«Форт Байярд». Ведущие — Людовик ХIII и кардинал Ришелье, съёмки будут вестись в окрестностях Ла Рошели. В следующем сезоне ведущий аббат Фариа и капитан Дантес приглашают вас в замок Иф.
«Настоящие мужчины», спец. серия с шевалье д'Эоном.
«Моя прекрасная няня», в главных ролях: Людовик XIV-ый, Франсуаза Скаррон, Атенаис де Монтеспан.
"Наш Сад" - встречи с маркизом де Садом.
Наш ответ "Форту Байярд", передача-соревнование "Сбежать за 60 минут". Съемки проходят в Петропавловской крепости, Шлиссельбурге, Дюнамюнде, Бутырском тюремном замке. Финальный тур - в Соловецком монастыре.
Да, у неё есть забавные места. Записки английских шпионов, огни Парижа и Прованс... Кстати, её клип «Mon Dieu» я также уже разместила на форуме в соответствующей теме, мне он понравился.
А Вы ещё что-нибудь сочинили? Интересно бы было прочитать.
Сообщение: 196
Настроение: Витязь на распутье
Зарегистрирован: 01.01.11
Откуда: Королевство Иерусалимское, Замок Бельфор
Репутация:
6
Отправлено: 30.08.11 17:10. Заголовок: У нас на работе есть..
У нас на работе есть кошка. Зовут её Катя. Живёт она в подвале у слесарей... Сегодня утром иду на работу, Катя бежит мимо. Мелькнула мысль: "Главный королевский ловчий мышей".
Отправлено: 30.08.11 20:14. Заголовок: Однажды в гостях моя..
Однажды в гостях моя маленькая двоюродная сестра забыла мое имя, и когда бабушка спросила ее, как меня зовут, моя пятилетняя родная сестра внезапно крикнула: "Мазарини".
Отправлено: 06.09.11 23:05. Заголовок: — Что ж, — начинаю я..
— Что ж, — начинаю я. — В 1610 году Генриха Четвёртого убивают. Знакомый мотив: королём становится его сын. И как обычно, новый король — ещё мальчик. Его зовут Людовик Тринадцатый.
— Такое число, наверное, не принесло ему удачи! — не одобряет Берта.
— В общем и целом всё было не так уж плохо, — успокаиваю я её. — Людовик Тринадцатый был средним королём. У него не было белого султана его отца Генриха Четвёртого, как не было величия его сына Людовика Четырнадцатого. Чтобы вам его обрисовать, я обращусь к историческим страницам Малого Лярусса, этого вадемекума (Vademecum (лат.) — иди со мной, т. е. путеводитель, справочник) каждого уважающего себя француза. В этом словаре в разделе Людовиков Людовик Пятый, к примеру, удостоился четырёх строчек биографии, Людовик Девятый (или Людовик Святой) — сорока четырёх, Людовик Четырнадцатый — сто одной и Людовик Тринадцатый — двадцати одной!
Так что Лярусс-с-его-количеством-исторических-страниц можно рассматривать как аплодиметр истории. Двадцать одна секунда криков «браво» для сына беарнца. Всё по-честному, и для него даже неплохо. Но от этого не лопаются барабанные перепонки. Начиная с Людовика Тринадцатого, за одним-единственным исключением, отныне все короли Франции будут называться Людовиками, что очень упрощает хронологическую классификацию. Что касается меня лично, я испытываю чувство особой нежности к Людовику Тринадцатому. По двум причинам: французской мебели он дал самый изысканный стиль, а народным картинкам — самую красивую униформу из всех — костюм мушкетёров. Но начнём сначала. Когда убили папашу, ему было девять лет, и у него были все зубы. Но этого было недостаточно, чтобы управлять Францией. Так что регентство взяла на себя его маман, Мария Медичи. Видите, насколько история циклична! И если изучить её поглубже, можно также заметить, что мужчины умирают раньше.
— И что же, эта Мария Медичи, — спрашивает Толстос, дуя на новую порцию кофе, — была такой же шкурёхой, что и Катрин?
— Немного меньше. Но она была глупой, а значит, опасной. Она привезла из Италии целую орду маленьких хищников, среди которых был некий Кончино Кончини, первостатейный авантюрист, который не мучился угрызениями совести и решивший обогатиться при французском дворе, как другие это делают в Импорте-Экспорте.
— И у него получилось? — спрашивает алчный Берю.
— Изумительным образом, потому что он прибрал к рукам самые высокие звания, самые высокие титулы, самые высокие должности: маршалов, маркизов, суперинтенданта!
— Как ему это удалось?
— Как молодым матросам, любезнейшая.
— Он, наверное, жарил Управляющую, — угадывает Толстяк, который теперь знает классические приёмы обогащения при дворе.
— Точно! Мария Медичи клялась только его именем и пичкала его деньгами. Это выглядело настолько скандально и обескураживающе, что наш бедный Сюлли, который хранил деньги в казне и вкалывал как угольщик, подал в отставку.
— Ещё бы! — одобряет Берю, поправляя свою набедренную повязку. — Когда твои налоги идут на Ударную Силу, уже не смешно, а тут вместо того, чтобы оплатить игрушку для генерала, твои бабульки попадают в карман жиголо. Такое вряд ли понравится налогоплательщикам!
— Кончини, — продолжаю я, — называли маршалом д'Анкр.
— Такая кличка лучше подошла бы Лазареффу (Лазарефф — французский магнат массмедиа. Берюрье имел в виду слово encre, чернила, которые, по его мнению, имеют отношение к печатанию газет) ,— вскользь подмечает мой друг. — Почему он выбрал это имя? Он что, тоже заправлял прессой?
— Это от названия земли в Пикардии, которую он купил на денежки Марии Медичи.
— Он, наверное, умел довести её до сияния, коли она отстегнула ему государственную казну! Я так думаю, что он был знатоком флорентийского водоворота.
— Я тоже так считаю. Но за всё это он заплатил. Иногда в истории наступает мораль, как в сказках Перро. Кончини заправлял в Лувре, не обращая внимания на маленького Людовика Тринадцатого, который подрастал незаметно. Он мог ему дать под зад и порол его нещадно, считая его простаком. Он был алчным, но беспечным, то есть вполне по-латински!
— Ты сказал, что малыш Людовик Тринадцатый подрастал? — обрывает меня Берюрье.
— Да, его женили в раннем возрасте на Анне Австрийской, чтобы остановить войну с Испанией.
— Не вижу связи, — удивляется Б.Б.
— Анна Австрийская была дочерью короля Испании. Вы помните, дорогая Берта, какой могущественной была эта страна? Её владения простирались на всю Европу, и они окружали Францию, так что мы не могли свободно дышать. Как обычно, политические проблемы решили, поженив двух ребятишек. Но это означало всего лишь отступить назад, чтобы лучше сделать разбег, если вы позволите сделать такое сравнение в отношении браков.
— Ты ошибаешься, — мрачно замечает Мастодонт. — Испания нам по барабану, потому что мы теперь знаем, чем она стала. Если бы не мадридский «Реал», о ней вспоминали бы только в период отпусков. Давай про Людовика Тринадцатого, и хватит с испанцами.
Я смотрю на Фелиси. Она в изумлении. Такого аттракциона у неё ещё не было. Вы можете пощёлкать кнопками своего телика или пошарить на «втором» канале вашего радиоприёмника, никогда вы не найдёте ничего подобного. Месье Маргаритис, не раздумывая, пригласил бы моего Берю на своё гала-представление в конце года, если бы он его увидел. И другие тоже: во главе с самим Маисом-Сель-де-Реем!
— Итак, Людовик Тринадцатый понемногу наращивает себе крылья, затаив обиду. И вот однажды, в 1617 году, больше не имея сил терпеть, он замышляет со своим другом Люинем убийство Кончини. Тот появляется в Лувре утром со своей развязной свитой. Один придворный берёт его за руку: «Именем короля я вас арестую», — говорит он. «Меня?» — спрашивает маршал д'Анкр, правда, на итальянском. Он ничего больше не успел сказать, потому что началась пальба из пистолетов. Кончини умирает. Его свита бросается бежать, а придворные рассыпаются по коридорам с криками: «Да здравствует король!» Ибо, действительно, Людовик Тринадцатый, отважившись на этот поступок, начинает править по-настоящему.
