуществить похищение, который он повелел бросить в тюрьму. К тому же, посланцы Марии Медичи сознались, что «эта принцесса, раздраженная тем, что м-м Комбале живет в Малом Люксембурге, выстроенном самой королевой-матерью, хотела похитить эту даму лишь затем, чтобы обязать короля вернуть ей этот дом». М-м Комбале, больше не веря в безопасность своего дома в отсутствие дяди, поехала ждать его возвращения в монастырь кармелиток, где уважение к религии охраняло ее лучше чем решетки и высокие башни монастыря. Король, узнав, что заговорщики, подкупленные Марией Медичи, находятся в тюрьме, отдал приказ их судить и своей рукой написал м-м Комбале очень обязывающее письмо, в котором говорил, что «дав мир своему королевству силой оружия и покарав повстанцев, никогда не полагал, что найдется кто-либо достаточно отважный, чтобы решиться на подобное предприятие. Но поскольку злоумышленники постоянно пытались нарушить спокойствие, он вскоре вернется в Париж, чтобы привести все в порядок. Он был рад также, что она счастливо избежала опасности, которая грозила ей, и добавил, что будь она захвачена, он сам пошел бы во главе пятидесятитысячной армии во Фландрию, чтобы ее освободить ». Несмотря на благосклонность, которой ее почтил король, несмотря на спокойствие и безопасность, которые она обрела в монастыре, м-м Комбале не имела больше ни покоя, ни спокойствия духа. Ее жизнь стала с тех пор тесно эмоционально связана с успехом дяди, чтобы она могла не ощущать всех тревог жизни Ришелье. Она была всегда несчастна, опасаясь какой-нибудь новой опасности, грозящей ему. В самом деле, едва она увидела кардинала, вернувшегося в Париж после опасной болезни, перенесенной им в Бордо, как она узнала, к своему ужасу, что он вскоре подвергнется опасностям новой войны. Король после многих провокаций герцога Шарля Лотарингского, решил осадить Нанси, и 16 августа 1633 Людовик XIII и Ришелье уехали в Лотарингию. Как слабое здоровье кардинала, постоянно боровшееся с болезнями и заботами, о которых знала лишь она, перенесет такое утомление? М-м Комбале, знавшая врожденную любовь дяди к оружию, слишком хорошо знала, какую цену платил он за это своим здоровьем, и боялась за его жизнь. Сотню раз она заставала его набрасывающим кончиком пера, беседуя с нею, какой-нибудь план крепости или с жаром занимающимся провиантом и жалованьем войск, а также управлением и командованием всей армией. В своем восхищении благодетелем, она спрашивала себя, какую военную карьеру сделал бы Ришелье, разреши ему судьба заниматься делом, для которого он был рожден? Кардинал успокоил племянницу насчет своего здоровья, уезжая от нее, и так как она видела, что он счастлив уехать, она надеялась, что сила духа и энергичная воля, которые только и оживляли эту пылкую и хрупкую натуру, снова подержат его. Когда королевская армия вторглась в Лотарингию, брат герцога Шарля, кардинал Франсуа, еще не получивший сана, отправился послом к Ришелье и встретил его в Шарме, близ Нанси. Этот принц уже множество раз предлагал великому министру жениться на его племяннице, и в этот раз он лично пришел просить руки м-м Комбале, говоря, что этот союз станет залогом примирения, которое его брат герцог желает осуществить между французской короной и Лотарингским домом. Уже второй раз в судьбе м-м Комбале, не являвшейся ни королевой, ни принцессой, сложилась ситуация, когда она оказалась залогом союза между двумя людьми, но при этом ее чувствами никогда не интересовались. Ее дядя, к счастью для нее, казался тронутым честью этой просьбы, но принял брата герцога очень холодно. В первый раз Ришелье, не отвергая саму идею этого союза, попросил значительных брачных преимуществ. Он хотел, чтобы герцог Лотарингский дал брату земли ценностью в сто тысяч экю ренты, обещая взамен возвратить ему герцогство Бар. Но так как герцог Шарль не мог решиться разделить свое государство, переговоры оказались в подвешенном состоянии. Во второй раз, когда кардинал Франсуа приехал в Шарм лично просить согласия Ришелье, дав ему оценить преимущества этого союза для безопасности Франции, министр ответил ему с благородной гордостью, что «для него эта просьба большая честь, но он руководствуется не семейными интересами и что прежде всего должен удовлетворить короля». Враги кардинала отказывались видеть в этом поведении акт незаинтересованности, они сочли, что Ришелье тогда хотел сломать брак Гастона Орлеанского, чтобы склонить герцога к женитьбе на своей племяннице. Но ничто никогда не могло дать повод думать о таком честолюбии со стороны первого министра. Впрочем, капитуляция города Нанси, состоявшаяся в ходе этих переговоров, положила естественный конец предложениям кардинала де Лоррена.
Отправлено: 14.11.08 18:27. Заголовок: III В начале 1634 М..
III
В начале 1634 Мария Медичи, устав томиться в ссылке и стыдясь жалкого существования, которое она там влачила, решила наконец помириться со своим сыном королем. И как ни странно, первым человеком, которого она хотела заинтересовать своей судьбой и которому она тайно написала, умоляя заступиться за нее перед Ришелье и даже перед королем, была именно м-м Комбале. Это почесть, которая всегда воздается добру; непобедимая заслуга добродетели, торжествующей над злом и господствующей над ложью. Во времена своего могущества королева, вне себя от гнева, могла изгнать свою фрейлину, грубо оскорбить ее и оклеветать. Позднее она вновь смогла, в своей злобе к е дяде, попробовать из глуши своей ссылки отомстить за себя племяннице, повелев подло похитить ее. Но ни гнев, ни злословие не помешали ей уважать и любить м-м Комбале. Также, теперь, когда несчастье и время смягчили ее сердце и усмирили ее гнев, Мария Медичи обратилась к племяннице Ришелье, заранее уверенная, писала она, что «добрая м-м Комбале, защитница бедных и скорбящих, заступится и за нее». В самом деле, м-м Комбале, которой религия повелела скоро забыть безумства королевы и сожалеть о раздорах, разделявших мать и сына, умоляла кардинала молить Людовика XIII о милосердии к несчастной изгнаннице. Мария Медичи, узнав о добром расположении кардинала к ней, представила ему через специального посланника, г-на де Лале, письмо с приветствиями, сопровождаемыми прошением к королю, которое она умоляла передать лично Его Величеству. Содержание этих писем, которые не сохранились, неизвестно нам. Но по ответам короля и его министра королеве-матери, которые мы даем здесь, смысл их легко представить:
Письмо кардинала Ришелье к Марии Медичи .
«25 февраля 1634
Мадам, Уважение, которое я должен испытывать к Вашему Величеству таково, что, зная как мое имя было неприятно ему уже три года, я не преминул попросить своих друзей никогда не произносить его перед теми, кто множество раз приходили к королю от его имени. Я удовольствовался тем, что вынашивал в своей душе подлинную любовь, которую слуга питает к своему господину, не смея никоим образом засвидетельствовать ее ему. Правда, что в сильнейшем из случившихся со мной несчастий – потере вашей милости – мне всегда было особенным утешением по опыту знать, что, как ничто не способно было заставить меня забыть о стольких добрых услугах, которые ему угодно было оказать мне в течение двенадцати лет его благосклонности, так ничто не помешает мне горячо желать средств продолжить свидетельствовать ему доказательства вернейшего служения. Признаюсь, что мне невозможно выразить радость, которую доставили мне письма Вашего Величества, показавшие, что злоба врагов покоя и процветания этого государства никак не сумела вырвать из его сердца любовь, которой ему угодно было оказать мне честь в прошлом, что остался какой-то корень, порождающий теперь у Вашего Величества воспоминание обо мне, очень отличное от того, какое было у него некоторое время назад. В моей жизни, мадам, не будет ни дня, когда я не пожелаю соответствовать столь выгодному мнению о себе всеми услугами, какие Ваше Величество могло бы получить от человека, который может быть доволен лишь тогда, когда у вас есть повод радоваться… Вашего Величества, мадам, покорнейший, послушнейший, вернейший и обязаннейший подданный и слуга Кардинал Ришелье»
Письмо Людовика XIII к матери
«25 февраля 1634:
Мадам, я благодарю Господа за ваши добрые чувства, которые вы мне свидетельствуете. Я от всего сердца прошу, чтобы Он продолжил и укрепил их у вас до той степени, когда вы сможете сделать то, что всякий человек, лишенный страстей, сочтет необходимым сделать, чтобы рассеять справедливые подозрения, которые должны у меня присутствовать… так как вам угодно мне сообщить, что вы решились на то, чего я желаю, я обещаю себе… что вы вскоре выдадите на мой суд тех, кто… нанес урон моей жизни в глазах общественного мнения, как это сделал Фаброни… и те, кто, предприняв открытые покушения на жизнь моих самых верных слуг, дали мне повод бояться за собственную, как это сделал Шантелуб… после чего я смогу вас уверить, что вы примете от меня всю радость, которую вы должны ожидать, от человека, являющегося…»
Несмотря на все обещания, которые Мария Медичи дала королю и кардиналу, несмотря на добрую волю, которую, как она была уверена, она найдет в них, эта принцесса, подстрекаемая сыном Гастоном, стала плести новые интриги против Ришелье, и Людовик XIII отказался продолжать начавшиеся переговоры о возвращении матери. Кардинал, чей гений страдал от стеснения бесполезными осложнениями, предложил, чтобы покончить с этим, герцогу Орлеанскому полное прощение, новые выплаты и указ о герцогстве для его главного сообщника Антуана де Л’Аажа, сеньора Пюилорана. Это последнее предложение тронуло фаворита принца, который поторопился начать переговоры с Ришелье. Когда парижский парламент указом от 5 сентября 1634 объявил недействительным второй брак, который герцог Орлеанский, овдовев, заключил вопреки воле короля с красавицей Маргаритой Лотарингской, Пюилоран вызвался убедить Монсеньора признать недействительность этого союза и вернуться во Францию, чтобы заключить мир с королем. Кардинал, в награду за его услуги, обещал ему в случае успеха руку одной из своих кузин и герцогство-пэрию в приданое. Разнесся слух, что если кардинал объявил недействительным брак Монсеньора и разрешил ему вернуться во Францию, то это в надежде выдать за него свою племянницу м-м Комбале. Многие, стремясь угодить Ришелье, притворились, что поверили этому и поздравили лично м-м Комбале. «М-м принцесса Конде, бывшая, по словам Таллемана, одной из самых раболепных женщин в истории, как-то сказала по поводу этого слуха м-м Комбале, встретив ее: Господи! Мадам, с какой радостью я уступила бы вам первенство, стань вы супругой монсеньора!» Кардинал, стремясь обязать Пюилорана тщательно сдержать обещание, первым исполнил свою часть договора и дал ему указ короля, начинавшийся так: «Сегодня, 1 октября 1634, Его Величество, находясь в Экуене и приняв во внимание большие и выдающиеся заслуги г-на кардинала Ришелье, и желая засвидетельствовать положение, которое он, по совету кардинала даровать сеньору Пюилорану какое-нибудь почетное звание, одобрив проект брака сеньора Пюилорана с родственницей кардинала, даровал, ради нерушимости этого брака, герцогство-пэрию, которое будет куплено Его Величеством, и сто тысяч ливров серебром наличными». Ришелье, всегда бывший добрым к своей семье, взялся выдать замуж троих своих юных кузин с отцовской стороны, м-ль дю Плесси де Шиврэ, руки которой искал герцог Гиш-Грамон, и м-ль Поншато, дочерей Ф. дю Камбу де Куалена, маркиза Поншато, и Луизы дю Плесси де Ришелье. Первую он предназначил герцогу Эпернону де Ла Валетту, а вторую – герцогу Пюилорану. Неделю спустя после выхода королевского указа Гастон Орлеанский вернулся во Францию в сопровождении своего верного советника, и 21 октября монсеньор встретился с братом-королем в Сен-Жермене и засвидетельствовал ему свою покорность. Пюилоран в свою очередь, как виновный, преклонил колена перед королем, который милостиво поднял его. На другой день, 22 октября, герцог и его двор поехали с визитом к г-ну кардиналу, который, находился в Рюэле, где проводил время с племянницей, пока двор жил в Сен-Жермене. Ришелье, знавший вкус принца к развлечениям, дал по случаю этого примирения блистательный праздник с комедиями, угощением и балетом, и м-м Комбале помогала кардиналу в его подготовке. В замке был театр, где кардинал любил ставить механические пьесы, используя недавно привезенные из Италии куклы, или устраивать комедии, к которым сам сочинял тирады. Рюэль был самым любимым местом кардинала, он каждый день работал там с министрами, но дела там смешивались с развлечениями. Именно там он принимал поэтов, которым был первым почитателем, так как очень любил стихи и даже сам развлекался их сочинением . Кольте сказал:
Итак, этот великий кардинал, которого желает Тибр, Которого задерживает Сена и почитает весь свет, Ришелье, чей ум проницает Вселенную, Околдован Музой и очарован нашими стихами!
Сам Его Преосвященство соглашался с этим, и «однажды, когда министр был наедине с Демаре, он спросил его:»В чем, по вашему мнению, я нахожу наибольшее удовольствие?» - «В оказании чести Франции» - ответил ему Демаре. – «Ничуть не бывало, - ответил он. – В сочинении стихов»». Обычно он лишь писал тирады к театральным пьесам, которые давал на доработку «Пяти авторам », но ради праздника для Монсеньора, он сам написал целую комедию, «которая, - как пишет Таллеман, - была смешна, так как все было хорошо видно, но плохо слышно», и тем не менее он хотел, чтобы ее сыграли. М-м Комбале и ее кузен, маркиз Ла Мейерэ, взялись убедить Буаробера не допустить того, чтобы пьеса не появилась. На другой день Буаробер хотел найти окольные пути, чтобы добиться этой цели, но кардинал, заметивший это, сказал: «Принесите стул Ле Буа , он хочет проповедовать». Г-н Шаплен вслед за ним тоже сделал несколько замечаний по поводу этой комедии. Они были, насколько возможно, мягкими, и тем не менее преосвященный порвал пьесу, и м-м Комбале предложила вместо нее сыграть другую пьесу кардинала: «Комедию Тюильри», написанную в тесном соавторстве с Корнелем, которая имела большой успех. Для м-м Комбале пребывание в Рюэле не было временем отдыха, и хотя все там было замечательно устроено кардиналом, у нее полно было забот. Шум и толпа повсюду следовали за министром. Двор замка походил на лагерь, по нему постоянно прохаживались вооруженные мушкетеры, готовые ко всему. В любое время можно было увидеть, как по большим лестницам поднимались и спускались ходатаи из Парижа, провинциальные дворяне, желающие получить должности, и лакеи в безвкусных ливреях, приносившие послания от своих хозяев. Многие навязчиво просили рекомендации у м-м Комбале, прежде чем представляться кардиналу. В прихожих с утра до вечера царило непрерывное жужжание, тогда как Ришелье, лежа на кровати в своем кабинете, принимал посетителей, выслушивал просьбы и отдавал приказы. Это была большая комната со стенами, украшенными дорогими гербами, закрытая и таинственная, в которой всегда горел огонь. В середине ее, стоял квадратный стол, покрытый книгами, бумагами, картами, планами, а перед ее камином стоял кардинал, насколько ему позволяло здоровье. Именно в этом кабинете, в разгаре этих празднеств, был подписан брачный договор м-ль Понкурлэ де Шиврэ с герцогами Ла Валеттом, Пюилораном и Гишем. Кардинал в своей щедрости дал троим своим кузинам такое чудесное приданое, какое давалось принцессам королевской крови. На другой день кардинал, успокоившись духом, писал королю в Сен-Жермен: «Здесь не случилось ничего нового, касающегося общественных дел, что же до дел частных, то ваши слуги думают лишь о свадьбах и комедиях. Затем, в той же манере, он, шутя, приказал французскому послу в Генуе: «прислать три дамских зонтика, один красный, другой фиолетовый, а третий синий, из самых красивых и легких, что делаются в Генуе, с маленькими золотыми кружевами по швам». Удивительно видеть, с какой тщательной заботой великий министр занимается этими пустыми любезностями и работает над скверными театральными пьесами в момент, когда ему нужно руководить шестью армиями и вести переговоры со всей Европой. Но удивление удваивается, когда подумаешь, что военными заботами, вкупе с хлопотами двора, деятельность этого человека не ограничивалась, хоть он и находился при смерти. Он еще нашел время учредить Академию, выстроить Пале-Кардиналь и приготовить себе, со своим обычным хладнокровием, могилу в церкви Сорбонны, которую велел перестроить. Обручение троих кузин кардинала состоялось в Лувре, в покоях королевы, в воскресенье, 24 ноября 1634, в присутствии Их Величеств, а брачное благословение им дал архиепископ Парижский 26 числа в часовне Малого Люксембурга. М-м Комбале, давшая троим новобрачным самые богатые свадебные наряды, устрила им у себя «большой пир, где были музыка и лучшие в мире кушанья». Вечером все возвратились в Арсенал, где Ришелье, в свою очередь, хотел принять новобрачных и дать королеве праздник, достойный ее. Анна Австрийская прибыла туда с двором около четырех часов, и Ришелье принял ее с «большим салютом и фейерверком». Потом сыграли «Комедию комедиантов» Скюдери и «Мелиту» Корнеля, посвященную м-м Комбале; две эти пьесы прошли с наибольшим успехом. Наконец, состоялся пир с музыкой и большой бал, которые увенчали этот поистине королевский праздник. Кардинал сдержал все свои обещания Пюилорану, но новый герцог и пэр ответил на его желания не более искренно, чем прежде. Он не только не сделал ничего, что король вправе был от него ожидать после таких милостей, но и снова занялся преступными связями с врагами короны в Испании и Фландрии. Возмездие не замедлило свершиться. Едва три месяца спустя после этой блистательной свадьбы, 11 февраля 1635, когда герцог сопровождал Монсеньора и входил вместе с ним в Лувр, он был арестован и отправлен в Венсенн. Четыре месяца спустя герцог Пюилоран умер в этой тюрьме, по словам одних, от лихорадки, по словам других, от сырости в его камере, в которой было так мало воздуха, что повсюду образовывалась селитра, что побудило м-м Рамбуйе, узнав об этой смерти, сказать, что «эта камера ценилась на вес мышьяка». Тогда король отменил указ о герцогстве, данный Пюилорану, но Ришелье выкупил у вдовы земли герцогства Эгильонского, близ Ажена, на которых основывался титул, который он намерен был передать м-м Комбале, если она так и не выйдет замуж. Зима 1635 не стала от этого менее веселой, и герцог Орлеанский принял такое горячее участие в развлечениях двора, будто его брак не признали недействительным и не оставили его советника умирать в тюрьме. Он хотел даже, чтобы его дочь, еще совсем ребенок, также получила удовольствие, и кардинал, в своем стремлении понравиться ему приехал из Рюэля в Париж дать праздник Мадемуазель. В силу этого обстоятельства под руководством м-м Комбале устроили очаровательный маленький балет на мифологическую тему, исполняемый детьми, героиней которого была и мадемуазель. «Так что для этого балета, - писала м-ль Монпансье в своих мемуарах, - можно было устроить танец пигмеев, и собрали группу девочек, принцесс и другого положения, и всех сеньоров такого же роста, что были и мы. Великолепные наряды, подогнанные под каждого из танцующих, обеспечили большой успех этого балета. Среди прочих был также и номер, где на сцену выносили в клетках птиц, которых потом отпускали в зал, что было достойным украшением такого балета. Получилось так, что одна из этих птиц запуталась в годроне фрезы м-ль де Брезе, племянницы кардинала, которая была в нашей труппе. Она так горячо расплакалась, что этим удвоила смех, который этот непредвиденный случай вызвал у всей ассамблеи. Судите по этому признаку о возрасте дам этого балета! Даже королевский балет не дал бы такого развлечения». М-ль де Брезе воспитана была в одном из парижских монастырей, под руководством своего дяди кардинала, который занялся образованием двоих детей своей сестры, чей рассудок пошатнулся от домашних печалей. Николь де Ришелье, и это правда, всегда была болезненна и отличалась взбалмошностью и меланхоличностью. Но похождения и беспутство мужа очень ухудшили ее состояние, и она уже давно болела как телом, так и душой, когда узнали о ее внезапной смерти в замке Сомюра, муж, бывший местным губернатором, удалил ее от людей. Ришелье сразу же отправил своего личного духовника, аббата Декло, к м-м де Брезе, а после ее смерти он попросил архиепископа Парижского приехать в Сомюр отслужить погребальную службу по маркизе, чьи похороны были пышно обставлены кардиналом и проведены аббатом де Рошем, его первым секретарем. М-м Комбале, всегда очень нежно любившая тетю, перенесла эту любовь на ее детей и стала окружать поистине материнской заботой м-ль де Брезе, пока она не вышла замуж за принца Конде. Траур и одиночество, в которое она смогла удалиться по случаю смерти м-м де Брезе, позволили ей, по крайней мере, скрыть свою грусть и печаль, вызванные, кроме этой смерти, еще и легковесностью, расточительностью и безумными расходами ее брата маркиза Понкурлэ. Кардинал, всегда очень добрый к нему, недавно назначил его галерным генералом в Марселе 1 марта 1635, как сообщают архивы семьи Ришелье, чтобы удалить его от жены, с которой он жил плохо, и из Парижа, где его преследовали кредиторы. М-м Комбале, до слабости добрая к нему, сколько могла, выручала его деньгами в надежде скрыть от дяди его поведение и распутство. Но ничто не могло ни заставить его изменить свою жизнь, ни остановить его тщеславную расточительность. По прибытии в Марсель его гордость, взбудораженная правами и важностью его должности, побудила его поставить свой дом на еще более широкую ногу, чем в Париже. Кардинал в то же время сам написал ему, указывая на изменения, которые ему следовало совершить в своей жизни, если он хочет сохранить его милость. Он даже приложил к своему письму подробный счет его доходов и расходов, и по этому счету видно, что ежегодный доход г-на Понкурлэ составлял шестьдесят тысяч ливров, и еще пятьдесят тысяч он получал за свою должность галерного генерала. Но всего этого очень недоставало для той роскоши и большой важности, каким племянник и наследник кардинала Ришелье считал своим долгом предаваться. С того времени, как он уехал из Гавра, он купил дом в Париже, роскошно обставил его и нанял такое множество слуг и пажей, что его дядя в предлагаемом им проекте переустройства, который мы сейчас увидим, считал строгим позволить ему лишь двадцать восемь слуг в его доме и шестнадцать в доме его жены. В течение тех двух лет, что он провел в Париже, г-н Понкурлэ истратил на четырста тысяч ливров больше, чем получил. Кардинал по просьбе м-м Комбале согласился уплатить эти деньги, но при условии, что племянник сдаст свой дом внаем и что м-м Понкурлэ, не умевшая ни воспитать детей, ни вести хозяйство, поедет жить в свой замок в Гленэ с двумя дочерьми, а троих сыновей оставит на попечение м-м Комбале. Это условие было принято. В то же время Ришелье указывал количество слуг в доме каждого из супругов, и вот записка, которую он передал племяннику:
Записка об образе жизни, какого должен придерживаться г-н галерный генерал во время своего пребывания в Провансе:
«Трое слуг, считая оруженосца, которые будут лакеями генерала и его конюшими. Если у него будет больше слуг, он даст им должности в своем полку или на галерах. Два секретаря, трое слуг покоев, включая портного и прачку, двое пажей, пять лакеев, поставщик со слугой, повар с поваренком, экономка и ее помощник, кучер и форейтор, двое конюхов, погонщик мулов, извозчик и швейцар, всего двадцать восемь человек. Для прислуги м-м генеральши в отсутствие мужа: одна фрейлина, две горничных, служанка, дворецкий, который будет служить и берейтором, слуга покоев, паж, двое лакеев, повар, поваренок, экономка, кучер, конюший, две кормилицы для м-ль дочерей, четверка лошадей для кареты, одна под седлом, - всего шестнадцать человек».
