Я бы предостерегла Вас от изучения истории по литературным произведениям. Да, в моей домашней библиотеке есть и роман "Сен - Мар" Виньи (1826), и драма Гюго "Марион Делорм"(1829), и незаконченная новелла Стендаля "Шевалье де Сент-Имье"(1839). Все они посвящены эпохе Ришелье. Авторы обращаются с историей вольно, перекраивают события и искажают исторические личности во имя своих целей. Вы согласитесь со мной, я думаю, что аристократ де Виньи испытывает к кардиналу и отцу Жозефу какую-то патологическую ненависть, а уж объект его восхищения пользовался даже у тех современников, что недолюбливали кардинала, презрением. Впрочем, самого Виньи считали реакционером уже в XIX веке. Вообще, даже исторические труды того времени безнадежно устарели. Вот что пишет А. Д. Люблинская : "Вначале, в трудах 1850 -х годов сказывается скудость источников. Нам теперь просто невозможно конкретно представить себе тот жалкий ( с современной точки зрения) запас сведений, которым обладали эти историки. Для этого надо было бы "забыть" весь огромный материал, ставший известным впоследствии и служащий базой наших знаний о Ришелье. Поэтому для нас мнения ученых середины XIX века неизбежно ограниченны и часто превратны." Вот так-то! Причем речь идет об ученых, а не о литераторах. Целью Гюго было, например, уязвить Карла Х. О какой исторической правде может идти речь. Литература была идеологизирована не только в СССР.
Отправлено: 12.04.09 17:11. Заголовок: Amie du cardinal пиш..
Amie du cardinal пишет:
цитата:
Вообще, даже исторические труды того времени безнадежно устарели.
Да я бы так заявлять не стала. Хорошие и плохие историки были всегда -и в 19 веке и в 21-м. Преимуществом 18-19 века была лучшая доступность первоисточников и бОльшая близость к тем временам. В преимуществе 20-21 века - лучшая методология исследований, не в последнюю очередь наработаннная на работах исследователей предыдущих веков и бОльшая профессиональность. И потом, всегда следует избегать считать беллетристов 18-19века историками, хотя они эту маску на себя пытались одевать очень часто - этим грешат и Вольтер, и Гюго, и Дюма и многие другие, но тогда не существовало столь серьезного различия между историками и писателями, как сейчас. Но никто не сомневается в ценности трудов того же Минье, Авенеля, Шерюэля (а это тот же 19 век. хоть и его конец) - их работы до сих пор обязательны просто таки для изучения теми, кто интересуется этим периодом. А без Авенеля и Шерюэля (и не только их), занимавшихся сведением и изданием рукописных документов той эпохи (мемуаров, писем, дневников) вообще сложно представить многие современные труды, особенно если автор претендует на историчность (а не на беллетристичность) своего материала.
Пардон. Виньи и впрямь все напутал. Хотела сказать-Хаксли про Грандье и Черняк про Сен-Мара. Описалась.
Олдос Хаксли, опять же, не историк, а известный писатель, автор антиутопий, причем приверженец неоднозначной философии. Другом господина Хаксли ( а вернее, учителем) был Алистер Кроули, маг, мистик, психоделический гуру. Кроули называл себя "зверем 666". Они познакомились в Берлине в 1938 году. Не желая давать здесь моральную оценку Хаксли и его старшему товарищу и признавая священным право Хаксли дружить с тем, с кем ему угодно, должна заметить, что его мнение о католических священниках, как, впрочем, и обо всех христианах в целом, может быть предвзятым. Я, например, не стала доверять его суждениям об отце Жозефе и кардинале де Ришелье, а также о Грандье ( "Серое преосвященство" и "Луденские бесы"). Для меня является допустимым аргументом мнение современного профессионального историка или писателя, всерьез изучающего историю и старающегося быть беспристрастным, т. е. не использующего в описании кардинала и его друзей только черную или только белую краску. В этом отношении я, стараясь быть честной, не в восторге и от Бонно - Авенана. Я читала эту книгу XIX века на французском и нахожу ее чересчур слащавой.
Сообщение: 27
Настроение: Что б такое сделать во благо Общества Иисуса...
Зарегистрирован: 09.04.09
Откуда: Канада, Миссиссауга Торонто
Репутация:
1
Отправлено: 13.04.09 02:43. Заголовок: Мне Хаксли тоже каже..
Мне Хаксли тоже кажется странным. Конечно, его оценкам Ришелье и Жозефа верить нельзя. Сен-Мара я бы сама посадила, а Грандье отправила бы в мушкетеры. Оставим это, я сама еще не знаю, как к Грандье относиться. Историк Кнехт вскользь что-то говорит об этом негативное, и просто сам факт сожжения ужасен. И то, как происходил суд.
Да. про Грандье есть и у Дюма в Знаменитых преступлениях, не знаю. можно ли ему тут верить. Историки на эту тему мало пишут.
Преимуществом 18-19 века была лучшая доступность первоисточников и бОльшая близость к тем временам
Позвольте с Вами не согласиться. В 18 веке во Франции было порядка 10 000 архивов. Судьба ценнейших источников была полна превратностей. Например, в 1737 году во время пожара были уничтожены архивы Счетной палаты. Только в 1940 году был принят закон о частных архивах, входящих в состав исторических памятников. А до этого периода деловые бумаги государственных деятелей были их частной собственностью, наследники могли растапливать ими камин, продавать другим частным лицам или зарубежным библиотекам. Про частную переписку я вообще молчу, вот мадам д'Эгийон сожгла перед смертью адресованные ей письма дяди и ничего не попишешь. Бумаги Ришелье (не все, конечно) хранились в архиве Министерства иностранных дел, который даже в конце 19 века был самым закрытым. Недаром сотруднику этого архива Габриэлю Аното удалось стать лучшим, на те времена, знатоком эпохи - он имел доступ к недосягаемым для других документам. Великая Французская революция, с одной стороны, послужила причиной гибели некоторых архивных фондов, но, с другой стороны, национализировала документы множества учреждений, частных лиц, городов. В 1789 году было принято решение о создании Национального архива, в 1794 году издан декрет об объявлении его центральным архивом страны и о передаче в него как исторических материалов, так и новых документов. Только тогда они стали открыты для использования, но труды по упорядочиванию, систематизации этих огромных залежей длились практически весь 19 век. В 18 веке было практически невозможно найти нужный документ, они не были инвентаризованы, не было настоящих специалистов, ведь Архивный институт был открыт только в 1821 году. Архивная реформа, централизация управления архивами произошла лишь во второй половине 19 века. ЕСЛИ ИСТОЧНИКИ БЫЛИ ЛУЧШЕ ДОСТУПНЫ В 18 ВЕКЕ, ТО ЭТО ДОЛЖНО БЫЛО ПРИВЕСТИ К СОЗДАНИЮ ИСТОРИЧЕСКИХ ТРУДОВ. Где они? Конечно, всё с точностью наоборот.
Ёшика пишет:
цитата:
всегда следует избегать считать беллетристов 18-19века историками,
Да упаси Боже, разве я их считаю историками, я и беллетристов 20 века таковыми не считаю.
Ёшика пишет:
цитата:
Но никто не сомневается в ценности трудов того же Минье, Авенеля, Шерюэля (а это тот же 19 век. хоть и его конец) - их работы до сих пор обязательны просто таки для изучения теми, кто интересуется этим периодом. А без Авенеля и Шерюэля (и не только их), занимавшихся сведением и изданием рукописных документов той эпохи (мемуаров, писем, дневников) вообще сложно представить многие современные труды, особенно если автор претендует на историчность (а не на беллетристичность) своего материала.