Узнав об убийстве её хахаля, регентша понимает, что запахло жареным. Вы видите, насколько мало в те времена значили узы крови. Матери могли травить своих детей, дети убивали своих родителей или своих братьев, такое мы находим в каждой главе. Поэтому Мария, забыв о минутах «Я хочу тебя, я вся твоя», проведённых с Кончини, собирает свои манатки и бежит в Блуа.
Пока она совершает этот героический поступок, новость распространяется в Париже. О, какая радость, друзья мои! Народ Парижа, который уже не мог терпеть ни королеву-мать, ни её альфонса, пляшет от радости. Не верит своим ушам! Хочет увидеть своими глазами! И тогда все бегут на кладбище, где только что прах Кончини был предан земле. Его откапывают! Всё точно! Это он! Народ ликует! Веселье, хоть и без музыки! Труп волокут по улице! Его оскверняют! Его прокалывают! Его разрезают на части! Его едят! Именно так, вы не ослышались! Нашлись такие, что сварили сердце Кончини и съели его перед ревущей толпой.
— Сердце? — спрашивает Б.Б. с гримаской. — Но там были кусочки повкуснее!
— Если вы имеете в виду то, что я имею в виду, благороднейшая, было уже поздно, потому что их уже отрезали!
Маман побледнела.
— Разъярённая толпа — это ужасно! — говорит она.
Берю качает головой.
— Заметьте, — говорит он. — Кончини мог умереть от туберкулёза, что не очень-то аппетитно. Но раз уж его убили здоровым, что ж…
Я не верю своим ушам.
— Ты что, смог бы съесть сердце Кончини, Берю?!
— Почему бы и нет? — говорит он. — Другие же ели. Надо просто перенестись в то время и прочувствовать злость людей. Сними свою судейскую мантию и подумай, не готов ли ты съесть селезёнку министра финансов, когда тебе приносят налоговое уведомление!
В самом деле, под таким углом аргумент можно принять. Людоедство — это кульминация ненависти, её финальный букет. Её благородство, может быть? Если ты кого-нибудь ненавидишь до такой степени, что ни одно земное страдание не может утолить эту ненависть, съесть его остаётся последним средством.
Берю идёт ещё дальше в своей защите гастрономов, съевших сердце Кончини.
— Тут надо учесть ещё одну вещь, Сан-А, они же его поджарили. Так что всё было прилично.
— Они были гурманами, — соглашается Берти. — Но я лично, кроме требушки, потроха не люблю…
— Её у Кончите, наверное, Людовик Тринадцатый слопал.
— Кончини, — поправляет Фелиси.
Берю делает почтительный поклон, из-за которого его живот стал похож на аккордеон.
— Спасибо, я неправильно произнёс его имя. Ладно, давай дальше. Кончини крякнул, королева-мать в Блуа, что было дальше?
— Де Люинь, близкий друг короля, занимается правлением. Он это делает кое-как, ибо он был храбрым, но не дипломатом.
— А король тем временем что, ракушками торговал?
— Почти! Странный он был тип, этот Людовик Тринадцатый. У него были приятная наружность, живой ум и сострадание. Он старался утвердить свою власть, но его мучил самый ужасный из комплексов: импотенция!
В аудитории раздаётся двойной крик. Чета Берю полна сострадания.
— Странно! — говорит Толстяк. — До сих пор во дворце увлекались фигурным катанием. Стоит только вспомнить о подвигах Франциска Первого, Генриха Четвёртого и прочих, даже не верится, что у Людовика Тринадцатого трусы были как приспущенный флаг!
— Я же вам говорила, что число «тринадцать» несчастливое! — вспыхивает Берти. — А для короля так это просто ужасно!
— Именно так считала и Анна Австрийская! — подтверждаю я. — Молоденькая девушка совершает переход через Пиренеи, чтобы делать баю-бай с королём Франции. Зная репутацию его предков, она рассчитывала получить редкостное наслаждение. Её подружки перед отъездом ей говорили, что ей повезло и что её ножки расцветут как букетик фиалок. Они знали, что Лувр был прообразом «One Tho Tho»(«One Two Two» (англ.) — буквально «Один два два», самый известный бордель Парижа в довоенные годы), что на улице Прованса, и что там было жарко по ночам. Эти короли Франции были самыми ярыми разрушителями матрасов со времён основания мира. Их настоящий скипетр находился там, где вы знаете. Мечтой всех принцесс in the World было попробовать хоть немного французской жизни. И вот милая Анна Австрийская подгребает. Поначалу всё шло по масти: ряшник приятный, король молодой. Красивая осанка, тонкая кость, длинные нога, усы уже под Людовика Тринадцатого, и подающая надежды элегантность. И вот наступает ночь, и что же происходит? Его величество входит в спальню и ложится на свой лежак один! Пришлось матушке Медичи (которая была итальянкой и, значит, знала толк в любви) вытащить своего отпрыска за кегли и привести к Аннетте. И он идёт, опустив уши. И остальное тоже. Для месье, у которого потенция относится к семейству моллюсков, нет ничего ужаснее, чем брачная ночь. Особенно когда Франция смотрит, ждёт, затаила дыхание. Этому самому месье хочется оказаться в другом месте. Где-нибудь далеко, в домашних тапочках, с газетой «Франс-Суар» вместо большого вечернего оргазма.
— Кажется, в тот вечер королю удалось сделать сервис. Свидетели утверждают, что он смог оказать честь королеве.
— Подкупленные свидетели, куда там! — ворчит Скептик. — Король дал каждому по замку, чтобы они распустили слух, что он настоящий Казанова! Потому что тут одно из двух, мсье-дамы, или ты импотент, или нет. Но уж если ты импо, ты можешь крутить кино Виставижн (Виставижн — система съёмок, предложенная в 1954 г. кинокомпанией «Парамаунт») про Олений парк или принимать настой из шпанской мухи во время еды, это не поднимет твой отвес, приятель! Он, наверное, мог сыграть ей на гитаре (тем более что она была испанкой, как ты говоришь), а может, он ей сделал машинку для запечатывания конвертов, маленький паяльник, волшебный пальчик, жгучий укус, влажный компресс, вертикальную разминку, обратную резьбу или точилку для усатых карандашей, но он ей не мог сделать глубокое погружение, окаменевший свисток, казачью примочку или жезл маршала Бедокура, вот уж нет!
— Я готов принять это предположение, — соглашаюсь я. — И доказательством служит то, что в течение двадцати двух лет он не спал со своей женой.
— Двадцать два года без мужчины! — кричит не своим голосом Берти.
Толстяк успокаивает её жестом. Его удивляют не душевные силы королевы, а то, что Людовик Тринадцатый вернулся в её постель после двадцати двух лет целомудрия.
— Чего это он вдруг решил накрыть прибор? — спрашивает мой друг. — С возрастом бес в ребро или что?
— Он должен был оставить потомство, Толстяк.
— С его-то банановой шкуркой? — клеймит Мастодонт. — На что он надеялся?
— На успех своего замысла, ибо, в самом деле, родился дофин. И какой дофин! Двадцать два года воздержания, но в итоге получился Людовик Четырнадцатый!
Мой Пухлячок делает знак несогласия.
— Только не мне, — говорит он. — Расскажи это школьникам, если хочешь, но только не мне. Твоего дофина ему сварганил его корешок! А его ночь с королевой — это для того, чтобы соблюсти приличия. Надо было поддержать планку для твоего Людовика Четырнадцатого! Родиться от неизвестного отца — для короля Франции такое не годится.
— Я снова принимаю твой аргумент, Берю.
— Чего я не понимаю, — говорит Б.Б., — так это то, как королева обходилась всё это время? Она что, была фригидной?
— Вовсе нет! И слава богу, что в Лувре бывали гости. Сначала Бэкингем, красивый английский сеньор, влюбился в неё, чем очень вдохновил моего собрата, Александра Дюма. Ну и другие, весьма почтенные кавалеры.
— А король? У него не было скрытых пороков, вы уверены?