Видно, что Ришелье в своей строгости к г-ну и м-м Понкурлэ был полон снисходительности, и, постоянно советуя им лучше вести дом в будущем, он в то же время понимал, что дом этот останется на той ноге, которая будет отвечать положению хозяев. Так кардинал управлял всей своей семьей, и несмотря на почти королевское положение собственного дома, он не меньше страдал и от беспутной роскоши. Но г-н Понкурлэ, и не думавший слушаться повелений кардинала, держать какие бы то ни было обещания изменить свою жизнь, продолжал ту расточительную и беспутную жизнь, какую он вел в Париже, и все это с таким легкомыслием и непоследовательностью, что его дядя вынужден был объявить ему строгий выговор, который мы приведем здесь:
Г-ну галерному генералу, маркизу Понкурлэ:
«Племянник мой, я прошу вас оставить вашу ошибочную мысль о том, что вы когда либо сможете распоряжаться доходами со своей должности иначе, как соласно указу короля, который будет вам послан. Я не знаю, на каком основании вы полагаете, что обладаете бóльшими правами. Единственное, что вы должны сделать, - это устроить свое хозяйство так, чтобы быть в состоянии жить по средствам. Если, будучи в Марселе, вы не можете жить на пятьдесят тысяч ливров, то вам не хватит и всех богатств мира. Я так устал предлагать вам измениться и не видеть никаких изменений, что прошу вас больше не внушать мне таких надежд. В то же время я уверяю вас, что стоит вам лишь изменить свою жизнь, Ия снова буду готов забыть прошлое».
И 6 июня 1636 Ришелье написал ему еще:
«Дорогой мой племянник, У меня были некоторые мысли о том, чтобы снова выручить вас в растрате по хозяйству, но так как, вспомнив, что когда вы уезжали, сумма была так велика, что превышала четыреста тысяч ливров, я решил, что, уже заплатив двести тысяч франков по вашим предыдущим долгам, помощь, которую я окажу вам, лишь усилит эту расточительность. Вот почему я очень хотел написать вам, что в этом вы нисколько не должны рассчитывать на меня, чтобы вы поняли, что в будущем необходимо быть осмотрительнее и лучше управлять хозяйством, когда я узнал, что вы продолжаете свою беспорядочную жизнь и наняли множество слуг. И я хочу, чтобы вы урезали свои расходы до тех пределов, которых требует от вас должность, то есть вам вполне хватит четырех тысяч ливров в месяц. Если вы не устроите свою жизнь таким образом, вы можете искать помощи, где вам будет угодно, и впоследствии придется искать самые лучшие пути сохранить для ваших детей то, что останется от вашего состояния и от состояния вашей жены вопреки вашему плохому руководству».
Но кардиналу пришлось всерьез повысить голос и пригрозить лишить наследства этого нового распутного ребенка, и неисправимый племянник, всегда рассчитывавший на любовь дяди, дал новые обещания, которые привели к новому прощению и неизбежной новой оплатой его долгов, а также проповедью или несколькими тонкими насмешками по поводу «его шести секретарей», как в следующем письме:
10 июля 1636
Дорогой мой племянник, Ранее я написал вам все, что счел необходимым для того, чтобы избежать вашего окончательного разорения, заплатив за вас долги, которые таковы, что могут разорить и гораздо лучший дом, чем ваш. Я очень хотел с этой целью подписать приказ сеньорам Галиссоньеру и Сен-Дени, но все, что они могли бы сделать от моего имени, было бы бесполезно, если вы не умерите ваши расходы, как я вам советовал, чего вы не в состоянии сделать с таким количеством прислуги и экипажем, какой вы привезли с собой. У вас, насколько я знаю, пять слуг и шесть секретарей. Признаюсь, что если они вам необходимы, то у вас, должно быть, больше дел, чем у меня, так как секретарей у меня лишь двое. У вас шесть слуг покоев, а у меня никогда не было больше, чем трое. Во всем остальном точно так же. Я хочу, чтобы вы исполнили приказ касательно хозяйства, данный мною, как поступила моя племянница и ваша жена. В этом у меня есть повод быть довольным ею, а также в том, что как только она узнала о том, чего я желал бы для вашего общего блага, она сразу уехала в ваш дом в Пуату, чтобы достойно жить там, надеясь вновь к вам приехать, когда вы лучше обоснуетесь в вашей должности. Я хочу добавить вам, что я видел ваших наследников у моей племянницы, м-м Комбале, и нашел их уже очень изменившимися. Они очень милы. Если вы будете продолжать, вы оставите их наследниками очень малого состояния. Приведите его в порядок, если желаете, чтобы я любил отца и детей. Я завершу тем, что уверю вас в продолжении моей любви и что я есть и всегда буду, племянник мой, горячо желающим сослужить вам службу
Кардиналом Ришелье».
Записка, написанная в конце этого письма секретарем кардинала, показывает, что только личному вмешательству м-м Комбале ее брат обязан был мягким и поистине отеческим концом этого письма. Ришелье и в самом деле всю жизнь был по-отечески добр и снисходителен к племяннику, Понкурлэ, и выказал недовольство им лишь в своем завещании, передав его старшему сыну, а не ему самому, свое имя, титул и часть богатства, которое он предназначал потомству старшей сестры.
IV
В это время была объявлена война Испании, и вскоре испанские и имперские войска вторглись в Пикардию. Парижане при этой новости сочли, что скоро увидят хорватские отряды на холмах Монмартра, и люди в ужасе обвиняли кардинала в этой катастрофе. Ришелье оставил Париж без защиты, чтобы утолить свою жажду роскоши, чтобы построить свой Пале-Кардиналь и улицу Ришелье, говорили они. Зачем объявлять войну, если нет средств ее вести? Ришелье, как рассказывали, на миг засомневался и испугался. Людовик XIII был беспокоен, он начал упрекать своего министра в неудачах, занявших место обещанных побед. Собирался ли король, эта необходимая опора, пренебречь кардиналом? Граф Суассон, защищавший Париж, вел себя подозрительно. «Все бежали, и на Шартрской и Орлеанской дорогах можно было видеть лишь кареты и лошадей, уезжавших из города, чтобы оказаться в безопасности». М-м Комбале находилась при дяде и больше не покидала Малого Люксембурга. Но тревога Ришелье вскоре стихла, разум быстро укротил плоть, и пока король устраивался в Лувре, кардинал без свиты и охраны, поехал в карете к ратуше, через толпы людей, настроенных против него, и эффект от этой смелости и этого доверия был чудесен. Он попросил, чтобы собрали корпуса ополчения, так как он собирался просить их о помощи от имени короля. Тогда паника сменилась огромным воодушевлением, и вскоре стали собираться люди и деньги для защиты Парижа. М-м Комбале, на миг испугавшись за жизнь дяди, вновь обрела надежду. И в самом деле, противник, вместо того, чтобы наступать на Париж, начал осаду Корби. Ришелье, желая лично возглавить армию, привел короля под Амьен и обосновался в этом городе. Пока он там находился, граф Суассон, обиженный тем, что не получил командования Эльзасской армией, объединил усилия с герцогом Орлеанским, чтобы устроить заговор и свергнуть и даже убить кардинала. День и час были назначены, и Ришелье должны были заколоть кинжалом в его доме, когда он будет уходить из совета, который король, учитывая здоровье министра, недавно стал проводить у кардинала. Его Величество уже ушел, и Ришелье был один у подножия лестницы, между графом Суассоном и герцогом Орлеанским, которого он сопровождал, когда в момент подачи сигнала сообщникам Гастон не выдержал. Граф Суассон бежал в Седан к герцогу Бульонскому, тогда как герцог Орлеанский затворился в Блуа. Ришелье, вскоре разгромивший испанскую армию, воспользовался победой, чтобы просить короля о новом прощении брата, который засвидетельствовал ему покорность, и даже дать согласие на его брак с Маргаритой Лотарингской. Граф Суассон также покорнейше покорился и получил от короля пять лет ссылки в Седане. Враги Ришелье, завидовавшие такому великодушию, пустили слух, что первым условием, поставленным кардиналом для примирения этих принцев с королем, был брак графа Суассона с м-м Комбале. Жизнь племянницы кардинала была, как видим, так часто замешана в политических событиях того времени и так тесно связана с успехом дяди, что о ней невозможно говорить, не говоря в то же время о кардинале и не вспомнив всех исторических фактов этой эпохи. Слух об этой свадьбе, очень укрепившийся при дворе, очень опечалил м-м Комбале, и кардинал, со своей стороны, был так этим обижен в своей преданности королю, что он счел себя обязанным во всеуслышание опровергнуть его, лично заявив, что «со времени первой просьбы о браке, которая была публично подана графом Суассоном несколькими годами ранее, у него не было повода открыть свои мысли об этом, но что, судя по положению, которое граф Суассон некоторое время занимал при короле, он никогда не хотел ни за какие блага принять честь его союза, ведь все-таки вполне в его власти было принудить к нему м-м Комбале, мнение которой по этому поводу, он знал, было совершенно противоположным». Кардинал, желавший, чтобы опровержение вышло за пределы двора, написал маркизу Шарнасе, который в то время находился в войсках и чей род до сих пор представлен в Анжу, храня в своих архивах письма кардинала:
«Сударь, Что касается слухов, которые Седан и другие места (Блуа ), которые не пользуются расположением в настоящее время, хотят вам внушить, то не верьте ничему из них, пожалуйста, так как я даю вам слово, что они ложны, как и все предлоги, которыми они хотели до настоящего момента оправдать свое плохое поведение. По крайней мере, если вы способны верить такой клевете, не верьте тому, что я вдобавок и дьявол, как они с удовольствием говорят, ни тому, что я хочу захватить власть в государстве, как они нашептывают тем, кто не плюнет им в лицо за такую наглость, и тому, что м-м Комбале хотела заставить графа Суассона жениться на ней. Мне остается только сказать вам, кроме того, что я,
После этих столь формальных опровержений, данных самим кардиналом, было несколько новых предложений брака, сделанных м-м Комбале, среди прочих, герцогом Бернардом Веймарским, ландграфом Эльзасским, но не имевших никакого продолжения. Кардинал, напротив, отчаявшись сломить постоянное сопротивление племянницы мысли о всяком браке, отказался от проектов союза, которые мог для нее осуществить. Но желая сохранить за ней после своей смерти положение при дворе и должность, достойную ее заслуг, он отдал ей земли герцогства Эгильонского, прося короля даровать ей это имя и титул, что и было исполнено 1 января 1638. Первым документом, подписанным м-м Комбале, входящей во владение этими землями, которые прославили ее имя, был акт о благочестии и милосердии. 18 августа 1637 она пожертвовала сумму в двадцать две тысячи ливров, чтобы навеки основать там миссию из по меньшей мере четверых священников с целью наставлять и утешать бедных жителей города и герцогства Эгильонского. Ришелье, который хотел иметь в своей семье принцев крови, чтобы противостоять герцогу Орлеанскому и графу Суассону, решил любой ценой связать дом Конде со своим, и брак его племянницы, м-ль де Брезе, с герцогом Энгиенским, стал с тех пор его постоянной мыслью.
Отправлено: 14.11.08 22:30. Заголовок: Глава IX. М-м Комбал..
Глава IX. М-м Комбале защищает Корнеля. 1637-1638.
I. Посвящение «Сида « м-м Комбале. – Ришелье и м-ль де Гурнэ. – II. М-м Комбале основывает больницу в Квебеке. – Благочестивые дела Ришелье. – Письма м-м Комбале кардиналу Ла Валетту. – III. Описание нового замка Ришелье, сделанное м-ль де Монпансье.
I
Несмотря на тревоги, испытанные парижанами во время осады Корби, зима 1637 года была очень веселой. Ришелье, чтобы достойно открыть театральную залу своего восхитительного Пале-Кардиналь, дал комедию, обошедшуюся в сто тысяч экю. Во Франции занималась заря театральной эпохи. В той же зале позднее дали корнелевского «Сида», и м-м Комбале выпала честь первой защитить эту трагедию перед кардиналом. Ее и впрямь уже звали в дом Рамбуйе, куда автор приходил читать свои творения, чтобы восхититься пьесой. Но что племянница Ришелье более всего ценила в гении Корнеля, это тот идеал духовного величия и то благородство чувств, которые, нисколько не размягчая душу, умеют укрепить ее, пробуждая в ней воодушевление отваги и восхищение добродетелью. Знаменитое присловье «Прекрасно, как «Сид»» вскоре начало отражать то впечатление, которое было произведено на Францию этим первым примером возвышенного и которое отозвалось в национальной поэзии. Общественное воодушевление одобрило суждение, которого придерживалась м-м Комбале. Корнель, полный признательности к ней, посвятил ей «Сида» и в сопроводительном письме к этой работе он писал:
«Мадам, «<…> Успех превзошел мои самые честолюбивые ожидания и сперва меня удивил. Но он перестал меня удивлять с момента, когда я увидел удовлетворение, засвидетельствованное вами, когда перед вашим взглядом предстал «Сид». Тогда я осмелился ожидать от него все, что случилось позднее, и я счел, что после эклогов, которыми почтили его вы, этого всеобщего признания не могло не быть. И поистине, мадам, справедливо то, что нельзя сомневаться в ценности того, чему выпала честь понравиться вам. Ваше суждение о нем есть верный знак его ценности: и так как вы всегда щедро награждаете подлинные красоты уважением, которого они заслуживают, то подделки всегда бессильны вас ослепить. Но ваша щедрость не ограничивается бесплодными похвалами понравившихся вам творений, она находит удовольствие в том, чтобы с пользой распространиться на тех, кто их создал, и не брезгует тем, чтобы использовать ради них то влияние, которое создали вам ваше положение и ваши добродетели. Я ощутил слишком выгодные последствия его, чтобы умолчать о нем, и я должен не менее благодарить вас за себя, чем за «Сида» …»
М-м Комбале, которая, как сказал Флешье, взяла в свои руки посредничество перед своим дядей в вопросах награждений и благотворительности, и впрямь была хорошей защитницей всем литераторам. Господа Вуатюр, Кольте, Гомбо, Скюдери, Мольер – все были чрезвычайно обязаны ей и говорили об этом так же громко, как и Корнель. Но те, кого угодно было защитить ее милосердию, были не модные поэты или восхвалители, это были те, кого бедность делает стыдливым, и об этом следует догадаться, так как они страдают без жалоб. Так, была на свете бедная зрелая писательница по имени м-ль де Гурнэ, которая была обязана м-м Комбале тем, что не умерла от голода. Долгое время поддерживая ее лично, она захотела добиться для нее поддержки дяди и поручила г-ну Буароберу поговорить об этом с кардиналом. М-ль де Гурнэ была той девушкой, которая в 19 лет читала «Опыты» Монтеня и выказала по их поводу такое воодушевление, что старик Монтень, приехав в Париж, относился к ней с отцовской привязанностью. Это привело к тому, что с тех пор называла себя законной дочерью Монтеня. Она также писала стихи, и Буаробер воспользовался этим, чтобы показать Ришелье этот катрен, который она недавно написала о Жанне д’Арк:
Можешь ли ты легко даровать, Дева любимых небес, Кротость твоих глаз и этот воинственный меч? Кротость моих глаз ласкает мою родину, А этот яростный меч возвращает ей свободу.
Кардинал стихи прочел и аплодировал им. Тогда Буаробер назвал ему имя м-ль де Гурнэ и рассказал о ее бедности. – Не автор ли это «Тени»? – спросил кардинал, знавший литературный мир Парижа. М-ль де Гурнэ и в самом деле написала стихотворение под названием «Тень», ставшее сегодня очень редким. – Точно так, Монсеньор. – Что ж, представьте ее мне. Кардинал принял добрую старушку с любезностями, целиком составленными из слов ее «Тени». Но видя, что кардинал готов рассмеяться, она не смутившись сказала ему: «Монсеньор, вы смеетесь над бедной старушкой, но смейтесь, смейтесь, великий гений; разве не подобает всему свету способствовать вашему развлечению?» Кардинал, удивленный ее присутствием духа, извинился перед нею и повернулся к Буароберу: «Следует сделать что-нибудь для м-ль де Гурнэ» - сказал он. – «Именно за этим, - ответил тот, - м-м Комбале и привела ее к Вашему Преосвященству». – «Что ж, - ответил кардинал, я даю ей двести экю пенсиона. – Это милость для нее, Монсеньор, и она вас благодарит за нее, но у нее есть и слуги. – А! у нее слуги? – Да, благородная девушка не может жить одна, и у нее есть м-ль Жамин, дочь Амади Жамина, пажа Ронсара. – О! Я с удовольствием дам пятьдесят ливров в год м-ль Жамин. – Это милость для Жамин, монсеньор, и м-ль де Гурнэ вам благодарна от ее имени. Но у нее есть еще душенька Пьельон. – Что еще за душенька Пьельон? – спросил кардинал. – Это кошка м-ль де Гурнэ, - сказал Буаробер. – Я даю двадцать ливров пенсиона душеньке Пьельон. – М-ль де Гурнэ очень благодарна вам, но… - Как? Ле Буа, разве есть еще какое-то «но»?.. – Монсеньор, дело в том что у душеньки Пьельон котята. – Сколько котят? – спросил Его Преосвященство, задетый за живое. – Пятеро, монсеньор.- Неужто?! Прекрасно! В конце концов, это неважно, я добавляю пять пистолей для котят». И м-ль де Гурнэ, спасенная от нищеты, ушла с четырьмя пенсионами. Ришелье часто хвалили за милость, с которой он умел обязать, и этот рассказик, среди многих других, показывает, что он по праву заслуживал этого эклога. Сердце м-м Комбале было столь же чутко к душевным мукам, сколь к лишениям и страданиям жизни земной. Так, несмотря на тактичность и осторожность, которых она придерживалась со своим дядей в вопросах политических дел, в которые она не вмешивалась, она никогда не боялась заступиться перед ним и использовать свое влияние, когда она считала, что может смягчить некоторые строгости или излишнюю суровость. Летом 1637 в руки кардинала попало несколько писем Анны Австрийской, и он обнаружил враждебные тайны королевы, касающиеся его испанской политики. В ее покоях обыскали все, изъяли все ее бумаги, и ей теперь полагалось извиниться за свою переписку с заграницей и обещать более не повторять прежних ошибок. М-м Комбале, питавшая к королеве столько же уважения, сколько преданности, напрасно добивалась того, чтобы ее избавили от этого унижения. Но она в конце концов получила от кардинала обещание не давать продолжения этому делу. Королева, узнав об услуге, оказанной ей племянницей кардинала, стала испытывать к ней с тех пор большое уважение и позднее свидетельствовала его ей во многих обстоятельствах. Герцог Ларошфуко сообщает нам в своих мемуарах по поводу этой переписки, что предоставив свою поддержку герцогине де Шеврез, чтобы помочь ей снять обвинение с королевы, кардинал призвал ее к себе в надежде получить от нее признание во всем том, что он уже знал, но, не получив никаких признаний, Ришелье пришел в раздражение и резко сказал, что «теперь ему осталось только отправиться в Бастилию». В самом деле, он поехал туда в сопровождении маршала Ла Мейерэ, но м-м Комбале, которую он хорошо знал по встречам у ее подруги м-м Сабле, так горячо защищала герцога, что получила от дяди ту милость, что неделю спустя его выпустили из тюрьмы. «Благодаря этому любезному вмешательству, - добавляет автор, - я пойду благодарить кардинала за свободу, дарованную мне во время, когда ее не получал никто ». К несчастью, Ларошфуко, как мы вскоре увидим, недолго помнил о добрых услугах, которыми он обязан был м-м Комбале. Двор находился тогда в Сен-Жермене, где королева хотела остаться на время беременности. Король, по уши влюбившийся в м-м д’Отфор, давал там для нее бесконечные праздники, и так как охота была одной из любимейших его забав, он часто уезжал охотиться вместе с Мадемуазель и фрейлинами королевы. «Мы все были нарядно одеты, на прекрасных иноходцах, покрытых богатыми попонами, а на наших шляпах было множество перьев, которые надежно защищали нас от солнца.» - писала м-ль Монпансье. – «Охота часто продвигалась к Рюэлю, где кардинал находился всякий раз, когда король был в Сен-Жермене, и там находили прекрасные угощения и новые забавы». В таких случаях м-м Комбале иногда приходилось присутствовать на королевских охотах, сопровождая м-ль Монпансье, и, вероятно, именно это натолкнуло художника на мысль изобразить ее на коне, и эта гравюра была написана Леблоном. Она сохранилась в Лувре в музее калькографии. Но удовольствия и суета этой светской жизни были далеки от того, чтобы угодить чувству благочестия, переполнявшему ей сердце. Она выносила их из повиновения дяде, и в самой гуще этих развлечений, и чтобы возместить их пустую суетность, ее ум занят был лишь благочестивыми и благотворительными делами. Именно так в 1637 году купила она дом на улице По-де-Фер, чтобы основать и поселить там орден Драгоценной Крови Господа Нашего, оказав щедрую помощь дочерям Святого Таинства, Милосердия и Креста, как сообщают записи монастыря за 1636. Она также подарила монастырю кармелиток кусочек истинного креста. Наконец, не было такого благочестивого или благотворительного дела, в котором она не желала бы принять участие. Генерал картезианцев Гренобля обратился к ней по этому поводу со следующим письмом:
«Благороднейшая и известнейшая дама, Любовь Господа, которой ваше сердце исполнено так, что для любви светской не остается места, откуда и проистекает презрение, испытываемое вами к роскоши, среди которой вы обязаны жить, заставляет вас постоянно искать всякого рода средства угодить Богу. Вот почему, не удовлетворенная добрыми делами, которые вы непрестанно стараетесь совершать, вы желали бы участвовать во всех делах, совершающихся в свете, что невозможно. По крайней мере, вы делаете все возможное, чтобы участвовать в них. Именно это и заставляет вас просить участия в делах, совершаемых в нашем ордене. Склоняясь к вашему благочестивому желанию, мы соглашаемся на ваше полное участие во всех службах, молитвах и благочестивых делах, которые совершаются и будут совершаться в нашем вышеназванном ордене».