Представьте себе, сомневаются. Речь идет, разумеется, о профессиональных историках. Поверьте, можно это заявить со всей ответственностью. Конечно, мы должны отдать дань благодарности Даниэлю Авенелю за его огромный 35-летний труд, за 8 больших томов писем, инструкций, государственных бумаг кардинала Ришелье ( 1853 - 1877 ), Пьеру - Адольфу Шерюэлю за публикацию мемуаров Сен- Симона и писем Мазарини, Франсуа - Огюсту Минье за поиски и систематизацию документов по реформации, труд по истории Французской революции. Но Авенеля критикуют за то, что он гнался лишь за документами дипломатического характера, в первом томе приписал кардиналу несколько писем его брата, сознательно игнорировал часть наследия кардинала по экономическому и военному ведомству. Современные историки не устают подчеркивать, что в общем и в целом исследования даже конца 19 века отжили свой век и надо относиться к их выводам осторожно. Например, Ролан Мунье считает труд Аното легковесным и полным ошибок. В библиографиях современных книг Вы не найдете трудов 19 века, если только автор не обращается к историографии( Черкасов исключение, но пионеру это простительно). Безусловно, культурному человеку, изучающему эпоху Ришелье, желательно , по мере возможности, прочитать и труды историков 19 века, чтобы четко понимать, как развивалась историческая мысль, как менялись взгляды историков. А уж современные крупные специалисты, я думаю, все эти работы досконально проштудировали. Но считать их "обязательными"... Это уже, простите, подход некритический. К счастью, в 70-е годы П. Грийон осуществил новое издание бумаг Ришелье.
Отправлено: 14.04.09 21:46. Заголовок: Amie du cardinal пиш..
Amie du cardinal пишет:
цитата:
Это уже, простите, подход некритический.
возможно. К всему следует относиться критически. Но считать работу, проделанную над архивами в 19 веке "отжившей" все же глупо. По крайней мере, мне точно не светит побывать внутри этих архивов и подержать в руках подлинники докментов, поэтому сборники, собранные историками 19 и 20 века, вещь совершенно серьезная для меня. Amie du cardinal пишет:
цитата:
В библиографиях современных книг Вы не найдете трудов 19 века
Ну что ж, могу привести сразу двух авторов: Жоржа Детана и Пьера Губера. Первый в книге "Человек мира в эпоху барокко", второй в биографии "Мазарини" обращаются в библиографии к концу 19 века.
Отправлено: 14.04.09 23:15. Заголовок: Ёшика пишет: По кр..
Ёшика пишет:
цитата:
По крайней мере, мне точно не светит побывать внутри этих архивов и подержать в руках подлинники докментов, поэтому сборники, собранные историками 19 и 20 века, вещь совершенно серьезная для меня.
Я была бы счастлива пополнить свою домашнюю библиотеку всеми книгами о Ришелье, изданными в 19 веке, даже Мишле. Но особую ценность представляли бы письма Ришелье в издании Авенеля. Но если бы я могла выбирать между бумагами, изданными Авенелем и новым изданием Грийона, я бы выбрала последнего. В читальном зале Публички я читала сборники, подготовленные первым, а Грийона мне выдали на дом в библиотеке Университета, правда том был только один. Современное издание удобнее даже в отношении размера, там чудесные комментарии, уровень другой, ничего не попишешь. Вот это я и старалась объяснить. Авторы современных книг перечисляют старинные издания в библиографиях большей частью потому, что хотят продемонстрировать уровень своей эрудиции, солидную академическую подготовку, но вряд ли они повторяют выводы предшественников, иначе в чем же заключается их самостоятельное исследование, ведь история та же наука.
Про 20 век речь, кажется, не шла, большинство трудов прошлого века отличает добротность, кропотливая и умелая работа с источниками.
Ёшика пишет:
цитата:
считать работу, проделанную над архивами в 19 веке "отжившей" все же глупо
Наоборот, я считаю огромную работу, проделанную над архивами в 19 веке, базисом для развития современной нам науки и появления множества интересных и полезных исследований. Земной поклон всем "труженикам архива" за это. Единственное, что я хотела бы добавить, что употребление , даже в пылу полемики, наречия "глупо" по отношению к мнению своих оппонентов кажется мне недопустимым.
Отправлено: 02.09.09 14:29. Заголовок: Павел Уваров История, историки и историческая память во Франции
ИCТОРИЯ, ИСТОРИКИ И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПАМЯТЬ ВО ФРАНЦИИ Павел Уваров "Отечественные записки" Журнал для медленного чтения № 5 (19) (2004) Тема номера: Присвоение прошлого.
Приехавшего из Франции обычно спрашивают: «Ну, что теперь носят в Париже?» Не знаю, что ответите вы. Мне, например, всегда хочется сказать, что зимой в одежде парижанок преобладают черные и темно-зеленые тона, что африканки одеваются ярко, барышни из Магриба носят хиджабы, но в сочетании с миниюбкой, что мужчины не носят головных уборов, хотя явно мерзнут, — только изредка встречаются пожилые арабы в меховых шапках-пирожках.
А вообще носят разное, как кому удобнее и привычнее.
Но ваш собеседник хочет чего-то иного: он знает, что французы одеваются от Кардена и предпочитают духи «Шанель № 5», и ожидает подтверждения именно этой информации.
Примерно такого же предсказуемого ответа ждут на вопрос о французской историографии: французы, мол, поголовно занимаются историей ментальностей, постмодернистскими интерпретациями или историей памяти. На самом же деле кто-то во Франции по-прежнему занимается историей ментальностей, ктото сочиняет биографии великих личностей, веруя в то, что история пишется по источникам и оперирует раз и навсегда установленными историческими фактами, кто-то объясняет другим, что история — это чистый вымысел, кто-то (таких большинство) вообще не склонен рефлектировать по поводу того, как нужно писать историю, а просто ее пишет.
Словом, пишут кто как, как кому удобнее и привычнее.
Но такой ответ мало кого удовлетворит.
Поэтому стоит рассказать о том, как сложилась современная историографическая ситуация. Это может быть небесполезно — ведь Франция во многих отношениях остается для нас (и не только для нас) образцом, предметом для подражания.
Историю во Франции писали очень давно, как минимум со времен Григория Турского, сочинившего в VI веке от рождества Христова свою «Историю франков». Но к нашей теме удобно приступить начиная с первой половины XIX века, с эпохи романтизма — периода, когда общество, вступившее на путь индустриализации, впервые осознало, что старый мир исчез окончательно и больше не вернется. История была тогда чрезвычайно популярным чтением — зачитывались историческими пьесами, романами и «хрониками» (тем, что позже будет называться histoire romancee). Историю преподавали в Высшей нормальной школе — заведении, которое по замыслу Наполеона было призвано готовить школьных преподавателей, но в конечном счете стало питомником интеллектуальной элиты. На лекции по истории в Сорбонне собиралась самая широкая публика, не только студенты. После разрушительной революции французы осознали необходимость сохранения памяти нации: была создана система Национальных (а также департа ментальных и муниципальных) архивов, система публичных музеев, появилась сама концепция «национального культурного достояния». Для обслуживания этих институтов были нужны специалисты, и в 1821 году возникла знаменитая Школа хартий, готовившая архивистов-палеографов, которые могли датировать и разбирать любые рукописи не хуже старорежимных монахов из конгрегации св. Мавра. Это занятие оказалось престижным — для отпрысков дворянских родов описание деяний великих предков считалось не менее достойным делом, чем военная карьера. В провинциальных городах как грибы росли свои исторические общества, где задавала тон местная верхушка, включая духовенство, сохранявшее свои традиции историописания. Но наибольшей популярностью пользовались все же либеральные историки из бывших журналистов: Огюстен Тьерри и его брат Амадей, Франсуа Гизо, позже Жюль Мишле, Эдгар Кинэ, Адольф Тьер. Они писали историю французской нации, причем понимали ее как историю государства (или историю успехов третьего сословия).
