Сообщение: 1085
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
5
Отправлено: 13.01.09 22:58. Заголовок: Людовик Великий Дофин и его супруга (биографии и портреты)
Людо́вик Вели́кий Дофи́н (фр. Louis le Grand Dauphin), 1 ноября 1661—14 апреля 1711 — единственный выживший законный ребёнок Людовика XIV от Марии-Терезии Испанской, его наследник (дофин Франции). Умер за четыре года до смерти отца и не царствовал.
Выдающийся военачальник Войны за испанское наследство.
Женат на Марии Анне Баварской. Сыновья:
Людовик, герцог Бургундский, умер также при жизни деда (1712) и не царствовал (отец Людовика XV); Филипп, герцог Анжуйский, с 1700 король Испании (Филипп V), основатель испанской ветви Бурбонов; Карл, герцог Беррийский и Алансонский, граф де Пуатье (ум. 1714, бездетным).
Сообщение: 1634
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
9
Отправлено: 20.02.09 21:41. Заголовок: Ad usum Delphini (н..
Ad usum Delphini (на латинском языке — «для использования дофином») — учебная библиотека греческой и латинской классики, предназначенная для воспитания Людовика Великого Дофина, сына Людовика XIV.
Особенностью издания, руководителем которого был герцог Монтосье, а одними из главных цензоров — знаменитый проповедник Боссюэ и епископ-филолог Пьер-Даниэль Юэ — стало исключение и «исправление» пассажей, которые могли быть сочтены излишне нескромными для ребёнка и юноши. Классические тексты также сопровождались параллельными комментариями и explicationes (объяснениями) трудных пассажей (таким образом, чтение одних explicationes было гораздо менее обременительным ознакомлением с классической литературой). Среди представленных в издании авторов были Гомер, Плавт, Теренций, Овидий, Ювенал и Марциал.
Собрание содержит 64 тома, начало выходить в 1670 году, когда дофину было 9 лет, и завершено лишь в 1698 году, когда Людовик был 37-летним мужчиной и уже подросли его сыновья.
В переносном смысле выражение «ad usum Delphini» используется в нескольких значениях. С одной стороны, оно означает «очищенные» и адаптированные издания классики, предназначенные для детей и юношества, откуда устраняются сцены жестокости, секса, чёрный юмор и т. п. Такой тип изданий называется также латинским выражением «editio purificata» («очищенное издание»). С другой стороны, ad usum Delphini может означать краткое, занимательное и необременительное, но содержательное изложение учебных дисциплин.
Сообщение: 3258
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
19
Отправлено: 22.12.09 21:17. Заголовок: Ещё немного сведений..
Ещё немного сведений о Великом Дофине:
Людовик, Великий дофин - старший сын короля Людовика XIV и его супруги, королевы Марии Терезии Австрийской, родился в Фонтенбло в 1661 году. Он был крещён в часовне Сен-Жермен-де-Пре и ему дали имя отца. Как сын Франции, он имел титул Королевского Высочества и был самой важной особой во Франции после короля.
Когда Людовик достиг семилетнего возраста, он был лишён заботы женщин и помещён в общество мужчин. Его гувернёром был герцог де Монтозье, а воспитателем епископ Мо Боссюэ, великий французский проповедник и оратор. Несмотря на прекрасное образование, Дофин был ужасно ленив.
Вот что пишет о Людовике Франсуаза Шандернагор в своём романе "Королевская аллея", который основан на письма мадам де Ментенон:
"Молодой дофин Людовик не обещал ничего путного, а, впрочем, и не успел показать себя; слишком слабый его ум был с самого начала подавлен чрезмерно тяжёлы учением, и он вечно ходил с видом уныния и скуки, исчезавшей только за чтением античных авторов да сообщений о свадьбах в "Газет де Франс"; вдобавок, он был настолько робок, что в присутствии отца боялся и дышать".
Лафонтен посвятил Дофину свой первый сборник басней 1666 года выпуска. Воспитатели привили Людовику любовь к древностям и коллекционированию - медали, скульптуры. Своё коллекционирование Дофин начал в 1681 году, в возрасте 20 лет, и особенно увлекся драгоценными металлами и камнями. Ему в этом помогла известный ювелир Филипп ван Дево. Людовик был мягким и спокойным, что вероятно наследовал от матери, часто говорил, что благодаря чрезмерному образованию он получил навеки отвращение к интеллектуальным усилиям.
После смерти первой жены, Анны Марии Баварской, Людовик в тайне женился в 1695 году на Мари-Эмили де Жоли де Шуэн. Мари-Эмили была фрейлиной принцессы де Конти и орудием, с помощью которого принцесса со своим любовником графом де Бюсси, намеривались манипулировать Людовиком, когда он станет королём. Намерения были раскрыты, Бюсси послан в гарнизон, а Мари Эмили отделили от принцессы де Конти. Естественно, Людовик XIV не одобрял второй брак сына, и Дофин большую часть времени проводил во дворце Мюдон, подальше от царственного отца.
Дофин выступал против отмены Нантского эдикта и активно участвовал в боях во время войны за Испанское наследство. Он очень гордился своим положением и стремился упрочить трон своего сына Филиппа в Испании. В 1701 году Людовик перенёс инсульт, а умер от оспы в 1711 году.
Сообщение: 4969
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
28
Отправлено: 21.06.10 01:35. Заголовок: Принцессин нос http..