Это письмо брата Гасте, генерала картезианцев, написанное в день Гран-Шартрез, 20 февраля 1635, сохранилось в архивах семьи Эгильон.
Отправлено: 14.11.08 22:37. Заголовок: II Но не только во ..
II
Но не только во Франции занималась м-м Комбале своими щедротами. Она распространяла свои заботы даже до французской колонии, которую кардинал основал в Канаде. Религиозные нужды и интересы этого поселения оставались с тех пор постоянным предметом ее мыслей. Ришелье по ее просьбе отправил туда иезуитов. Именно смелости этих Христовых миссионеров обязаны мы нашему недолгому господству в Америке. Немного лет спустя после их прибытия писали: «Не удовлетворенные одним лишь крещением, наши бедные дикари начинают вести оседлую жизнь и распахивать землю, чтобы основаться на ней. Главный настоятель сам водит их на работу и подает им пример», сообщает письмо настоятельницы урсулинок, написанное их Квебека 3 сентября 1640. Узнав о массовом обращении в веру и обо всех их добрых делах там, м-м Комбале задумала на свои средства открыть в Канаде больницу, которая управлялась бы дьеппскими госпитальерками, чью религиозную преданность хвалили повсюду. Эти святые дочери, ухаживая за больными колонистами, могли бы воспитывать индейских детей и наставлять их в религии. Она писала с этой целью отцу Лежену, начальнику колонии в Канаде:
«Отец мой, Так как Господь даровал мне желание помочь спасению бедных дикарей, то, увидев, какие отношения вы установили с ними, я подумала, что вы согласны с тем, что их обращению в веру более всего может помочь обоснование нескольких госпитальерских поселений в Новом Орлеане, так что я решила отправить туда в этом году шестерых рабочих, чтобы возделывать земли и построить жилища для этих добрых дочерей …»
После многочисленных согласований с достойным отцом м-м Комбале подала часть своего проекта дяде, который не только одобрил его, но обещал также помочь в этом предприятии. В самом деле, кардинал получил от общества Новой Франции концессию на значительные участки земли в том же самом месте, где началось строительство города Квебек. М-м Комбале вскоре отправила туда умелых рабочих с заданием возделать большие пространства земли и заложить там будущую больницу, которой собирались дать имя Святой Марии. Ришелье и м-м Комбале в то же время подписали акт, по которому каждый из них давал этой больнице по тысяче пятьсот ливров. Этот договор, учиненный в Рюэле 16 апреля 1637, содержит следующие условия: «Больница будет посвящена: смерти и драгоценной крови Сына Божия, пролитой, чтобы оказать милосердие всем людям, и чтобы просить Его излить это милосердие на души Монсеньора кардинала Ришелье и м-м Комбале, как и на весь этот бедный дикий народ. Священники постоянно будут служить им, их будут убеждать, помогая им при смерти, молиться за указанного сеньора и за указанную даму. Каждый день с той же целью будут служиться мессы, чтобы до конца света сохранились создания, которые возблагодарят Бога за бесконечные милости, которые Он им оказал ». Пока м-м Комбале среди рюэльских празднеств основывала больницу для канадских дикарей, благочестивая женщина из Тура, м-м Пельтри, урожденная Мадлен де Шавиньи, в дни болезни поклялась посвятить себя облегчению страданий бедных людей Новой Франции, если ее здоровье восстановится. Господу угодно было исцелить ее, и теперь у нее было лишь одно желание – исполнить свое обещание. М-м Пельтри, уже слышавшая о щедрости племянницы Ришелье, отправилась в Париж просить у нее покровительства в сопровождении троих урсулинок, которые хотели поехать в Америку вместе с ней. М-м Комбале приняла их как посланцев провидения и присоединила к ним троих сестер-госпитальерок из Дьеппа. Вдохновив их в этом замысле и щедро одарив, она дала им слугу из своего дома, чтобы он проводил их до Дьеппа., помог с приготовлениями к путешествию и позаботился об их посадке на корабль. В минуту отъезда она написала матери из монастыря Св. Игнатия, которая назначена была старшей настоятельницей будущей больницы в Квебеке, следующее письмо, чтобы дать ей последние указания:
«Замысел, который я имела, - писала она, - занимаясь этим учреждением, это посвятить эту больницу крови Сына Божия, пролитой за нас. Я делюсь с вами частью моих намерений, чтобы вы передали их Господу Нашему и повелели написать на двери: «Больница, посвященная крови Сына Божия, пролитая из милосердия ко всем людям». Если найдут некстати, чтобы эта надпись была на двери, я хочу, чтобы все служительницы знали, что таково мое намерение. Я очень сожалею, что не могу вас обнять, вас и добрых сестер, которые уехали с вами. Но мне было большим утешением видеть добрых урсулинок, которые едут в Квебек с м-м Пельтри. Мне твердо обещали, что вы все поедете одним судном… »
Благодаря ее заботам, они в самом деле выехали из Дьеппа все вместе на флагманском судне флота Новой Франции, «Св. Жозефе», которым командовал капитан Бонтам, увозя с собой наказы и подарки многих придворных дам. Королева Анна Австрийская, которую м-м Комбале заинтересовала этим благочестивым предприятием, сама написала матери из Св. Игнатия, чтобы присоединиться к ее молитвам и обещать ей свое королевское покровительство. Горячее благочестие племянницы, вероятно, воодушевило дядю, так как Ришелье в то же самое время дал много публичных свидетельств твердости своих религиозных убеждений. По возвращении из Бордо после опасной болезни, угрожавшей его жизни, он повелел построить часовню в церкви Нотр-Дам-дез-Ардилье близ Сомюра, места, куда очень модно было паломничать и о котором Ришелье упоминал во многих письмах, чтобы возблагодарить Святую Деву за его спасение. 19 мая 1636 кардинал внушил королю мысль поставить на голосование вопрос о серебряном светильнике, который бы постоянно зажигали перед статуей Девы в соборе Парижской Богоматери, и 8 июля того же года он, в свою очередь, дал подобную клятву для монастыря Голгофы, находившегося в болотах Тампля, и дал тридцать тысяч ливров на его строительство. Наконец, клятва Людовика XIII, которой он передавал себя самого и свое королевство под особое покровительство Девы и которая была произнесена 5 февраля 1638, была самым ярким свидетельством того религиозного пыла, который Ришелье испытывал наравне с королем и который он стремился передать и всей Франции. Эти публичные акты веры и преданности доставили большую радость м-м Комбале и в переписке, которую она в то время поддерживала с кардиналом Ла Валетом, она часто выражает этому сослуживцу Ришелье все удовлетворение, которое доставляет ей благочестие дяди и надежда, которую она испытывает от того, что видит, как он сам «вскоре будет думать о своем благословении». Кардинал Ла Валетт, генерал-лейтенант королевской армии, был, и это правда, более военным человеком, чем прелатом. Тесная дружба, в которой он уже давно состоял с Ришелье, обусловила его большую привязанность к племяннице кардинала. Он любил ее с самого детства и испытывал к ней гордую отеческую любовь. М-м Комбале, со своей стороны, считала его, после дяди, лучшим другом, который у нее только мог бы быть, и во всех жизненных трудностях она обращалась за советом именно к нему. Он был ее покровителем, и в то же время покровителем всех близких Ришелье. Когда она желала военного возвышения кого-либо из родных, она обращалась именно к нему, уверенная, что он никогда ей не откажет. Ее признательность и преданность Ла Валетту были безграничны, и следующие письма, пусть и несущие отпечаток той изысканной вежливости, которая была недостатком дома Рамбуйе, еще раз показывают дочернюю нежность м-м Комбале к Ла Валетту:
Письмо м-м Комбале кардиналу Ла Валетту:
«Париж, сегодня, 13 июля 1637
Монсеньор, Если бы любовь, испытываемая мною к вашей службе, могла быть большей, то свидетельства вашей доброты, которые я постоянно получаю, вероятно, превзошли бы ее. Но так как к этому ничего нельзя было бы добавить, я умоляю вас найти приемлемым то, что я благодарю вас за все милости, которые вы мне оказываете. Я с большой радостью узнала чести, оказанной вами г-ну де Ла Мейерэ . Я считаю, что он не преминет оказать вам все должное уважение и что посредством своих услуг он попробует заслужить продолжения ваших милостей. Моя уверенность в том, что вы всегда почтите г-на маршала де Брезе своей дружбой, заставляет меня взять смелость сказать вам, что король был очень благосклонен к нему и что монсеньор кардинал (Ришелье) принял его чрезвычайно тепло, так что он остановился здесь, чтобы жить при королевской особе. Я буду с нетерпением ждать конца вашего предприятия, которое заключает в себе и славу и опасность, которой вы себя подвергаете . Вы никогда не сможете понять ни сколько боли мне это доставляет, ни с какой нежностью я остаюсь, Монсеньор, ваша покорнейшая и преданнейшая слуга Дю Пон P.S. Монсеньор, Труд, который вы взяли на себя по делу г-на Перрошеля обязывает меня сказать вам, что оно завершилось удовлетворительно для него.
Другое письмо м-м Комбале кардиналу Ла Валетту:
«Париж, сегодня, 29 ноября 1637
Монсеньор, Мне кажется, что у меня было не слишком плохое побуждение не испытывать большого страха от удаления этих двух знатных принцев (герцога Орлеанского и графа Суассонского), которое пугало большую часть наших друзей. Теперь, когда монсеньор кардинал вернулся (в Париж), они начинают успокаиваться. Вы найдете его в очень хорошем здоровье и более набожным, чем когда-либо. Я нисколько не сомневаюсь, что этой зимой он только и старается, чтобы и вы стали таким же. Я слишком интересуюсь всем, что касается вас, чтобы не радоваться надежде на ваше освящение. Я чрезвычайно желаю, чтобы вы вернулись, как для начала работы над этим, так и для того, чтобы доставить нам радость вновь вас увидеть. Это одно из моих самых сильных желаний, и у меня нет иной цели, кроме той, чтобы всеми способами услужить свидетельствовать вам, что я поистине, Монсеньор, Ваша покорнейшая и преданнейшая слуга, Дю Пон ».
III
Осенью 1637 м-м Комбале покинула Рюэль и поехала на несколько недель в Ришелье, Пуату. Кардинал, которому государственные дела не позволяли столь долгой поездки, не имея возможности видеть работы и отделку, которые он повелел провести в этом замке, поручил племяннице следить за их завершением в надежде, что вскоре он сможет пригласить туда короля. М-м Комбале увезла с собой свой маленький привычный двор, то есть баронессу Вижан, м-ль Рамбуйе, которую она любила как свою дочь, и нескольких литераторов, с которыми она предполагала приятно провести время в тишине и покое. Но едва она прибыла, как м-ль Монпансье, которая ехала навестить отца, герцога Орлеанского, находившегося тогда в опале в Блуа, надумала «посетить волшебный замок, который повелел выстроить могущественный министр ». М-м Комбале, как только узнала об этом намерении, поторопилась приехать до прибытия Мадемуазель и повелеть приготовить волшебный праздник, чтобы отдать ей почести, подобающие ее положению. Мадемуазель Монпансье, к тому же, рассказала в мемуарах об этом визите в замок Ришелье. Но, как легко представить, эта десятилетняя принцесса, дочь Гастона Орлеанского не могла без раздражения видеть это яркое свидетельство могущества фаворита, которого ее отец ненавидел, как самого заклятого врага, и ее критика, не найдя никаких изъянов в замке, обрушилась на м-м Комбале, над которой она вволю посмеялась, вместе с тем сетуя на тщеславие всех фаворитов. Впрочем, вот что она написала об этом: «У монсеньора были дела в Париже, и на время его отсутствия я поехала прогуляться в Ришелье. В день своего отъезда я обедала у маркизы де Фуриль в Фуршо, очень приятном доме, где она дала мне хорошую еду. Затем я поехала в Шампиньи, когда-то принадлежавшее мне и по обмену перешедшее в руки кардинала Ришелье, и сперва я пошла в святую часовню, как в место, где память моихпредков, основавших ее, казалось, обязывала меня отдать ей дань. Я считаю, что моя набожность в том месте не понравилась м-м Комбале, которая приехала туда меня принимать. Что было для нее больнее всего, это то, что жители, еще не утешившиеся от смены хозяина, при виде меня, казалось, почувствовали, как возрождается память о добрых делах г-на Монпансье и своими слезами засвидетельствовали боль от этой потери. В тот же вечер я прибыла в Ришелье. Во всех окнах того городка и замка были бумажные фонарики всех цветов, чей свет был самым приятным зрелищем на свете. Я прошла по очень красивой улице, все дома которой выстроены наилучшим образом и похожи друг на друга, построены они совсем недавно, что не должно удивлять. Господа Ришелье, пусть и дворяне из хороших мест, никогда не повелевали выстроить город, они довольствовались своей деревней и посредственным домом. Сегодня это - самый красивый и волшебный замок, который только можно увидеть. Двор отличается чрезвычайной роскошью, и прямо перед собой там можно увидеть корпус здания, в середине которого находится купол, а по двум концам – два павильона, из которых выходят два других корпуса здания, которые господствуют по сторонам двора, слева и справа, и которые завершаются двумя другими павильонами, которые сообщаются друг с другом через террасу, сооруженную на портиках, которая проходит над входными воротами, ведущими в середину двора, и все это имеет самый роскошный вид, какой только можно вообразить. Что придает особенную красоту двору этого дома, это бронзовые и мраморные статуи, а также всякого рода вазы и самые любопытные и богатые картины Европы, которые расположены вокруг в нарочно сделанных в стенах нишах. Все, чем можно украсить дом, представлено в Ришелье, и в этом нетрудно убедиться, если представить себе, что это дело рук самого честолюбивого и славного человека на свете. Наверху лестницы есть балкон, который выходит на двор, где находятся две бронзовые статуи рабов, шедевр Микеланджело, которые считаются двумя самыми редкими произведениями этого рода искусства, какие можно было увидеть в нашем веке. Лестница очень красива. Что до остального, то непостижимо, как плохо комнаты отвечают роскоши и красоте внешнего вида. Я узнала, что это оттого, что кардинал хотел, чтобы сохранили комнату, где он родился , чтобы приспособить дом дворянина к великому замыслу самого великого фаворита, когда-либо бывшего во Франции, и вы поймете, что архитектору, должно быть, помешали, и он сумел построить лишь очень маленькие комнаты, которые, будто в возмещение, ни по позолоте, ни по живописи ничем не уступают наружной роскоши. Кардинал задействовал там самых известных художников, которые были в Риме и во всей Италии . Меблировка комнат красива и богата, превосходя все, что можно выразить словами. Ничто не сравнится с неимоверным обилием всяких прелестных вещей, находящихся в этом доме . Среди всего того, что современная мысль использовала для украшения замка, на каминной трубе виден герб кардинала Ришелье, выполненный из полированного золота на лазурном фоне, каким он был при жизни его отца, чтобы доказать тем, кто привык плохо говорить о рождении фаворитов, что он был рожден дворянином из хорошего дома. Этим он никого не удивил: я слышала, что мой дед (Генрих IV) уважал г-на Ришелье как человека с положением. М-м Комбале очень хорошо приняла меня и обошлась со мной. М-м Вижан и м-ль Рамбуйе помогли ей украсить дом. Г-н дю Вижан, которого я встретила в Блуа, куда он, как получающий жалованье от Монсеньора, приехал почтить его визитом, сопровождал меня и в Ришелье. Это не имело успеха. Я была удивлена увидеть смущение его жены от его присутствия, и это поколебало радость моего визита . М-м Комбале спросила меня, почему я привезла его, и я ответила, что он не спрашивал у меня разрешения приехать, что он сопровождал Гулара, секретаря распоряжений Монсеньора, который следовал за мной в карете вместе с другим слугой Его Королевского Высочества, Шабо. Все обхождение с г-ном Вижаном очень позабавило нас, когда мы, Бомон, Сен-Луи и я, остались одни. Проведя два дня в Ришелье, чья природа не так красива, как постройки, так как природа в той же степени отказала ему в милости, в какой оказало ему милость искусство, мы уехали в Фонтевро, куда м-м Комбале хотела меня проводить. По крайней мере, она выказала такое желание, по мере того, как мы это уже обсуждали Мы поехали в Шавиньи, и там нам дали угощение. Пока мы сидели за столом, она изменилась в лице. М-м Вижан пощупала ей пульс и сказала: «Дорогая, вы плохо себя чувствуете, у вас жар. И они завели такие хитрые речи, которые дали нам такой же повод посмеяться по дороге из Фонтевро, какой в предыдущие дни дал нам приезд г-на Вижана. Легко было понять, что эта мнимая болезнь была лишь предлогом для возвращения . Я очень просила ее так и поступить, и она взяла у меня отпуск в Шавиньи. Если она была счастлива избавиться от нас, то мне было облегчением избавиться от ее и м-м Вижан общества. Я была до крайности утомлена всеми их манерами. Смущение м-м Комбале главным образом проистекало из того, что она была племянницей фаворита, и из всех его родных самой значимой для него. Она так привыкла ко всеобщему уважению, что ей мучительно было видеть себя рядом с особой, которую уже она должна была уважать, и в душе она страдала от того, что не смеет распоряжаться там, где нахожусь я ». Нет, все, что известно о характере м-м Комбале, не позволяет считать, что «Ей действительно было мучительно видеть себя рядом с особой, которую уже она должна была уважать, и в душе она страдала от того, что не смеет более распоряжаться в замке Ришелье», как пишет Мадемуазель. Нет, не могло быть таких мыслей у м-м Комбале. Этот почти королевский замок, это убранство княжеского дома, которое повсюду поддерживал кардинал, его почтение к племяннице и забота о ней – все это не ослепляло м-м Комбале, не будила ее тщеславия. Среди этой роскоши, перед этим волшебным превращением замка в Ришелье она, напротив, сожалела о скромном доме, где протекло ее детство под присмотром бабушки. И утешением ей было ходить молиться на ее могилу в часовне, окруженной вековыми вязами, которые Ришелье оставил нетронутыми в убранстве своего парка. Зачастую, вопреки почестям и похвалам, которые изливал на нее этот льстивый мир, она с грустью думала, что никто не любил ее больше, чем любила когда-то м-м Ришелье. Та, по крайней мере, любила ее саму, и даже в ее укорах чувствовалась нежность.
Отправлено: 17.11.08 21:37. Заголовок: Глава Х. Герцогиня д..
Глава Х. Герцогиня д’Эгильон, пэр Франции. 1638-1642.
I. Прошение Вуатюра к герцогине. – Стихи маркизы Рамбуйе. – Шутки Ришелье с графом Аркуром. – Морская победа маркиза Понкурлэ. – Письмо Ришелье кардиналу Ла Валетту. – II. Семья Паскалей. – Любовное признание г-на Гомбо герцогине и ее ответ. – Представление Мирама в Пале-Кардиналь. – М-м д’Эгильон и Венсан де Поль.
I
Несколько месяцев спустя, ранним утром 1 января 1638, когда м-м Комбале уехала в Сен-Жермен отдать должное Их Величествам, король поприветствовал ее под именем герцогини д’Эгильон, пэра Франции, передав ей указ, которым он даровал ей эти титулы. Новая герцогиня, преклонив колени, чтобы принять его, поцеловала руку, протянутую Людовиком XIII, чтобы ее поднять, и удалилась в совершенном смущении, но полная признательности. Этот указ, который сперва вызвал у нее некоторую горечь воспоминания о старом указе, сделавшем ее фрейлиной, который она получила тринадцатью годами ранее, в тот же день, затем вызвал у нее большую радость. Присвоение м-м Комбале герцогского титула доказывало, что кардинал в конце концов оставил мысль о ее повторном браке, и уверенность в своей свободе превосходила все ее самые заветные желания. Более того, исключительная честь, оказанная ей королем, создавшим герцогство-пэрию для женщины, бездетной вдовы, льстила ей: как ее привязанности к королевской власти, так и гордости за собственную семью, так как, по словам писем-патентов , это было публичное признание услуг, которые ее дед и дядя оказали короне. Вот, к тому же, содержание этих писем:
«Людовик, милостью Божией король Франции и Наварры всех пришедших и должных прийти приветствует. Большие и известные заслуги, оказанные нам и нашей короне нашим дорогим и любимым кузеном кардиналом Ришелье дают нам такое удовлетворение, что мы чувствуем себя приглашенными не только всеми средствами засвидетельствовать ему это, но и распространить нашу милость на тех, кто ему принадлежат, среди которых м-м Мари де Виньеро де Понкурлэ, вдова Антуана де Бовуара де Гримоара дю Рура, сеньора Комбале, являющаяся одной из его самых близких как племянница названного нами кузена, и мы с радостью пользуемся случаем благосклонно обойтись с ней по поводу ее недавнего приобретения земли и сеньории Эгильон в нашем герцогстве Гиенском тем более охотно, что большие и редкие добродетели указанной дамы придают ей не меньше уважения, чем хорошее и значимое происхождение, которым она пользуется по праву рождения. То и другое снискало ей общее уважение при дворе, где она с самого детства жила исполняя обязанности, положенные при королевах всем дочерям и дамам самых известных домов королевства. Она дала нам особый повод найти ее доброе поведение и рвение, которое она проявляла на нашей службе, очень приятными. Так что эти соображения, помимо тех, что касаются добрых услуг, оказанных ее предками королям нашим предшественникам, убеждают нас в том, что наша милость и благосклонность не могли быть более справедливыми, чем по отношению к указанной даме, которая весьма достойна их. В силу этих причин, по совету принцев нашей крови… создаем и возводим настоящим письмом, в пользу указанной дамы, землю Эгильон в титул, имя, качество и привилегии герцогства и пэрии Франции для нее и ее наследников, как мужского, так и женского пола, которых ей угодно будет выбрать… и т.д. Даровано в Сен-Жермен-ан-Лэ 1 января 1638».