— Навряд ли. Он был набожным, степенным и целомудренным. У него были две фаворитки, но у него с ними были платонические отношения. Первая была мадемуазель де Отфор.
— В Ротфор и на Босфор! — шутит контролёр спальных вагонов.
— Не совсем так, всё, что он делал, это сочинял ей стихи. Вторая была мадемуазель де Лафайет!
— Та, что из галереи?
— Она была из её прародителей. Но жизнь в окружении Людовика Тринадцатого была настолько нудная, что в конце концов она пошла в монахини, потому что в монастыре было веселее. После неё был фаворит!
— Ну вот, — говорит с обидой Берта. — Я не хотела об этом говорить вслух, мой дорогой, но я подумала, что у этого Людовика нравы были оле-оле!
— Вы неправильно подумали, любезная. У него всё происходило только в голове. То, что у него было чувство любви к молодому Сен-Мару, не вызывает сомнений, но между ними никогда ничего не было.
Раздаётся рёв Берюрье:
— Что ты можешь об этом знать?! Ты так говоришь, как будто провёл всю жизнь в ночном столике короля в компании с его ночным горшком!
Моя Фелиси ни за что не променяла бы своего места. Она давится от смеха. Я ещё не видел её такой весёлой.
— Мы говорили о слабости Людовика Тринадцатого, а теперь займёмся его силой, — продолжаю я.
— О, знаешь, если монарх носит свои штаны как пустой бумажник, его сила…
— Заблуждаешься, Людовик Тринадцатый был сильным. Благодаря изумительному человеку: кардиналу Ришелье, самому великому из премьер-министров в нашей истории после Дебре! (Мишель-Жан-Пьер Дебре (1912–1996) — премьер-министр Франции до 1962 г. Член Французской академии)
— Он был братом Друо? (Друо (1774–1847) — известный артиллерийский генерал наполеоновской эпохи)— спрашивает Его Высочество. — Только товарищем на перепутье. Этот молодой честолюбивый прелат стал монахом почти случайно. Его брат был епископом в Люсоне и ушёл в монастырь, а Арман дю Плесси заступил на эту должность, чтобы она не пустовала! В то время епархией управляли, как сейчас скобяной лавкой. В общем, покупали доходное место! Что же касается Ришелье, я должен вновь заглянуть в Лярусс в качестве аплодиметра, чтобы показать вам его величину. Если Людовик Тринадцатый удостоился, как я вам сказал, двадцати одной строчки, то Ришелье получил двадцать пять. То есть министр имеет на четыре строчки больше, чем король, опять же цифры сами говорят за себя! Этот прекрасный подарок преподнесла Франции Мария Медичи в конце её опалы. Она и не подозревала о том, что вводила в Лувр своего будущего врага. Всю оставшуюся жизнь она будет пытаться сбросить его с пьедестала, на который сама же его и поставила. Но ей это не удалось благодаря мудрости короля.
— У него была симпатия к Людовику Тринадцатому, не правда ли? — спрашивает Фелиси.
— Нет, мам, не совсем так. Их отношения были довольно странными. Они не любили друг друга, мне даже кажется, что они ненавидели друг друга, и тем не менее каждый из них оставался верным другому. Король доверял уму и прозорливости Ришелье. Последний считал своим священным долгом служить интересам короля. Он был чем-то вроде нового майордома. Чем-то вроде Муссолини, преданного Виктору Эммануэлю. В течение своей карьеры он пытался проводить программу из трёх пунктов: уничтожить протестантов как политическую партию, ослабить могущество сеньоров и уменьшить власть Австрийского дома. И он преуспел в этом трудном деле. Против него была целая страна, начиная с обеих королев. Но, при поддержке короля, он преодолел все трудности и раскрыл все заговоры. Он был не из хлюпиков. Он располагал сильной полицией и действовал быстро и беспощадно. Он, не колеблясь, обезглавил милого Сен-Мара, бывшего фаворита Людовика Тринадцатого, за то, что тот вошёл в сговор с Испанией, чтобы изгнать Ришелье. Бастилия была переполнена; там были люди всех сословий, ибо их преосвященство не разбиралось: и аристократы, и бродяги получали по заслугам, если вдруг не шли по прямой! Он был настоящим монархом. У него был свой дворец, своя полиция, своя армия. Ришелье основал Французскую академию, куда, если верить некоторым слухам, меня примут очень скоро (После публикации этой содержательной книги — раз уж с моим избранием больше нет сомнений — вы можете меня представить в колпаке, во фраке цвета несвежей рыбы и со шпагой на боку, произносящим хвалебную речь в адрес какого-нибудь профессора Штрумпфа, знаменитого неизвестного, которому мы обязаны за его трактат по уходу за детьми младенческого возраста или за учебник по выращиванию макарон. Биксы будут толпиться под куполом академии, чтобы поглазеть, как мне вручают оружие, хотя я сам его вручал им столь часто!)
Мои «ученики» задумываются на некоторое время, после чего Берю вздыхает:
— Может быть, эта парочка и неплохо управляла Францией, но веселья было мало. Король со своим мыльным пузырём в штанах и кардинал, прикинь, праздник без музыки!
— Ошибаешься, Толстяк. Ришелье, несмотря на его кардинальский пурпур, был не дурак в том, что касается толкнуть шлямбур.
Здоровяк не может поверить. Нанесён удар по его убеждённости в том, что кардинал не может волочиться за юбками. Монахи — да, так сложилось исторически, они распутные, это известная песня. Но чтобы его преосвященство — и такое дело! Он считает это шокирующим. Я объясняю ему, что церковная знать тех времён сильно отличалась от сегодняшней. И чтобы довести его возмущение до крайности, добавляю:
— Я даже могу тебе сказать, что у нашего Ришелье была связь с его племянницей. Если сравнить сексуальную жизнь его и короля, можно заметить, что эти два мужчины были совершенно разными. Симпатичный король отвергал притязания дам, а Ришелье, наоборот, любил гражданок, но его посылали к чёрту.
— И всё же, — мечтательно говорит Б.Б., — кардинал — это возбуждает!
Толстяк возмущён похотливостью своей супруги. То, что она ему изменяет, ладно, но не с духовенством же, чёрт возьми! Такого он не допустит.
— А как выглядел кардинал физически? — спрашивает Б.Б. с мечтательным видом.
— Вот, смотрите, — говорю я, протягивая им тысячу старых франков, — здесь его портрет. Этот пронумерованный денежный знак стоит десять новых франков, не потеряйте!
Берта смотрит на гравюру добрыми глазами бретонской коровы, тоскующей по быку.
— Надо же, — говорит она, — я никогда не обращала внимания.
— Вот вам ещё одно доказательство величия Ришелье. На деньгах, которые были выпущены через триста лет, можно увидеть портрет не Людовика Тринадцатого, а его министра.
— Он, наверное, был красивым мужчиной! — восхищается Берти.
— Со своим воротником а-ля Клодин и беретиком он больше напоминает Красную Шапочку, твой торговец церковными фанфуриками. И потом, стиль Нинон — это несерьёзно. Если бы ты встретила монсеньора Фелтинга с таким головным убором, ты бы сразу написала письмо Папе или стала мусульманшей.
Но Берти остаётся при своём: Арман дю Плесси, герцог де Ришелье запал ей в душу, и теперь совершенно ясно, что купюры в десять франков будут иметь для неё особое значение. Она больше никогда не будет смотреть на них как на простые деньги.
— Таким образом, — говорю я, — Людовик Тринадцатый был хорошим королём, потому что он позволил Ришелье управлять Францией. А Ришелье был великим министром, потому что он знал, в чём состояли интересы Франции, и служил им телом и душой. Заметим, что этот прозорливый человек умел окружить себя достойными людьми. Когда он был молодым, его доверенным лицом и советником был отец Жозеф, очень сообразительный монах; а когда он постарел, то сделал наоборот и приблизил к себе очень хитрого молодого человека, о котором мы будем много говорить позднее: Жюля Мазарини. Когда в 1642 году Ришелье умирал, изъеденный язвами, он представил молодого Мазарини королю в качестве своего преемника. Людовик Тринадцатый пережил своего министра всего на несколько месяцев. Он был тубиком и отошёл в лучший мир после длительной агонии в мае 1643 года.