Принцессин нос
Это изображение принцессы Баварской считается крайне идеализированным, автор де Труа
Единственный сын Людовика XIV, точнее, единственный законный сын", не оставил по себе громкой памяти. Быть отпрыском, достойным знаменитого отца, вообще чрезвычайно трудно, но когда этот отец единодушно признан равным Солнцу, тут есть отчего угаснуть самым блистательным способностям его чада. Если дальше развить астрономическую метафору, получится, что фигура дофина находилась в состоянии постоянного затмения. Это был неуклюжий, рыхлый, ко всему безразличный юноша небольшого роста и молчаливый, как монах-траппист". Надо, по-видимому, чтобы принц, которому судьбою предназначено носить корону, был уж окончательно глуп, если даже придворные не в состоянии приписать ему бездну ума. Однако лишь самые отъявленные льстецы, да и те через силу, осмеливались утверждать, будто никто лучше дофина не мог улавливать смешную сторону вещей. К тому же принц всегда (или почти всегда) молчал, и если раз в году ему на ум приходила фантазия произнести пару слов, то восторгам по поводу изящества, с которым он выразил свою мысль, не было конца. Вполне вероятно, что неучем он не был: своим наставником он имел Боссюэ, а с таким учителем не так уж трудно хоть в чем-то преуспеть. Но он усердно старался забыть все, чему его научили. Этого маловыразительного принца Сен-Симон обрисовал просто-напросто как человека «слабоумного, погруженного в обжорство и невежество»*, хотя другие находили в нем задатки гениальности. Покамест в ожидании времен, когда эти искорки гения найдут повод проявиться, дофин проводил свои лучшие часы в травле волков. Он так рьяно истреблял этих хищников, что королевским ловчим вскоре пришлось перейти к охоте на кроликов. Еще королевский сын любил слушать музыку: это необременительное занятие избавляло его от необходимости разговаривать и давало возможность вздремнуть, Надо упомянуть, что в детстве этого угрюмого принца жестоко бивал его другой воспитатель — де Монтозье. Избавившись со временем от сурового ментора, но придавленный верой в почти божественный авторитет отца, дофин провел свои молодые лета в состоянии постоянной внутренней скованности, не позволяя себе ни каприза, ни прихоти, ни даже собственного мнения. Людовик XIV, очень снисходительный к себе, но крайне требовательны и к другим, не потерпел бы, если б сын осмелился завести любовницу, поэтому по достижении дофином двадцатилетия, он решил женить его. Он, естественно, исходил не из вкусов юноши (тот их никак и не проявлял), а из интересов собственных и государства. Поразмыслив, он остановил свой выбор на сестре баварского курфюрста, принцессе Виктории, Десять лет назад между Францией и Баварией был подписан союз, оговаривающий, что в случае ва-кантности императорского трона, курфюрст поддержит кандидатуру Людовика, Так что подкрепить эти благоприятные планы лестным для австрийского дома браком было очень полезно- Оставалось выяснить: какова из себя дочь почтенного баварца? Не посрамит ли она французский двор? Было известно, что она обладает всеми превосходными качествами души и ума, что она остроумна, образованна, что тонко разбирается в искусствах и литературе, но ведь то же самое говорилось о множестве принцесс, и Людовик XIV испытывал к таким россказням недоверие. Ему хотелось, чтобы своими физическими данными принцесса смогла удержать при себе мужа, когда тот войдет во вкус удовольствий, силу которых в своем неведении еще не подозревает. Чтоб заручиться уверенностью в сем деликатном пункте, король отправил в Мюнхен в качестве чрезвычайного посла президента Кольбера де Круаси", посредника мирных договоров в Ахене и Ннм-вегене (Неймагене) с миссией внимательно разглядеть молодую особу и тщательно описать ее достоинства, не опустив, однако, изъянов. Принцесса, понимая, что судьба ее полностью зависит от результата смотра, постаралась предстать наивыгоднейшим образом: для приема посла, которого она дожидалась, сидя под балдахином на возвышении, она надела свой лучший наряд. Но Кольбер был не из тех, кого такая бутафория могла ослепить. Он произнес слова приветствия, на которые принцесса любезно отозвалась на очень хорошем французском. Затем королевский посол пустился в некое рассуждение, чтобы без спешки досконально рассмотреть свою собеседницу. «Хотя я смотрел на нее очень внимательно, в особенности стараясь изучить черты лица и фигуру, ничего безобразного я в них не нашел. Несмотря на то что ни одну линию не назовешь по-настоящему красивой, я нахожу, что все в целом образует очень приятное сочетание'*. Дальнейшие уточнения не оставляли сомнений в добросовестном выполнении миссии: «Мне показалось, что она среднего роста, пропорционального сложения, что у нес довольно белая грудь, красиво развернутые плечи, лицо скорее овальное, нежели круглое, рот не велик и не мал, зубы очень белы и довольно ровны, достаточно правильно обрисованные губы не то, чтобы очень красны, но не назовешь их и бледными; хотя нос у нее несколько толстоват к концу, нельзя сказать, чтоб он был безобразен и сильно портил лицо; щеки у нее довольно полные, глаза не большие и не маленькие, не блестящие, но и не тусклые. На мгновение мне удалось увидеть ее предплечье и кисть руки, признаться, я не нашел их такими же белыми, как грудь; их цвет мне показался немножко темноватым, как у девиц, что не умеют ухаживать за собой... Короче говоря, Государь, из нее получится чудесная принцесса, и, на мой взгляд, она способна нравиться даже сильнее, чем более красивые особы*. На простом языке это означало: для такого никудышного ценителя, как принц, баварская принцесса вполне сойдет, но сам посол предпочел бы другую. За деликатными умолчаниями дипломата легко было уловить, что принцесса Виктория ужас как некрасива: с плохим цветом лица, с большими красными руками, маленькими тусклыми глазками и бесформенным носом. После второго посещения посол добавил мало обнадеживающий постскриптум: *Я только что был у принцессы на обеде и, внимательно разглядев ее при дневном свете, вынужден признать, что в нижней части лица, на щеках и вокруг рта у нее имеется краснота, а в верхней части — желтоватые пятна. Но вместе с тем совершенно очевидно, что она обладает всеми душевными добродетелями, а также живостью ума*. Поняв все, Людовик не пришел в восторг от описания. Хотя он уже твердо решил оказать честь дочери баварского курфюрста, избрав ее невесткой, он все же предпочел, чтобы она была