Так м-м Комбале больше не была лишь племянницей Ришелье, она стала и герцогиней д’Эгильон, пэром Франции. Этот титул и положение обеспечивали ей покровительство короля даже после смерти кардинала. Именно этого и добивалась для нее прозорливая любовь ее дяди, этого христианского министра, который и на вершине могущества ощущал непрочность жизни и отважно мечтал о смерти. Ходатайствуя об этой милости, Ришелье хотел лишь защитить и охранить после своей кончины эту слабую и не имеющую опоры женщину, которую его враги – он слишком хорошо это видел – неминуемо атаковали бы в ее слабости и оставленности, и он стремился создать ей прочное положение, интерес в свете, равно, как и долг и смысл в жизни. Герцогиня д’Эгильон, принимая этот титул, понимала все свои обязанности и обещала себе решительно их исполнять. С тех пор она отказалась от религиозной жизни, которую думала вновь начать позднее, и смирилась с жизнью при дворе, чтобы разделять там изменчивую судьбу своего дяди и остаться после него главой и опорой семейства Ришелье. Ее подруги из Кармеля первыми вдохновили ее на это решение, показав ей все благо, которое ее положение позволит ей сделать в свете, и дом Рамбуйе в свою очередь обрадовался тому, что теперь будет обладать ею без страха утратить. Вуатюр, бывший одним из самых старых ее друзей и одним из самых нежных ее почитателей не смог пройти к ней в то утро, чтобы выразить свое одобрение, и адресовал ей следующее прошение:
Изволь, добрейшая герцогиня С очень ясными глазами и темными волосами , Королева волн Гаронны, Госпожа Лота и всех тех, Кто видят ее особу, Впустить без колебаний, Без мучений и помех В свое жилище мужчину, Который, если ее тотчас же не увидит, Через час выйдет из себя.
К нему слишком строги В вашем доме, и он горячо протестует, Что в силу поддельного воззвания Задерживают его душу и сердце И что всего остального не хотят. Внутри один, снаружи другой, И оба в огне Разумно мадам, чтобы Либо приняли его тело, Либо вернули ему душу. Он чувствует себя будто пойманным в силок, И страдает от странной муки, Но бедняга незлой, Не откажите ему в его прошении, Так как, вероятно, это справедливо. Он слишком страдал от своей половины Во имя твердой дружбы. Утешьте его поверженную душу Или, по крайней мере, из жалости скажите Своему швейцару, чтобы его убили.
Это любовное прошение является будто отражением юности, которой тогда наслаждался дом Рамбуйе, где Вуатюр делал, что хотел. Он был душой дома, и его неистощимый пыл оживлял все. В этом любезном обществе говорили лишь стихами, и сама маркиза Рамбуйе, испытывая необходимость в прошении к герцогине д’Эгильон, зарифмовала его. Вот по какому случаю: в саду прекрасного дома маркизы был лишь один фонтан с довольно маленькой струйкой воды, которая, кажется, временами даже иссякала, так как об этом фонтане Малерб будто бы сказал:
Прохожий, видишь, как течет эта волна И сразу же утекает? Так проходит земная слава, И лишь Бог вечен.
М-м Рамбуйе, желая наладить у себя эту иссякающую волну, просила м-м д’Эгильон получить у кардинала разрешение провести в ее сад немного воды, которая, как она видела из своих окон, образовывала прекрасный бассейн в цветнике Мадемуазель, который примыкал к ее дому. Но так как герцогиня запоздала с ответом, она обратила к ней этот мадригал:
Молящаяся, чьим заботам обязан весь свет, Сохраните только кристалл, из которого образуется эта волна, Он основал свой трон в большом цветнике. В конце концов, он не затеряется в потоке забвения.
Но эта вода проводилась туда лишь затем, чтобы подпитывать большой пруд Пале-Кардиналь, и несмотря на все старания, м-м Эгильон ничего не смогла добиться. Дружба герцогини с м-м Рамбуйе была чрезвычайной, и в своей щедрости она тайно дала ей по случаю ссуду в шесть тысяч ливров, которые она получила от короля. «Я ни в чем не нуждаюсь, - сказала ее подруга, узнав об этом. – Будь я в нужде, это было бы здорово. – Но это не мой подарок вам, - ответила м-м д’Эгильон, я просто делюсь с вами королевской наградой» - и м-м Рамбуйе пришлось принять, пишет Таллеман. Ришелье, пусть и добившийся абсолютной власти, иногда развлекался тем, что испытывал ее на знатных сеньорах двора, внушая им некий ужас, даже в момент, когда он собирался облагодетельствовать их. Вот что произошло в это время с графом Аркуром . Этот дворянин, выходец из Лотарингского дома, разделял опалу, в которую попала вся его семья, и, казалось, был осужден на праздность до конца дней, когда кардинал послал за ним. Принцы его дома еще были в ссылке, он боялся за их отчаяние и, очень обеспокоенный, выехал в Рюэль. Придворные ни о чем не проговорились. Кардинал, к которому он подошел, дрожа, сказал ему: «Король, сударь, хочет, чтобы вы сию же минуту выехали из королевства». Этот приказ не удивил его, и, не став изливать бесполезных жалоб, он обещал сразу же подчиниться приказу короля. «Повинуйтесь ему, - повторил Ришелье, - уезжайте не медля. Король назначает вас, сударь, генералом своей морской армии, так Его Величество вознаграждает верность, нисколько не уменьшившуюся в опале». И впрямь, он выехал из королевства и вскоре завоевал острова Св. Маргариты и Св. Онора на Сардинии. Морские силы Франции в то время делились на две части. Океанская армия под командованием архиепископа Бордоского (Сурди) защищала Фонтараби, атакованное испанцами, а Средиземноморская армия оставалась под началом графа Аркура, который, захватив Сардинские острова, хотел лишь победить испанцев. Итак, с этой целью он вышел в море с крупными судами, оставив галеры в портах. Но брат м-м д’Эгильон, маркиз Понкурлэ, галерный генерал, обосновавшийся в Марселе, узнав в отсутствие графа Аркура, что пятнадцать испанских галер пройдут близ Сен-Тропе, чтобы высадить десант в Финале, вышел с пятнадцатью французскими галерами и настиг испанскую флотилию близ Савоны, в притоке Генуи. Битва состоялась 1 сентября 1638 в полдень, она была долгой и упорной. Более трех часов море было в огне. Из Генуи слышны были пушечные выстрелы и мушкетные залпы. Наконец, начался абордаж и рукопашная. Свалка была кровавой, но побежденные испанцы, потеряв двести человек, как пишет в мемуарах Монгла, удалились в порт Генуи. М-м Эгильон, узнав об этой блистательной победе и отваге, проявленной ее братом в этом отважном предприятии, испытала от нее чувство удовлетворения и столь живую надежду, что она забыла прежние ошибки брата и стала больше, чем когда-либо, заниматься будущим его детей. Чтобы отпраздновать этот успех, о котором узнали в тот же миг, когда королева дала Франции дофина 5 сентября 1638, герцогиня Эгильон дала у себя большой праздник, на котором кардинал, пусть и нездоровый, хотел присутствовать, радуясь победе племянника. Океанская морская армия не так преуспела. Она не смогла помешать занятию Фонтараби испанцами, а в момент штурма поднялась такая паника, что французские войска оставили город без единого мушкетного выстрела. «Этот беспорядок очень рассердил кардинала Ришелье, - пишет Монгла, - и, не зная, с кого спросить, так как военачальники валили вину друг на друга, он выпустил пар на герцога Ла Валетта, своего родственника, который был обвинен в том, что бежал в числе первых. Последний, слишком хорошо предвидя последствия такого гнева, бежал в Англию. Он женился на дочери маркиза Поншато, двоюродного брата кардинала. Но этот союз не стал для него прикрытием: Ришелье сурово карал тех, кто пренебрегал долгом, и своих родных он жалел не больше, чем прочих. В Сен-Жермене над герцогом Ла Валеттот состоялся суд, на котором председательствовал король. Там были принцы крови, герцоги и пэры, маршалы Франции и судейские. Признанный виновным, он был осужден на отсечение головы, лишение должностей и состояния ». М-м Эгильон испытала глубокую боль от потери герцога Ла Валетта и, сделав все, чтобы смягчить последствия, она излила свои заботы и утешение на несчастную герцогиню, свою кузину. В своей любви она боялась, как бы недовольство кардинала не распространилось на ее старого друга, кардинала Ла Валетта, генерал-лейтенанта королевской Итальянской армии, брата виновного, и она пошла умолять дядю не касаться в своем гневе старого сослуживца и сохранить свое уважение и дружбу к нему. Ришелье дал ей такое обещание, и по ее просьбе добавил следующие строки к уже начатому письму к Ла Валетту: «Монсеньор, Я вновь беру перо, чтобы сказать вам, что, повидал вчера одну особу (м-м Эгильон), которая очень заботится обо всем, что касается вас из своей совестливости. Она говорила со мной об этом с таким свидетельством добрых чувств, что я считаю, что вы должны, учтя это, удвоить вашу преданность, не только из собственной любви, но и чтобы осуществилось ее желание однажды оказаться на небесах вместе с вами и хвалить божественную доброту. Поистине, это очень добрдетельная особа, очень преданная и очень волнующаяся за ваши интересы. Она горячо просила меня, чтобы несчастье г-на Ла Валетта никак не повлияло на дружбу, которую я всегда испытывал к вам. Я успокоил ее в этом отношении, заявив ей, что ничто в мире не способно на нее повлиять. Я заклинаю вас верить этому, но вина г-на Ла Валетта от этого нисколько не уменьшается, напротив, я всегда буду так же заботиться, чтобы, если выяснится, что она больше, то я не буду это скрывать, так как являюсь и хочу быть навсегда, монсеньор, Вашим покорнейшим и преданнейшим слугой, Кардиналом Ришелье. Рюэль, 3 ноября 1638 ».
Несмотря на эти уверения в дружбе, несмотря на утешения и знаки нежности, которые герцогиня Эгильон посылала ему в каждом письме, кардинал Ла Валет так и не утешился из-за вины своего брата. Он умер в Риволи, меньше года спустя, 28 сентября 1639 от скоротечной болезни, осложненной печалью от военных неудач и политической немилости своего отца, герцога Эпернонского, и брата. Ришелье четко выразил сожаление об этой потере, и м-м Эгильон оплакивала его как лучшего друга. Его должность генерал-лейтенанта королевской Итальянской армии была отдана графу Аркуру, в котором Ришелье угадал военный талант, и чтобы теснее привлечь к себе этого принца из Лотарингского дома, он отдал ему в жены свою кузину, Маргариту дю Камбу де Поншато, вдову несчастного Антуана де Л’Аажа, герцога Пюилорана, которой он подарил двести тысяч экю, не считая тех ста восьмидесяти тысяч ливров, которые он дал ей по первому брачному договору .
Отправлено: 17.11.08 21:39. Заголовок: II Среди всех этих ..
II
Среди всех этих событий крещение дофина дало повод устроить общенародный праздник, давать балеты и комедии, занимавшие Париж всю зиму 1639. Впервые Анна Австрийская и Ришелье, наконец, объединились в интересах. Королева в своем материнстве видела конец собственных унижений, а министр в рождении будущего Людовика XIV усматривал залог будущего Франции. Кардинал засвидетельствовал свою радость от этого события тем, что поставил перед Их Величествами большой балет: «Фелисите», в котором танцевал и король и чьи персонажи читали эти шутливые стихи Демаре:
Говорите, мои глаза, откройте мою муку Предмету, который смог меня очаровать. Ведь мое сердце осмеливается его любить, Почему вы боитесь об этом сказать?
В этих стихах хотели видеть, но без серьезных оснований, тайный намек на несчастную любовь, которую Ришелье прежде испытывал к Анне Австрийской. В ту же эпоху имел хождение сонат Малерба о Фонтевро, который кардинал, как говорили, любил повторять королеве, так как он очень скрывал грусть несчастного влюбленного сердца. Вот кусочек из него:
Неправда, что у вас нет чар, Но, чем бы вы ни обладали, у вас совсем нет Каллисто, А я не вижу ничего, когда не вижу ее.
Но этот сонет Малерб сам любил больше, чем все остальные стихи, и хорошо понятно, что он понравился Ришелье, очень любившему поэзию. Как бы там ни было, несмотря на свои старания и усилия понравиться Анне Австрийской, она всегда видела в нем лишь врага, и неожиданное рождение принца ничего не изменило в подозрительной враждебности их отношений. Всенародное ликование придало этому событию особенное воодушевление. Как известно, в каждое время радость выражается по-своему, и народные праздники тех лет в официальном отношении ничем не похожи на нынешние. В домах уже была иллюминация, но как она была непохожа на симметричные и однообразные узоры иллюминации наших дней! Влиятельные сеньоры ставили перед своими домами, как это еще делается перед итальянскими дворцами, огромные факелы из белого воска на железных ручках, которые крепились на стенах. А на улицах только и можно было видеть, что накрытые столы, заставленные угощениями, вокруг которых толпился народ, пивший за здоровье короля и дофина. Простые люди вешали на своих окнах цветные бумажные фонарики, гербы на полотнищах. Венецианский посол со вкусом повесил на окнах и дверях своего дома гирлянды из цветов и фруктов, освещавшиеся искусно расставленными светильниками, тогда как музыканты на триумфальной колеснице, запряженной шестеркой лошадей, ехали по улицам, своими фанфарами заставляя их содрогаться. Иезуиты, кроме тысячи факелов, которыми они украсили свои стены, устроили замысловатый фейерверк, изображавший дофина, и силами своих учеников сыграли комедию, восхвалявшую маленького принца. Эта пьеса, прошедшая с успехом, подала кардиналу Ришелье мысль сыграть в Пале-Кардиналь силами детей трагикомедию, которую Скюдери недавно посвятил м-м Эгильон и которая называлась «Тираничная любовь». Это представление вызвало особенный интерес. Тринадцатилетняя девочка, уже известная своим ранним талантом к поэзии с успехом сыграла там главную роль, и к тому же, ее приятность манер, ее ум и сердце завоевали ей после спектакля помилование отца, ранее высланного из Парижа. Этим отцом был Этьен Паскаль, а девочкой – Жаклин, сестра автора «Провинциалий». М-м Эгильон очень интересовалась семьей Паскалей, которую она ранее встречалась у м-м Сенкто, жены казначея Франции, которая воспитывала Жаклин вместе с собственными дочерьми. И так как кардинал поручил ей постановку этой пьесы, она выбрала Жаклин для главной роли в надежде вызвать у дяди интерес к этому ребенку и через Жаклин добиться помилования для отца девочки. Что и получилось, как она того желала . «Что до представления, - писала Жаклин в письме, котроое она на другой день послала отцу, - то г-ну кардиналу, кажется, очень понравилось, особенно когда я говорила. Он от души смеялся, как и все в зале. Когда комедия была сыграна, я спустилась из театра, думая поговорить с м-м Эгильон, но г-н кардинал уходил, поэтому я направилась прямиком к нему, боясь упустить такой случай, а кроме того, г-н Мондори очень торопил меня поговорить с г-ном кардиналом. Итак, я пошла и прочла ему стихи, которые отправляю вам , которые он принял с чрезвычайной благосклонностью и такой необычной лаской, что это невозможно было представить, так как, во-первых, когда он увидел, что я подхожу к нему, он вскричал: «Вот малютка Паскаль!», затем он обнял и расцеловал меня, а пока я читала свои стихи, он держал меня в руках и постоянно целовал меня и был очень доволен. А когда я их прочла, он сказал мне: «Идите, я согласен на все, о чем вы меня просите. Напишите вашему отцу, пусть он спокойно возвращается в Париж». Тут подошла м-м дЭгильон, которая сказала кардиналу: «Поистине, монсеньор, вам следует что-нибудь сделать для того человека, я слышала, как о нем говорили, это очень честный и знающий человек. Жаль, что он остается в бездействии. У него есть сын с большими способностями к математике, которому всего пятнадцать лет». Тут г-н кардинал еще раз сказал, чтобы я написала вам спокойно возвращаться. Так как я видела его в столь хорошем настроении, я попросила его, если он найдет это приемлемым, чтобы вы приехали его почтить. Он сказал, что охотно примет вас, а затем между прочим добавил: «Скажите вашему отцу, когда он вернется, пусть он навестит меня» и повторил мне это три или четыре раза. После этого, так как м-м д’Эгильон уходила, моя сестра пошла его поприветствовать, и герцогиня очень обласкала ее и спросила, где мой брат, и сказала, что очень хочет его увидеть. Поэтому моя сестра привела его к ней, и герцогиня сказала ему много любезностей, очень хваля его научные способности. Затем нас провели в залу, где было прекрасное угощение: сухой конфитюр, фрукты, лимонад и тому подобное. В этом месте она очень обласкала меня. Наконец, я не могу сказать, сколько получила почестей, так как пишу вам насколько могу кратко ». Когда Этьен Паскаль вернулся в Париж, он поехал в Рюэль отблагодарить кардинала. Но Ришелье, когда о нем объявили спросил, пришел ли он один, и так как ему ответили утвердительно, он велел сказать ему, что хочет видеть его вместе с семьей. И Паскаль на другой день вернулся в сопровождении троих своих детей. Как только Ришелье своим орлиным взором заметил Этьена Паскаля, которого сопровождал его сын Блез, бывший в ту пору пятнадцатилетним мальчиком, и две его дочери, Жильберта и Жаклин, кардинал был потрясен красотой и умом этих детей. Он сказал ему, что «знает его заслуги и счастлив вернуть его в семью, нуждавшуюся в его заботе. Затем, вместо того, чтобы дать отцу представить ему детей, кардинал сам представил их ему, говоря: «Я хочу однажды сделать из них что-нибудь великое». Благодаря успеху Жаклин при кардинале, ее отец был не только вызван из ссылки, на которую был осужден, но и назначен в Руан интендантом Нормандии. М-ль Паскаль отправила тогда министру эту эклогу:
Монсеньору Преосвященному кардиналу Ришелье:
Я сетовала на судьбу, о несравненный герцог, Которая, казалось, запрещала моим глазам видеть вас, И чтобы сделать мою жизнь вдвое горше, Давала мне надежду, а не возможность. Но с того счастливого дня, когда моя окрыленная душа В радости видеть вас, в исполнении своего желания, Вкусила больше удовольствия, чем можно было надеяться, И я благословила мою милостивую судьбу, Которая на один день сберегла для меня Все благо, которого я когда-либо могла желать. Это стихотворение сопровождалось сонетом к герцогине д’Эгильон, начинавшимся так:
Ты, божественный Аполлон, чье восхитительное искусство Превосходит человеческий разум, дай мне твое знание, Чтобы восхвалить добродетели, которые невозможно постичь, Наконец, эта герцогиня, которую все видят несравненной…
и кончавшимся также похвалами . Было еще много комедий и больших балетов, которые в том году давались в Пале-Кардиналь, строительство которого было наконец завершено, и Ришелье уже некоторое время жил там. М-м д’Эгильон не последовала за своим дядей в это королевское жилище. Она осталась в Малом Люксембурге, который кардинал подарил ей, когда она стала герцогиней, целиком: со всей собственностью, мебелью, картинами и всеми произведениями искусства, которыми он украсил дом для нее . Там он и хотел видеть свою племянницу, посреди прислуги дома, которым управлял он сам, и именно на этой весьма почетной ноге он хотел сохранить ее в свете после своей смерти. М-м д’Эгильон, со своей стороны, любила отдыхать там от роскоши Пале-Кардиналь и приемов в Рюэле, окружая себя подругами, некоторыми любезными мужчинами и поэтами из дома Рамбуйе. Один из них представил себя в эту эпоху умирающим на службе м-м д’Эгильон, как когда-то Вуатюр представлял себя при м-м Сабле, а маркиз де Ракан – при м-м Рамбуйе. Этим поэтом был г-н Гомбо,уже стареющий литератор, но огонь его был тем живее, что это был его последний блеск, который годы вскоре загасят. «Ожье де Гомбо, всегда опрятный, лощеный, вежливый, ладный, как сонет, таинственный, как Тимон Мизантроп, но человек большого сердца и чести, с благородным и достойным характером, всегда получал радушный прием в доме Рамбуйе. В юности он считал себя любимым королевой Марией Медичи, так как эта принцесса, обнаружив в нем лицо и манеры флорентийского дворянина, к которому она была очень расположена до свадьбы. Она не сводила с него глаз, когда встречала. Именно тогда он сочинил эту совершенно прозрачную поэму, где Эндимион, влюбленный в луну, довольно хорошо изображает бедного влюбленного поэта королевы ». Мария Медичи за его стихи дала ему жалованье, а когда эта принцесса уехала в ссылку, м-м д’Эгильон упросила дядю продолжать платить ему, что и сделал кардинал. С тех пор г-н Гомбо, полный признательности, стал одним из самых частых гостей в Малом Люксембурге, и его там всегда хорошо принимали. М-м д’Эгильон было уже тридцать шесть лет. Она была в расцвете своей красоты, и ее можно было назвать самым совершенным образцом того, что называли любезной и известной женщиной в первой половине семнадцатого века. Она в наивысшей степени обладала тем, что тогда звали вежливостью: драгоценным даром, который, не исключая превосходных качеств, может к ним прибавиться. У нее было самое счастливое сочетание рассудка и остроумия, привлекательности и доброты. В этом была ее особая заслуга, среди этого общества, которое со своей роскошью и нищетой было еще тем, что природа создала наименее несовершенного. Г-н Гомбо, вероятно, введенный в заблуждение этой изящной вежливостью и вдохновленный этой снисходительной добротой, осмелился написать м-м д’Эгильон следующее письмо:
«Мадам, Постоянно скрываемая любовь заслуживает лишь названия муки, и тот, кто нисколько не может дать о ней понять, недостоин получить исцеления от нее. Молчи я о ней долее, я засвидетельствовал бы, что ваша власть слабее, чем мое сопротивление: я был бы сдержан вопреки вам и тем похвастался добродетелью, для вас оскорбительной. До сих пор моя любовь столь хорошо чувствовала себя в моем сердце, что для того, чтобы никогда его не покинуть, она не хотела переместиться в мои уста. Но под конец она стала столь сильной и могущественной, что очень затруднительно хранить тайну, которая сама себя выдает и которая обнаруживает себя собственным светом. Мои глаза уже столь ярко отразили мои мысли, а мое молчание столько сказало о них, что я убежден, что мои действия зависят от иной воли, чем моя собственная. Умолчу я об этом или проговорюсь, займитесь этим сами, мадам, вы единственная причина моего страха или моей отваги, и те же самые чары, что еще недавно лишали меня храбрости, в этот час придают мне ее…»
М-м д’Эгильон сперва сочла это пылкое признание просто литературной шуткой и, не желая давать этому никакого продолжения, она выказала г-ну Гомбо лишь совершенно равнодушие. Но поэт, надеявшийся на ответ или, по крайней мере, на несколько слов упрека, был жестоко уязвлен этим молчанием, поразившим его гордость, еще сильнее, чем любовь. На другой день, дав своему оскорбленному перу излить всю горечь, которую причинило ему это разочарование, он отправил герцогине следующее послание:
«Мадам, Я постоянно ожидал получить какое-нибудь новое свидетельство той благосклонности, которая сперва показала себя такой отвечающей моим желаниям, и я нашел вас столь отличной от вас самой, что засомневался, вам ли я их выразил. Вероятно, для вас приемлемы лишь первые почести, оказываемые вам, и вы кротки лишь однажды, чтобы быть вечно жестокой. Вы доказываете мне это с таким старанием, что кажется, будто одна моя мука доставляет вам все блаженство Со времени той милости, что вы оказали мне, выслушав меня, вы ни на миг не смягчились в своей строгости. Вы с удовольствием узнали, что моя любовь была велика, и сочли, что для того, чтобы сделать ее для меня смертельной, вам достаточно ее презирать. Я никогда не думал, что есть на свете кто-либо, кого нельзя любить, не сделав его своим врагом».