Эта агония позволила ему привести дела в порядок, прежде чем обрести покой. Он начал с того, что покрестил дофина, которому тогда было пять лет, и назначил ему Мазарини в качестве крёстного отца, что было блестящим способом усилить положение последнего. Затем, будучи предусмотрительным человеком, организовал будущее регентство. В общем, он старался сохранить интерьер.
— Вот поэтому, наверное, у антикваров сейчас столько мебели в стиле Людовика Тринадцатого, — заключает Берю со знанием дела. (Фредерик Дар (Сан-Антонио)История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века )
Книга «История Франции глазами Сан-Антонио» — культовая. Во Франции, где она была издана восемнадцать раз суммарным тиражом три миллиона экземпляров, её назвали «Книгой-событием».
Эксклюзив: неопубликованный документ Александра дю Ma. Поразительные откровения мушкетёра Берюньяна
Холодным декабрьским утром 1637 года Анна Австрийская стояла у окна в Лувре.
Лёгкие снежинки бесшумно падали за стеклом. Они таяли, едва коснувшись земли, и превращались в липкую грязь, в которой оскальзывались копыта лошадей. Небо было чёрным. Томимая скукой в этом холодном дворце, Анна опустила штору и подошла к большому камину, в котором потрескивали горящие поленья. Но тепла было недостаточно, чтобы согреть эту огромную комнату и уж тем более сердце королевы, которая думала о своей родной Испании, залитой щедрым солнцем. Годы жизни при французском дворе довели её до полного отчаяния. Уже больше двадцати лет она чахла, не испытывая никаких радостей жизни и не имея детей, рядом с мужем-импотентом, грустным как ночной колпак, и с кардиналом с его задними мыслями, который не мог простить ей то, что когда-то она отвергла его притязания.
К ней подошла одна из её придворных дам.
— Мадам, — сказала она, — с вами хочет поговорить один мушкетёр.
— Что ему от меня надо? — спросила Анна Австрийская.
— Он не пожелал этого сказать, мадам. Он говорит, что это секрет.
Королева нахмурила брови. Не была ли это новая проделка его преосвященства? И всё же мушкетёр не мог быть посланцем кардинала, ибо антагонизм между гвардейцами Ришелье и мушкетёрами короля всё нарастал и часто порождал стычки. Анна подумала, что коварный министр мог вполне пойти на то, чтобы послать к ней кого-то переодетого мушкетёром, чтобы сыграть на её доверии и усыпить недоверие.
— Как его имя? — спросила она.
— Сержант Берюньян, мадам.
Анна Австрийская покачала головой.
— Мне знакомо это имя, — сказала она. — Но я совершенно не знаю его как человека. Скажите Лапорту, чтобы он явился немедленно.
Через некоторое время пришёл верный камердинер королевы.
— Вы меня звали, ваше величество?
— Пьер, — сказала королева, которая всё же могла позволить себе некоторую фамильярность, — знаете ли вы сержанта мушкетёров по имени Берюньян?
Пьер Лапорт был для Анны самым ценным из слуг. Его обязанность камердинера была чисто условной. На самом деле он был для неё доверенным лицом, советником, Боттеном (Боттен (Себастьен) — французский администратор и статистик. Он назвал своим именем товарно-промышленный справочник), шпионом и утешником. Этот молодой человек был настолько ценным, что королева и её подруги прозвали его «Месье-чего-изволите».
— Разумеется, ваше величество, — ответил Лапорт, — я знаю его.
— Тогда пройдите через переднюю и скажите мне, действительно ли человек, который там находится, и Берюньян — одно и то же лицо.
Лапорт сделал очень низкий поклон. Его отсутствие длилось совсем недолго. Он появился менее чем через четверть часа, со спокойным лицом.
— Человек в передней и мушкетёр Берюньян — одно и то же лицо, ваше величество, — доложил слуга.
— Вы полагаете, что я могу доверять ему? — спросила Анна Австрийская.
Лапорт нарисовал геометрическую фигуру на запотевшем окне. Эта фигура была квадратом. А точнее, это был валет бубен.
— Вне всяких сомнений, ваше величество, — ответил он.
— Хорошо, — сказала королева. — Пусть этот мушкетёр войдёт, и оставьте нас вдвоём.
Лапорт ввёл посетителя, после чего вышел.
Анна Австрийская взглянула на прибывшего и нашла его весьма привлекательным. Попробуем набросать его портрет одним росчерком пера. Сержанту Берюньяну было почти тридцать два года. Он был невысокого роста, но довольно стройным. У него были овальное лицо, большой и выгнутый нос, короткий и округлый подбородок, блестящие глаза, плотоядный рот. Он был покрыт шерстью на руках, на плечах и на груди, на спине, на животе, а также в нижней части живота, на ногах и даже на сердце, если верить очевидцам. Аппетит у него был зверский. В лучшие времена, когда он выходил из поста, он мог съесть целого телёнка за один уик-энд (Слово, занесенное во французский двор Бэкингемом, которое означало конец недели) . Он был выносливым и мог проскакать сто лье за один раз, ибо держался на лошади, как кентавр. Он мог разорвать зубами колоду в сорок восемь карт (точнее, из пятидесяти двух, но, из галантности, он вынимал из неё четыре дамы) и мог превратить наковальню в тазик для бритья одним ударом кулака. Он выпивал шестнадцать литров вина за обедом и не знал, что такое мигрень. В кровати он был просто эталоном Компании мушкетёров.
Его подвиги вгоняли в краску его товарищей. Он мог заставить взмолиться десять самок за ночь после того, как удовлетворит каждую по шесть раз.
Он был истинным гасконцем, как уверял его друг Арамис, самый тонкий из трех мушкетёров, о котором рассказал Жерар Кальви. Перед тем как он покинул дом своих предков, чтобы попытать счастье в Париже, его отец имел с ним разговор с глазу на глаз (он был одноглазым) на прекрасном беарнском наречии, придававшем столько шарма королю Генриху Четвёртому:
— Мой сын, в наше время человек может пробиться ко двору только благодаря своей храбрости и преданности. Вы владеете шпагой так же ловко, как и вилкой; к тому же у вас бычьи жилы и железная рука в бархатной перчатке, пользуйтесь этим, чтобы заставить себя уважать. Не бойтесь никого, кроме Бога и короля. Ваша честь должна быть превыше всего, а свою мужскую способность применяйте везде, где только сможете. Вы умеете читать, писать и считать до десяти, этого больше чем достаточно, чтобы достичь высот. Вы молоды и бесстрашны. Ваша молодость пройдёт, но храбрость никогда! Более того, она будет расти в вас, как многолетнее растение в удачно расположенном саду, которое садовник не забывает поливать. Вы будете храбрецом, потому что вы гасконец, разумеется, но ещё и потому, что я ваш отец, а вы мой сын. Не спешите обзаводиться женой. Женитесь сначала на приключении. И когда ваше имя прославится, когда ваша мошна будет полной, а ваша шпага будет вызывать дрожь, возвращайтесь на свою родину и подыщите себе землячку. Беарнки владеют секретом, как приправить холодное мясо.
На этом он его благословил, вручил ему немного денег и дал хорошего шлепка по крупу его неуклюжего коня, чтобы тронуть его с места.
Таким был — в одном росчерке пера, как я и обещал, — человек, чьё перо подметало паркет Анны Австрийской. Королева знала толк в мужчинах, и она всё заметила, не моргнув глазом, ибо ей мало было быть испанкой, она была ещё и проницательной.
— Что вам надо, сержант? — спросила она.
— Смею просить аудиенции у моей королевы, — сказал Берюньян, — речь идёт о её чести и безопасности.
Он говорил ясно своим прекрасным голосом, в котором сквозил этот беарнский говор, придававший столько шарма королю Генриху Четвёртому.
Беарн! Дорога в Испанию была прямой, она соединяла две точки. Анна Австрийская задумалась, и её красивые глаза, заставлявшие учащённо биться столько сердец, наполнились слезами.
Королеве захотелось освежить лицо ароматной водой из тазика, стоявшего позади Берюньяна на столе, выполненном в стиле Людовика Тринадцатого.