более привлекательна. Но искренность посла не оставляла места иллюзиям. Король потребовал новых подробностей. Он отправил в Мюнхен имевшийся у него портрет принцессы с тем, чтобы представитель Франции сравнил его с оригиналом и честно доложил о степени сходства. Кольбер откровенно ответил, что, по его мнению, художник немного польстил модели; действительно, нижняя часть лица Ее Светлости очень приятна, «особенно, когда она улыбается*, но живописец написал овал более удлиненным, а нос менее толстым, чем это есть на самом деле». Этот несчастный, утолщающийся к кончику нос особенно заботил весь французский двор. Чтобы успокоить свою душу, Людовик XIV отправил в Баварию одного из своих придворных живописцев — де Труа* с приказом написать принцессин портрет без обманчивых прикрас. Художник принялся за работу сразу по приезде в Мюнхен, но вскоре был вынужден ее прервать: Ее Светлость должна была переждать флюс, который отнюдь ее не красил. Как только щека опала, портрет быстро продвинулся к завершению. В своем Сен-Жерменском замке король исходил нетерпением: теперь нужно было ждать, чтобы картина высохла, и на это требовалось более двух недель. Когда прибывшую в Версаль картину начали распаковывать, он трепетал от волнения, но, вглядевшись, успокоился: она совсем не так дурна, эта бедняжка! Однако в своем письме Кольбер предостерегал: портрет не похож, льстивый художник написал лицо более удлиненным, подбородок более остреньким, а нос не таким толстым, как это есть в действительности. Как же, черт побери, устроен этот нос, если все живописцы отказываются передать его правдиво? Но королю хочется «покончить с этой свадьбой». Он объявляет, что он удовлетворен (но не более) заверениями *в качествах характера и особенно в разумности будущей дофины». Чтобы положить конец ходившим вокруг этой темы шуточкам, он решил выразить свое мнение публично; разумеется, оно будет одобрено, во всяком случае, внешне. И вот однажды, придя обедать к королеве, он принес под мышкой мюнхенский портрет. Собственноручно укрепив его на стене, он изрек: «Хоть она и не красавица, но не дурна собою. К тому же у нее масса других достоинств-. Это был приказ. Все тут же принялись восторгаться прелестью этого, быть может, не слишком правильного, но такого царственно-очаровательного лица. Однако за спиной короля все единодушно сошлись в мнении о поразительном безобразии дочери почтенного баварца. Мадам де Севинье писала: «У нее что-то такое с носом, что сразу производит неприятное впечатление*. Сам дофин, желая, чтоб его поскорее оставили в покое, сказал, что «сколь ни дурна собою его будущая жена, он останется доволен, если она умна и добродетельна». Но Людовик XIV продолжал волноваться. Отправляясь вместе со всем двором навстречу невестке, которая медленно приближалась к французской границе, он послал вперед своего дворецкого Сангена, «человека верного и не умеющего льстить*. ^Государь,—сказал правдивый слуга по возвращении из разведки,—перетерпите первое мгновение, и вы останетесь очень довольны*. Все на самом деле произошло лучше, чем ожидалось. Миновав Витри-ле-Франсуа, через пару лье король впервые увидел баварскую невесту; по требованию Людовика свидетелями встречи были лишь его брат и сын: он опасался открытого выражения неблагоприятного впечатления. Когда нареченная бросилась из кареты ему навстречу, он произнес, представляя ей дофина: «Вот о ком идет речь, мадам. Вот мой сын. Я отдаю его вам*. Смутившись, бедняжка неловко выразила свою признательность. Все отправились назад в Витри, где оставался двор. Любопытство придворных было крайне напряжено, нот прочитав по лицу короля, что должно восхищаться, все дружно восхитились. Злополучный нос никому не бросился в глаза, и во время состоявшегося после церемонии представления обеда все с удовлетворением отметили, что будущая жена дофина кушает «очень опрятно*. Впрочем, то была» кажется, единственная единодушная похвала, Что касается дофина, он не был столь взыскателен, и форма носа жены волновала его мало. Он оказался очень пылким супругом, и в свой черед, как рассказывает в истории этой четы Эмиль Колас, был горячо любим. Но после нескольких лет супружеского счастья, он, войдя во вкус, решил испытать радости с дамой, чей нос был бы привлекательнее. В результате пришлось отправить в отставку всех фрейлин дофины, поскольку ее чересчур разрезвившийся муж нанес этому нежному батальону чувствительный урон. Жизнь бедной дофины, подарившей королевскому дому троих принцев и перенесшей множество прервавшихся беременностей, была горестной. Она чувствовала себя при французском дворе безмерно одинокой, Кольбер дс Круаси, так добросовестно изучивший принцессин нос, цвет ее лица, белизну рук и румяность уст, забыл только навести справки о ее здоровье. Далекая от суеты версальской жизни, всеми покинутая, измученная душевно и физически, она умерла тридцати лет от роду. Ее смерть восприняли как незначительное происшествие — мелкий повод к суматохе и спорам о формальностях этикета. Дофину было от этого ни холодно, ни жарко. Ему предстояло окончить свои дни под тайной сенью морганатического брака. И это единственное, в чем он походил на своего знаменитого отца, на Короля-Солнце.
Отправлено: 12.06.11 11:12. Заголовок: Вот, это да! Прочита..
Вот, это да! Прочитала про Шуэн и ужаснулась. Сын пошел дальше отца. Ментенон была хоть просто ханжа старая, но он была мила и умела казаться приятной нужным людям, а если верить этой статье, то в пору задаваться вопросом об умственной отсталости принца.
Отправлено: 12.06.11 17:31. Заголовок: Snorri пишет: А в ч..
Оффтоп: Snorri пишет:
цитата:
А в чем заключается ее ханжество?
Насколько я знаю, существует два мнения по поводу того, когда вдова Скаррона стала принадлежать королю. Некоторые убеждены, что она упорно отказывала ему в близости, так как они не были законными супругами. А что думаете Вы по этому поводу? Можно ли считать даму, прибегающую к этой старой, как мир, уловке, ханжой?
К тому же, хотя мне и нравится «Королевская аллея», мне кажется, что Ментенон показана там слишком наивной, слишком восторженной, не прилагающей конкретных, продуманных усилий по охмурению короля. Было ли так в действительности? Не думаю. Вроде бы Блюш назвал её Наполеоном в юбке? Вряд ли её взлёт был случайностью: понравилась королю, и дело в шляпе.
Отправлено: 12.06.11 21:37. Заголовок: Snorri пишет: А в ч..
Оффтоп: Snorri пишет:
цитата:
А в чем заключается ее ханжество?