М-м д’Эгильон, читая эту напыщенность, была очень раздражена тоном и настойчивостью, которая так мало подходила подчеркнутой скромности ее поведения и достоинству ее характера. Но, желая прекратить эти смешные проделки и в то же время не вступать в объяснения с г-ном Гомбо, она, когда он пришел отдать ей почести, ограничилась тем, что выказала ему все свое неудовольствие, встретив его с самым холодным и пренебрежительным видом, который только могла придумать. Тщеславие литератора от этого еще не разрушилось, и в надежде обезоружить ее гнев, он написал герцогине эту последнюю мольбу:
«Что мне сказать вам, мадам, для вашего удовлетворения, так раздражив вас против себя, если не то, что я не могу ничего сделать, ни даже обидеть вас, не послужив тем вашей вящей славе? Так как это несчастье случилось мне для того, чтобы открыть в вас добродетели, совершенно не известные, или прелести, которых я иначе не заметил бы. Я видел самый приятный и прекрасный гнев, который только можно увидеть. Казалось, что он был вызван не Фуриями, но Грациями, и что вы выказали враждебность лишь затем, чтобы внушить еще большую любовь к себе. Я видел, как эти прекрасные глаза вспыхнули пренебрежением, готовые растереть меня в порошок. Вы столько раз оскорбили меня, когда я был невиновен, что разумно будет, чтобы вы простили меня, когда я виновен. У вас есть случай проявить свой добрый нрав и показать мне все ваши добродетели, которые были от меня скрыты: ваши милосердие и жалость. В то же время, если я должен судить о ваших чувствах по вашему лицу, вы в один миг перешли от уважения к презрению, или, по крайней мере, безразличию. Но так как вам угодно неравенство, вам следует подражать во всем и приспособиться к вашей власти, как ко власти времени или случая ».
М-м д’Эгильон, до крайности уставшая от эпистолярного промысла, бывшего для нее совершенно неприемлемым, прервала это жеманство, отправив г-ну Гомбо замечательную записку, которую мы приведем здесь:
Ответ м-м д’Эгильон г-ну Гомбо:
«Моим решением, сударь, как и моим расположением, было ничего не отвечать на просьбы, которые никак нельзя удовлетворить. Но обычная ошибка заставляет многих полагать, что в таких случаях те, кто молчат, кажется выказывают больше согласия, чем сопротивления. И тогда я подумала, что более кстати было бы разъяснить вам мои намерения, чтобы там, где у нас не может быть общих желаний, у нас, по крайней мере, было общее мнение. Сама я считаю чистым безумием находить удовольствие в собственной муке, и что нет более прочного покоя, чем покой постоянного исполнения своего долга. Вот и все, что я могу ответить, раз и навсегда, на все красивые слова, когда я узнаю от вас, что, в отличие от тех, кто чувствуют то, чего никогда не смогут сказать, вы очень хорошо говорите о том, чего никогда не могли чувствовать».
Эпиграмма, полная остроумия, твердости и мудрого рассудка, содержавшаяся в конце этой записки, неожиданно усмирила любовное безумие бедного старика, который восхитился добродетельной умеренностью герцогини Эгильон и с тех пор оставался одним из самых почтительных ее слуг. Год 1641 при дворе открыт был праздником, по своему великолепию превзошедшим все предыдущие. Кардинал Ришелье 14 января открыл второй театр, который повелел построить в правом крыле своего дворца. На этой роскошной сцене, стоившей огромных денег (как говорили, более 200 000 экю), со всей роскошью театрального арсенала, который могла дать Италия, была поставлена трагикомедия «Мирам», любимая вещь кардинала, в присутствии короля и королевы. «Легко судить, - писал в своих мемуарах аббат Арно, присутствовавший на этом представлении, - обречено ли было на успех произведение первого министра, сыгранное в его дворце, на его глазах, среди всех придворных. Под шум оваций, гремевших в зале, Ришелье, волновавшийся от радости, встал, прошел из своей ложи, чтобы предстать перед ассамблеей». Желали, чтобы эта пьеса льстила не только самолюбию автора, но чтобы она также удовлетворила любовные чувства министра, отвергнутые Анной Австрийской, намекая в тексте на страсть Бэкингема к королеве, в двух строчках, которые произносит Мирам: Я чувствую себя преступницей, любящей иностранца, Который ради моей любви ставит это государство под удар.
Но эта безрассудная отвага, столь бесполезная по прошествии стольких лет, была совершенно неправдоподобна. Далекая от того, чтобы на это обидеться, королева аплодировала пьесе, а когда представление кончилось, она позволила королю уйти одному и осталась в зале, где «г-н Валансэ, в то время епископ Шартрский, отвечавший за почести, оказываемые в доме, пришел в светском платье объявить королеве об угощении, а за ним следовало множество слуг, которые несли двадцать вермелевых подносов с прекрасными лимонами и вареньем. Затем открылся занавес театра, чтобы показать большую бальную залу, где шли танцы, когда королева заняла там место под балдахином. Его Преосвященство, стоявший в шаге позади нее, был в длинной ярко-красной мантии из тафты, надетой поверх черной сутаны, воротник и нижний край которой были отделаны горностаем», пишет в мемуарах Мишель де Мароль. Меньше месяца спустя после этого праздника в Пале-Кардиналь отмечали свадьбу г-на герцога Энгиенского с м-ль Клер-Клеманс де Майе-Брезе, племянницей Ришелье. «Их обвенчали утром в покоях короля, как это положено принцам крови, - писала Мадемуазель, - а вечером кардинал дал очень красивый балет под названием «Процветание герба Франции», где были король, королева и весь двор. Затем был бал, где м-ль Брезе, которая была очень маленькой , упала во время куранты, потому что, чтобы сделать ее выше, ей дали такие высокие туфли, что она не могла ходить. Никто не счел нужным сдержать смех, не исключая и герцога Энгиенского, который согласился на этот праздник с сожалениями». Во время всех этих церемоний, предшествовавших свадьбе, именно м-м д’Эгильон сопровождала м-ль Брезе, заместив ей мать. Уже два года прошло с тех пор, как м-м принцесса Конде выбрала ее посредницей между кардиналом и принцем Конде для всех переговоров, необходимых для этого союза. Так как если герцог Энгиенский, бывший еще очень юным, подписал этот договор с возражениями, то вся семья Конде, по крайней мере, горячо желала этого союза. Мадемуазель, которую нельзя заподозрить в содействии Ришелье, пишет в своих мемуарах, что «принц Конде, отец герцога Энгиенского, чуть не на на коленях просил руки м-ль Брезе у кардинала, и чтобы ее добиться, он сделал то, что сделал бы, если бы хотел получить для сына величайшую королеву на свете. Он даже умолял его одновременно обвенчать свою дочь, м-ль Бурбон, с г-ном маркизом Брезе, его племянником, но кардинал ответил, что очень хочет выдавать дворянок за принцев, а не принцесс за простых дворян». Посреди таких почестей и пока весь свет думал лишь об удовольствиях, м-м Эгильон занималась исключительно благотворительностью Она была щедрой рукой, постоянно дававшей деньги, необходимые для поддержания дел, начатых Венсаном де Полем. После м-м Гонди и м-ль Легра, самых замечательных женщин среди всех тех, чье благочестие заполнило первую половину семнадцатого века, именно м-м Эгильон более всех способствовала всем делам святого отца. Она была душой его благотворительных ассамблей, его евангельских миссий и большей части его благотворительных учреждений. По наущению этого святого руководителя она решила создать в Марселе больницу для бедных больных галерников. Место генерала галер, занимаемое ее братом, и беспутная жизнь, которую он вел, заставили ее счесть это предприятие своей обязанностью. Она заинтересовала этим делом дядю и представила ему троих людей: аббата Венсана, епископа Марсельского Ж.-Б. Го и шевалье де Симиана, благочестивого дворянина из Прованса, который живо интересовался исполнением этого замысла. Кардинал горячо одобрил это начинание и повелел сразу же начать строительство больницы, которая была почти полностью оплачена пожертвованиями этих четверых людей. Но среди многочисленных благотворительных учреждений, которые вызвала к жизни живая вера этой эпохи, возможно, самым замечательным по своему благу и особенно по подражаниям, которые оно с того времени вызывало, было общество Дам Милосердия. Это было дело, которое Венсан де Поль, с помощью неутомимой м-ль Легра, сперва начал в скромном приходе Сен-Николя-дю-Шардонне и которое уже распространялось на все кварталы Парижа. Оно повсюду набирало себе, без учета положения и состояния, благочестивых и добродетельных женщин, которые хотели почтить Господа, заботясь о больных и оберегая бедных. Многие слышали голос святого отца и собрали вокруг него христианскую фалангу, состоявшую из принцесс и знатных дам, равно как и из богатых буржуа и женщин из народа, которых дух религии и благотворительности уравнял перед Богом и в службе бедным. М-м Эгильон была одной из самых ревностных Дам Милосердия в Сен-Сюльпис, приходе, в то время насчитывавшем многих благочестивых и добродетельных известных личностей, таких как дамы председательша дЭрсэ, де Вильнев, основательница Дочерей Христа, маркиза Фенелон, Тронзон, графиня Бриенн, у которой была часовня в Сен-Сюльпис, де Бутвиль, де Сукарьер, Лешасье, де Полальон, де Ла Рошжаклен и де Фаринвилье, чьи добрые дела сохранили их имена для потомков и которые вместе с герцогиней Эгильон первыми пришли приумножить благочестивую когорту Дам Милосердия. Каждый год г-н Венсан, душа этого объединения, собирал вокруг себя на общем собрании всех Дам Милосердия из различных приходов Парижа. Сказав им несколько трогательных слов о главных целях их дела, он излагал им, что еще нужно сделать, озвучивал великодушные мысли, недавно зародившиеся в его сердце, которые он очень просил их осуществить. В 1641 он попросил их содействовать работе больницы для галерников в Марселе, которую Ришелье, герцогиня Эгильон и епископ Го так великодушно основали, и помощь этих дам была значительна. Приход Сен-Сюльпис, где жила м-м Эгильон и которым она в первую очередь занималась, простирался на большую площадь, на которой образовали уже восемь приходов, но был очень сложным. Он находился под светским и церковным управлением аббата Сен-Жермена и под этим слишком снисходительным руководством стал прибежищем всех пороков, вертепом столицы. М-м Эгильон, оскорбленная всеми беспорядками, творившимися на ее глазах, когда она ездила навещать бедных, упросила г-на Венсана приехать с миссией на помощь этому несчастному приходу. Несмотря на все обязательства, которые он взял перед своей благочестивой кающейся, Венсан де Поль сперва отказался проповедовать перед столь разложившимся населением. «Это было бы, - говорил он, все равно, как бросить животным хлеб слова и милости». Но герцогиня, совсем не обескураженная, настояла с такой верой и покорностью, что г-н Венсан спросил себя, не Бог ли гласил устами этой ревностной христианки, чтобы осуществить обращение в веру этого нечестивого прихода и обещал ей заняться ее просьбой . Неделю спустя м-м Эгильон добилась, чтобы в приходе Сен-Сюльпис проповедовал один из священников Сен-Лазара, г-н аббат Перрошель , который уже ездил проповедовать в нескольких приходах Оверни, где наилучшим образом преуспел. Слово этого молодого священника, который сочетал высокое благочестие с глубокой любовью к бедным, тронуло сердца и дало самые счастливые результаты.
Отправлено: 19.11.08 00:03. Заголовок: Глава XI. Герцогиня ..
Глава XI. Герцогиня Эгильон во время последнего похода Ришелье. 1 января – 1 декабря 1642.
I. Заговор Сен-Мара и де Ту. – Встреча больных Людовика XIII и Ришелье в Тарасконе. - II. М-м Эгильон основывает коллеж Хороших Детей, колонию Виль-Мари в Канаде и дом Миссий в Риме. - III. Она смиряет гнев м-м Олье, чей сын становится кюре Сен-Сюльписа. – Замок в Лианкуре. – Письмо м-ль Рамбуйе к м-м Сабле. – Стихи Скаррона. - IV. Письмо м-м д’Обинье. - V. Последнее представление в театре Пале-Кардиналь.
I
В начале февраля 1642 король и кардинал захотели снова принять командование войсками и поехали в Руссильон по Лионской дороге. Ришелье следовал за королем в одном дне пути, и его свита была пышнее и многочисленнее, чему его господина. В то же время это путешествие для Ришелье было полным скуки и тревог.Он чувствовал, что вокруг него замышляется еще более ужасный заговор, чем все, когда-либо угрожавшие его успеху и жизни. Король и министр встречались в главных городах, через которые проезжали. Но при каждой встрече кардинал чувствовал нарастание раздражения монарха против него, тогда как все милости, казалось, сыпались на юного Сен-Мара , которого Ришелье по дружбе с маршалом Эффиа, его отцом, пристроил к королю, чтобы его развлечь. Вскоре став необходимым Людовику XIII, Сен-Мар получил повышение до должности старшего оруженосца и мечтал об успехе коннетабля де Люиня, начинавшего, как он. Ришелье сперва терпел, затем, поскольку заносчивость фаворита усилилась до того, что он оставался третьим на самых секретных совещаниях короля и его министра, кардинал взорвался и запретил Сен-Мару появляться на Совете. Король не осмелился противоречить своему министру, и гордый юноша, уязвленный до глубины души, поклялся за себя отомстить. Фонтраль вступил с ним в сговор и предложил убийство. Сен-Мар не мог без отвращения и ужаса согласиться на убийство старого друга своего отца, своего собственного благодетеля. Он надеялся, что король, уставший от ярма, избавит его от этого преступления. Людовик XIII, постоянно ругавший своего министра наедине с фаворитом, признался, что не может обойтись без его услуг. Сен-Мар связался с герцогом Орлеанским и Фонтралем, чтобы вовлечь и герцога Бульонского. У герцога и Сен-Мара был общий друг, де Ту, сын историка, человек умный и знающий, но у которого сердце было сильнее разума. Сперва пользовавшийся покровительством Ришелье, который назначил его интендантом армии, он впоследствии оказался замешан в заговоре м-м де Шеврез. Ришелье не наказал его, но больше не работал с ним. С тех пор де Ту возненавидел министра, и когда Сен-Мар открыл ему свои замыслы, он возражал, что никогда не обагрит рук кровью, но от заговора не отмежевался. Король, со своей стороны, выглядел таким уставшим от «своего тирана», что Сен-Мар полагал, что легче убедит его согласиться на убийство кардинала, чем на его немилость. Для помощи в этом замысле фаворит заручился поддержкой нескольких офицеров стражи. Но в момент удара по кардиналу в Бриаре, в кабинете короля, его рука дрогнула, и он отложил осуществление своего замысла до Лиона. Путешествие завершилось благополучно. Король прибыл в Нарбонн 10 марта, а Ришелье 12, но едва он туда приехал, как слег больным. В болотах Нарбоннской Галлии он подхватил одну из тех ужасных лихорадок, от которых когда-то умирали римские консулы. Лихорадка началась 18-го, а гнойник, появившийся в правой руке, лишил его возможности писать. Начиная с этой минуты он был просто пациентом, который спорит за свою жизнь с болезнью и принимает лекарства от своих недомоганий. Его истощенное тело, казалось, готово было поддаться удару природы, столько раз отраженному. Ему приходилось бороться с душевными тревогами и физическими страданиями, против болезни и против интриги. Но в этом теле, истощаемом лихорадкой и ломаемом болью, его дух, казалось оживился от новой работы, а сердце наполнилось более твердой и более христианской отвагой «Я нахожусь в руках Господа, - диктовал он тогда своему верному секретарю Денуайеру, - Господь даст мне все необходимое, и что он прикажет, того я и желаю». 22 апреля король вернулся из Нарбонна к Перпиньяну, где Ришелье испытал сожаление от того, что не может следовать за ним. Упрямая боль не отступала, и болезнь приковала к постели героическую деятельность министра. 23 мая кардинал продиктовал свое завещание нарбоннским нотариусам. Вскоре, будучи в допустимом для переноски состоянии, Ришелье, боясь болезнетворных испарений этого края, оставил этот город, чтобы уехать к Роне. Сен-Мар, единолично правивший при короле, постоянно убеждая его присоединиться к заговору против министра, не отказался от сговора с Испанией против королевства. Фонтраль, бывший его послом, подписал в то же время тайный договор с заграницей. Но пока Ришелье короткими переходами ехал в Прованс, король, мучимый совестью, отправил ему через Шавиньи важное сообщение, завершавшееся следующими словами: « Распускают какой-то ложный слух, я люблю вас более, чем когда-либо. Мы уже давно вместе, чтобы никогда не расстаться, и я хочу, чтобы весь свет хорошо это знал». Победа была одержана. Шавиньи передал королю копию договора, заключенного Сен-Маром с испанцами, сообщение о котором Ришелье получил через саму Испанию. При виде этих доказательств король забеспокоился и не мог поверить своим глазам, затем он впал в черную меланхолию, из которой выходил, только чтобы напуститься на друга, который мог так злоупотребить его доверием и сговориться с заграницей. Ничто уже не требовалось, чтобы распалить короля. Он первым потребовал примерного наказания. Ни на день, ни на час он не замешкался в силу юности фаворита, которого так любил, он думал лишь о его преступлении и без колебаний подписал ему смертный приговор», как, по словам Кузена, писала м-м Лонгвиль. Ришелье 11 июня прибыл в Тараскон, и остановился там, чтобы принять воды. Король, со своей стороны, очень нездоровый, приехал из Нарбонна, чтобы испить вод Монфрина близ Тараскона, откуда он повелел перевезти себя к кардиналу. Это была странная встреча. Оба они, король и министр, были так ослаблены, что потребовалось поставить постель короля рядом с кардинальской, чтобы они смогли побеседовать вместе. Людовик XIII, чувствуя, что военные дела выше его сил, решил 30 июня вернуться в Париж в сопровождении Мазарини, де Нуайера и Шавиньи. Ришелье 17 августа сел в Тарасконе на судно, шедшее в Лион, а де Ту, как известно, находился на корабле, примкнувшем к флотилии, сопровождавшей кардинала. В Лион прибыли только 3 сентября, и Ришелье не покинул этот город лишь после оглашения приговора 12 сентября. В тот же день Сен-Мар и де Ту поднялись на эшафот. В решающий момент у них видно было то преображение, какое часто создают приближение смерти и надежда на лучшую жизнь. Рассказ об их христианском и смиренном конце, переданный потомству на трогательных страницах Виньи, породил по их поводу заблуждения, которых беспристрастная история вынести не может. Если Сен-Мар был преступником, то де Ту не был невиновным. Он должен был знать, что в конце их заговора стоят государственная измена и сговор с заграницей. Когда м-м Эгильон узнала в Париже, что Сен-Мар и де Ту арестованы и что судить их будут в Лионе, она предвидела роковой исход этого процесса и испытывала от этого предчувствия глубокую боль. Она хорошо знала молодого Эффиа по дому Рамбуйе и знала, какой безумной страстью пылал он к красавице Марии Гонзаг, которая была ее подругой. Ее также не удивило, когда эта принцесса утром в слезах бросилась ей в руки и призналась ей, что написала осужденному, умоляя ее вступиться за Сен-Мара перед кардиналом и добиться возвращения ее писем. Всегда готовая услужить и полная желания помочь несчастью других, герцогиня хотела уехать и броситься в ноги королю, но она не осмелилась этого сделать, не спросив прежде разрешения у кардинала, который был непреклонен. Возможно, Ришелье боялся вида слез своей племянницы или хотел избавить ее от тревог кровавой драмы, которая должна была развернуться в Лионе. Все, что мы знаем, это то, что он запретил ей покидать Париж, пока он сам не поедет по Роаннской дороге, откуда он вскоре напишет ей приехать к нему, говорил он. Но тем же самым гонцом он тайно передал ей письма принцессы Марии, и таким образом герцогиня могла утешить свою несчастную подругу. В течение трех месяцев болезни дяди м-м Эгильон оставалась одна в Париже, и легко понять, какой мучительной должна была ей казаться эта разлука посреди тревог, которые вызывали у нее мысли о возможном исходе болезни, сразившей кардинала, и перипетии процесса Сен-Мара. Двадцать раз она молила больного разрешить ей приехать к нему. Ришелье, боясь что племянница заразиться лихорадкой, сжигавшей его, в своей нежности всегда находил силы отклонить ее заботы. Жизнь герцогини во время этого долгого ожидания была, так сказать, сплошной молитвой, призывом ее души к Господу. В каждое мгновение она ожидала получить известие о смерти дяди и, в то же время стараясь рассеять свои страхи, она покидала свою молельню лишь затем, чтобы пойти в церкви, где она заказывала молитвы за выздоровление кардинала.