Определить единые принципы, которыми руководствовалось это поколение историков, трудно. Одни, как Гизо, писали сухо, стремясь прочертить основные событийные линии и вывести некие исторические закономерности, у других стиль был сугубо пафосным. Мишле призывал опираться только на источники и черпать в них вдохновение (ему, директору Национальных архивов, это было особенно легко); однако его описание исторических событий, в частности — событий Французской революции, изобилующее поэтическими метафорами, трудно назвать научным в более позднем смысле этого слова. В большинстве случаев он цитировал источники лишь для того, чтобы украсить свое сочинение яркими иллюстрациями.
Некоторые историки (скажем, Виктор Кузен, чьим именем названа улица, на которой расположен главный вход в Сорбонну) ориентировались на философскую традицию Гегеля. Но по большей части историки не выказывали своих философских предпочтений открыто. Им мог импонировать призыв Леопольда фон Ранке: выяснять, как «было на самом деле». Сколько саркастических замечаний впоследствии вызвала эта фраза! Но никто так и не доказал, что историк должен стремиться к обратному. Тем более что слова Ранке были направлены не против тех историков, кто хочет исследовать более глубокие проблемы, а против философов, предписывающих истории играть роль «учительницы жизни» или же иллюстрировать метафизические истины. Нет, история ценна и важна сама по себе. В этом сходилось большинство французов первой половины XIX века, видевших в истории и развлечение, и оружие для защиты одной из политических позиций: роялистской, бонапартистской, орлеанистской, якобинской или какой-нибудь иной.
Во второй половине XIX века французы еще глубже осознали важность истории. Но в это время она стала уже не столько аргументом в партийной борьбе, сколько средством обретения и укрепления национальной идентичности.
Еще во времена Второй империи говорили, что историю надо сделать настоящей наукой, как в Германии. Там ей обучали на особых семинарах, тогда как во Франции история была традиционно представлена лишь открытыми публичными лекциями. В 1868 году в Париже была основана особая Высшая школа практических исследований, в составе которой имелась историко-филологическая секция. Ее создатели противопоставляли свой подход пустому красноречию прежних историков-лекторов, они работали с документами на практических семинарах, в лабораториях, ставя при этом главной целью приращение научного знания, — за образец были взяты методы естественно-научных дисциплин, выводящих общие законы на основе опытного наблюдения.
Вскоре, как известно, немецкий школьный учитель, воспитанный университетским профессором по методике Ранке, выиграл сперва битву при Садовой у австрийцев, а потом и у французов под Седаном. После этого уже никого не надо было убеждать в превосходстве нового метода изучения истории. Университеты, насколько это позволяли условия французской сверхцентрализации, были приближены к немецкой модели, и истории начали учить как науке, опираясь на семинары закрытого типа. Историком отныне мог стать лишь тот, кто уже доказал, что своей работой способствовал накоплению нового исторического знания. Начали издаваться профессиональные исторические журналы. Французы и раньше издавали источники, но теперь этому делу был придан строгий научный характер и широчайший размах государственного предприятия (показательно, что изданные в то время объемные зеленые тома документов по истории Парижа до сих пор украшают даже наши библиотеки[1]).
Такой была Третья республика, которую часто называют «республикой профессоров». Профессорам удалось многое.
Потеснив историков-любителей, они создали профессиональную среду, замкнутую и — благодаря кооптации и семейной преемственности — самовоспроизводящуюся. Знаменитые отцы-основатели «Анналов» были детьми университетских преподавателей. В этот период была проложена столбовая дорога для французско го интеллектуала: добротное домашнее воспитание, обучение в хорошем коллеже и лицее, поступление после сложных испытаний в Высшую нормальную школу, что на улице Ульм, затем годы ассистентства и защиты диссертаций, университетская кафедра (на первых порах в провинции, а потом и в Сорбонне) и, наконец, в идеале — место профессор
Отправлено: 02.09.09 14:31. Заголовок: Продолжение статьи Павла Уварова
Слово, которое чрезвычайно широко употребляется в современной Франции, но не так легко поддается переводу на русский, — это «patrimoine». Первое его значение в словарях французского языка — «семейное имущество, унаследованное от предков», далее следует «вотчина» и только под конец — «национальное культурное достояние». Но уже в начале 90-х последнее значение явно стало наиболее употребительным. В нашем представлении слова «Национальное культурное достояние. Охраняется государством» неотделимы от образа какого-то унылого здания с прибитой к фасаду табличкой. У французов такая ассоциация тоже возникает (правда, здание почище и доска поновее), но ею дело не ограничивается. Для них patrimoine прежде всего означает общее достояние, которое делает их такими, какие они есть; иначе говоря — субстрат национальной идентичности.
Эта идея прижилась и в последние десять лет находит все более ясное выражение в школьных учебниках: именно она призвана сообщить лицеистам чувство принадлежности к единому целому, наследуемому всей нацией (этим, кстати, прежде всего объясняется нежелание французского правительства допускать в школьные классы барышень в хиджабах). Согласно министерским предписаниям, преподавание истории должно включать ученика в национальное наследие и культуру, формируя у него осознанную память, которая даст ему возможность самоидентификации. Наверное, не так уж и плохо, если мысль о владении бога тым и уникальным культурным наследием несколько потеснит мысль о принадлежности к нации, которой уготована великая историческая миссия. Во всяком случае, окружающим спокойнее.
Теоретические тексты самого Пьера Нора, где он комментирует или корректирует свою генеральную идею, достаточно сложны для понимания. Но рядовой французский историк и не пытается вникать в них очень глубоко: он давно занят ее практической реализацией. А точнее, уверен, что эта идея принадлежит ему самому. «Национальное культурное достояние» заботит буквально всех, страна уже давно живет постоянными ожиданиями очередной «коммеморации». Образовался даже слой историков-профессионалов, которые неплохо зарабатывают на организации различных исторических празднеств, составляя для них сценарии, особым образом трансформируя праздничное пространство, готовя к изданию каталоги и книги, приуроченные к памятным датам.
Впрочем, в этой работе так или иначе участвуют почти все историки. Приведу конкретный пример. В «Словаре культурного достояния Бретани»[20] наряду с многочисленными замками, церквями, дольменами и менгирами упоминаются бретонские религиозные процессии («pardons»), или обычаи церковного благословения моря, причем авторы не боятся писать, что эти обычаи вовсе не «восходят к незапамятным временам древних кельтов», как говорится в путеводителях, а имеют весьма позднее происхождение (не ранее XIX века), равно как и многие «традиционные» блюда бретонской кухни — скажем, знаменитые блины из гречневой муки. Кроме того, в издании есть статья «Кораблекрушения». Для Бретани, чья экономика зависит от моря (туризм, рыболовство, сбор морепродуктов), крушения танкеров и разливы нефти каждый раз оборачиваются трагедией. Вместе с тем эти катастрофы как никогда сплачивают население провинции: десятки тысяч добровольцев участвуют в очистке берегов от нефти, спасают прибрежную фауну, организуют сбор средств. А затем подают коллективные иски против транснациональных компаний и оказывают давление на национальные и европейские политические структуры, вынуждая их ужесточить природоохранное законодательство. Иными словами, кораблекрушения способствуют формированию бретонской идентичности и поэтому занимают законное место в издании наряду со статьями «Монастыри», «Сидр», «Революция» и др.
Этот словарь — образец удачной коллективной работы историков, занимающих самые разные политические и методологические позиции, но действующих благодаря своему профессионализму вполне слаженно, как единая команда. Может быть, поэтому Бретань, несмотря на ее особую этнолингвистическую ситуацию и историческую судьбу, не поддается искушению сепаратизма.
А вот о Корсике этого не скажешь. Корсиканская региональная идентичность, региональная (или уже национальная?) память строятся в большей степени по «страдательному» принципу: «французская оккупация», «колониальная эксплуатация» острова метрополией, «заключенные патриоты». Еще в 60-х годах по этому же пути двигалось конструирование и бретонской идентичности, однако историки из университетов Ренна, Бреста, Нанта сумели изменить ситуацию (показав, в частности, что «золотой век Бретани» вовсе не закончился присоединением ее к Франции). Историки на Корсике тоже работают, но, видимо, как-то иначе, — недаром массовое движение, отстаивающее идеи независимости Корсики, носит название «Исторический канал».