— Отойдите же, я хочу умыться! — сказала она.
Поняв намерение своей королевы, мушкетёр взял тазик и, встав коленом на пол, протянул его Анне Австрийской, которая была тронута его вниманием. Посетитель все больше интересовал ее. От него исходила какая-то особенная чувственность, волновавшая Анну так же, как и этот беарнский акцент, придававший когда-то столько шарма королю Генриху Четвёртому.
На мгновение у неё вспыхнули щёки. Взяв себя в руки, она прошептала:
— Говорите!
— О моя королева, — вздохнул Берюньян. — О моя королева…
Он говорил эти слова не только с акцентом Беарна, такого близкого к Испании, но ещё и с какой-то грустью. Снова королева почувствовала дрожь.
— Мадам, — начал Берюньян, набравшись смелости, — правда ли, что вы пожелали внести свой личный вклад в финансовое положение государственной казны и объявили о намерении продать ваши замечательные алмазные подвески? Скажите мне, умоляю вас ради любви к Богу и ради любви к вам, моя королева!
— Это правда, — сказала Анна. — Я должна их торжественно вручить завтра суперинтенданту финансов, который выставит их на продажу, а выручку используют на покупку американских плугов.
— Не делайте этого, ваше величество! — сказал и даже чуть было не крикнул мушкетёр, если бы не старался говорить тихо. — Не делайте этого, иначе будет большой скандал!
— Боже мой! — просто сказала Анна Австрийская, побледнев и положив руку на грудь, в которой билось её королевское сердце. — Боже мой, мушкетёр, — повторила она, — что такое вы говорите!
Берюньян поставил тазик, который всё ещё был в его руках, и поднял шляпу с австраусиным пером, которое подметало пол Анны Австрийской.
— Мадам, десять лет назад вы подарили эти подвески герцогу Бэкингему. Его преосвященство узнало об этом и шепнуло королю, чтобы тот потребовал от вас надеть их на придворном балу. Всё было так, не правда ли?
— Да, так, — вскрикнула королева. — И что?..
— В то время вы поручили д'Артаньяну отправиться в Англию и забрать их у его милости.
— И он прекрасно справился с этим поручением, — сказала королева.
Берюньян опустил голову.
— Увы, нет, мадам. Вот уже десять лет, как этот честолюбивый человек, который сейчас находится в звании лейтенанта нашей славной компании и теперь лезет в капитаны, обманывает весь народ. Он такой же гасконец, как Кончини.
— Что вы говорите! — пробормотала бедная Анна.
Берюньян широким движением руки, в которой была шляпа с перьями, подмёл ещё раз паркет Анны Страусинской.
— Этот человек изменил свою фамилию, ваше величество. Он имеет наглость писать своё имя как д'Артаньян, тогда как на самом деле оно пишется «Дартанян», слитно и без приставки «де». И самое ужасное — это то, что он не гасконец, а… армянин.
Тишина, ледяная как руки сержанта, повисла между королевой и её посетителем. Анна Австрийская выглядела уже не как дочь Испанского дома, а скорее напоминала северную принцессу во время зимней спячки. Бледная и похолодевшая, королева превратилась в ледяную статую.
— Что же это такое, друг мой? — сказала она, словно выдохнула, но Берюньян услышал, ибо он обладал слухом тонким, как страничка из его маленького словаря Литтре´.
— Это так, ваше величество. Но это ещё не самое страшное. Негодяй бесстыдно обманул вас в этой истории с подвесками. Ему изготовили фальшивые, и вот их-то он вам и вручил. Что же касается настоящих, он их потихоньку сбыл одному тёмному ювелиру в Амстердаме. Теперь её величеству должно быть понятно, откуда у этого злодея так быстро появилось состояние. Это дьявол, а не человек!
— Надо предупредить короля! — сказала королева, которая в эту минуту слабости очень нуждалась в защите.
— Невозможно, мадам. Дартанян всё продумал. Сказать королю означало бы признаться в том, что однажды вы расставались с подвесками!
— Это так! — согласилась королева, заламывая руку другой рукой. — Это действительно так!
— Сами понимаете, ваше величество! — горестно сказал бравый мушкетёр.
Анна Австрийская взяла голову в свободную руку.
— Но как вы узнали об этом, мой дорогой Берюньян?
— Не далее как три дня назад, ваше величество, от одной девушки, которой Дартанян оказал расположение и с которой он проявил несдержанность на язык. Затем он бросил её в Сену, чтобы отбить у неё память, ибо он понимал, какую опасность представляет собой носитель таких секретов. Но, по счастливой случайности, я проходил мимо. Я увидел всё происходящее с другого берега и бросился в воду. Мне удалось вытащить на берег эту несчастную. Вот так я всё и узнал. Госпожа королева, если вы дадите эти подвески суперинтенданту, станет известно, что они фальшивые, и ваша жизнь закончится либо на эшафоте, либо в темнице! Даже подумать об этом страшно! Я не могу допустить, чтобы ваша красота угасла в тюремных застенках! Я спасу вас!
— Это невозможно! — вскрикнула королева со слезами на глазах.
— Нет ничего невозможного для того, кто хочет спасти королеву, ваше величество. Моя честь и моя жизнь в вашем распоряжении. Я готов принести и то, и другое на ваш алтарь.
— Что же делать?
— Я стану вором, чтобы спасти ваше величество. Вот мой план: вы сейчас же дадите мне подвески. Я выйду из Лувра, не вызывая подозрений, ибо я нахожусь в увольнении. Я буду гнать лошадь до наступления ночи. И когда ночь покроет землю своей непроглядной мглой, я остановлюсь в каком-нибудь карьере и размельчу фальшивые подвески камнями, после чего брошу порошок в реку. Затем, если будет угодно Господу, я спрячу свой позор в каком-нибудь укромном месте, где умру постыдной смертью нарушителя общественного порядка, если меня схватят. Мой единственный шанс — это если вы обнаружите пропажу только завтра. Мне просто необходимы эти двадцать четыре часа свободы.
Королева вся светилась надеждой и соглашалась с каждым словом Берюньяна. И всё же, когда он замолчал, она покачала головой в знак несогласия.
— Я не могу принять такую жертву. Вашу жизнь — да! Но вашу честь — никогда!
— Между честью мушкетёра и честью королевы выбирать не приходится, ваше величество! — решительно возразил Берюньян.
Это было ловко сказано, и Анна Австрийская всё прекрасно поняла. Кстати, в её сердце королевы билось ещё и сердце женщины; к тому же женщины, с которой жизнь сыграла злую шутку и которая была окружена опасностями, людьми, желавшими её гибели; женщины, которая была жертвой заговоров и тёмных сил.
Слёзы, почти несолёные (королева она или нет), потекли на её белые от тоски и даже не кастильские щёки, как это было с матерью небезызвестного Людовика Святого.
— Мой дорогой, мой благородный, мой добрый Берюньян, — икнула она. — Ваша жертва не может войти в Историю, потому что она секретна; но она останется в моём сердце до последних дней моей жизни.
— Аминь! — сказал Берюньян, который когда-то был мальчиком в церковном хоре.
Он встал на колени и поцеловал платье королевы, которая, вне себя от признательности, опьяневшая от мужественного запаха кожи и пота, исходившего от мушкетера, а ещё от его чистого беарнского акцента, придававшего столько шарма королю Генриху Четвёртому, пришла в сильное волнение. Эта дрожь, которую она приписывала поочерёдно холоду, затем страху и, наконец, признательности, перешла в дрожь любви. Она приподняла край своего платья, вынудив этого благородного человека наклониться до самого пола, чтобы не сгибаться самой. Но она приподняла его так, что Берюньян вдруг забыл всё своё почтение и отдал себя всецело своей визави, глядя ей в глаза.
То, что было потом, произошло быстро и на её кровати. Когда эти два исключительные существа почувствовали неудержимый зов чувств, они не смогли бороться с огнём, который их охватил. Их жар перешёл в раж, а затем — в более тесные объятия.
«Она занимается любовью как королева», — подумал Берюньян как в бреду.
«Он настоящий мушкетёр!» — подумала Анна Австрийская, которая хоть и была испанкой, но всё же знала толк в этом деле!
В конце, оторопев от содеянного, они разъединились на все оставшиеся времена.
— Боже, чем я занимаюсь! — простонала несчастная (но довольная) королева, закрыв лицо свободными руками.
— Любовью, мадам! — ответил с почтением Берюньян. — Ах, как приятно будет умирать, и мне глубоко безразлично, что будет с моей честью и честью моих предков!
Время неумолимо совершало свой путь по кругу циферблата. Они вдруг очнулись, и Анна побежала за шкатулкой с этими ужасными подвесками. Она взяла их свободной рукой и, бросив на них ненавидящий взгляд, засунула в перчатку Берюньяна.
— Теперь идите, любовь моя! — сказала она. — И если вы будете ехать на север, как я надеюсь, возьмите этот пропуск, который вам позволит пройти беспрепятственно через испанские линии. Если же вы поедете на восток, возьмите его тоже, а также, если вы отправитесь на юг, потому что мой отец окружает нас со всех сторон.
Мушкетёр не стал дожидаться, чтобы ему это было сказано четыре раза и даже три или два. Он поклонился и ушёл после того, как подмёл своей шляпой паркет королевы.
Он скакал во весь опор по заснеженной местности, где изрытые дороги зловеще чертили кривые узоры своими чёрными рытвинами, и он вновь переживал своё приключение. Двадцати четырёх часов, которые у него были в запасе, было достаточно для такого всадника, как он, чтобы скрыться от преследования. Он ликовал.
— Мой отец был просто глупцом, когда учил меня мужеству и благородству. Скажите на милость! Что я заработал за двенадцать лет честной службы? Сотню шрамов и жалкое звание сержанта! Тогда как за десять минут работы мозгами я сделал себе состояние и отодрал королеву Франции! Не считая того, что я навсегда опорочил эту сволочь д'Артаньяна в глазах королевы. Она сделает всё, чтобы прогнать его, и я сомневаюсь, что этому служаке удастся сделать карьеру; да к тому же он всё время надо мной смеялся!
Он остановил коня, чтобы дать ему отдышаться и, воспользовавшись этой минутой, взглянул на алмазные подвески, сверкавшие в ярком свете этого жаркого лета.
— Уж лучше пользоваться своим умом, чем шпагой! — крикнул он радостно.
Он уже забыл о том, что он сделал кое-что ещё, и вспомнил об этом лишь 5 сентября следующего года, когда вопреки всем ожиданиям во дворе Франции родился дофин.
Берюньян, который жил припеваючи и на широкую ногу во Фландрии, посчитал на пальцах, сколько прошло месяцев.
— …и девять. — сказал он. — Клянусь своими усами, всё совпадает!
И почувствовал простую и возвышенную радость сеятеля, думая, что, может быть, он и урезал государственную казну на несколько десятков тысяч экю, зато подарил Франции Людовика Четырнадцатого. (Фредерик Дар (Сан-Антонио) История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века )
Итак, в 1643 году наш серьёзный, сухопарый, целомудренный Людовик Тринадцатый, тот, для которого детородный аппарат был чем-то вроде колпака для автомобильных колёс, умирает. Поскольку у него было достаточно времени, чтобы подготовиться к круизу в потусторонний мир, на время, пока Людовик Четырнадцатый будет несовершеннолетним, он учредил Регентский совет, в котором была целая куча людей. В этом Совете его мадам Анна Австрийская, которую он ни в грош не ставил, имеет всего один голос. Довольный своим приколом, он умирает со спокойной душой.
Анна Австрийская рыдает. От злобы! Всю свою жизнь она терпела издевательства, унижения. Людовик Тринадцатый и Ришелье отстраняли её от дел. И вот когда наступил час взять реванш, это дурацкое завещание продолжало втаптывать её в грязь. Но уж тут она брыкается. Жизнь коротка, и она хочет попользоваться ею. Прожить с импотентом, осмелюсь сказать, более четверти века и получить рога — это невыносимо. Мамаша Австрийская встаёт на дыбы. С помощью Мазарини, которого она соблазнила, она добивается отмены завещания в парламенте и назначает себя полновластной регентшей. Её сыну всего лишь пять лет. То есть впереди её ждут прекрасные дни. В эйфории она тайно становится женой своего сообщника Мазарини…
Я умолкаю. Пот течёт мне на лоб. Я вытираю его изнанкой пижамы и продолжаю под шум магнитофона, который для меня всё равно что жадное дыхание Толстяка:
— Я знаю, что ты мне сейчас скажешь, Берю. Как кардиналу удалось жениться? Отвечаю: Жюль Мазарини был кардиналом, но не священником. Он был послан в Париж папским престолом в качестве дипломата от Ватикана. Именно там Ришелье приметил этого умного мальчика и направил его в нужное русло. Через некоторое время Жюль понял, какие выгоды ему сулила Франция, и он принял французское гражданство. И вот он уже муж Анны Австрийской. Она почувствовала слабость к его шапочке! Они счастливы и начинают управлять королевством. Но им не везёт: вспыхивает фронда. Это такая гражданская война, которая не относилась к особо кровопролитным войнам. Но она представляла угрозу для абсолютной монархии, которую установил Генрих Четвёртый, а вслед за ним Людовик Тринадцатый. Сначала восстаёт парламент, затем принцы. Регентша, её сын и её Жюль вынуждены покинуть Париж и укрыться в Сен-Жермене. Наступает нехорошее время для страны. Провинции грабят, поля поджигают, всюду эпидемии. Но Жюль Мазарини держится и ждёт, когда гроза пройдёт. В конце концов он побеждает, и королевская власть восстанавливается. Здесь надо отдать должное в полный рост так называемому Сен-Венсану де Полю, аббату Пьеру. В эти голодные времена он был священником на каторжных работах, он делал всё возможное для того, чтобы облегчить страдания людям, и в этом ему помогал кардинал, чьё имя не может тебе не понравиться, потому что его звали Берюль!
Вновь входит Фелиси. Она принесла аспирин с витамином. Я прерываю свою образовательную передачу.
— Только не утомляй себя, — просит маман, видя, что моя подушка промокла от пота.
— Наоборот, — говорю я, — я как раз рассказываю Берю о Людовике Четырнадцатом, это хорошее потогонное средство, не хуже твоего огуречника.
Она качает головой и вытирает мне лоб салфеткой, смоченной в одеколоне.
— Тебе ничего не надо, дорогой?
— Нет, мам, всё в полном райте, мне уже лучше. Завтра я буду на ногах.
Она выходит, и я включаю мафон. Маленький светящийся глазок снова подмигивает мне.
— Извини меня, Толстяк, я принимал аспирин. На чём я остановился?.. Секундочку, я перекручу назад.
Вращающиеся бобины вскрикивают как простуженные чайки. Я слушаю свои последние слова и продолжаю:
— ОК! Я с тобой, Толстяк! Итак, фронда терпит поражение, и парочка Мазарини — Анна Австрийская продолжает править свой бал. Тем временем Людовик Четырнадцатый занят тем, что лишает невинности придворных дам. Он легкомыслен, он бабник. Ничто не заставляет думать, что он станет нашим самым великим королём. Он влюбляется в племянницу Мазарини, Марию Манчини. Юная дева не была красивой, но у неё был шарм. Как бы то ни было, король страстно в неё влюбился. Эта пацанка держала за печкой одну мыслишку: залезть на трон. Людовик Четырнадцатый тоже этого хотел. Тем более, как выражаются у баронессы де Трюклюш, она не хотела ему уступить. У Мазарини была шикарная возможность укрепить свою династию. Этот мужик любил роскошь, тугрики, почести и произведения искусства; но он служил Франции и монархии, и он помешал этому браку. Перед ним я тоже снимаю шляпу. Прекрасно, когда долг выше личных интересов. Так что он разъединил этих голубков и решил поскорее женить Людовика. Угадай, на ком? На инфанте испанской, натюрлих. Ничто не ново под луной (и Королём-Солнцем)! Обычно, чтобы остановить мочиловку между двумя странами, в кровать французских королей подкладывали испанских инфант. Но каждый раз совершали ошибку, потому что месилово возобновлялось, и зачастую как раз из-за приданого или же, наоборот, со стороны невесты слишком многого хотели! В общем, Жюль тоже поверил в мир через обруч. Эту инфанту испанскую звали Марией-Тересией, и, можешь мне поверить, у неё ничего не было общего с Брижит Бардо! Карлица слегка через край и рожа как у Карлена[Джон Карлен — знаменитый французский артист кино. ]; чтобы выглядеть прилично в её компании, не нужно было покупать себе бронзовые трусы.
И всё же Людовик Четырнадцатый, несмотря ни на что, сделал ей приятное. Он не относился к упавшим духом в нижнем этаже, как его официальный папенька. У него было достаточно сил, чтобы выполнять принятые на себя обязательства. И тем не менее он не собирался проводить свою жизнь, свернувшись калачиком перед своей королевой. Как только свадьбу сыграли и всё съели, бравый Людовик решил обновить стадо и бросился на помощь своему брату, чьи особенные нравы не устраивали его жену, Генриетту.
Ах да, я забыл тебе сказать, Берю, ведь у Людовика Четырнадцатого был братишка. Разумеется, его сварганил Мазарини. Ну и как положено по наследственности, месье носил женское платье. Не кардинала, а Коксинели[ Коксинель — актриса, певица и шоу-дива, родившаяся в 1931 г. в Париже под именем Жака Шарля Дефренуа и прошедшая операцию по смене пола в 1958 г. Само слово по-французски обозначает «божью коровку»]. Как в старые добрые времена Генриха Третьего. Видя такое, Людовик Четырнадцатый нашёл свояченицу в своём вкусе и начал её кадрить. Чудовая семейка, не правда ли? Двор возмутился. Кардинал Мазарини вышел из себя! Он стал изображать классного воспитателя. Этот человек был просто кошмаром для амурных дел! Нельзя флиртовать с его племянницей! Нельзя трахать мадам! И давай заряжать Анну Австрийскую в том смысле, что эти манеры нетерпимы! И давай нашёптывать этому месье Бархотке, что его брательник поступает с ним нехорошо! Дьявольский доносчик, говорю тебе! В королевской семье начались трения. И тогда Людовик Четырнадцатый послушно застегнул ширинку, бросил Генриетту и перекинулся на мадемуазель де Лавальер!
Если бы ты был здесь, Толстяк, ты бы меня спросил, не эта ли самая Лавальер создала галстук с тем же именем. В самом деле, это она. Нельзя сказать, что она была красавицей. Но сколько шарма! Она прихрамывала. Но это было заметно только при ходьбе! Надо сказать, что она умела прочистить трубы, и при этом была стыдливой! Людовик Четырнадцатый просто обожал её.
И тут месье Мазарини умирает. Это должно было случиться. Такое случается с каждым. Кстати, я надеюсь, что мой грипп пройдёт! Людовик Четырнадцатый начинает править по-настоящему. Впрочем, король объявил об этом парламенту сам: «До сих пор, — сказал он, — я давал рулить товарищу Мазарини, но теперь я включаю четвёртую скорость, имейте это в виду!»
Великий век начинается. Король-Солнце, который до сих пор рулил по правилам, включает все свои фары. Но, только начиная с 1661 года, то есть с задержкой в шестьдесят лет, он творит семнадцатый век, исключительный век! И какое счастливое стечение обстоятельств! Какой букет талантов! Представляешь заглавные титры, Толстяк? Ещё никогда не было столько звёзд на афише! Театр: Мольер, Расин и Корнель! Поэзия: Лафонтен и Буало! Образование: Боссюе и Бурдалу. Философия: Ларошфуко и Лабрюйер! П. Т. Т.[ П. Т. Т. — почта, телеграф, телефон.]: мадам де Севинье! Внутренние дела: Кольбер. Оборона: Лувуа! Ударные инструменты: Вобан! Печать: Сен-Симон! Декорации от Мансара, Лебрена и Ленотра! Оркестр под управлением Люлли и де Купрена! Художники: Ленэн, Шампень, Пуссен, Де Латур! И режиссура Людовика Четырнадцатого! Начинается самое долгое правление (семьдесят два года) в нашей истории. Идёт закрытый спектакль «Если бы мне построили Версаль». Апофеоз монархии! Франция в апогее своей славы и своей миссии доминирует над миром. Везде говорят, думают, едят, любят по-французски. В 1710 году в Лиме играют «Учёных женщин»! Мы излучаем свет: во всём сиянии этого Короля-Солнца, который, как точно сказали Даррас и Нуаре, был похож на пуделя в своём парике, ниспадавшем ему на плечи. В чём состояла главная хитрость Людовика Четырнадцатого? В этикете. Он просёк, что для того, чтобы властвовать, вопреки тому, что утверждает идиотская пословица, нужно не разделять, а, наоборот, объединять.
И он объединяет сеньоров вокруг своей августейшей особы, чтобы лучше их ослепить. Вообще-то, это был его личный способ держать их в поле зрения, понимаешь?
Он осыпает их почестями и создаёт помпезные и ошеломляющие должности, такие как «смотрящий за париками»! Он их топит в кружевах! Ослепляет светом своих праздников! Он их изнуряет балами и охотой! Он их усмиряет, прислуживая им, но он это делает так, что каждый готов драться за то, чтобы первым ему подать туалетную бумагу или налить ему его утренний отвар ромашки. Лулу установил распорядок своего дня с точностью поездов. Он хотел, чтобы все его подданные, у которых были часы и календарь, могли сказать, чем занимается король в любое время суток. Это правило может показаться рутинным, но оно превращало день короля в нечто вроде службы. Культом становилось выполнение самых будничных дел. Погоди, кажется идёт маман, я продолжу через минуту!
В самом деле, в мою комнату входит Фелиси.
— Что-то не так, дорогой?
— Да нет, а что?
— Я слышала твой голос… Ты ещё диктуешь?
Она, наверное, подумала, что я разговариваю в бреду.
— Я не диктую, мам. Я открываю. Берюрье получит свою дозу Истории, несмотря на мой грипп.
Она качает головой и улыбается:
— Думаешь, он усвоит?
— Не важно. Мне самому приятно повторить урок.
— Правда? — вдруг умиляется она этим словом, напомнившим ей моё школьное время.
— С тех пор как я занялся этим повторением, я понял одну вещь, которую упустил во время учёбы.
— И что же? — шепчет она, садясь на край кровати и беря меня за руку.
В её движении души есть частица хитрости: не подавая виду, она щупает мой пульс.
— Я понял, мам, что великие люди были всего лишь людьми. Громкие имена в истории — это лирика, только лирика. На всём долгом пути иногда попадаются ребятишки, которые садятся на трон благодаря случаю и амбициям, и они золотят герб, как золотят пилюлю для современников. И каждый раз они используют один и тот же приём, я бы сказал, один и тот же трюк: убедить других в том, что они не такие, как все. Жить, прославляя себя! Создавать миф вокруг своей персоны! Окружать себя тайной и хоругвями! Дом с позолотой и могила из мрамора — это вечные принадлежности великих людей! Но великий человек выглядит таковым лишь на фоне человеческой глупости! Он даже не косой среди слепых, нет: он слепой среди слепых, но он считает себя зрячим! А другие думают, что он видит, потому что он рассказывает им всякие штучки, дрючки и вещички. В общем, лирика! Я предпочитаю хорошую музыку!
— Ты слишком требователен, дорогой!
Она не любит бунтарства. Она любит говорить «да», потому что для неё это самое лучшее слово после моего имени.
— Раз уж кто-то должен нами управлять, и есть люди, которые исполняют эту обязанность, — продолжает она, — ничего другого не остаётся, как помогать им в этом. Зачем всё время противиться, Антуан?
— Из принципа, мам.
— Это плохой принцип, дорогой. Может быть, поспишь немного?
— Я уже соснул.
— Попьёшь чего-нибудь? Когда высокая температура, её надо сбить.
— Хорошо, дай мне отвара из трав.
Я пью. Она довольна. Каждый мой глоток доставляет ей удовольствие. Она представляет себе, как мои микробы сносит этим приливом, заливает, затапливает, уничтожает!
Она вышла. Меня сразу окружают тишина и какие-то именитые тени. Что осталось от этого пышного семнадцатого века? Культура? Образ мышления? Музеи? Конные статуи на площадях?
Я включаю магнитофон.
— Алло, Толстяк! Это опять я! Хочу тебе сказать одну вещь: Людовик Четырнадцатый, несмотря на его лучи, был… как луна! Я поддался глупому восторгу. Я делал интонации, голосовые эффекты, но я увлёкся! Наверное, это оттого, что у меня температура тридцать девять. Мой термометр принял форму лилии!
Король-Солнце! Не слишком ли? Наверное, солнце там посмеивалось, хотя оно тоже гаснет!
Людовик Четырнадцатый использовал свою власть, чтобы воевать. Мы опять полезли в драку как тряпичники, да так, что после его смерти Франция оказалась на коленях. Дрались с испанцами, чтобы не изменять привычке. Мазарини, наверное, не знал, что говорить там, наверху, когда читал сводки! Дрались ещё с Габсбургами.
Да, были и победы. Но я тебе про них не буду рассказывать. Я не люблю говорить про войны. Надо запоминать даты договоров, и тебя потом заваливают на экзаменах. Вестфальский договор и Пиренейский договор, что от них осталось? Всё, что мы знаем, это то, что время от времени страна то растягивалась, то сжималась, как аккордеон.
Ты мне скажешь, что Людовик построил Версаль. Согласен! Но эта фантазия обошлась слишком дорого! Пока строили Большой Храм этому Богу в кружевах, мужики клали зубы на полку! А теперь Версаль ещё надо постоянно приводить в порядок для того, чтобы американские туристы лепили свою жвачку в королевских апартаментах! И потом этот дворец не такой уж красивый. Величественный — да! Но уж никак не красивый! Я бы предпочёл, чтобы его построил его отец. Если бы он был в стиле Людовика Тринадцатого, было бы другое дело! Мужественно, строго, гармонично! Но с Людовиком Четырнадцатым ударились в кудреватое. Этот стиль Шелл мне не нравится: кругом одни ушки и завитушки. Если бы можно было сделать мебель с париками, он бы заказал и её. А его лежак, ты видел? Он не боялся кошмаров!
Что касается крошек, которые к нему залезали, они, наверное, думали, что они снимаются в цветном кино «Geva-color» или принимали себя за императрицу Сисси . Надо признать, что под балдахином Людовик Четырнадцатый неплохо справлялся со своими обязанностями. После синьорины Манчини, сеньориты Марии-Тересии (той, что смеялась, когда её чествовали) и мисс Галстук (иначе говоря, Луизы де Лавальер) он до одурения влюбляется в Монтеспан. Она ему бросила Монтеспан в глаза, а он ей вставил Монтеспан в глазок, как сказал бы нехороший Берюрье, который меня слушает. Эта мерзавка сделала всё, чтобы соблазнить короля. Это была такая ядовитая крошка, которая больше доверяла чёрной магии, чем своим собственным чарам. Она вошла в дружбу с одной ужасной колдуньей (мадам Монвуазен, которая была больше известна под именем Лавуазен), которая со своим дружком Гибуром устраивала чёрные мессы и приносила в жертву людей. Эти молодцы покупали детей у бедняков и перерезали им глотки над голым телом Монтеспан. Поскольку она верила в магию, она верила в то, что добьётся своего, понимаешь? Она верила в успех, и она его добивалась, ибо вера делает чудеса, даже если эта вера берёт начало в венах новорождённого. Короче, она добилась своего. Одним прекрасным утром Людовик Четырнадцатый включил её в свой список лауреатов с особым мнением жюри. И поскольку она была озабоченной, она начала пичкать своего Лулу кантаридом и ещё какими-то таинственными возбудителями, чтобы держать его в форме. Она его так зарядила, что он ей сделал семь детишек без передыху. Если ты Король-Солнце, ты не можешь лишать себя удовольствия. Ему надо было не в Версале жить, а в крольчатнике. Суди сам, Толстяк, я тебе немного подобью баланс его подвигов. Он сделал шестерых малышей своей законной, четверых — Лавальер, семерых — Монтеспан и ещё с полдюжины — случайным женщинам или девушкам, что составляет в сумме примерно две дюжины спиногрызов. При таком размахе можно надеяться (или допустить), что в наших венах тоже течёт королевская кровь. Надо бы математикам посчитать, чтобы лучше изучить этот вопрос. Я так думаю, что твоя бурбонская репа объясняется таким вот образом. Меня бы не удивило, если бы ты оказался внебрачным ребёнком.
Так что нашему Людовику-Казанове Четырнадцатому всё-таки надо отдать должное. Он любил баб, но не позволял водить себя за нос, который у него был большой, следовательно, его можно было легко ухватить рукой. Если он и предавался безумствам с мадам Трикотен-Монтеспан, это не касалось его дел. И всё же эта чёртова Монтеспан наделала убытков. Стоило какой-нибудь бесовке бросить королю слишком откровенный взгляд, она травила её ядом для большей ясности. Она давала яд так же легко, как и аспирин. Она его даже королю подсовывала в припадке ревности! Представляешь, какое здоровье было у Людовика Четырнадцатого, если он прожил семьдесят лет, будучи напичканным ядом и всякими прочими возбудителями. Кудрявый был чем-то вроде Распутина в своём роде! Но однажды правда открылась.
Лавуазен и её клику арестовали. Сан-Антонио того времени блестяще провёл расследование и раскрыл участие Монтеспан в человеческих жертвоприношениях. Лулу поставили в известность. Толстячок долго не мог прийти в себя. Понимая, какой опасности он подвергался, он отправил маркизу в её земли. Затем прикрыл это дело. Так всегда заканчиваются громкие дела, ты знаешь. У каждого скандала есть свои козыри: молчание и время. Улики, подтверждающие вину, фаворитки, были уничтожены, и всё понемногу вернулось в своё русло. Затем стареющий пудель ударился в религию и взял в жёны гувернантку детей Монтеспан, вдову поэта Скаррона, которая вскоре стала мадам де Ментенон. Он женился на ней тайно в 1683 году, если мне не изменяет память.
Эта старая святоша была не из весёлых! Что-то вроде служанки кюре. Она стала хорошей попутчицей для его последних дней, и великолепный Король-Солнце вдруг почувствовал, как гаснут его лучи при контакте с этой льдиной.
Его нескончаемое правление закончилось печально. Казна была пуста, голодный народ начал подумывать о 1789 году в 1715. Не считая мамаши де Ментенон, рядом с Людовиком Четырнадцатым был только его правнук, герцог Анжуйский, будущий Людовик Пятнадцатый. В те времена стариками становились в сорок лет, так что в свои семьдесят семь этот король был похож на призрака. Казалось, что это будет тянуться вечно. Политику принимают всерьез, только если она новая. Его политика похоронила несколько поколений и стала невыносимой. Король-Солнце больше никого не согревал! Время от времени он принимал какого-нибудь знаменитого иностранца, чтобы позабавить публику (испытанный приём, который будет в ходу ещё долго), но этого было недостаточно для того, чтобы скрасить печальный конец его правления. Будучи долгожителем, Кудрявый был вынужден выполнять роль могильщика. Наконец смерть сжалилась над его подданными и забрала его 1 сентября 1715 года.
По этому случаю в королевстве было большое веселье.
Морально Французская революция уже началась, мой старина Берю, но в те дни никто об этом ещё не знал! (Фредерик Дар (Сан-Антонио) История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века )
Отправлено: 08.09.11 17:34. Заголовок: На мой взгляд, отлич..
На мой взгляд, отлично спародирован Дюма, его стиль, в «Поразительных откровениях мушкетёра Берюньяна».
Вообще, у Сан-Антонио очень специфический стиль (кто читал его детективы, меня поймет). Что-то вроде современного Рабле, сортирный юмор, сленг, соленые шутки, поговорки, бурлеск. Ярко выраженный национальный колорит, говорят, его книги трудно переводить. Думаю, будет интересно узнать «взгляд простых французов» на историю их родины.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 38
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
Да, был такой прикол! Юрист прикололся))))
- участник сейчас на форуме