II
Г-н Венсан и аббат Олье часто навещали ее, и ее единственным развлечением было вместе с ними искать средств почтить Господа еще действенней и помогать новым нуждающимся. Г-н Венсан в беседе с кардиналом у м-м Эгильон незадолго до его отъезда на войну, изложил ему преимущества, которые даст создание специального дома для юных священников, готовящихся принять сан, в котором бы их учили проповеди, Божественной службе и всем обрядам культа. Ришелье, одобрив этот проект, убедил г-на Венсана встать во главе этого учреждения, и чтобы воодушевить его в этом, дал ему 3000 экю на работу с двенадцатью первыми семинаристами, которые поступят в коллеж Хороших Детей. Итак, дело было начато, но для его полного завершения оставалось еще преодолеть большие трудности. М-м Эгильон с жаром стала сотрудничать в осуществлении замысла, одобренного кардиналом, и так деятельно способствовала ему своими советами и пожертвованиями, что вскоре она с радостью увидела, как открывается это полезное заведение. В то же время герцогиня занималась и более важным делом, также начатым Ришелье: канадской колонией. Это учреждение, несмотря на все принесенные жертвы, было на грани краха из-за трудностей, связанных с климатом, ошибок в ведении промыслов и сельского хозяйства. Только католическая вера, и до того поддерживавшая колонию, могла опять ее спасти, добившись для нее помощи людьми и снаряжением. М-м Эгильон вместе с г-ном Олье задумала тогда создать новое общество благочестивых людей, согласившись оплатить отправку второй партии колонистов, которые на сей раз обоснуются на острове Монреаль, то есть в шестидесяти лье к юго-западу от земель Квебека. Там планировалось основать город под названием Виль-Мари, где размещалась бы католическая миссия, где можно было создать заслон от набегов дикарей, а также сделать город торговым центром для местного населения. «Из всех проектов обращения в веру варваров, - писал отец Леклерк, знаменитый миссионер, - не было более полезного и продуманного». Более тридцати человек откликнулись на призыв м-м Эгильон и создали общество Монреальской Богоматери. Самыми известными из них были: г-н де Ла Доверсьер, который уехал в Канаду и посвятил себя созданию города Виль-Мари, отец Юг Батай и братья-бенедиктинцы Клод Легле и Жан Делакруа, которые сделали много; м-м Бульон, чья благотворительность была неистощима, и наконец, Мари Руссо, эта святая вдова, которая так помогала г-ну Олье в его делах. Это была жена простого владельца кабаре, но ее благочестие и милосердие сделали ее достойной уважения. М-м Эгильон, прежде всего желавшая получить одобрение Святого Отца и попросить его благословить замысел, направила папе Урбану VIII прошение, в котором писала, что «известное число людей, далеких от мыслей о временных доходах и коммерческих интересов и не имеющие иной цели, кроме славы Господней и утверждения религии в Новой Франции, вошли в это общество, чтобы способствовать своими трудами, своим богатством и своим путешествием за море распространению веры среди варварских народов». Затем она изложила планы ассоциации и кончала тем, что очень просила Его Святейшество одобрить и благословить этот замысел. Верховный понтифик ответил м-м Эгильон, что аплодирует «такому бескорыстному порыву общества, живущего лишь затем, чтобы расширить границы католической Церкви, и дает всем его членам и всем колонистам свое апостольское благословение, а также отпущение грехов и два особых алтаря в их пользование». М-м Эгильон занялась тогда посадкой колонии на корабли. Поселенцев возглавлял г-н Шомеди из Мезон-Нев и две монахини, м-ль Манс и м-ль Буржуа, и она разрешила им отплыть, лишь убедившись в достаточном количестве провизии, рабочих инструментов и денег. Общество на эти первые расходы выделило более 100 тысяч экю, но оно имело удовольствие видеть свою цель достигнутой. Путешествие было благополучным, и в конце 1642 года строительство Виль-Мари уже началось. Наконец, в последние дни мая молитвы м-м Эгильон за здоровье дяди, казалось, были услышаны. Лихорадка отступила, и кардинал уехал из Нарбонна на воды Тараскона, на пользу которых очень надеялись, и весь свет выразил на это искреннюю надежду или, по крайней мере, убеждал в этом. Тогда королева поручила герцогине присутствовать на свадьбе м-ль Бурбон с герцогом Лонгвилем, которая состоялась в Париже 2 июня. Эта дочь Франции, «прекрасная, как ангел», чьи ум и сердце были полны поэзии и заблуждений, вышла за мужчину сорока семи лет, вдовца, с семнадцатилетней дочерью, не любившего ее. «Это было для нее жестокой судьбой» - писала м-ль монпансье. Празднества на этой свадьбы были столь же блестящи, как и те, что были у герцога Энгиенского. М-м Эгильон, нежно любившая м-ль Бурбон появилась там со всем видом уверенности и удовлетворения, которых совершенно не испытывала, так как здоровье ее дяди постоянно беспокоило ее, и страх новой вспышки болезни повсюду преследовал ее. Пока двор праздновал, Мария Медичи, которой Англия платила мало денег и которая не могла жить по средствам, снова обратилась к старой фрейлине, чтобы просить ее получить от кардинала необходимые на ее нужды средства. М-м Эгильон поторопилась повиноваться этой просьбе, так как за датой 4 июня 1642 мы нашли указание на ее письмо дяде по этому поводу, которое было передано кардиналу 11 числа в Арле. Ришелье сразу же велел выделить 100 тысяч экю королеве-матери, которая поблагодарила за это м-м Эгильон через г-на Бриенна, своего представителя в Париже. Но в Англии Мария Медичи, католичка и итальянка, могла быть лишь предметом скандала в обществе, уже настроенном против ее дочери. Вскоре ее попросили искать другой приют, и эта принцесса, опсавшаяся опасности в той же мере, в какой любила волнение, нашла прибежище лишь в электорате Кельна. Едва она туда приехала, как узнали о ее смерти 3 июля в доме ее художника Рубенса. Последнее общение м-м Эгильон со старой хозяйкой было, таким образом, знаком уважения со стороны королевы и услугой, оказанной ей фрейлиной. Вскоре новости о кардинале улучшились. Лихорадка не возвращалась, а действие вод день ото дня уменьшало его слабость. Ришелье готовился уехать из Тараскона в Лион, где племянница надеялась его встретить. Сердце м-м Эгильон, так долго сжатое, могло теперь вздохнуть спокойно. В своей радости она искала все средства засвидетельствовать Богу свою признательность за выздоровление, которое она считала надежным. Уже в течение первой болезни кардинала она основала дом Лазаритов в своем герцогстве Эгильонском, она уже добавила к этому учреждению дар в 13500 ливров, за датой 4 июля 1642, для того, чтобы поддержать еще троих священников, которые должны были ездить с миссиями по всем землям герцогини, в Аженуа и Кондомуа, в знак признательности за «милости, которые Господу угодно было дать через монсеньора кардинала Ришелье и просить у Него их продолжения». Герцогиня, позднее желавшая воздвигнуть, в некотором роде, более прочный памятник своей признательности, установив его в Вечном городе, дала указом от того же дня 10 тысяч ливров дохода одномоментно, чтобы «купить и основать дом Лазаритов в Риме, в Монте-Ситорио, желая, чтобы впредь там были, - писала она, - навсегда поставленные обожать, хвалить, любить, молить Бога и воздавать ему милость за нее и ее дядю, кардинала Ришелье».
Отправлено: 19.11.08 00:05. Заголовок: III Должность кюре ..
III
Должность кюре Сен-Сюльписа стала в это время вакантной, и так как герцогиня Эгильон и г-н Венсан живо хотели видеть ее занятой г-ном Олье , они сделали несколько шагов в этом направлении, но последний, отказался ее принять, боясь не угодить этим матери. «Эта дама из знатного семейства, вдова советника Парижского парламента, секретаря Генриха IV, имела честолюбивые замыслы на сына, и с юности назначила его аббатом Пебраком, приором Клиссона и Базенвиля. Тогда у него был была большая свита, две кареты, многочисленная прислуга, и он вращался в самом высшем свете со всей свободой дворянина своего положения. Но он быстро изменился, принял сан в 1633, и с того времени вел самую назидательную жизнь. Венсан де Поль представил его кардиналу Ришелье, который хотел назначить его епископом Шалонским, на должность, к которой прилагался титул пэра Франции. Его мать хотела, чтобы он согласился, но аббат Олье, чьим благочестивым желанием было оставаться простым миссионером, пошел просить кардинала не назначать его на эту должность, и он с таким жаром изложил ему причины своего отказа, что Ришелье, удивленный столь редким бескорыстием, согласился на его отставку и публично похвалил его. Такая скромность и добродетель, естественно, увеличили уважение и почтение, которые уже внушал святой отец, но его мать и братья так никогда и не простили ему этого отказа. «Что удивляет мою семью, - писал позднее сам г-н Олье, - это видеть, что я от все го сердца избегаю почестей, и что тем не менее, гранды, такие, как монсеньор кардинал, граф Шавиньи, принцесса Конде и герцогиня Эгильон свидетельствуют мне особенную любовь и рады мне служить». Когда м-м Олье узнала, что ее сын назначен кюре в Сен-Сюльпис, что она рассматривала как должность деревенского священника, она жестоко разгневалась и заявила аббату, что если он согласится, она навсегда отвернется от него. Поэтому аббат отказался из уважения к воле матери, но г-н Венсан объяснил герцогине причины этого отказа, и она решила испробовать все, чтобы преодолеть это препятствие, и поехала к г-ну Олье. «Всегда расположенная сделать все для блага своего прихода, герцогиня Эгильон, - писал г-н Олье, - пришла тогда предложить мне, вместе с принцессой Конде и самыми знатными дамами прихода, поехать смягчить гнев моей матери, оказав ей те почести, которые она считала потерянными в силу низкой должности сына, ставшего кюре». Аббат согласился на предложение герцогини, и поступок этих дам увенчался полным успехом. М-м Олье смягчилась и так живо согласилась видеть своего сына кюре Сен-Сюльписа, что 10 августа 1642 присутствовала на церемонии его вступления в должность, которая прошла с большой пышностью и в присутствии самых знатных особ двора. М-м Эгильон подарила по этому случаю церкви, которая была очень бедна, священные вазы большой ценности. Пока герцогиня радовалась этому счастливому исходу, кардинал написал ей приехать, и она отправилась в путь. М-м Эгильон вновь встретила дядю, после восьми месяцев разлуки и смертельных тревог, в Роанне, в середине сентября. Кардинал, увидя ее, по ее опухшему лицу смог понять все ее страхи, а ее радость от встречи с ним наконец вернула ее к жизни и надежде. В своей доброте к ней Ришелье был воплощением нежности и признательности, и, желая оставить ей иллюзии, а возможно, и создать новые для себя, он говорил только о будущем, о спокойствии и мире. Он рад, говорил он, ехать в Рюэль окончательно выздороветь и в ее обществе насладиться прелестями покоя. Слишком слабый, чтобы ехать в карете, знаменитый больной велел нести себя на носилках, покрытых алой дамовой тканью, которая образовывала комнату, которую несли восемнадцать стражников с непокрытыми головами. В этом сооружении он лежал на постели, а мост на колесиках помог поднять его вечером через окно на второй этаж дома, где он должен был отдыхать. Так Ришелье приехал из Лиона в Роанн, там он сел на судно на Луаре, пишет Монгла. «М-м Эгильон следовала за ним на другом судне, и так же поступили многие другие придворные. Это был будто маленький флот, а две роты кавалеристов охраняли его по каждому берегу реки. «В Бриаре он прошел в канал, следовал по нему до Монтаржи и спустился по Луаню до Немура, где вернулся в свою повозку, и заночевал в Фонтенбло. На другой день по Сене он прибыл в Париж на судне, и, так как двор был в Сен-Жермене, он велел нести себя прямо в Рюэль». Королева, узнав о его приезде, пошла его навестить, но, несмотря на все желание, он так устал, что не мог встать с кресла, чтобы принять ее. Желая тогда шутливо извиниться за это, он сказал ей, что «в Испании кардиналы сидят в кресле перед королевой». Но Анна Австрийская, как всегда, надменная, ответила ему, что «забыла все испанские обычаи и была чистой француженкой», пишет Таллеман. После нескольких дней отдыха, состояние кардинала, казалось, улучшилось, и он вернулся к работе. Но это была лишь передышка, отсрочка в несколько недель, которую дала ему неумолимая болезнь. Однажды, чтобы попробовать свои силы и как-то развлечь племянницу, он повез ее в замок Лианкур, из которого Жанна Шомберг, сперва герцогиня Бриссак, затем герцогиня Лианкур, женщина с величайшими заслугами и близкая подруга м-м Эгильон, сделала великолепное место. Тогда в этом жилище собиралось многочисленное общество: принцесса Конде и ее дочь, м-ль Рамбуйе, Бутвиль и Бриенн собирались там все вместе для игр и развлечений. Только юная дю Вижан, Аврора Вуатюра, пренебрегала этими праздниками. Ее прекрасные подруги были заняты тем, что описывали ей в стихотворном письме сожаления, которое вызвало ее отсутствие, и очаровательные утешения, которым предавались, ожидая ее, когда кардинальский гонец пришел объявить приезд Его преосвященства и оборвать все эти замыслы. Этот больной старик, окруженный королевской пышностью, мог лишь отпугнуть юность и игривые забавы, и послание, так весело начатое, внезапно кончалось следующими грустными строками:
Мы думали в столь красивом месте Оставаться довольно долго, Но вот приехал Ришелье И сразу заставил нас уехать.
«Итак, прощай, галантное времяпрепровождение, прощайте, богатые маскарады, полеты куропаток, любовные расчеты, красивые серенады», которые герцог Энгиенский, со своей стороны, описывал своему сыну де Ла Муссэ в письмах, отправляемых в Лион. Ришелье тем временем старался лишь проехать через гущу лианкурских празднеств. Он торопился вновь обрести спокойствие и тишину Рюэля. Огромный груз принятой им миссии, казалось, жестоко давил на него в последние месяцы жизни. Возможно, чувствуя, как человеческая природа на миг пробуждается в его сердце, он начинал сомневаться в своем деле. Человек, жертвующий великой идее свой покой и все законные радости жизни, может отлично испытать миг печальной старости, когда образ неумолимой смерти является ему и открывает его глазам тщетность величия этого мира. Возможно, некоторые из этих трогательных воспоминаний, которые сохраняют самые сильные души и которые порой пронзают их, как меч, возродились в его памяти. Вспоминал ли он свое счастливое детство в прохладной тени Пуату, свою военную жизнь в академии, и проклинал ли он горькую судьбу, лишившую его семейных радостей? Сожалел ли он о своей слишком высокой натуре и, жертва ее величия, не плакал ли он о том, что не остался простым дворянином? Неизвестно, так как все внутренние тревоги остаются скрытыми в великой душе человека государства. Известно лишь, что он был более, чем когда-либо, подвержен глубокой грусти, черным меланхолиям, неожиданно захватывавшим его разум и мешавшим работать. Тогда он посылал за Буа-Робером и еще несколькими, чтобы развлечься, говоря им: «Развеселите меня, если знаете, как». Каждый рассказывал несколько шуток, и когда наступало облегчение, он возвращался к делам. В ходе празднеств в Лианкуре м-м герцогиня де Лонгвиль серьезно заболела оспой. Это была ужасная болезнь, скоротечная, как гнойная лихорадка, свирепствовавшая тогда в Париже, унося многие жизни и ужасно безобразя выживших. Весь свет боялся заражения и избегал дома Конде, и только м-м Эгильон и м-ль Рамбуйе, не желавшие покидать подругу, приходили и прилежно ухаживали за ней. Ришелье хотел удержать племянницу в Рюэле, но ничто не могло ее остановить, пока опасность не была отражена. Наконец прекрасная больная выздоровела, ее красота осталась, а заражение счастливо не коснулось ее преданных друзей. Весь двор пришел поздравить м-м Лонгвиль, и только маркиза Сабле, бывшая, тем не менее, очень твердым человеком, не нашла в себе смелости преодолеть страх и заперлась у себя на все время эпидемии. В конце концов, когда м-ль Рамбуйе услышала, что маркиза желает ее вновь увидеть, развлекла себя, прежде чем пойти к ней, тем, что написала следующее письмо, ставшее знаменитым: «Мадам, Я полагаю, что не могу спозаранку начать свое общение с вами, так как уверена, что между первым предложением вас увидеть, сделанным мне, и заключением вам нужно о стольком подумать, посоветоваться со столькими врачами и преодолеть столько страхов, что у меня была бы масса времени проветриться. Условия, которые я вам предлагаю для этого, таковы: никоим образом не приходить к вам, если я в течение трех дней не смогу посещать дом Конде; сменить все ваши одежды; выбрать морозный день; не подходить к вам ближе, чем на четыре шага; всегда предлагать мне одно и то же место. Вы также можете повелеть развести в своей комнате сильный огонь, жечь можжевельник по четырем углам комнаты; растереть себя царским уксусом, рутой и полынной водкой.. Если бы вы смогли найти эти предложения достаточным обеспечением безопасности, чтобы я могла не обрезать себе волосы, я клянусь вам собрать их по-монашески, а если вам для храбрости нужны примеры, я скажу вам, что королева очень хотела видеть г-на Шодбона , который выходил из покоев м-ль Бурбон, и что м-м Эгильон, у которой хороший вкус на такие вещи, недавно сообщила мне, что если я не желаю поехать к ней в Рюэль, она сама приедет ко мне».
М-м Сабле ответила м-ль Рамбуйе шутливым письмом, завершая письмо так:
«В любом случае у меня будет бесподобная радость иметь честь видеть вас».
На что ее прекрасная подруга ответила:
«Я достаточно удовлетворена, что вы выказываете горячее желание меня увидеть, и я сохраню за вами милость никоим образом не ловить вас на слове. Но, дражайшая моя, представьте себе, что м-м Эгильон еще вчера виделась с м-ль Бурбон и что я сделала из этого тот необходимый вывод, что никогда не следует бояться видаться с теми, кого любишь; я хотела бы дать многое, но мне совершенно не привелось это сделать…»
Так завидовала ли м-ль Рамбуйе любви м-м Эгильон к м-м Лонгвиль? В любом слуае, раскол Фронды уже довольно скоро охладит эту нежную дружбу. Эти записки, приведенные нами из-за оживляющей их изысканной вежливости, показывают также, как писали в доме Рамбуйе. И правда, никогда литература не была во Франции в большей чести. Ришелье давал ей свое высочайшее покровительство, и письма, посвящения, пышные или смешные прошения как с неба сыпались на м-м Эгильон. Среди последних она получила прошение от поэта Скаррона, который просил кардинала предоставить ему церковную бенефицию, а м-м Эгильон должна была поддержать это прошение при дяде. Ничто не могло быть хуже этих стихов, две последних строфы из которых мы приводим здесь:
Мудрая герцогиня Эгильон, Благородный предмет моих стихов, В таком бешеном карьере У меня нет иной шпоры, Чем всеобщая любовь, Образчик которой вы видите.
Но, о музы, конечно, Мы утруждаем ее скромность, Мы сыграем какую-нибудь еще партию, Где сможем более достойно Рифмой об изысканном предмете Спеть для племянницы Армана.
М-м Эгильон, которая знала шаткость и бедность положения любезного и несчастного автора, в то же время в благоприятный момент сама прочла кардиналу это неподражаемое прошение, которое читал весь свет, начинавшееся так:
Покорнейше представляет вам прошение тот, У кого в голове немного ума, Так как с ним очень плохо поступила удача, Несчастным сыном отца-неудачника…
О великий прелат, из самых мудрых людей, Диво и слава нашего века, Я не скажу, так как этого недостаточно, Прелат, превосходящий всех прелатов минувшего….
И кончавшееся следующим катреном:
Учинено в Париже, в этот последний день октября, Мною, Скарроном, который, вопреки себе, трезв, В год взятия славного Перпиньяна И, без обстрела, города Седана.
Кардинал, благодаря совету племянницы, благосклонно принял просьбу Скаррона, и герцогиня, всегда счастливая услужить, поторопилась сообщить ему о счастливом исходе его дела, а поэт возблагодарил Ришелье этими стихами:
Великий Арман, на покорнейшую просьбу, Которую я не осмеливался тебе представить, Меня уверяют, что ты устраиваешь праздники, Соблаговолив выслушать ее. Пусть Бог вознаградит тебя За столь великодушный поступок…
IV
В одну из таких единичных встреч, но которые порой все же случались, м-м Эгильон несколькими месяцами позднее представила своему дяде м-м Обинье, будущую тещу Скаррона. Вот при каких обстоятельствах: Эта дама была второй женой Констана д’Обинье, сына Агриппы, друга Генриха IV. Ее муж, после очень тревожной жизни, полной беспутств и даже преступлений (так как его обвиняли в убийстве первой жены, которая ему изменила), попал в долговую тюрьму в Ниорском дворце. Его молодая жена последовала туда за ним, и именно там 29 ноября 1633 родилась ее дочь, Франсуаза д’Обинье, будущая м-м де Ментенон. После восьми лет самого печального из браков м-м Обинье поехала в Париж защищать наследство Агриппы Обинье и в то же время просить освобождения мужа. Она пошла просить м-м Эгильон представить ее кардиналу, и именно тогда герцогиня, тронутая достоинством и отважной твердостью, выказываемыми этой женщиной, провела ее к Ришелье. Но министр не был благосклонен к ее просьбе, так как вот что м-м Обинье на другой день писала баронессе де Виллетт, сестре своего мужа (см. в приложении письмо м-м Обинье).
«Мадам моя почтеннейшая сестра, Его преосвященство сказал мне, что не следует мечтать о свободе г-на Обинье, так как против него много обвинений. На что он спросил меня, не была ли я второй его женой и что он сделал с первой, и о многих других вещах того же рода. Так что здесь мне весь свет советует вообще не говорить об этом…» Итог этой встречи был не обнадеживающим, и в то же время, несмотря на малую надежду, которую внушал этот поступок, м-м Эгильон добилась освобождения обвиняемого и дала ему средства уехать в Америку вместе со всей семьей.
V
В конце октября король был в Фонтенбло, и кардинал поехал туда в сопровождении племянницы, но с ним случился новый приступ лихорадки, и кардинал вернулся прямо в Париж. Смена воздуха, казалось, была ему на пользу, и он занялся разработкой вместе с государственными советниками планов будущей военной кампании. Чтобы отвлечься от работ, он любил остроты и окружал себя четырьмя великими остряками того времени: принцем Гемене, Ботрю, графом Людом и маркизом Жарзе, «всеми анжевенцами», пишет Менаж. Но когда его дух был менее грустен, он любил набрасывать план комедии под названием «Европа», в которую он включил рассказ обо всех памятных событиях последней войны. По мере того, как кардинал ее писал, Демаре должен был ее рифмовать. 15 ноября кардинал велел сыграть перед собой в своем дворце эту комедию «Европа». Это было имя прекрасной принцессы, за милость которой спорили Франсион и Ибер, но которая, естественно, в конце концов отдала сердце Франсиону. У этой пьесы был большой успех, и ее много раз играли потом в театре Бургундского дома. Но кардинал был слишком болен, чтобы присутствовать на ней, и отправил туда м-м Эгильон. Однажды вечером, возвращаясь, она застала его снова работающим с Мазарини и, обеспокоившись из-за этого утомительного для него дела, она выразила ему все свои сожаления. «Племянница моя, - грустно ответил он, - пока вы были на комедии, я давал указания будущему государственному министру».