1) Убеждая короля вернуться к жене, она уже тогда состояла с ним в любовной связи, но чтобы обелить свою репутацию, за которую она так боялась, Ментенон решила вернуть его законной супруге, которую он все равно не любил и,следовательно, она не угрожала положению этой возомнившей себя духовником короля горничной. 2) Убеждая Фонтанж прекратить роман с королем, она опять-таки сама ей наследовала. 3) Несмотря на свое грехопадение, неустроенную жизнь и конфликт с Монтеспан, она не пожелала удалиться в монастырь, но зато превратила в монастырь Сен-Сир, где ввела такую борьбу за нравственность, что у девочек не было шанса даже перекинуться парой фраз с потенциальными женихами, а ведь ее молодость проходила куда веселее. И романы была возможность завести и принимать ухаживания могла. Пусть ее так никто и не полюбил, но она не жила в вакууме. У нее появились друзья, покровители. А этим девочкам она не оставила иного выхода кроме вуали монахини. Как известно, замуж их брали редко. В итоге то, что она не пожелала для себя, она насаждала и вдалбливала в других. Нестыковочка. 4) Она никогда не каялась прилюдно в своей связи с королем, хотя несколько лет ее поведение нельзя описать иначе, как общеизвестный блуд. Все знали, когда и на сколько Мадам Сейчас ходила к королю. И вступившие с ней в сговор святоши не призывала ее покаяться, как это было с Монтеспан или Ла Вальер, но ведь грех один. Как и у Луизы или мадемуазель Фонтанж, ее блуд не так страшен, как адюльтер Монтеспан, но все же есть в чем покаяться. 5) Убеждать короля в том, что Атенаис плохая мать и она портит детей сладостями было крайне неблагодарно по отношению к женщине, вытащившей ее из нищеты. Сразу поговорка про змею, пригретую на груди вспоминается. А ведь оставь Атенаис двор для того, чтобы самой помогать Менскому и заботиться об остальных детях, то зачем бы ей нужна была Скаррон? Так и осталась бы она нищей или поехала в Португалию на положении служанки. Так что ей судьбу надо благодарить, что Атенаис не хватало времени на детей, но она непременно хотела доверить их надежному (как ей тогда казалось) человеку. Ведь не будем забывать, что у Франсуазы не было ни мужа, ни семьи, ни должности при дворе, так что кроме воспитания детей с прицелом на королевские милости (уж ей ли с ее практичностью не понимать, что воспитатель детей от любимой королевской фаворитки получит достойную компенсацию за труды) ей нечем было заниматься в отличие от Монтеспан, постоянно сражающейся за внимание непостоянного любовника. Я не отказываю ей в ответственности и трудолюбии, это бесспорно, но ее желание показать себя более заботливой матерью чем родная -это мне претит. Настоящая Иуда. Если верить Данте, то ее место в 9 кругу:)))))) Просто в наши дни ведь многие дамы делают карьеру и просят обычно бабушек посидеть с детьми, но как больно когда родная дочка и сынок начинает тянуться к бабушке больше. Но одно дело родной человек, а другое соперница за сердце любимого. Тут я думаю обеих Франсуаз можно понять. И Атенаис, которая не могла постоянно быть с детьми, но ей же хотелось пробудить их любовь, тут сладости и баловство-короткий путь к детскому сердцу и Скаррон, которая переживала за детей. Но Скаррон почему то все выставила так, чтобы показать Атенаис в самом дурном свете. Это тоже лицемерие. Не говоря о том позорном завещании, которое она с Менским уговорили короля подписать, ничего себе тихоня... 6) Ее постоянная клевета на Шартрского, ведь известно, что после вскрытия тела Бургудского король сказал: "Вот видите мадам, мой племянник не совершал тех гнусностей, в которых Вы его обвинили". И вообще то, как она лезла в политику, ситуация с тем же Фенелоном не красит ее в моих глазах.
Так что я как раз верю Блюшу и Птифису, женщина интересная, но никак не милое создание из "Королевской Аллеи". Блюш вообще ее хорошо описал. По мне так в точку.
Отправлено: 12.06.11 21:40. Заголовок: Snorri пишет: А что..
Snorri пишет:
цитата:
А что до Дофина, то, к примеру, Блюш и Петифис, историки более чем авторитетные, пишут, что он был весьма умный и способный.
А что вы думаете по поводу этой статьи? Вообще что касается дофина и его старшего сына, то мне попадалась разная информация. Сложно судить о человеке, который себя проявить в полной мере не смог. Мне к примеру пока нравится фигура Бургундского-одухотворенный человек, примерный семьянин, что так редко у Бурбонов, ее нежелание бросить умирающую жену тоже очень трогательно. Так же Шартрский вызывает пока положительную реакцию. Но по этому молодому человеку еще почитать надо.
Конечно, Ги Бретона сложно воспринимать всерьёз, но здесь он цитирует мемуары:
«Старший дофин, единственный оставшийся в живых из детей, подаренных ему Марией-Терезией, уже давно вел безалаберную жизнь.
Этот тридцатипятилетний толстяк, потерявший в 1690 году свою супругу Марию-Анну Баварскую, краснел до ушей при виде любой хорошенькой женщины. Он унаследовал влюбчивость от отца и весьма часто обманывал несчастную дофину. Овдовев, он сделал любовницей мадам Резен, жену актера. «Это была толстая красивая женщина, — говорит Буа Журден, — с пухлой грудью и необыкновенно пышными бедрами; к этим прелестям принц был чрезвычайно чувствителен. Он воспылал к ней страстью, увидев, как она играет, и сделал ей ребенка, вероятно, по рассеянности, потому что, говорят, радостям зачатия предпочитал, со снисходительного разрешения любовницы, наслаждение ласкать ее прекрасную грудь .
На смену этой дородной даме пришла мадемуазель Морен, с которой в Нормандии случилось необычное происшествие. Однажды она гуляла по берегу моря, внезапный ураганный порыв ветра поднял ее в воздух, так что она пролетела примерно двести метров, прежде чем опуститься на землю.
В память об этом приключении дофин стал называть ее «ангелом», придворные же лукаво добавляли, что тогда «ей впервые удалось хоть немного приподняться над грязью».
В 1694 году любовницей наследника трона стала мадемуазель Эмилия Шуэн, фрейлина принцессы де Конти. Эта молодая особа привлекла внимание принца полнотой.
В самом деле, принцесса Пфальцская описывает ее следующим образом: «Она была мала ростом и уродлива. Но такой обширной груди, как у нее, никто никогда не видывал; это очень нравилось Монсеньеру, который любил звучно хлопать по ее сиськам».
Их связь вскоре стала официальной, и пошли разговоры, что наследный принц устраивает вместе с мадемуазель Шуэн в Медоне званые вечера, где «сцены похоти и разврата» намного превосходят то, что позволительно делать в приличном обществе…
Именно тогда в игру вступила мадам де Ментенон. Стараясь не показывать, как это важно для нее, и не позируя в роли снисходительной мачехи, она побудила дофина заключить тайный брак с мадемуазель Шуэн.
Это был изумительно ловкий ход: поставив пасынка в такое положение, какое занимал король, она приобретала союзника и почти сообщника. В самом деле, отныне он не стал бы противиться публичному признанию ее брака с Людовиком XIV…
Мадам де Ментенон все просчитывала заранее.
Узнав о предполагаемой женитьбе сына, монарх, не любивший мадемуазель Шуэн, был весьма недоволен, однако согласие дал, ибо, «возлюбив добродетель, с огорчением смотрел на шалости дофина»…
Таким образом, с 1697 по 1711 год (дата смерти наследного принца) во Франции король и дофин имели жен, с которыми вступили в тайный брак.
Надо ли говорить, что подобного не бывало никогда. »
Сообщение: 6542
Зарегистрирован: 20.10.08
Откуда: Россия, Санкт-Петербург
Репутация:
30
Отправлено: 12.06.11 22:40. Заголовок: Amie du cardinal пиш..
Amie du cardinal пишет:
цитата:
В самом деле, принцесса Пфальцская описывает ее следующим образом: «Она была мала ростом и уродлива. Но такой обширной груди, как у нее, никто никогда не видывал; это очень нравилось Монсеньеру, который любил звучно хлопать по ее сиськам».
Да уж. Все же лучше Бретона не читать. Неужто так на самом деле писала принцесса Пфальцская? Хотя, думаю, что она находилась с Монсеньером в натянутых отношениях, как, впрочем, и с большинством членов королевской фамилии.
Отправлено: 12.06.11 22:49. Заголовок: Из мемуаров Сен-Симо..
Из мемуаров Сен-Симона:
Монсеньер был росту скорее высокого, весьма дороден, хотя без чрезмерной грузности, очень горделив и благороден с виду, ничуть не груб, и лицо его было бы весьма приятно, когда бы покойный принц де Конти, по несчастью, не сломал ему нос во время игры – в ту пору оба еще были детьми. У него были прекрасные белокурые волосы, лицо сплошь покрыто ярко-красным загаром и очень полное, совершенно невыразительное; ноги его были необыкновенно красивы, ступни на удивление малы, щиколотки худы. При ходьбе он всегда ощупывал перед собой дорогу и ставил ногу в два приема: он постоянно боялся упасть и требовал, чтобы его поддерживали, если путь не был идеально прям и ровен. Он ловко сидел на коне и прекрасно выглядел верхом, однако был не слишком храбрый наездник. На охоте впереди него бежал Казо, и стоило принцу потерять его из виду, как он впадал в ужас; он пускал лошадь только в курцгалоп и частенько останавливался под деревом, поджидая остальных охотников, долго искал их, а затем возвращался. Он был большой любитель поесть, однако в пределах благопристойности. После сильного несварения желудка, которое сначала было принято за апоплексический удар, он вообще ел плотно только раз в день и соблюдал умеренность, хоть и был, как все королевское семейство, отменным едоком. Почти все его портреты обнаруживают большое сходство с оригиналом. Характера у него не было никакого, здравого смысла достаточно, но ни намека на сообразительность, что обнаружилось в деле о завещании испанского короля (На заседании государственного совета, состоявшемся в ноябре 1700 г., Монсеньер выступил в поддержку посмертного завещания испанского короля Карла II (1661–1700). Составленное в пользу французского королевского дома, завещание позволяло дофину предложить на испанский престол своего сына, герцога Анжуйского. Провозглашение герцога Анжуйского королем Испании под именем Филиппа V привело к разорительной для Франции войне за Испанское наследство.); было в нем высокомерие, было достоинство – и природное, и проистекавшее из его представительности, и усвоенное в подражание королю; его отличали безмерное упрямство и то сочетание связанных между собою слабостей, из коих была соткана его жизнь; он был ласков по лени и по некоторой недалекости, но в глубине души черств, хотя внешне казался добрым, причем доброта его распространялась только на подчиненных и слуг и выражалась лишь в расспросах о всяких низменных предметах; с низшими он вел себя поразительно фамильярно, между тем оставался безразличен к чужому горю и нищете, причем скорее по небрежности и в подражание другим, чем по природной жестокости; он был поразительно молчалив и, следовательно, скрытен: все были убеждены, что он никогда не говорил о государственных делах с Шуэншей – быть может, просто потому, что оба ничего в них не смыслили. С одной стороны, по причине своей толщины, с другой – из-за трусости принц этот являл собой образец редкой сдержанности; в то же время он был горд сверх всякой меры, что в дофине несколько забавно, тщеславен и крайне внимателен и чувствителен к полагающимся ему почестям и вообще ко всему. Однажды м-ль Шуэн заговорила с ним о его молчаливости и он ответил, что слова людей, подобных ему, имеют большой вес и, будучи произнесены необдуманно, требуют огромного удовлетворения; вот почему он так часто предпочитает промолчать. Скорее всего, это проистекало из его лени и безмерной апатии, а сама эта превосходная максима, коей он злоупотреблял, наверняка была усвоена им лучше всего, что преподали ему король или герцог де Монтозье. Он превосходно управлялся со своими делами: сам записывал все личные расходы, знал, сколько стоит каждая мелочь, хотя тратил бесконечно много на строительство, на мебель, на всевозможные удовольствия, на поездки в Медон и на снаряжение для охоты на волков, о которой ему внушили, будто он ее обожает. Он любил всякую крупную игру, но с тех пор, как пустился строить, позволял себе лишь умеренные ставки; впрочем, скуп он был до неприличия, не считая весьма редких случаев, сводившихся к пенсионам для лакеев и прочих слуг, но щедро благотворил медонским священнику и капуцинам. Столь горячо обожаемой м-ль Шуэн он давал невообразимо мало: уделяемые ей суммы не превышали четырехсот луидоров в три месяца, сколько бы они ни стоили, что составляло в общем тысячу шестьсот луидоров в год. Эти деньги он давал ей сам, из рук в руки, не добавляя сверх положенного ни одного пистоля и никогда не ошибаясь в счете; к этому он присовокуплял одну или две шкатулочки в год, да и тут трясся над каждым грошом. Следует отдать этой девице справедливость и признать, что бескорыстие ее не имело себе равных, то ли потому, что рядом с принцем иначе было невозможно, то ли, скорее всего, потому, что такова была ее натура, что подтверждалось всей ее жизнью. Большой вопрос, была ли она замужем. Те, кто был больше всех посвящен в их с принцем тайны, всегда и во всеуслышание заявляли, что ни о каком браке и речи не было. Внешне это была всего-навсего курносая чернявая толстуха с физиономией умной и живой, но все-таки сущая служанка с виду; задолго до описываемых событий она разжирела, одряхлела, от нее воняло. Но стоило посмотреть на нее в медонском parvulo, когда она, сидя в кресле перед Монсеньером, в присутствии всех, кто был туда допущен – и герцогини Бургундской, и герцогини Беррийской, которая вскоре была туда введена, причем все они сидели на табуретах, – при Монсеньере и при всем его ближайшем окружении говорила «герцогиня Бургундская», и «герцогиня Беррийская», и «герцог Беррийский», если о них заходила речь, и зачастую обдавала холодом обеих невесток Монсеньера, одергивала их, осуждала их наряды, а то и выражение лиц и поведение, и говорила им об этом, чтобы без труда признать в ней мачеху, ни в чем не уступающую г-же де Ментенон. Правда, она не говорила «милочка», обращаясь к герцогине Бургундской, а та называла ее «мадемуазель», а не «тетушка», но в этом и заключалась вся разница между нею и г-жой де Ментенон. Впрочем, относились к ним все же неодинаково. Препятствием к тому были г-жа герцогиня Бурбонская, обе Лильбон и весь круг приближенных; а герцогиня Бургундская, чувствовавшая это и отличавшаяся робостью, всегда стеснялась в Медоне и ощущала известную скованность, в то время как при короле и г-же де Ментенон ей было вполне свободно и вольготно. И то, что в Медоне во время столь опасной болезни Монсеньера м-ль Шуэн навещала его по нескольку раз в день, причем король, вместо того чтобы удалить м-ль Шуэн из дворца, как делалось всегда в подобных случаях, не только знал об этом, но спрашивал у г-жи де Ментенон, которая в Медоне так же, как и всюду, ни с кем не виделась и заглянула к Монсеньеру, быть может, не более двух раз, спрашивал, говорю я, встречалась ли она с м-ль Шуэн, и пенял ей за то, что она ее не повидала, непреложно свидетельствует о том, что они состояли в браке, тем паче что г-жа де Ментенон, сама замужем и так старательно выставлявшая напоказ свою строгую нравственность и благочестие, не имела никаких причин допускать подобный пример и подобное обхождение, не будь они освящены таинством, а присутствие м-ль Шуэн, как мы видим, никогда не вызывало у них ни малейших возражений. Эта необъяснимая привязанность, столь сходная во всем, вплоть до наружности любимой женщины, с привязанностью короля, была, пожалуй, единственной чертой сходства между отцом и сыном. Монсеньер по умственным способностям, которые проявил, не мог воспользоваться превосходным образованием ( В 1668 г. воспитателем семилетнего дофина был назначен герцог де Монтозье; его сменил в этой должности Периньи Флешье, будущий епископ Нима, чтобы в 1670 г. уступить место Боссюэ)., каковое дали ему герцог де Монтозье, а также Боссюэ и Флешье, епископы Мо и Нима. Напротив, если даже у него была искра дарования, то она угасла под гнетом сурового, строгого воспитания, которое окончательно подавило его и без того робкую натуру и привило ему крайнее и непреодолимое отвращение не то что ко всякому труду или учению, но вообще к любым умственным занятиям, так что, по собственному его признанию, с тех пор, как он избавился от наставников, он в жизни ничего не читал, кроме раздела о Париже в «Газетт де Франс» , откуда узнавал о смертях и бракосочетаниях. Итак, и врожденная робость, и тяжкое ярмо воспитания, и беспросветное невежество, и умственное бессилие – все способствовало тому, чтобы он проникся трепетом перед королем, который со своей стороны ничего не упустил, дабы поддерживать и раздувать этот ужас на протяжении всей своей жизни. Он всегда вел себя с сыном как король и почти никогда – как отец, а если у него и прорывались какие-нибудь отцовские движения, на них всегда лежал отблеск королевского величия, даже в самых житейский делах, в самой интимной обстановке. Редкие минуты выпадали им наедине, и это были только минуты; чуть не всегда при их свиданиях присутствовали побочные дети и приближенные слуги; никакой непринужденности, никакой свободы, вечная натянутость, вечная почтительность; Монсеньер ни на что на смел отважиться, ни на что посягнуть, а между тем, что ни день, у него на глазах и то и другое успешно позволяли себе герцог Мэнский и герцогиня Бургундская, привыкшие в любое свободное от дел управления время к самым фамильярным выходкам и вольностям по отношению к королю, иной раз крайне безудержным. Монсеньер втайне ревновал к ним, он не умел последовать их примеру. Он не в состоянии был ничего добиться благодаря уму, как добивался герцог Мэнский, который умел быть не сыном короля, а сыном просто человека, причем король отнюдь не замечал этой несоразмерности. Монсеньер уже вышел из возраста герцогини Бургундской, которой еще прощались ребячества – как по привычке, так и благодаря изяществу, которое она вкладывала в свои проделки; итак, ему оставалось только звание сына и наследника, то есть именно то, что возбуждало в короле подозрения, а его самого держало в ярме. Король ни на гран не доверял ему; стоило ему проявить к кому-нибудь симпатию, как этот человек тут же ощущал на себе губительный удар с другой стороны, и король так заботился о том, чтобы показать бессилие своего сына, что ничего не сделал ни для кого из тех, кто усердно старался услужить Монсеньеру, даже для товарищей его детских игр, хотя они были выбраны и назначены самим королем, который, впрочем, весьма не одобрил бы, если бы они не следовали прилежно повсюду за Монсеньером. Я не имею здесь в виду ни д’Антена, который вообще не знал себе равных, ни Данжо, который только для виду принадлежал к приближенным Монсеньера, а сам был привержен к королю; жена же его состояла в самой тесной дружбе с г-жой де Ментенон. Министры не смели приблизиться к Монсеньеру, который и сам не рисковал ни о чем их расспрашивать, а если кто-нибудь из них или из влиятельных придворных и был с ним в добрых отношениях, как, например, канцлер, обер-шталмейстер (Анри Беренген (1603–1692)) , Аркур, маршал д’Юсель, они прилагали огромные усилия, дабы это скрыть, и Монсеньер им в этом способствовал. Если король обнаруживал подобную симпатию, он расценивал ее как заговор; особы, за которыми такое замечалось, становились ему подозрительны, и на них можно было ставить крест. Такова нашумевшая история с удалением герцога Люксембургского ( Лувуа, ненавидевшему герцога Люксембургского, удалось заключить его на 14 месяцев в Бастилию по подозрению в причастности к делу об отравлениях, возбужденному против маркизы де Бренвилье (1630–1676), Катрины ла Вуазен, священника Ле Сажа и др. предсказателей и изготовителей «любовных порошков», попадавших даже на обеденный стол Людовика XIV (к услугам маркизы де Бренвилье прибегала мадам де Ментенон). По этому делу проходили также две племянницы Мазарини, герцогиня Буйонская, графиня де Суассон, мать принца Евгения и др. 14 мая 1680 г. маршал Люксембургский был оправдан за отсутствием улик), которому затем ни привилегии, связанные с его постом, ни необходимость прибегать к его услугам и ставить его во главе армий, ни военные его победы, ни лесть и низости, которые он пустил в ход, не помогли вернуть прежнее положение. Поэтому, когда Монсеньера просили принять в ком-либо участие, он чистосердечно отвечал, что его заступничество только погубит этого человека. Иногда у него вырывались односложные, но горестные жалобы – подчас после того, как король со своей обычной холодностью в чем-либо ему отказывал; в последний раз в своей жизни уезжая в Медон, откуда уже не вернулся, он был до того уязвлен полученным от короля отказом в сущем пустяке, о котором просил для Казо – от коего я об этом узнал, – что закаялся впредь хлопотать за кого бы то ни было и, раздосадованный, сказал Казо в утешение, чтобы тот надеялся на более благоприятные времена, которые настанут по велению природы, – такие речи были чудом в его устах. Заметим, между прочим, что и Монсеньер, и Месье умерли оба в минуту обиды на короля. Монсеньер был причастен ко всем государственным тайнам на протяжении многих лет, но не имел ни малейшего влияния на дела: он знал о них – и все. Холодность короля и, возможно, недостаток сообразительности заставляли его держаться подальше от этих забот. Однако он прилежно посещал государственные советы, но, хотя в равной степени допускался и на советы по финансам, и по внутренним делам, он почти там не появлялся. Что до особых королевских трудов, об этом и речи не было, и, не считая самоважнейших новостей, ни один министр никогда и ни о чем ему не докладывал; еще гораздо менее отчитывались перед ним командующие армиями и те, кто служил за границей. Монсеньера тяготил такой недостаток почтительности и всеобщего внимания, тяготила зависимость, вплоть до самой смерти не позволявшая ему ни на шаг отлучиться от двора, не сказавшись королю, что равнялось просьбе о разрешении. Он прилежно и исправно исполнял долг сына и придворного, но всегда ограничивался самым необходимым, без малейших дополнений, и вид у него при этом бывал более почтительный и сдержанный, чем у любого подданного. Из-за всего этого он обожал Медон и свободу, которой там наслаждался, и хотя нередко бывало совершенно очевидно, что короля огорчают частые отлучки сына, и разлука с ним, и разделение двора, особенно летом, когда из-за войны двор и так был немногочислен, но принц никогда не подавал виду, что это замечает, и не отказывался от поездок, не меняя ни числа их, ни продолжительности. В Версале он бывал мало, а посещения Марли, если они чересчур затягивались, часто прерывал и уезжал в Медон. По всему этому можно судить, сколь нежные чувства жили у него в сердце; но уважение, почтение, преклонение, подражание во всем, в чем только можно, было в нем очевидно и никогда не иссякало, так же как страх, робость и соблюдение приличий. Утверждали, будто он безмерно боится потерять короля: нет никакого сомнения, что он проявлял это чувство; но нелегко согласовать эту истину с другими фактами, о которых было известно. Во всяком случае, несомненно одно: за несколько месяцев до его смерти герцогиня Бургундская поехала в Медон навестить его и поднялась в святая святых его антресолей; ее сопровождала г-жа де Ногаре, которая благодаря Бирону да и сама по себе имела туда доступ; они застали Монсеньера в обществе м-ль Шуэн, г-жи герцогини Бурбонской и обеих Лильбон; все увлеченно столпились вокруг стола, на котором лежал толстый том эстампов, изображающие коронование, и Монсеньер с большим усердием их разглядывал, давая остальным пояснения и благосклонно выслушивая замечания по этому поводу, а говорилось буквально следующее: «Вот этот человек подаст вам шпоры, этот – королевскую мантию, а пэры возложат вам на голову корону» – и так далее, причем продолжалось это довольно долго. Я узнал о том два дня спустя от г-жи де Ногаре, которая была весьма удивлена, тем более что приход герцогини Бургундской вовсе не прервал этого странного развлечения, отнюдь не свидетельствовавшего о том, что наследник так уж страшится утратить отца и сам стать королем. Он никогда не мог полюбить г-жу де Ментенон или заискивать перед ней, чтобы при ее посредничестве чего-нибудь добиться. Он заглядывал к ней на минуту по возвращении из военных походов ( В 1688 и 1694 гг. Монсеньер, прозванный Людовиком Смелым, принимал участие в кампаниях в Германии и Фландрии), что бывало крайне редко, и по другим, также нечастым поводам; никаких личных дел меж ними не было отродясь; иногда он заходил к ней перед ужином, чтобы сопровождать короля. Она платила ему весьма холодным обращением, которое ясно говорило, что она его ни в грош не ставит. Общая ненависть обеих султанш к Шамийару и нужда во всем, что помогло бы его низвергнуть, сблизила их, как уже было сказано, и каким-то чудом ввела в их круг Монсеньера, на что он никогда бы не осмелился, не поощри его самым действенным образом м-ль де Шуэн и не будь он уверен в поддержке г-жи де Ментенон и всех, кто был в этом замешан. Поэтому за кратким сближением последовали охлаждение и постепенное отдаление. Монсеньер, помимо м-ль Шуэн, вполне доверял м-ль де Лильбон, а также г-же д’Эпине, поскольку сестры были между собою очень дружны. Почти каждое утро принц выпивал чашку шоколада у м-ль де Лильбон. Это был час секретов, и никто, не условившись загодя, не мог нарушить их уединение, кроме одной только г-жи д’Эпине. Заслугой сестер более, чем его собственной, было то, что с принцессой де Конти у него сохранялись некоторые связи и остаток взаимного уважения, а с герцогиней Бурбонской даже дружба, тем более что она заботилась о том, чтобы у нее в гостях он находил развлечения; вот почему он предпочитал герцога де Вандома принцу де Конти, чью смерть принял с таким неприличным равнодушием. Всеми признанные достоинства этого принца крови, кои добавлялись к близости, возникшей в годы воспитания, почти общего для обоих, и к привычке всей жизни, могли бы чересчур давить на Монсеньера, когда бы он стал королем, если бы прежняя дружба сохранилась, и сестры, желавшие управлять сами, потихоньку оттеснили его в сторону. Говорили, что по этой же причине образовался тот ужасный заговор, последствия коего сказались во время Лилльской кампании (В июле 1708 г. войска коалиции во главе с герцогом Мальборо и принцем Евгением Савойским, нанеся поражение французской армии под командованием герцогов Вандомского и Бургундского, начали осаду Лилля. В октябре 1708 г. после четырехмесячной осады город пал. Партия Монсеньера возложила ответственность за провал кампании на герцога Бургундского) , а потом память о них заботливо поддерживали в уме Монсеньера, которому, естественно, чуждыми были сдержанность и строгость нравов герцога Бургундского, к тому же и ненависть герцогини Бурбонской отдаляла его от них обоих. По противоположным причинам Монсеньер любил герцога Беррийского, которого эта котерия поддерживала, ибо отделял его от герцога и герцогини Бургундских; таким образом, после всего их противодействия и всеобщей досады на брак герцога Беррийского герцогиня Беррийская довольно быстро была допущена в parvulo и весьма радушно встречена, причем безо всяких даже просьб. При всем влиянии, какое имели на Монсеньера обе Лильбон, надо отметить, что он не принимал всех их причуд, отчасти из-за Шуэнши, которая, всячески им угождая, хорошо знала их и ничуть им не доверяла, как говорил мне Биньен, отчасти из-за герцогини Бурбонской, которая наверняка доверяла им не больше и в грош не ставила их притязания. Беспокоясь о будущем, я прибегнул к епископу Ланскому, чтобы через м-ль Шуэн узнать чувства Монсеньера к герцогам и принцам. Епископ приходился братом Клермону, который погубил себя ради нее, когда принцесса де Конти ее прогнала, а оба брата остались с нею в теснейшей дружбе. От него я узнал, что у Монсеньера вырывались иногда, правда, крайне редко, слова, доказывавшие, что при всей власти над ним обеих сестер он не так уж радел об их ранге, как им бы хотелось, и м-ль Шуэн по просьбе епископа особо настойчиво расспрашивала Монсеньера об этом вопросе. Тогда Монсеньер высказался весьма благоприятно по отношению к рангам герцогов и против несправедливостей, которые, по его убеждению, они претерпели. Он был неспособен не только на ложь, но и на притворство: м-ль Шуэн тоже, особенно с епископом, перед которым, так же как и перед Биньеном, не скрывала своих тайных чувств к м-ль де Лильбон и г-же д’Эпине. Ответ епископа Ланского подтвердил для меня то, что сказал Монсеньер королю, который встретился с ним, как я уже сообщал, в заднем кабинете сразу после аудиенции, которую я вырвал у него по делу о церковных пожертвованиях; в разговоре с Монсеньером король выразил удовлетворение, а Монсеньер, к которому я был по меньшей мере весьма безразличен и которого никто не располагал в мою пользу, отвечал, что совершенно убежден в моей правоте. М-ль Шуэн утверждала и настаивала после его смерти – ибо при жизни его она помалкивала, – что он так противился браку сына с м-ль де Бурбон и выходу замуж м-ль д’Орлеан потому, что ему нестерпимо было смешение своей крови с кровью побочных детей. Возможно, это было правдой: он всегда обнаруживал стойкое отвращение ко всем их преимуществам, у него не вырвалось ни одного внятного слова в пользу м-ль де Бурбон по поводу ее брака с герцогом Беррийским; но власть герцогини Бурбонской над ним, опиравшаяся на все, чем он дорожил, была столь безраздельна, а все участники заговора так дружно держали сторону м-ль де Бурбон и так уверенно это высказывали, что они и его, несомненно, убедили бы в этом, не будь он уже убежден, во что есть много причин верить, причем это мнение изрядно послужило к выгоде м-ль д’Орлеан. Позже м-ль Шуэн даже призналась, что сама была против них обеих по этой же причине их незаконного рождения. Что до м-ль д’Орлеан, здесь нет сомнений: из того, что произошло между мною и Биньоном, явствует, как далека она была от герцога Орлеанского. Что касается другой, вполне возможно, что, имея виды на будущее, она опасалась добавлять герцогине Бурбонской весу; но нынешние ее связи с герцогиней, как сама она призналась Биньону, а он передал мне, были так необходимы, так обширны, так тесны, что весьма сомнительно, смогла бы она уклониться от того, чтобы ее туда втянули, тем более что, хорошо осведомленная благодаря столь значительной поживе и герцогиней Бурбонской, и обеими Лильбон, которых эта партия, так же как сама герцогиня, считала своими, и благодаря д’Антену, хотя главными в этом деле были они сами, м-ль Шуэн едва ли осмелилась бы дать себя переубедить; и с этим принцем, который был так слаб и находился в столь могущественном окружении, она едва ли отважилась бы попытать счастья и выстоять наперекор этому потоку, который никогда не иссякал, в то время как сама она часто отсутствовала. Не следует умалчивать об одной прекрасной черте этой удивительной девушки или женщины. Монсеньер, собираясь возглавить армию во Фландрии в следующей кампании после Лилльской, на которую, впрочем, так и не попал (В 1709 г. «никто из принцев не покидал двор», – писал Сен-Симон в t. 3, pp. 390–391) , составил завещание, и в нем отказал м-ль Шуэн весьма значительное состояние. Он сообщил ей об этом и показал предназначенное для нее запечатанное письмо, где об этом упоминалось: письмо должны были ей передать, если с ним что-нибудь случится. Легко себе вообразить, как она была тронута вниманием, выразившимся в такой предусмотрительности; но она не успокоилась, покуда и завещание, и письмо не были при ней брошены в огонь, уверяя, что, если, к несчастью, ей придется его пережить, ей слишком много будет и тех денег, составлявших ренту в тысячу экю, которые у нее скопились. После этого тем более удивительно, что в бумагах у Монсеньера не осталось никаких распоряжений на ее счет.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 52
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
<\/u><\/a> 
- участник сейчас на форуме