Историки конца XX и начала XXI века проявили неожиданную солидарность в отстаивании принципов научной объективности своей дисциплины. Можно много говорить об относительности истории, сомневаться в ее научности и посмеиваться над ее претензиями на беспристрастность. Но это дозволено лишь до известного предела. Выражающим сомнения в том, что нацистские газовые камеры действительно существовали, сообщество, сплотив ряды, указывает на дверь. С другой стороны, французские историки, изучающие холокост и механизмы депортации, не боятся оспаривать завышенные цифры жертв. Как поясняет Ф. Бедарида, любая неточность или преувеличение может лишь сыграть на руку «негационистам»: придравшись к ошибкам, они будут ставить под сомнение даже заведомо верные сведения[21]. И хотя тот же Бедарида советует не впадать в крайности, лавировать между «Харибдой релятивизма и Сциллой неопозитивизма», историки обычно не отказываются свидетельствовать на процессах против нацистов, а теперь и других военных преступников (например, тех, кто применял пытки во время войны в Алжире). Впрочем, их приглашают туда как специалистов, выступающих от лица объективной науки, а не для того, чтобы они рассказывали судьям о сложностях эпистемологии исторического знания.
Попробую подвести итоги.
Сейчас нет какого-то единого или хотя бы преобладающего способа писать историю. Но при этом «практикующие историки» по-прежнему не сомневаются, что ее нужно писать по источникам. Они могут заговаривать о кризисе истории, но, боюсь, видят его иначе, чем эпистемологи: недостаточное финансирование, сложности перехода образования на Болонскую систему, общее падение уровня школьного образования. Действительно, в силу всех этих обстоятельств или, может быть, из-за изменения «типа исторического мышления» (regime d’historicite), о котором пишет Франсуа Артог[22], молодые французы, включая историков, довольно плохо ориентируются в хронологии (вопрос о том, во время какой войны происходит действие «Фанфана-Тюльпана», поставит в тупик девять из десяти опрошенных).
Французские историки не обязательно станут спорить с тем, что история может подчиняться законам нарративного жанра (в конце концов, любовь к красноречию у французов в крови), но при этом они убеждены, что ее следует писать в соответствии с определенными нормами, нарушать которые позволено очень немногим. Они считают, что результаты исследований должны быть изложены так, чтобы коллеги могли подвергнуть их критической проверке. Контролирующая роль профессионального сообщества в высшей степени значима: в конце концов именно оно выносит суждение если не об истинности, то по меньшей мере о научной обоснованности выводов того или иного историка.
Это сообщество может аплодировать изощренной интеллектуальной вольтижировке на страницах «Анналов» или журнала «Le Debat», но никогда не простит историку диссертационную работу, недостаточно подкрепленную источниковым материалом, который по общему негласному соглашению должен быть представлен главным образом неопубликованными, малоизвестными источниками. Диссертация, аналогичная нашей кандидатской, должна иметь существенно больший объем, и требования к ее содержанию тоже предъявляются куда более высокие.
Хороший российский историк вполне конкурентоспособен и как профессионал не уступает своему французскому собрату. Но посредственный французский историк, увы, заметно (а скверный — такие есть везде — уже очень заметно) превосходит соответствующую российскую категорию. Все-таки традиции, восходящие еще к временам Третьей республики, обеспечивают сообществу французских историков профессиональную устойчивость и здоровый консерватизм. Они не в силах даже представить себе, что можно опускаться ниже определенного уровня. Я, например, так и не сумел объяснить никому из французских коллег, кто такой академик Фоменко и в чем причина его успеха. Фоменковцы просто экономически невозможны в стране, где в историческое культурное достояние инвестируются значительные деньги.
В такой стране история, переживая один «коперниканский переворот» за другим, продолжает быть полезной обществу. Продолжает созидать: если не национальный миф, то патримониальное сознание. Именно это объединяет французских историков.
А в остальном они пишут кто как, как кому удобнее и привычнее.
[1] Напомню в связи с этим рассказ Мопассана «Награжден!». Один человек страстно мечтал об ордене Почетного легиона. Его хорошенькая жена пустила в ход все связи, чтобы мужа включили в состав комиссии по изданию «Документов по истории Парижа», и он стал пропадать в долгих разъездах по архивам. Когда он неожиданно вернулся из командировки и обнаружил на вешалке пальто с розеткой Почетного легиона, жена несколько смущенно объяснила, что хотела сделать ему сюрприз и заказала новое пальто с орденом. Муж успокоился. А через неделю прочитал в газете, что награжден орденом «за особые заслуги». Отметим, что и Мопассан, и его герои, и читатели считают вполне правдоподобным, что сбор документов для муниципальной истории достоин высокой государственной награды.
[2] Блок М. Апология истории / Пер. Е. М. Лысенко. М., 1973. С. 14.
[3] Duby G. Le dimanche de Bouvines. Paris, 1973. P. 19.
[4] Monod G. Du progres des etudes historiques en France depuis le XVIe siecle // Revue historique. 1876. № 1.
[5] Про А. Двенадцать уроков по истории. М., 2000, С. 298. Точно так же сейчас реабилитировано «Введение в изучение истории», чья репутация была сильно подпорчена остроумной, но далеко не во всем справедливой критикой того же Февра.
[6] Aries Ph. Le temps de l’histoire. Monaco, 1954.
[7] Русский перевод: Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Часть 1. Роль среды. М.: Языки славянской культуры, 2002.
[8] Labrousse E. Esquisse du mouvement des prix et des revenus en France au XVIIIe siecle. Paris, 1933.
[9] Ле Руа Ладюри Э. Монтайю, окситанская деревня. Екатеринбург, 2001.
[10] Ариес Ф. Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке. Екатеринбург, 2000.
[11] Nora P. Presentation de la collection “Bibliotheque des histories”. Paris, 1971.
[12] Dosse F. L’Histoire en miettes, des Annales a la Nouvelle histoire. Paris: La Decouverte, 1987. Название этой книги можно перевести и по-другому, например: «Раздробленная история».
[13] См.: Veyne P. Comment on ecrit l’histoire. Essai d’epistemologie. Paris, 1971; русский перевод: Вен П. Как пишут историю М., 2003.
[14] Как показал Поль Рикер, сам Бродель тоже не был чужд истории-рассказу — только он рассказывал биографию не человека, а Средиземного моря.
[15] Напомню, что во французских университетах «новая история» охватывает период с 1500 по 1789 год (в некоторых, наиболее новаторских, ее границы раздвинуты до 1815 года), история «современная» распространяется на XIX век и доходит до Второй мировой войны. Последующим периодом занимаются историки международных отношений. Но теперь появляется особая специализация: «история настоящего времени» («histoire des temps presents»).
[16] Braudel F. L’Identite de la France (3 vol.). Paris: Arthaud, 1986; русский перевод: Бpодель Ф. Что такое Фpанция? М., 1994. Т. 1–2.
[17] На русском языке издано нечто вроде антологии, включающей отдельные статьи из этого коллективного труда. См.: Нора П. Франция-память. СПб., 1999. (Ср. обоснование другого варианта перевода названия капитального труда Нора — «Памятные места» — в примечании к реферату книги Ф. Артога, публикуемому в настоящем номере «ОЗ». — Примеч. ред.)
[18] Смею высказать предположение, что в настоящее время этот этап в основном пройден. Из номеров «Анналов» последних нескольких лет почти исчезли «теоретические» статьи, которые предлагали бы какой-нибудь очередной «поворот». Историки пришли к осторожному консенсусу по вопросу об объективности истории. Работа по постоянному пересмотру «национального исторического мифа» стала уже привычной и выставляемой на обозрение самых широких кругов читателей. Не то чтобы кризис закончился — к нему привыкли.
[19] Историк берет на себя функции «распорядителя национальной памяти». А способы его воздействия на память общества многообразны: от преподавания, изменения школьных программ и популяризации научных исследований (отдельного внимания заслуживает успех популярного журнала «L’Histoire», с 1978 года неуклонно наращивающего тиражи) до различного рода исторических праздников и коммемораций, использования медийных средств и выступления как эксперта на судебных процессах. Но главное не в этом. Кошмар взаимного разрушения памяти и истории может перестать восприниматься как кошмар. Те или иные формы давления существовали и будут существовать, но если ты отдаешь себе отчет в их существовании, то это уже важный шаг в сторону свободы. Важно также, что сами историки в большинстве своем не только осознали сложность взаимодействия памяти и истории, но и пытаются приучить к этому общественность. Примером может служить совсем новая книга: 1515 et les grandes dates de l’histoire de France revisitees par les grands historiens d’aujourd’hui / Sous la dir. d’Alain Corbin. Paris: Seuil, 2005. Она построена на основе списка памятных дат французского национального мифа: воспроизводится картинка из школьного учебника начала XX века и краткое резюме из того же учебника, а следом дается комментарий современного историка, показывающего, как сегодня наука трактует это событие.
[20] Dictionnaire du patrimoine breton / Dir. par Alain Croix et Jean-Yves Veillard. Rennes: Editions Apogee, 2000.
[21] Bedarida F. L’histoire entre science et memoire? // L’histoire aujourd’hui / coordonne par J.-C. Ruano-Borbalan. Paris. 1999 P. 340.
[22] См. реферат книги Фр. Артога в настоящем номере «ОЗ». — Примеч. ред.
Отправлено: 21.10.09 21:58. Заголовок: Статьи из газеты «Ленинградский университет» 20 апреля 1949 г.
Наткнулась на любопытную статью. Переношу ее на форум, чтобы напомнить себе и форумчанам, как нелегко было изучать историю ещё совсем недавно, как идеология задавливала науку.
Статьи из газеты «Ленинградский университет» 20 апреля 1949 г. (публикация А.Б. Давидсона)
ЗА ПАРТИЙНОСТЬ ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ
Вооруженная историческими решениями ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам, партийная организация исторического факультета повела решительную борьбу со всеми проявлениями буржуазной идеологии.
На партийном собрании в конце февраля коммунисты выступили с принципиальной критикой серьезных идеологических и методологических ошибок отдельных ученых факультета, сурово осудили примиренческую позицию к этим ученым со стороны декана факультета коммуниста профессора В.В. Мавродина, справедливо критиковали партийное бюро за невмешательство в дела факультета.
Выполняя решения собрания и указания партийного комитета университета, партийное бюро стало глубже вникать в учебный процесс.
Проверка лекционных курсов и печатных трудов профессоров и преподавателей факультета показала, что некоторые наши ученые находятся в плену буржуазной методологии, заражены идеями космополитизма и буржуазного объективизма.
Партийное бюро сумело занять ведущую роль в борьбе со всеми проявлениями космополитизма и другими рецидивами буржуазной идеологии.
Секретарь партбюро доцент Н.Я. Иванов, член бюро доктор исторических наук К.М. Колобова, новый декан - профессор Н.А. Корнатовский активно готовили теоретическую конференцию, посвященную борьбе с космополитизмом в исторической науке. Конференция явилась выдающимся событием в идейной жизни факультета. На двух ее заседаниях присутствовало свыше полутора тысяч научных работников и студентов. Ученые, коммунисты и беспартийные, вскрыли серьезные ошибки космополитического и буржуазно-объективистского характера в работах и лекциях профессоров С.Я. Лурье, О.Л. Вайнштейна, С.Б. Окунь, С.Н. Валка, А.В. Предтеченского, Б.А. Романова и некоторых других.
На факультете долгое время подвизался профессор С.А. Лурье, последовательный выразитель идей буржуазного космополитизма. Он беспринципно пресмыкался перед немецкими «авторитетами», игнорировал советскую науку. За свое раболепие перед западной «ученостью» профессор Лурье удостоился сомнительной чести печататься в гитлеровской Германии и в фашистской Италии.
О.Л. Вайнштейн в своей вредной книге «Историография средних веков» принизил значение русских и советских ученых в решении проблем медиевистики.
Ошибочна, антипатриотична и последняя работа О.Л. Вайнштейна «Россия и тридцатилетняя война».
Профессор Окунь в своем курсе лекций по истории XIX века чрезмерно преувеличивал роль внешних факторов, некритически, объективистски относился к трудам буржуазных историков.
Суровой критике подверглась также научная деятельность профессоров С.Н. Валка, А.В. Предтеченского, В.И. Равдоникас, Н.И. Полетика и некоторых других.
На другой день после окончания теоретической конференции состоялось собрание партийного актива, а затем общее партийное собрание факультета. Подводя итоги теоретической конференции, коммунисты в своих выступлениях показали, что одной из главных причин проникновения в среду ученых факультета враждебных нам космополитических антипатриотических идей является непростительное равнодушие некоторых наших научных работников к марксистско-ленинской теории. Замкнувшись в узкий круг интересов своей науки, такие люди превращали свою науку в фактологию и неизбежно скатывались в болото буржуазного объективизма.
Выступившие на собрании студенты-коммунисты Д. Гутман, М. Рутенбург и другие вскрыли серьезные недостатки в организации учебного процесса и идейно-политическом воспитании молодежи на факультете. Отсутствие целеустремленности, партийности в воспитательной работе привело к проникновению объективистских идеек в курсовые и дипломные работы. Подобные ошибки имели место в работах студенток Ф. Вайман, С. Байковой.
Студенты Ю. Баранов и Ю. Соловьев, раболепствуя перед всем иностранным, охаивают замечательные произведения советского киноискусства. Студенты искусствоведческого отделения И. Лемберг, Б. Энсто, З. Лукина открыто защищали космополита и формалиста Пунина.
Партийное собрание нацелило коммунистов на усиление идейно-политического воспитания молодежи, призвало большевиков свято хранить чистоту марксистско-ленинской теории, неустанно бороться за партийность советской исторической науки.
Активизация партийной работы факультета, усиление большевистской критики и самокритики благотворно сказалось во всей деятельности исторического факультета.
Улучшилось качество агитационной работы. Профессора и преподаватели стали больше уделять внимания воспитательной работе со студентами, значительно улучшилось руководство комсомолом со стороны партийной организации.
Исторический факультет должен готовить преподавателей и научных работников, воспитанных в духе советского патриотизма, непримиримых ко всем проявлениям чуждой нам идеологии космополитизма и буржуазного объективизма. Этой важнейшей задаче и подчинена вся деятельность партийной организации факультета.
Отправлено: 03.07.11 21:28. Заголовок: Заверить у Клио Алек..
Заверить у Клио Александр Механик «Эксперт» №11 (745)/ 21 мар 2011 Западной Европе фантастически повезло с историей. Именно это везение позволило ей безнаказанно поддерживать политическое и культурное многообразие на протяжении длительного времени, считает историк член-корреспондент РАН Павел Уваров
Когда человечество начало осмысленно изучать и фиксировать свою историю, она стала интересна рядовым людям как сборник анекдотов о великих событиях и людях прошлого и в то же время оказалась объектом пристального внимания властей предержащих, которые видели в ней инструмент своего самоутверждения в памяти потомков. Известно, что уже Иван Грозный правил рукописи, чтобы не допускать крамолы в описаниях своего правления.
В ХХ веке историческая наука претерпела революционные изменения. Некоторые исторические школы, особенно марксистские и прежде всего в Советском Союзе, предъявили претензии на знание все объясняющих исторических законов. История стала инструментом предсказания будущего. Во Франции же возникла так называемая школа «Анналов» (по названию журнала «Annales d'histoire économique et sociale»), адепты которой, как пишут в энциклопедиях, «стремились заменить классическую “историю-повествование” “тотальной” историей, то есть историей, описывающей все существующие в обществе связи». Школа «Анналов» обращается к иному, нежели прежде, объекту изучения и ставит в центр не деятельность великих людей, не описание событий, в первую очередь политических, а исследование всего общества в его целостности в течение больших временных отрезков. Поскольку «писаная» история охватывает лишь небольшую часть общества, историки этой школы для комплексного, синтезирующего описания стали привлекать данные археологии, истории техники, языка, хозяйственные документы. Самыми известными представителями этой школы стали Фернан Бродель, Люсьен Февр и Марк Блок. Беседу с директором Российско-французского центра исторической антропологии им. Марка Блока РГГУ, членом-корреспондентом РАН, руководителем отдела истории западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени Института всеобщей истории РАН Павлом Уваровым мы начали с вопроса о том, что такое школа «Анналов» и какое влияние она оказала на советскую и российскую историческую науку.
— Уместнее говорить о движении «Анналов». Термин «школа» предполагает значительное тематическое и методологическое единство. То, что у нас бытует миф о единой школе «Анналов», приводит к недоразумениям. Кто-то уверен, что «Анналы» — это «история большой длительности» Фернана Броделя, кто-то — что это историческая антропология или история ментальностей в стиле Жака Ле Гоффа. Одни, ссылаясь на «Анналы», говорят, что история человека во всей его целостности должна лежать в основе любого исторического исследования, другие — что человек вообще должен быть окончательно элиминирован из истории. И все будут правы. Прежде всего, регулярная публикация на страницах журнала и даже членство в редколлегии вовсе не означали единства мнений. Существенные разногласия и стилистические различия бросаются в глаза уже в творчестве отцов-основателей журнала «Анналы» — Люсьена Февра и Марка Блока, не говоря уже о более поздних периодах. Кроме того, по меньшей мере четыре поколения школы «Анналов», сменяя друг друга, существенно меняли методологический инструментарий исследования, ставили принципиально новые задачи.
Что же общего между представителями этого движения? Стремление быть в авангарде историографического процесса. Историки, публикующиеся в «Анналах», как правило, хорошо работают с источниками. Но они никогда не успокаиваются на этом, стремятся еще и решить (или хотя бы поставить) какую-нибудь важную познавательную проблему. Мне часто доводится читать и даже публиковать в принципе неплохие статьи, при ознакомлении с которыми хочется сказать: «Все правильно. Но что из этого?» Так вот, при чтении статьи из «Анналов» такого вопроса возникать не должно. Во всяком случае, авторы к этому вполне осознанно стремятся и всегда стремились.
В советское время к «Анналам» внимательно присматривались — кто с опаской, видя в этом движении некую альтернативу марксизму, особенно в его советском изводе, кто с восхищением, радуясь, что находили во Франции единомышленников. Когда началась перестройка, а потом рухнул и Советский Союз, влияние школы «Анналов» стало огромным. Но, увы, наша культура так устроена, что нам обязательно нужно одно единоспасающее учение. Поэтому в девяностые годы предпринимались попытки заменить школой «Анналов» исторический материализм. Но «Анналы» менее всего подходили на эту роль, ведь речь шла скорее о стиле мышления, чем о наборе логически взаимосвязанных постулатов. Поэтому после периода повального увлечения «менталитетом» и «исторической антропологией» у многих наших коллег наступило некоторое разочарование, но сами «Анналы» здесь не виноваты. Впрочем, это движение последние лет десять испытывает немалые трудности, стараясь обрести новое лицо
— В Институте всеобщей истории вы возглавляете отдел Средневековья. В школе нас учили, что это были темные времена...
— Никакого взлета Европы во время индустриальной революции не было бы без средневекового наследия. Взлет произошел не вопреки Средневековью, а исключительно благодаря ему. У этого явления целый комплекс причин — и особая конфигурация западного христианства, по меньшей мере на равных сочетавшего власть императора или короля с властью папы римского, и политическая система, при которой, с одной стороны, существует определенный порядок взаимоотношений между относительно устойчивыми государственными образованиями, а с другой — не возникает ни одной «сверхдержавы». Со времен Карла Великого ни одному императору, даже Бонапарту, не удалось объединить регион полностью. А следовательно, между политическими образованиями всегда существовала состязательность. И хотя всякое нормальное традиционное общество неизменно стремится к консерватизму и воспринимает новшества как зло, в Европе никогда нельзя было заморозить ход изменений, развитие науки. Скажем, часто вспоминают, что китайцы, изобретя порох, компас, превосходные океанские парусники, бумагу, книгопечатание и многое другое, включая мануфактурное производство и бумажные деньги, ничем из этого по-настоящему не воспользовались, во всяком случае, ни одно изобретение не повлекло за собой радикальных изменений социально-политической системы. Причиной была мощная власть императора, который (в ту пору, когда империя была объединена) обладал возможностью «обрезать боковые ветви, чтобы лучше рос главный стебель» — свернуть океанские плавания за ненадобностью или запретить создание купеческих компаний. Еще красноречивее пример с японскими ружьями. Познакомившись с ними в 1543 году благодаря португальцам, японские оружейники быстро научились изготовлять великолепные «тэппу», по своим качествам превосходящие европейские аркебузы и мушкеты, причем производили они их в больших количествах. Вооружив простолюдинов, сёгуны смогли сломить сопротивление самурайских армий. Но объединив страну, сёгуны запретили сначала использование, а затем и производство огнестрельного оружия. На Западе тоже было много людей, которые с удовольствием запретили бы огнестрельное оружие, столь ненавистное рыцарству. Но правитель, решившийся на это, сразу был бы завоеван своим менее щепетильным соседом. Политический плюрализм был одной из причин поступательного развития техники и науки в Европе. Это только часть правды, но одна из существенных частей. Но можно назвать еще много особенностей западного Средневековья. Например, феномен средневекового европейского города. В других регионах города зачастую были крупнее и богаче, но лишь на Западе город был противопоставлен округе в правовом отношении. В городе стало возможным создание особой уникальной среды интеллектуалов. Эта среда начала самовоспроизводиться и развиваться по своим собственным законам уже начиная примерно с XII века, что обеспечило устойчивый рост европейской культуры, непрерывное накопление знаний. Умных людей было много везде, везде были меценаты и правители, покровительствующие наукам, на Среднем Востоке был, например, Улугбек, который построил замечательную обсерваторию. Но не было благоприятных условий для длительного существования самовоспроизводящейся социальной среды интеллектуалов. А когда она возникла на Западе, он начал развиваться не в пример быстрее других регионов. Возьмем лишь один пример: на рубеже XI–XII веков происходит то, что называют возрождением римского права. На самом деле это лукавый термин. Преподаватели-правоведы из итальянских городов, в частности из Болоньи, практически заново придумали это право. То есть они нашли рукопись дигест Юстиниана (V век) и заново прокомментировали ее. Они взяли римское право и приложили к нему греческую логику Аристотеля. Почему-то самим римлянам это не пришло в голову. А средневековые правоведы начинали сопоставлять противоречащие друг другу постановления императоров и мнения авторитетных римских юристов, подвергать их логическому анализу и выносить итоговое суждение, помещая на полях свои рассуждения — глоссы, поэтому первые поколения таких правоведов называют глоссаторами. Но такая же логическая работа проводилась и в отношении богословия, а потом и других областей знания.
Хотя, конечно, к цивилизационным, социально-культурным особенностям Запада надо добавить фантастическое везение. Нет, «добавить» не то слово. Именно это везение дало Западу возможность безнаказанно поддерживать политическое и культурное многообразие. Можно назвать и уникальный климат, и исключительно выгодное для морской (самой выгодной) торговли расположение, и оптимальный коэффициент изрезанности линии морского берега. Но главное заключалось в том, что Запад, не будучи самой древней цивилизацией Старого Света, был единственным регионом, оказавшимся практически вне прямого соприкосновения с Великой Степью и с кочевыми империями. Не было опустошительных набегов, и не было срочной необходимости создавать мощное государство для защиты от кочевой угрозы, как, скажем, в Византии, на Руси или в Китае. Регионы, не преуспевшие в таком созидании, быстро захлестывались все новыми волнами кочевников, создававших здесь новые государственные образования с сильными кочевыми традициями и с иноязычной по отношению к основному населению элитой кочевого (чаще всего тюркского) происхождения. А Запад, прикрытый от Великой Степи, мог позволить себе «роскошь феодализма». А когда Западу все же довелось столкнуться с государствами, либо окрепшими в борьбе с кочевниками, либо унаследовавшими кочевые традиции, — с Московской Русью и с Оттоманской империей, — он уже обладал достаточным военно-экономическим потенциалом, чтобы противостоять этим вызовам без тотальной мобилизации всех ресурсов.
— Одна из ваших работ называется «Франция XVI века. Опыт реконструкции по нотариальным актам». Что можно реконструировать по нотариальным актам? Чем интересен именно XVI век во Франции? Если эти документы из российских архивов, то откуда они в России?
— Начну с конца. В нашей стране немало документов, закупленных коллекционерами после Французской революции, когда многие архивы просто выбрасывались на улицу (как знаменитый архив Бастилии) или распродавались обедневшими владельцами. Очень много таких документов хранится в Санкт-Петербурге, но и в Москве есть некоторые коллекции. В частности, в РГАДА (Российском государственном архиве древних актов) хранятся документы, относящиеся к внешней политике Франции середины XVI века, когда Франциск Первый и его сын Генрих Второй пытались утвердиться в Италии.
Но упомянутая вами монография написана на других источниках, с которыми я работал во Французском национальном архиве. Главным образом это нотариальные акты. Это прекрасный и еще до конца не оцененный вид источников. С одной стороны, нотариус фиксировал реальную жизнь во всем ее многообразии. Можно сомневаться в том, правильно ли хронист описал то или иное событие, претворялся ли в жизнь тот или иной закон, насколько распространены были политические теории, излагаемые тем или иным философом. Но в отношении нотариальных актов можно быть уверенным, что существовала вот эта рыжая корова, вот эта комнатка на чердаке и даже вот этот выбитый в драке глаз, за который грозит потребовать возмещения по суду составитель нотариального акта. Но, с другой стороны, нотариус придавал этому кипению жизни определенную юридическую форму, что позволяет подвергать акты статистическому анализу. Самое главное — удивительная сохранность таких источников. Часто вспоминают, что лишь от одной нотариальной конторы города Пизы за тридцать лет ее деятельности дошло до нас намного больше документов, чем их сохранилось для всей Руси за период с XIII до начала XVI столетия. А в Париже XVI века единовременно действовало до сотни нотариальных контор, причем более половины их архивов дошло до нас! Нотариальные акты могут ответить почти на любой вопрос: и о бытовой стороне жизни, и о социальной структуре общества, и о составе семей, и об отношении человека к смерти, и о распространении новых религиозных учений.
Неинтересных периодов нет, есть неинтересные историки. XVI век важен для Франции как время открытых возможностей, когда решалось множество вопросов: по какому пути пойдет развитие государственной власти; победит протестантизм, как в Англии, или католицизм, как в Испании, или утвердится какой-либо третий вариант; сумеет ли Франция стать крупной океанской державой; как будут развиваться новые, капиталистические отношения; как будут сочетаться веяния ренессансной культуры с позднесредневековыми художественными традициями. Вглядитесь в замечательные портреты деятелей той эпохи — ни до, ни после французские художники не будут способны на столь яркие психологические характеристики.
— Самое главное для существования любого научного сообщества — его легитимация, то есть объяснение, зачем они нужны. А зачем нужно изучать историю?
— Сорок или тридцать лет назад, в общем, было понятно, что отвечать на вопрос, зачем нужно заниматься историей. Историей надо заниматься, чтобы познать законы исторического развития, что даст возможность предсказывать будущее и управлять историческим процессом. Это должно было подтвердить верность принятой исторической концепции, «большого советского нарратива». Власть зорко следила за работой историков, могла подвергать их мелочному контролю. Но в этом было и косвенное признание важности профессии историка.
Сейчас набора легитимирующих аргументов нет. Хотите копаться в прошлом — копайтесь. Но зачем изучать историю Средних веков, зачем изучать экономическую историю? Ответа нет. К счастью, нет особых гонений на неугодных историков, но это происходит от общей незаинтересованности федеральных властей в результатах исторических исследований. На локальном уровне этот интерес есть — сплошь и рядом отыскивают новые, более древние сроки основания городов, и празднование круглой даты всенепременно должно приходиться на срок полномочий нынешнего губернатора; даются задания отыскать могилу Ивана Сусанина или могилу Рюрика, желательно под Калининградом. Но, повторяю, это по большей части местные инициативы, хотя и одобренные центром. Но у центральной власти механизмы контактов с историками разладились, если, конечно, под историками понимать представителей нормально функционирующей сети профессионального сообщества, а не ярких декламаторов идеологизированных текстов. Поэтому, когда возникают какие-то попытки организовать диалог, ни та ни другая сторона не знают, как это делать, и не знают, зачем это, собственно говоря, нужно. Примеров сколько угодно. Скажем, введение праздника 4 ноября. Я бы назвал всю эту затею поражением и власти, и историков. Идея моментально стала достоянием националистов, организующих «русские марши», кто-то заработал неплохие деньги, «Наши» собирают окурки в скверах и мажут краской портреты Сванидзе и Немцова. Все довольны, но это трудно назвать днем «национального единства и согласия», хотя идея была плодотворной. Дата 4 ноября была выбрана с нарушением элементарных правил исторической хронологии (напомню, что это сейчас расхождение между старым юлианским и новым григорианским календарями составляет 13 дней, а в XVII столетии разрыв был в 10 дней). К тому же пролом бреши в Китай-городе не означал еще ни взятия Кремля, ни изгнания польских интервентов из Москвы (те, кто засел в Кремле, не воспринимались в качестве таковых, это была война гражданская, а не национально-освободительная), ни окончания Смуты. И все же стремление усилить или внедрить заново память о Смутном времени представляется очень важной задачей. История России знает не так много примеров выхода из кризиса путем национального примирения. Это в США очень быстро после окончания их гражданской войны на площадях стали ставить памятники и генералу северян Гранту, и герою южан генералу Ли. У нас же целых семьдесят лет после этого сама мысль окончить гражданскую войну примирением казалась кощунством. Но в результате Смуты избрали царем Романова из семьи «тушинцев», вчерашние непримиримые враги пошли на мировую, а в конце концов договорились и с поляками. Способность русского общества организовываться, учитывать мнение основных групп (вспомним, что на Земском соборе 1613 года были депутаты и от крестьян), добиваться компромисса — это ценнейший исторический опыт, которого нам так недоставало в позднейшей истории. Но никакого диалога власти с профессиональным сообществом историков в данном случае не получилось.
Только внешнеполитические задачи буквально ткнули и нашу власть, и наших историков носом в проблему «войн памяти», в важность «политики истории». Вдруг выяснилось, что, например, на Украине целые коллективы державных историков трудились над сюжетом голодомора. А в России просто нет кадров, которые могли бы выразить российскую точку зрения по данному вопросу. Да и по многим другим — от образования Киевской Руси (была ли она действительно Киевской) до пакта Молотова—Риббентропа. К историкам обращаются в последний момент, уже в ситуации цейтнота и легкой политической истерики.
— Вы сказали, что частью советского исторического нарратива была убежденность в существовании исторических законов. Они действительно существуют?
— Можно исходить из того, что существуют если не законы, то некоторые закономерности, некоторые цепочки причинно-следственных связей, которые склонны повторяться в разное время в разных регионах мира. И история тем и интересна, что постоянно показывает нам такие примеры. То, что Русь и Западная Европа демонстрируют некоторые общие черты, можно списать на счет общей культурной матрицы, близкого расположения и взаимных контактов. Но у Древнего Вавилона и у индейцев майя точно никакой общей базы не было и не было никаких контактов. А мы можем найти некоторые схожие черты и там и там. Это заставляет относиться с некоторой осторожностью к тем, кто говорит, что никаких законов нет и быть не может. Другое дело, как их найти.
Но многие историки, и не только в России, высказывают сомнения в том, что такие законы существуют. Эта точка зрения выражена в работах Михаила Анатольевича Бойцова, написавшего в свое время статью «Вперед к Геродоту», где говорились вполне очевидные вещи. Ведь только последние сто пятьдесят лет на историю стали возлагать функции предсказания; когда писал Геродот, он же ничего не предсказывал, а ведь он был историком. История существует не первую тысячу лет, она была рассказом, поучительным чтением, утешением, чем угодно, но не наукой, и никакой прогностической функции за ней не числилось. И сейчас, миновав эпоху модерна, наше общество вступает в такую фазу, которая возродит старые формы историописания, когда от истории человек будет ждать занимательности, рассказа, созвучного себе самому. И история, скорее всего, будет не подчиненной каким-то жестким схемам, она будет состоять из отдельных, чаще всего небольших повествований и сюжетов.
Я не тороплюсь присоединиться к этому тезису, я просто указываю на его существование.
— А как тогда преподавать и воспринимать историю, если нет выстроенной цепочки событий, нет закономерностей?
— Это не только наша проблема, а проблема мировой историографии. Началось это в шестидесятые-семидесятые годы, когда стали потихонечку отказываться от схем прогрессивного развития. А схемы на Западе тоже были, хотя не такие, как у нас. Если говорить о французах, о которых я более осведомлен, у них была схема большого эпоса о французском народе, о французской нации. Были когда-то галлы — наши предки, потом пришли римляне, и мы слились с ними, потом пришли германцы — мы все равно оставались французами, и мы творили нашу историю: у нас были великие герои, великие подвиги. Были, конечно, поражения, были междоусобные войны, революции. Но все это был, как принято говорить, большой национальный нарратив. Историки вполне осознанно творили миф, призванный сплотить нацию. А потом пришли «продвинутые» ученые, которые стали говорить, что все это не так. Что есть разные истории, во-первых, у каждой провинции, во-вторых, у каждого этноса, который населяет Францию, у каждой социальной группы; есть отдельная история женщин, отдельная история меньшинств. Все это воспринималось с большим энтузиазмом, но прошло несколько лет, и французы поняли, что если этот подход внедрять в школьное преподавание истории, то вообще ничего не получается — никто не знает ничего. Потому что какой-то стержень, скорее всего политический, истории необходим.
Во Франции Николя Саркози завоевал большинство избирателей, сказав: давайте создадим музей французской истории — нам нужна такая история, которой мы, французы, могли бы гордиться. За эту фразу на него интеллектуалы набросились, как бык на красную тряпку. А средний француз голосует за Саркози, и голосует именно за эту идею: она ему понятна, близка. На Западе тоже было много людей, которые с удовольствием запретили бы огнестрельное оружие, столь ненавистное рыцарству. Но правитель, решившийся на это, сразу был бы завоеван своим менее щепетильным соседом
— Можно ли назвать сейчас Россию великой исторической державой, как вы как-то назвали Советский Союз?
— Можно. Претензии, во всяком случае, такие есть, потому что есть представление о том, что нужно заниматься не только историей России, но также историей других народов, и не обязательно в контексте прямой связи с Россией. Это по-прежнему престижно. У нас есть историки, которые работают на равных с историками других стран, изучая иные, нероссийские регионы. У нас есть очень неплохая школа, изучающая историю доколумбовой Америки, традиционно высоко котируются наши специалисты по истории Византии, ценятся наши кочевниковеды и археологи. Когда-то у нас была очень сильная школа по аграрной истории, востребованная на Западе. Дореволюционные историки — Кареев, Лучицкий, Виноградов, Ковалевский, Савин — как представители страны, для которой аграрный вопрос был очень важен, могли предложить свежий взгляд на «крестьянскую составляющую» истории Англии или Франции. В советское время традиции этой школы поддерживались: на Западе знали имена советских историков — Косминского, Барга, Адо, да и Арон Яковлевич Гуревич начинал свои исследования именно как историк-аграрник и благодаря проникновению в историю норвежского средневекового крестьянства сумел предложить свою, востребованную не только у нас, но и на Западе, концепцию средневековой культуры. Сейчас же эта традиция почти прервалась.
— В одной из своих статей вы называете апокатастасис, возвращение вещей в свое былое обличье, основным инстинктом историка…
— Термин «апокатастасис» относится ко временам святых отцов, над ним много думал святой Григорий Нисский, задаваясь вопросом, как будут из рассеянных по миру атомов заново воссозданы тела людей в Конце Времен. В России второй половины XIX века философ Николай Федоров создал учение о научно обоснованном воскрешении из мертвых — «Философия общего дела». Культура конца XIX — начала XX века была очень сильно этим увлечена. Если внимательно почитать поэму Маяковского «Про это», да и «Владимир Ильич Ленин», то у него это просто прописано открытым текстом. Большинство историков этого периода действовали в рамках того, что мы сейчас не очень удачно называем позитивистской парадигмой. Они действовали как ученые, ставили научно обоснованные задачи, пытались подобрать адекватные методы. Но общая эстетика Серебряного века и некоторые философские искания привели к тому, что, например, у историка Карсавина, именно как у историка, вполне очевидно прочитывалось увлечение этой идеей. Впоследствии он эволюционировал в религиозного философа и в очень интересного литератора, создавшего сочинения мистически-поэтического склада, где это учение проявилось уже со всей очевидностью.
И я понял, что эта идея — диалог с ушедшими людьми — присутствует если не у всех историков, то у многих. Этих людей нет, их забыли, а ты работаешь, и как-то воскрешаешь их из небытия, и понимаешь, что они живые люди, что у них свои голоса — ты их слышишь. И я нашел прямые тому подтверждения не у кого-нибудь, а у крупнейшего французского историка XIX века Жюля Мишле. У него есть такой замечательный пассаж, как он приходит в архив и слышит, что к нему обращаются голоса этих самых исчезнувших людей, они протягивают ему руки. И он говорит им: «Спокойнее, спокойнее, господа мертвецы, каждому своя очередь — всем дадим слово». И начинает по очереди к ним обращаться. И такие чувства посещают многих историков. Хотя среди нас не принято в этом признаваться.
Новое время стало эпохой формирования в странах Западной Европы протонациональной парадигмы в историописании. Во Франции историописание современного типа зародилось в рамках эрудитского интеллектуального течения, возникшего здесь благодаря Франциску I. Характерной чертой школы французских эрудитов были ее тесные связи с короной и двором, что институционально было отражено в существовании должности королевского историографа. Выдающиеся фигуры королевского историографа Андре Дюшена (1584-1640) и его сына Франсуа знаменуют рождение новой методологии, целью развития которой была интеграция регионов французского королевства благодаря разысканию общего прошлого французской знати, которое, в свою очередь, определялось преемственностью служения знати своему монарху. Именно фигура короля приобретает статус и центрального персонажа французской истории, и определяющей доминанты в социальной и политической структуре королевства.
Генеалогии французского и фламандского дворянства, составленные королевским географом и историографом Андре Дюшеном (1584 1640), рассматриваются в данной статье как важный источник для понимания основных тенденций правительственной политики в отношении дворянства. В проанализированных работах Дюшена отчетливо отражаются как традиционная борьба власти с мятежной аристократией, ее опора на мелкое и среднее дворянство, стремление очистить второе сословие и поднять авторитет королевской власти, так и новые веяния общественной мысли, в том числе идеи дворянской расы и роли дворянства в истории.
Все даты в формате GMT
4 час. Хитов сегодня: 7
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация вкл, правка нет
- участник сейчас на форуме