Отправлено: 20.11.08 13:48. Заголовок: XII глава в теме &#..
XII глава в теме "Болезни и смерть Ришелье"
Глава XIII. Герцогиня д’Эгильон при дворе Анны Австрийской. 1643-1648.
I. Она становится воспитательницей своих племянников, господ Ришелье. – Король жалует ей губернаторство в Гавре. – Ответ Бассомпьера герцогине. – Она отправляет миссионеров в марсельскую больницу. – Благодарственное письмо епископа Го. – II. М-м Эгильон принимает королеву в Рюэле. – слова Анны Австрийской о Ришелье. – Стихи Вуатюра о Бэкингеме. – Любовь Конде и м-ль дю Вижан. – Герцогиня устраивает свадьбу м-ль Рамбуйе. – III. Описание Малого Люксембурга, сделанное м-ль Скюдери; портрет м-м Эгильон работы Скаррона. – IV. Королева Польши и герцогиня. – V. Процесс с Конде. – Стихи Сегре. – Любовь герцога де Гиза.
I
Спустя пять месяцев после смерти своего первого министра Людовик XIII, в свою очередь, угас 14 мая 1643, и Анна Австрийская стала регентшей Франции. М-м Эгильон, которой король постоянно оказывал честь своим уважением и покровительством, потеряла с ним последнюю опору и стала мишенью яростной враждебности врагов кардинала. Королеве, бывшей прежде одной из самых красивых женщин эпохи, шел сорок первый год. У нее был ослепительный цвет лица, исполненная величия фигура, а кротость ее глаз покоряла весь свет. До тех пор ее видели лишь несчастной, и ее любили за ее немилость и терпение, с каким она это переносила. Конде в это время ознаменовал начало правления Людовика XIVпобедой при Рокруа, которая будто предвещала будущее величие и процветание этого монарха. Регентство Анны Австрийской начиналось блистательными знаками. Мазарини, которому она обязана была своей властью, далек был от того, чтобы влиять на нее и от претензий на управление ею, был у ее ног и оказывал ей такую заботу и уважение, которую она прежде не знала. Рассказывают, что Людовик XIII, когда впервые представлял кардинала королеве, сказал: «Он вам понравится, мадам, так как он похож на Бэкингема». У Мазарини и впрямь было красивое лицо Бэкингема, но совершенно иной гений. Новый министр и правда сумел вскоре завоевать полное доверие королевы. Но несмотря на свое величие, он никогда не забывал свою семью, которой обязан был возвышением, и м-м Эгильон, чьим верным защитником и другом он оставался, скоро получила надежные знаки его покровительства. Герцогиня, следуя желанию дяди, уже несколько лет воспитывала у себя пятерых детей ее брата, г-на Понкурлэ: троих сыновей и двух дочерей. Маркиз без кардинальской опеки вновь окунулся в беспорядочную жизнь и влез в долги, без сожаления доверив детей заботам сестры, которую любил, как мать, а его жена, чей рассудок слабел день ото дня, была, как и он, счастлива избавиться от этой многочисленной семьи. М-м Эгильон, боясь в то же время, что люди столь изменчивого ума однажды задумают оспорить ее власть и забрать у нее детей, попросила брата, по совету кардинала Мазарини, подтвердить этот отказ подлинным документом, что и было сделано. Этот договор, заключенный на глазах у м-м Парк и Вотье, нотариусов Шатле 31 марта 1643, гласил: «…чтобы избежать разногласий, которые могли бы возникнуть по поводу законности завещания кардинала, и идя навстречу любви, которую герцогиня Эгильон свидетельствовала Арману Дюплесси де Ришелье, старшему сыну маркиза Понкурлэ, его брату и другим детям, указанный Понкурлэ и Франсуаза Гемадок, его супруга, добровольно, и даже настоятельно прося найти это приемлемым, согласились на то, чтобы предать ее заботам своих детей на такой срок, который будет угоден ей. На что указанная герцогиня согласилась и подписалась со всеми членами семьи». Этот акт обеспечивал будущее ее правам, и м-м Эгильон без страха занималась образованием племянников. Ее дядя уже выбрал воспитателей старшим. Герцога Ришелье доверили г-ну Сожону и маркизу Гюссону. Герцогиня, вместе с бароном Поншато, своим кузеном, который был вторым опекуном детей, просила этих господ продолжать заботу об их воспитанниках, призвав в помощь всех наставников, способных дать им указания. Младший, аббат Ришелье, которому прочили церковную карьеру, еще был без наставника, и м-м Эгильон настоятельно попросила кюре Сен-Сюльписа выбрать кого-нибудь для этой цели. «Г-н Олье, рассудив, что хорошее образование, данное этому юному сеньору, будет общественной услугой Церкви, предложил ей аббата Гюртвена, одного из самых ревностных семинаристов, и она согласилась ». Когда она таким образом позаботилась обо всем, что могло бы быть полезным для доброго воспитания ее племянников и племянниц, занялась охраной богатств, бенефиций и званий, которые составляли их наследство. Среди больших должностей, завещанных кардиналом молодому герцогу Ришелье, было губернаторство в Гавре (Гавр-де –Грас и весь край Ко), которым м-м Эгильон должна была управлять до совершеннолетия племянника, то есть до тех пор, пока ему не будет 25 лет. Ришелье часто говорил, как он хочет, чтобы это губернаторство осталось в его семье. Возможно, его наследники, в случае, если их принудила бы к тому злоба врагов, были бы счастливы иметь возможность укрыться в цитадели этого города, как он сам чуть не сделал это в день Одураченных. Чтобы ответить на это желание, м-м Эгильон сразу же после смерти кардинала вступила в переписку с капитаном Дюме д’Аплемоном, которого Ришелье назначил комендантом в Гавр, и отправила ему необходимые распоряжения и средства для поддержания гарнизона в хорошем состоянии. Мазарини, со своей стороны, желавший, как из благодарности, так и из политических соображений, еще раз подтвердить власть герцогини в этом месте, велел доставить ей указ короля, предоставлявший ей лично губернаторство в Гавре на весь срок несовершеннолетия племянника. Эта милость, эти свидетельства нового веса при дворе не преминули пробудить всю злобу, которую усмирила смерть Ришелье. Вокруг королевы создалось множество интриг, чтобы использовать ее прежнюю неприязнь к кардиналу и обратить ее против его племянницы. Герцогиня де Шеврез, которую Ришелье выслал из Парижа, хотела с триумфом вернуться туда и загорелась желанием отомстить м-м Эгильон за себя и за все, что заставил ее вынести кардинал. Таким образом, это был враг, вызвавшийся начать атаку, бросившись к ногам королевы и умоляя ее отнять у герцогини губернаторство в Гавре и передать его герцогу Ларошфуко, у которого были перед ней заслуги. Королева и впрямь, по словам м-м де Мотвиль, на миг подумала лишить герцогиню этого места и передать его принцу Марсильяку, такое имя носил Ларошфуко.
«Но эта дама, которая своими достоинствами далеко превосходила обычных женщин, сумела так хорошо защититься перед королевой, что почти убедила Ее Величество в том, что ей необходимо было сохранить это важное место для службы ей, сказав, что «имея во Франции одних лишь врагов, она могла найти убежище и безопасность лишь под покровительством королевы, что хозяйкой этого места всегда была Ее Величество. Тогда как, если бы, напротив, королева дала это губернаторство принцу Марсильяку, он был слишком умен, чтобы не вынашивать честолюбивые замыслы и что тогда он от мельчайшего недовольства мог вступить в какую-нибудь враждебную партию, и что таким образом для блага ее службы необходимо было, чтобы она осталась на этом посту ради короля. Эти веские причины, вкупе со слезами когда-то столь гордой женщины, утвердили королеву в ее желании оставить Гавр за герцогиней Эгильон. Принц Марсильяк очень жаловался, он публично высказывался против королевы, и этот отказ, возможно, обусловил все зло, которое он стремился совершить позднее, во время Фронды. Кардинал Мазарини, со своей стороны, старался разубедить королеву сокрушить родных Ришелье, говоря ей, что последние, не имея иной защиты, кроме ее, будут ее наилучшими слугами. И он преуспел в этом, так как Анна Австрийская стала теперь относиться к ним с наибольшей кротостью на свете».
Ларошфуко в своих мемуарах подтверждает слова м-м Мотвиль по этому поводу, но добавляет:
«М-м Эгильон, поддержанная Мазарини, со своей стороны, не забыла ни о чем, чтобы обезопасить себя от этой немилости. Она повелела дать мне должность генерала галер, которую занимал ее племянник, так как она дружила с м-ль Рамбуйе. Но я ответил, что не прошу ни Гавра, ни галер, так как королева даст мне все, что более всего полезно для службы ей».
Роль м-м Эгильон среди этих умелых интриг и честолюбивых притязаний была, таким образом, чисто оборонительной, направленной лишь на примирение. И если бы она защищала права племянника на галеры, как велел ей долг, она предожила и королеве лишить его этой должности, что в ту пору было значительным преимуществом. Но Анна Австрийская, тронутая этим благородством чувств, оставила обе должности за герцогиней и к тому же заверила ее в своей дружбе и защите. М-ль Рамбуйе была обычным посредником м-м Эгильон в ее делах примирения и в ее щедростях. Именно ее она немногим ранее отправила поздравить г-на Бассомпьера, вышедшего из тюрьмы после смерти Ришелье, и подарить ему 500 000 ливров на первые расходы. Герцогиня, часто стесненная своим бессилием перед строгостями, к которым политика обязывала кардинала, старалась, по крайней мере, смягчить их последствия. Но гордый маршал не пожелал ничего принять, дав прелестной посланнице этот ответ, который часто приводится: «Извольте поблагодарить м-м герцогиню Эгильон и сказать ей, что ее дядя сделал мне слишком много зла, чтобы я принял от нее столько добра ». Герцогиня де Шеврез, которой м-м Эгильон, когда убедилась в сохранении Гавра, велела подарить великолепный гобелен Лукреция, не проявила такого стоицизма в ответе и с радостью приняла подарок. Он и в самом деле был, пишет Мазарини в своих записных книжках, шедевром Аррасской мануфактуры, а герцогиня очень любила красивые вещи. Так распорядилась племянница Ришелье долевым отказом, полученным ею от дяди, «всеми деньгами», которые он оставил после смерти. Это состояние, которое она обменяла на пожизненную ренту в 75 000 ливров для благотворительных целей, было в то же время предметом зависти и злобы, которые выказывал ей с этих пор великий Конде. Этот принц, которого Ришелье осыпал благами и золотом по случаю его свадьбы с м-ль Брезе при условии отказа от ее наследства, в то же время хотел разделить его и намеревался начать множество исков против м-м Эгильон, чтобы отсудить себе его остатки. Герцогиня, желавшая прежде всего заставить уважать волю дяди, обязана была для защиты своих прав от этих посягательств созвать совет из троих адвокатов Дворца под председательством г-на Галиссоньера, государственного советника. Королева была тогда очень добра к м-м Эгильон и множество раз выражала ей это прилюдно, такое уважение всегда внушали ей ее характер и благочестие. Враги Ришелье, и не думавшие помочь его племяннице в опале, на которую они так надеялись, напротив, досадовали видеть ее еще усилившейся в милости. Герцогиня могла бы воспользоваться этим добрым расположением, чтобы занять при дворе какую-нибудь должность, достойную ее положения. Но она отклонила все предложения, которые делал ей по этому поводу кардинал Мазарини, стремясь облегчить тяжелое бремя, которое оставила ей смерть кардинала. В первую минуту горя после смерти Ришелье м-м Эгильон, всегда желавшая уйти из света, чтобы приблизиться к Богу, составила проект жизни вдали от двора. Но мысль о том, чтобы быть полезной в утверждении ее племянников, разубедила ее. И с того времени признательность обязала ее каждый день появляться в кругу королевы. Благотворное влияние, почти всегда производившееся герцогиней кротостью ее характера и твердостью благочестия, не замедлило дать о себе знать и в Лувре. Анна Австрийская назначила духовником г-на Венсана, который наставлял в вере м-м Эгильон, и с тех пор, пишет м-м Мотвиль, Ее Величество всегда советовалась с ним наедине. В начале регентства он был даже председателем совета совести, который королева учредила для церковных бенефиций. «Но так как он был чистым фарсом и знал лишь унижения, покаяние и евангельскую простоту, плохо согласовавшиеся с двором, то он был превращен в посмешище и упразднен Мазарини». Рассказы герцогини интересовали также и регентшу, и юного короля несчастной судьбой католической колонии в Канаде, которая падет под постоянным натиском индейцев. Они взяли под свою опеку монреальское дело, и королева дала Обществу 100 000 экю на формирование и снаряжение роты в шестьсот солдат, которые должны были защищать колонию. М-м Эгильон, со своей стороны, взяла на себя все дорожные расходы. Эти знаки милости не могли не вызвать новую зависть к герцогине, и в этот раз предметом сознательной клеветы против ее добродетели стала ее любовь к племянникам. «Если нельзя сокрушить ее власть, - сказал Флешье, - нападают даже на ее доброе имя». Враги Ришелье уже наводнили Францию клеветническими памфлетами о чувствах кардинала к племяннице, но когда узнали, что он своим завещанием поручил герцогине воспитывать ее племянников, то сомнения, которые распускались по поводу рождения этих детей, стали обычным содержанием клеветы. Но, имевшая счастливую возможность, подобно Апостолу, идти тропой бесчестья, как прежде она шла тропой славы, м-м Эгильон не противилась этому потоку оскорблений, не пробовала поставить ему какую-нибудь дамбу. Она утешалась памятью о Боге, который молчал, когда иерусалимские судьи говорили Ему: «Ты что, не слышишь в скольких делах обвиняют тебя эти люди, и не хочешь ничего ответить на все, что имеется против тебя?» Она молчала, и даже друзьям не давала взяться за перо в ее защиту. Постоянная благотворительность была большим утешением м-м Эгильон. Епископ Марсельский, г-н Го, которого она посвятила в сан в Париже на свои деньги несколькими месяцами ранее, написал ей по возвращении в свое епископство, что больница для галерников была завершена и уже занята больными. Тогда у м-м Эгильон появилась великодушная мысль отправить туда четверых миссионеров, чтобы наставлять и утешать каторжников во время их болезни. В то же время она дала 14 000 экю на постоянное содержание этих миссионеров и по дружбе получила от королевы титул главного духовника галер для г-на Венсана. Успех этого начинания на заставил себя ждать. 6 марта 1643 г-н де Марсель писал м-м Эгильон:
«Мадам герцогиня, Хоть я и писал вам недавно, чтобы объявить о прибытии господ миссионеров, я не могу более медлить отчитаться вам о том, что происходит на галерах, и об утешении, которое получают те, кто заняты на этой мучительной работе, а вместе с ними и я…» Далее следовали подробности удавшихся обращений в веру, и епископ завершал: «Я не могу выразить вам, мадам, сколько благословений эти бедные каторжники дают тем, кто добился для них столь спасительной помощи…»
К несчастью, это письмо было последним, которое написал г-н Го. Увлеченный своей милосердной преданностью и своим апостольским порывом, прелат сам ходил утешать каторжников в тюрьмах, вместе со священниками из миссии, и заразился там болезнью, от которой умер 23 мая 1643. Юный епископ занимал престол в Марселе лишь семь месяцев, но оставил по себе святую славу, сохранившуюся и доныне. Смерть этого истинно благого человека, которого м-м Эгильон знала с детства, было для нее поводом таких больших сожалений, что она много дней не появлялась при дворе. Королева жила тогда в Пале-Кардиналь. Эта принцесса, узнав в Сен-Жермене, что назначена регентшей, решила жить в Париже и оставить Лувр, от которого у нее остались лишь грустные воспоминания, чтобы поселиться в роскошном жилище, которое Ришелье подарил королю. Его золоченые гостиные, его терраса, возвышающаяся над прекрасным садом лучше подходили тонкому вкусу Анны Австрийской, чем холодные галереи Лувра, чьи окна, все еще украшенные витражами, вставленными в свинцовые рамы, дрожали от малейшего ветра. «Когда она прожила там какое-то время, над входной дверью велено было написать «Пале-Рояль» вместо «Пале-Кардиналь». Это было очень смешно, пишет Таллеман, сменить эту надпись, но м-м Эгильон, очень оскорбленная этим, выступила сама и так хорошо показала королеве, какой вред это нанесет памяти о ее дяде, что ей позволили вернуть название Пале-Кардиналь. Только народ говорил тогда, что это было чистой ширмой, так как королева подарила дворец кардиналу Мазарини, и было возвращено название Пале-Рояль, сохранявшееся за ним с тех пор».
Отправлено: 20.11.08 13:51. Заголовок: II Весной 1644 года..
II
Весной 1644 года Анна Австрийская, видевшая, как беспокоится м-м Эгильон из-за всех исков, предъявляемых ей семьей Конде, сказала ей однажды вечером, что, желая дать ей публичное свидетельство своего уважения и покровительства, она вместе с королем и всем двором поедет на несколько недель к ней, во дворец Рюэля. Герцогиня, полная признательности, ответила, что все, чем она обладает, принадлежит королеве, и сразу же поехала в Рюэль, чтобы принять ее там. По примеру Генриха IV, сменившего веру после Лиги, Анна Австрийская сменила политику, став регентшей. С редким умом и твердостью, она сменила свои замыслы и друзей, на тех, что были друзьями Ришелье, которых представил ей Мазарини. И славой этой королевы в глазах потомков будет то, что она поняла, что интересы Франции требовали от нее принесения в жертву друзей и чувства мести. Эта перемена произошла в принцессе с тех пор, как после смерти супруга она стала королевой и получила государственную власть, которую теперь ей следовало сберечь для сына. Но лишь по прибытии в Рюэль она сама объявила всему двору, глядя на портрет кардинала Ришелье, обращаясь к тем, кто окружал ее: «Если бы этот человек дожил до этого часа, он был бы более могущественен, чем когда-либо». Королева показала таким образом, пишет аббат Арно в мемуарах, что вопреки существовавшим между ними прежде крупным распрям, она предпочла бы государственное благо собственной жажде мести и продолжала бы пользоваться советами этого великого гения. Пребывание королевы в Рюэле описала в мемуарах м-м Мотвиль, и мы передадим здесь слово ей. Вот как поэтично начинается ее рассказ:
«Когда прекрасная пора призвала принцев оставить удовольствия двора в силу тягот войны, королева нашла кстати поехать прохлады вне Парижа. Она хотела переждать сильную жару в Рюэле, у герцогини Эгильон. Этот дворец удобен в силу близости к Парижу , и очень приятен красотой своих садов и количеством естественных источников. В течение всего пребывания регентши в Рюэле м-м Эгильон была хлебосольной и принимала самых известных остроумцев того времени. Королеве нравилось в этом месте, где ее враг, кардинал Ришелье, так долго принимал обожание всей Франции. Тем не менее, она выбрала его не по этой причине, у нее была слишком прекрасная душа, чтобы тревожить покой мертвых столь мелочным торжеством. Напротив, она хотела этим обязать герцогиню Эгильон, его племянницу, и дать ей несколько знаков своего королевского покровительства против г-на принца Конде, с которым у нее были большие счеты. Но нужно предполагать, что королева, действуя целиком из великодушия, в то же время находила некоторую радость видеть себя в состоянии одним своим присутствием делать добро тем, кто, как она считала, причинил ей столько зла. В течение времени, которое она провела в этом красивом месте, она развлекалась тем, что прогуливалась по вечерам, тогда как сеньора Леонора, виртуозка, которую кардинал выписал из Италии, имевшая очень красивый голос, пела под аккомпанемент нескольких инструментов, спрятанных в рощах. Так она предавалась всем невинным удовольствиям, которые могли позволить ей красота и удобство этого места. Однажды, когда она прогуливалась по аллеям сада, она заметила Вуатюра, который мечтательно гулял. Это был человек остроумный, и в силу изящества своей речи он был развлечениям в блистательных салонах дам, профессия которых в том, чтобы принимать хорошее общество. Королева, желая угодить сидевшей рядом с ней м-м принцессе, которая любила поэзию, спросила его, о чем он думает. Тогда Вуатюр, не раздумывая долго, выдал в ответ королеве эту шутку, которая нисколько ее не обидела:
Я думал, что судьба После стольких несправедливых несчастий По праву увенчала вас Славой, известностью и почестями. Но насколько счастливей Были вы когда-то! Я не хочу сказать – влюбленной! Но так требует рифма.
Я думал, что этот несчастный амур Которая всегда давал вам свое оружие, Изгнан далеко из вашего сердца, Без его черт, его лука и шарма. Разве могу я радоваться, Жизнь прожив подле вас, Если вы можете так плохо обойтись С теми, кто так хорошо вам служил?
Я думал, так как наш брат поэт Думает необычно, Что в том настроении, в котором вы находитесь, Вы пригласили бы, если бы в эту минуту подумали об этом, Герцога Бэкингема, И который из них попал бы в немилость – Он или отец Венсан?
Двор жил в Рюэле уже шесть недель, когда в пригородах Парижа вспыхнул мятеж из-за налога на дома, и регентша обязана была вернуться в город, чтобы усмирить его. М-м Эгильон осталась в Рюэле после отъезда королевы в обществе м-м Вижан и ее дочерей, которые тогда находились в большой скорби.. Баронесса оплакивала смерть сына, маркиза Фора, убитого при осаде Арраса в двадцать два года. Ее старшая дочь должна была через несколько дней покинуть ее, чтобы выйти замуж за маркиза де Пона, а ее младшая дочь, которая не могла избавиться от своей любви к герцогу Энгиенскому, хотела стать кармелиткой. Все воспоминания того времени излешне подробно описали это событие юности Конде, чтобы нам пришлось пересказать здесь надежды и страхи этой связи, столь же нежной, сколь и чистой. Герцогиня Энгиенская заболела, и принц на миг подумал, что близится конец его скуки, но его жена выздоровела. Тогда Конде обещал себе добиться законного расторжения своего брака и с жаром взялся за дело. «Никогда любовь, - писал Лене, - не была столь страстной со стороны принца, ни принималась с большим тактом, честностью и скромностью со стороны м-ль Вижан». «Когда он уехал в войска, - писала Мадемуазель, - жажда славы не мешала ему испытывать боль разлуки, и он не мог распроститься с ней навсегда, не пролив слез». Такое положение было слишком бурным и неискренним, чтобы длиться долго. М-ль Вижан могла стать лишь любовницей Конде, а кардинал Мазарини уверил ее, что брак этого принца разорваться не может, и в Рюэле она приняла болезненное, но достойное ее решение. Она не жаловалась, она стала глуха ко всем предложениям брака, делавшимся ей, и в самом расцвете красоты и юности она хотела уйти в кармелитки. Конде нисколько не стремился вновь увидеть ее, но «навсегда сохранил о ней добродетельные и нежные воспоминания», пишет Лене в мемуарах. Сперва свет сетовал на м-ль Вижан и оплакивал ее отъезд, а затем, так как во Франции все зачастую завершается песней, принялись петь следующую триоль:
Когда Вижан оставила двор, Игры, Грации, Любовь Ушли в монастырь Ля-ля-ля Ля-ля-ля.
Игры плакали в этот день, В этот день Красота скрылась И дала обет одиночества Ля-ля-ля Ля-ля-ля.
Эта решимость, не оставившая м-м Эгильон безучастной, была новым поводом ее горечи из-за герцога Энгиенского. Герцогиня и вправду всегда открыто сражалась против несчастных чувств м-ль Вижан и часто пробовала выдать ее замуж. Это поведение, к которому призывала ее как любовь к герцогине Энгиенской, ее кузине, так и дружба к м-ль Вижан, бало одной из причин неблагосклонности, которую выказывал ей герцог после смерти Ришелье. Но когда он узнал о вступлении прекрасной Марты в кармелитки, то его неприязнь дошла до той точки, когда, как мы увидим, этот принц не побоялся использовать все средства, чтобы завладеть умом юного герцога Ришелье и подтолкнуть его к мятежу против власти его благодетельницы. В начале июня 1645 м-м Эгильон неожиданно вызвали в Париж из-за волнений, поднявшихся в приходе Сен-Сюльпис. Население пригорода Сен-Жермен, недовольное некоторыми реформами, которые г-н Олье собирался провести в своем приходе, вторглось в дом священника и, разграбив его, потащило г-на Олье по улицам, осыпая его ударами и оскорблениями. Г-н Венсан, которого предупредили, защищал жизнь своего друга, боясь и за собственную, и дошел до того, что впустил его в Люксембургский дворец, где маршал д’Этамп спрятал его в собственной комнате. Много дней приход оставался без пастыря. Г-н Олье прилежно подал прошение в Государственный совет, но оттуда дело передали в Парламент. Тогда принц Конде приехал в Париж публично ходатайствовать у судей против г-на Олье, которого защищала м-м Эгильон. Но принцесса Конде, видя, что ее муж преследует «достойного слугу Господнего» в свою очередь обратилась к судьям с такой заинтересованностью, как если бы защищала кого-то из близких. Именно тогда м-м Эгильон приехала в Париж прибавить свои настояния к герцогининым. Королева по ее просьбе просила Парламент в пользу г-на Олье, и решение, приговорившее виновных к тюремному заключении, восстановило г-на Олье на его посту, на котором затем его защищало покровительство королевы . Когда в приходе было восстановлено спокойствие, м-м Эгильон вернулась в Рюэль, куда много друзей приехали навестить ее. В их числе были и м-м и м-ль Рамбуйе. Маркиза стала ощущать свой возраст и боялась умереть, не выдав дочь замуж. –ль Рамбуйе шел уже почти тридцать восьмой год, и уже четырнадцать лет за ней ухаживал маркиз Монтозье и не мог ее смягчить. Но верность этого настойчивого обожателя заинтересовала в его любви весь свет. Самые большие умы двора сделали для него знаменитую Гирлянду Жюли, самое известное украшение, какое можно было себе представить . М-ль Поле, м-м Сабле, сама королева часто говорили в его пользу. Также, когда в конце пребывания м-ль Рамбуйе в Рюэле м-м Эгильон умоляла ее уступить ради нежности к матери, м-ль Рамбуйе вняла ее мольбам и согласилась выйти замуж за г-на Монтозье. Герцогиня в своей радости хотела, чтобы брак ее подруги, которую она звала приемной дочерью, состоялся у нее без промедления. Он и правда состоялся 15 июня 1645 во дворце Рюэля в присутствии небольшого числа друзей. По чистой случайности м-ль Рамбуйе обвенчал аббат Годо, епископ Грасский, которого прозвали карликом Жюли. Королева, желая засвидетельствовать свое удовлетворение от этого брака, отправила двадцать четыре королевских скрипача, чтобы дать серенаду новобрачным. Только маркиза Сабле, которую м-ль Рамбуйе сознательно не пригласила, не была приглашена. «М-м Сабле очень разгневалась от этого и спросила, почему ее не пригласили». М-м Монтозье клялась, что думала, что поступит с нею не по-светски, задав ей, больной и не в силах передвигаться, труд проехать шесть лье. Эти слова потрясли маркизу, которая хотела в карете доехать до Рюэля. Но в минуту отъезда несколько дождевых капель и страх грозы удержали ее дома. Несколько дней спустя м-м Эгильон послала м-м Сабле извинения и сожаления м-м Монтозье, и она получила ее прощение с тем большей легкостью, что две подруги вскоре будут разлучены. Г-н Монтозье, которого недавно назначили губернатором Сентонжа и Ангумуа, должен был жить в провинции, и новоиспеченная герцогиня уезжала с ним. Таким образом, свадьба м-ль Рамбуйе была прощанием и отречением, так как уезжая из Парижа, она отказывалась от власти. Которую до тех пор имела над вежливым обществом ее времени. Едва завершились празднества этой свадьбы, как узнали, что маркиз Пизани, старший сын м-м Рамбуйе, был убит в битве при Нордлингене. Маркиза не смогла утешиться от этой смерти, здоровье ее подорвалось, ее веселость исчезла, и со времени отъезда м-м Монтозье двери дома Рамбуйе закрылись навсегда из-за этой огромной боли. По возвращении в Париж в начале зимы 1646 м-м Эгильон, которую дружба королевы вернула в прежнюю милость, собрала вокруг себя кружок из всех рассыпанных частиц этого избранного общества, прилежность которого ранее создавала славу дому Рамбуйе. Заурядная душа не в силах стать центром многочисленного собрания и управлять общественным движением без той власти, какую дают ум, добродетель и богатство. В то же время именно это делает м-м Эгильон, не стремившаяся к этому, и даже с еще одним преимуществом: так как большая рассудительность герцогини сумела оградить ее гостиную от преувеличений и манерности, свойственных дому Рамбуйе в его последние годы. Строгий вкус и благородная простота, царившие как в обстановке дома, так и в наряде м-м Эгильон также оказывали благоприятное влияние на начинавший зарождаться преувеличенный вкус к украшательству, с которым после нее сражалась м-м Ментенон. Герцогиня, писал современник , одевалась со всей тщательностью, дозволенной человеку, который хочет быть хорошо принятым, но не надевала на платье никаких золотых или серебряных галунов, не румянила лицо, и это лучше отражало свежесть и естественную чистоту цвета ее лица. Костюм и правда уже пережил во Франции самые счастливые изменения. Слишком элегантный и фривольный при Франциске I, но слишком военный при Генрихе IV, он получил с начала семнадцатого века благородство и изящную ширину, с которыми с тех пор в Европе не сравнилось ничто. Общий вид, сперва заимствованный из Италии и Испании, был усовершенствован хорошим французским вкусом. Литераторы, которых любила принимать м-м Эгильон, были: Бальзак и умница Вуатюр, великий Корнель и любезный поэт Сегре, замысловатый Бенсерад, епископ Годо, Менаж и Шаплен, затем подражатели «Астреи», Скюдери и его сестра, Гомбо, Ла Кальпренед, Сарразен, Скаррон, Сен-Эвремон и Ракан. Были и художники: Клод Желе, которого звали Лотарингцем, рисовавший солнце и море; Н. Пуссен, художник духа и разума; Э. Лезюер, изображавший любовь и веру. Счастливая троица французского искусства, которую м-м Эгильон осыпала своими идеями и справедливой данью восхищения, ожидая Филиппа де Шампеня и Лебрена.
Отправлено: 20.11.08 13:53. Заголовок: III Малый Люксембур..
III
Малый Люксембург, согласно описанию, оставленному Совалем , был изящным дворцом с садом на террасе, окруженным стеклами и зеркалами, которые удваивали объем гостиных и окружавших их садов. Деревья и цветы были переносными и постоянно обновлялись. Все комнаты выходили на этот сад и сообщались с великолепной гостиной, чье убранство было спроектировано Лемэром, а пейзажи – Маншолем. Двери, отлично соответствовавшие ей, открывали чудесный вид на перспективу Люксембургского сада, уходившего за гризонт, и через большую лестницу дома. М-ль Скюдери в одном из своих романов завершила для нас описание этого приятного интерьера: «Сверх того, что все залы и комнаты, - писала она, - были великолепно обставлены, там была еще галерея и три больших кабинета, полных редких и драгоценных вещей. В то же время там можно было увидеть не только статуи и картины (так как м-м Эгильон слыла обладательницей самых прекрасных полотен Рубенса и многих античных мраморных статуй), но там в изобилии встречались мозаичные столики, кабинеты черного дерева и золотые и серебряные вазы, украшенные драгоценными камнями непредставимой цены. Картины в галерее были в рамах черного дерева, поддерживавшихся серебряными кариатидами, а также там было множество бронзовых статуэток Вероччио и агатовых, сердоликовых и янтарных шкатулок. Стулья были исполнены в том же стиле и инкрустированы слоновой костью с арабесками, достойными Рафаэля. Стены были покрыты картинами самых известных мастеров итальянской школы или гобеленами, изображавшими сцены из Илиады, с зеркалами и светильниками Мюрано. Во всех углах стояли восхитительные вазы на золоченых треножниках, с редкими растениями или связками свеч». Кардинал Ришелье разместил там для своей племянницы все редкие картины и драгоценные предметы, которые купил в Италии. Таким образом, в герцогских покоях Малого Люксембурга можно было видеть: «Иродиаду» Леонардо да Винчи, «Магдалину» Гида, «Милосердие» Перуджино, «Деву» Жана Беллини, «Притчу» Караваджо, «Святого Иосифа и святую Анну» Тинторетто, «Поклонение волхвов» Рубенса и «Святого Матфея» Альбрехта Дюрера. Среди интересных вещей кабинета м-м Эгильон можно привести часовню горного хрусталя, упоминавшуюся в завещании Ришелье, а также небольшую комнатку, украшенную сапфирами, бирюзой и жемчугом, которыми не уставали восхищаться и которые принцесса Пьемонтская подарила кардиналу, а также множество посуды из эмалированного серебра, украшенной кораллами и драгоценными камнями, бронзового Моисея, копию Микеланджело; очень древних Бахуса и Фавна, и наконец, мраморный бюст кардинала работы Бернини. Все эти предметы, которые в то же время были ей дороги как память, очень нравились герцогине, которая тщательно заботилась о них. М-м Эгильон унаследовала вкус к красивым вещам от Марии Медичи, которая, как и все принцы ее семьи, любила изящные искусства и давала им королевское покровительство. Она приглашала всех, кто интересовался редкостями, прийти посмотреть те, что собрал кардинал в Малом Люесембурге, и часто лично показывала их гостям. Однажды, когда она так показывала чудеса своей коллекции поэту Мирану, она нашла на столике следующие стихи, написанные ей:
Богатство этой красивой комнаты чрезвычайно, Но созерцать его у меня сил нет. Мои глаза разбегаются, и сама Филис, Желая показать его мне, мешает его рассмотреть..
Авторы и музы, с которыми кардинал Ришелье когда-то столь хорошо обходился, но которые после его смерти немного зачахли, вновь пришли к м-м Эгильон воспевать красоту, добродетельность и щедрость племянницы «великого Армана ». Герцогиня и правда сохранила большую часть пенсионов, выплачиваемых кардиналом, и Скаррон в своей нищете был усыпан ее щедротами. В своей признательности бедный калека однажды велел принести себя к ней, чтобы поблагодарить, и радушный прием, оказанный ему, так живо его тронул, что на другой день он написал ей шуточную оду: О, музы, которые когда-то получали От великого Армана столь теплый прием, И которые с тех пор, испачканные музы, Были после его кончины Так грубо отвергнуты, Придите скорее на мой зов.
Если вы любили этого прелата, Его несравненная наследница Станет стихов моих предметом. Дайте ей немного славы, Возвысьте мой низкий стиль И не внушайте мне ничего плоского.
Хотя вы ее знали, Эту чудесную герцогиню, Которая постоянно оказывала вам милости, Со времени, как вы стали ее воспевать Красивыми песнями с согласия Армана, вы развлекались.
Я хочу нарисовать вам ее портрет, Насколько я смогу это сделать. Вероятно, это дело не из тех, Что завершаются первым штрихом, И меня сочтут дерзким, Но, как я сказал, это стоит сделать.
О, какая молния, какая ясность, Поразили мой взор, когда я увидел ее! Сколькими добродетелями наделена она, Как она чувствует свою божественность! Как я горд тем, что увидел ее, И как добра была она ко мне!
Ее разум прочен и тверд, Ничто так не чисто, как ее речь. Она была мудрее своих лет, Она свята перед смертью, И ее поведение, ее отвага Делают ее хозяйкой своей судьбы.
Ее голос восхитителен, Какую власть он имел надо мной! Я говорю от чистого сердца, не шутя, Об этом столь чарующем голосе, Ей пришлось лишь сказать мне, И я ушел на твердых ногах .
У Армана была несчастная судьба Великих героев, и всю свою жизнь Он видел, как добродетель преследует его. Его хвалили после смерти, А те кто завидовали ему, Признали, что были неправы.
Каким великодушием Сохранила она его славу И оживила его память Вопреки несправедливости И кто лучше, чем она, во всей истории Даст наставления потомкам?
Последняя строфа намекает на работы Ришелье, изданием которых занималась тогда м-м Эгильон, окружив себя самыми способными литераторами в помощь себе в этом щекотливом предприятии. Личное право на печать этого первого издания, дал ей король 2 июня 1646, и содержание акта можно увидеть в Приложении. Эти работы состояли из: «Наставления христианина», «Книги дискуссий для обращения в веру протестантов», «Совершенства христианина» и «Воззвания к Деве». Именно Леско, епископу Шартрскому, аббату Бурзе, Шаплену и Демаре поручила герцогиня тщательно просмотреть книги издать их в самом лучшем формате . Аббат Бурзе, которому она поручила проверить цитаты из книги «Дискуссии…» и позаботиться об издании работ кардинала, поселится для этого в Малом Люксембурге и проживет там много лет. Для служения истории времени Ришелье, оставались еще его мемуары. Но их трудно было пустить в дело, и м-м Эгильон, пишет Таллеман, «осведомилась в доме м-м Рамбуйе, кто ей может помочь составить эту историю. Маркиза попросила совета у г-на Вожла, который рекомендовал ей господ Абланкура и Патрю. М-м Эгильон не хотела работать с первым, так как он был протестантом, и написала г-ну Патрю через Демаре. Патрю велел передать ей, что для того, чтобы хорошо написать эту историю, следовало отложить все другие дела, и что таким образом, ему придется оставить службу во дворце, и просил за это пожизненную ренту в три тысячи ливров. Герцогиня, думая добиться для него большего свободного времени, предложила ему должность генерал-лейтенанта герцогства Ришелье, которое было более доходным, но Патрю ответил, что за сто тысяч экю он не оставит общения со своими парижскими друзьями, и эту работу отложили». Число людей, живших в доме м-м Эгильон, пусть и управлявших ее состоянием, пусть и занимавшихся образованием ее племянников, было значительным и представляло собой зачастую трудный для управления состав. После троих воспитателей господ Ришелье мы назовем лишь аббата Парку, ее духовника, м-ль Ла Борд, ее фрейлину, и г-на Совэ, ее интенданта, чья жена была женщиной с большими заслугами. Обычно прошения к герцогине передавали именно г-ну Совэ. М-ль Скюдери, которая была небогата, пожелала тогда получить место гувернантки м-ль Манчини, племянниц Мазарини, которых кардинал вызвал из Италии. И так как повсюду говорили, что герцог Ришелье обязательно женится на одной из них, м-ль Скюдери поручила г-ну Совэ поддержать ее просьбу при м-м Эгильон. Но герцогиня, не желавшая этого брака, так как хотела женить племянника на м-ль Шеврез, отказалась заниматься этой просьбой, и м-ль Скюдери не получила должности . Буаробер, которого м-м Эгильон не любила, тоже обратился к г-ну Совэ, чтобы получить от герцогини церковную бенефицию, на которую она дала ему надежду, говорил он, но которая заставляла его всю жизнь ее ждать. Эти два автора, получившие вежливый отказ, стали с тех пор самыми яростными хулителями м-м Эгильон.
IV
Среди любезных женщин, которых видели в Малом Люксембурге, одной из самых прилежных была прекрасная Мария де Гонзаг. Эта принцесса, которую ее положение, ее ум и шарм выделяли при дворе регентши, нисколько не забыла об услуге, которую когда-то оказала ей племянница Ришелье, вернув ей письма к юному Сен-Мару, и с тех пор всегда свидетельствовала ей большое уважение. Так, когда в 1646 принцесса согласилась выйти замуж за юного короля Польши, который уже много раз просил ее об этом, м-м Эгильон была одной из первых, кому она объявила об этом решении. Ее уважение к герцогине было так велико, что немного спустя, когда польское посольство прибыло в Париж, именно ее принцесса попросила сопровождать себя в карете, чтобы посмотреть, как кортеж пройдет на Королевскую площадь. «Чтобы обвенчать принцессу Марию и привезти ее, король Польши выбрал наместника Познанского и епископа Варминьского. Они въехали с большой пышностью. Их наряды, состоявшие из курток турецкого стиля, были богато украшены бриллиантами, рубинами и жемчугом. Ткань костюмов была богата и окрашена в яркие цвета. Кареты, покрытые толстым слоем серебра, везли превосходные лошади, выкрашенные в красный цвет, и эту моду не нашли безвкусной. «Свадьба состоялась немного спустя в Пале-Рояль. Принцесса Мария пришла туда утром из дома Невера. Она тогда была в меру упитанной и обладала очень красивой фигурой, волосы ее были черными, и такого же цвета были глаза, очень блестящие и живые. Красивый цвет лица и зубы создавали ей прекрасную внешность, вполне подходившую королеве. У нее была польская королевская мантия голубого цвета, украшенная золотыми блестками. Платье у нее было из серебристой ткани с серебряным шитьем, украшенное жемчугом и бриллиантами, а на голове была закрытая корона. В часовне присутствовали лишь королевские персоны и лица королевской крови, фрейлины и м-м Эгильон, Монтозье и Шуази, близкие подруги принцессы. После благословения она пошла из Пале-Рояль, с короной на голове, в дом Рамбуйе попрощаться с маркизой и теми своими хорошими подругами, что собирались у нее. Немного спустя королева дала новой королеве Польши великолепный бал в театре большой залы Пале-Рояль, который имел чудесно изящные пропорции. Королеве Польши оказывали все возможные почести, но она не изменила манеру обхождения с близкими. А позднее она прислала из Польши шелковое полотно, украшенное золотом, для м-м Эгильон, Монтозье и Шуази, в память о дружбе, которую навсегда сохранит к ним», писала м-м Мотвиль. Постоянно присутствуя на придворных празднествах, как того требовали ее положение и возрастающее уважение, которое испытывала к ней королева, м-м Эгильон в то же время не переставала заниматься благотворительностью и подавала своему приходу яркие примеры благочестия. «Я оказался бы перед долгим делом, - писал г-н Феррье, священник Сен-Сюльписа в своих мемуарах, - если бы я захотел говорить о добродетелях и щедростях м-м герцогини Эгильон. Так как я могу сказать, что ее великодушие и милосердие уже дошли до всего того, что можно представить. Я удовольствуюсь тем, что назову здесь один поступок, который даст представление о глубине ее благочестия. Однажды ночью я шел в церковь Сен-сюльпис, поужинав в половине двенадцатого, как обычно. Я был перед Святым причастием и услышал, как открывается дверь церкви. Я не встревожился, зная, что в этом приходе по ночам часто нужно подавать причастия больным. Немного спустя кто-то вошел и очень мягко опустился на колени позади меня. Когда я кончил молитвы, я встал и увидел, что это была герцогиня Эгильон, совсем одна. Я выказал ей свое удивление увидеть ее там в столь поздний час и спросил о причинах этого. Она сказала мне, что, целый день прозанимавшись делами и возвращаясь из Пале-Рояль, где был двор, она хотела помолиться, не сумев найти для этого времени днем, и что для того, чтобы лучше сосредоточиться, чем у себя дома, она попросила звонаря открыть ей дверь. На службах м-м Эгильон подавала, как и маршальша Ранзо, самые яркие примеры смирения. Нисколько не стремясь следовать за своим оруженосцем, который хотел заставить толпу расступиться перед ней, она ожидала своей очереди, затерявшись в церкви среди прочих, и взяла лишь соломенный стул, и вместо того, чтобы опуститься на колени на пол, бывший перед ней, она постелила накидку и опустилась на мостовую». Но милосердие м-м Эгильон было не меньшим, чем смирение. Она была неутомима и занималась всем. Мы приведем здесь лишь несколько примеров. Церковь Сен-Сюльпис, которую тогда перестраивали по проектам Сервандони, уже много лет была постоянным предметом ее забот и щедростей. Королева заложила первый ее камень 20 февраля 1646, дав значительную сумму г-ну Олье. Герцог Орлеанский, принцесса Конде и герцогиня Эгильон давали каждый по 10 000 ливров в год до ее завершения. 25 мая, по случаю генеральной ассамблеи французского духовенства, г-н Годо, епископ Грасский, по просьбе м-м Эгильон ходатайствовал, чтобы было создано епископство в Квебеке, Канада, и получил согласие. Затем герцогиня прибегла к дружбе с кардиналом Мазарини, который обещал ей пенсион в 1200 экю на поддержание этого епископства. Наконец, 20 ноября, архиепископ Парижский по ходатайству герцогини дал необходимые права для преобразования в сообщество группы дочерей Милосердия, учрежденной г-ном Венсаном и м-ль Легра.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 1
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме